Оглавление

ГЛАВА 1

ОН

Он обнаружил себя, находящимся в старой заброшенной церкви. Неяркие лучи заходящего солнца мягко освещали темные бревенчатые стены, и сохранившиеся кое-где на них прямоугольники тёмных истертых икон; а также более светлые места, где когда-то, видимо, висели остальные образа. Его окружали разнообразные предметы, названия которых он не знал. Здесь еще витал тот особый церковный аромат ладана, смол, впитавшийся в стены.

Он попытался пошевелиться, и слегка изменил свое местонахождение в пространстве, вернее, — изменилось видение предметов. Движения своего тела он не почувствовал. Взглянул на собственные руки и ноги — и не увидел их. Хотел похлопать глазами — не получилось. Видимо, глаз тоже не было; но чем-то он все-таки видел — всё, кроме самого себя. Он ничего не помнил: кто он, как попал сюда? Помнил, что он человек; а у человека должно быть тело…

— Я умер? — произнес он. Не ртом, не губами, но как-то произнес. Вслед за этим он услышал (видимо, не ушами) шаркающие шаги, покашливание… К нему приближался старик в темном балахоне с капюшоном. Креста на балахоне, характеризующего вошедшего, как священника, не было. Старик поглядел на него яркими карими, слишком молодыми в сравнении с пергаментно-бледным лицом, глазами.

— Да, — ответил старик, — в известном смысле, определенно.

— Кто ты? И кто… — я? Как я попал сюда? Где мое тело?

— Слишком много вопросов сразу, — произнес старик, присаживаясь на деревянную скамью. — Да, ты умер. Тело твое в могиле, а ты — дух. Осознай это как-нибудь для начала, и успокойся. Это не страшно: рано или поздно это происходит со всеми.

— А кем я был? Как я умер? Почему я ничего не помню?

— Тебе и не нужно помнить. Ты дух. То, что было в той жизни, — умерло вместе с тем человеком, которым ты когда-то был.

— Почему же тогда я не в раю? Или хотя бы не в аду? Или это и есть ад или рай? Должен же быть Суд! Господь Бог…

Старик вновь покашлял, помолчал…

— Послушай… Суд был, только ты его не помнишь. С тобой сложно было. А мне нужен ученик. Ты мой избранник. Постепенно поймешь всё. Ну… многое. Будешь изучать этот мир и людей; их страсти, пороки, желания… Ты слишком мало узнал при жизни. Теперь наверстаешь. Когда я буду в тебе уверен — начнешь выполнять часть моей работы. Я стар, я устал. Я слишком долго живу…

— Какой работы? Кто ты? Ты не Бог, не ангел… Ты — Дьявол?!

Старик мелко и глухо засмеялся.

— Хе-хе… Можно и так сказать. С вашей точки зрения. Хотя я не люблю этих пафосных названий.

Глаза старика недобро, но и не зло, а иронически блеснули. Беззубый рот шевелился с трудом.

— Я человек. Но родился очень давно. Почти так давно, как сотворен мир. Тогда люди жили гораздо дольше, а моя миссия… но всему есть предел. Я человек, призванный править этим миром. Не единственный. Есть и другие, подобные мне. Как там у вас говорят: «Миром правит Сатана»? — так вот: миром правят эмоции, чувства, страсти. Все это астральная часть; она на Земле — фактически главная; физическое подчинено ей. Ментальность — это уже выше; это ищущая, познающая, божественная область… но не она правит миром.

— Не понимаю…

— Не спеши. Ты говорил про рай и ад. Рай — это временная школа для большинства душ, которые будут рождаться вновь, и, таким образом, — «жить вечно». Ад? Что значит ад? Ад бывает на Земле: войны, пытки, предательство, горе; физические и душевные болезни, — вот он, ад…

— Тогда почему…

— Потому. Совсем некачественные души, без наработанного опыта, — необязательно, кстати, преступники и убийцы, зачастую просто пустышки, — они уничтожаются, вот и всё. Они не живут вечно. Но в любом случае, — ни те, ни другие, — ничего об этом не помнят, хотя все стремятся… Смысл для них? Никакого. Они лишь пешки. Редким талантам удается что-то вспомнить потом, это, так сказать, — наш «брак». Потому бывают и третьи… — Старик поморщился.

— Кто? Как я?

— Вроде того… но не совсем. Ты был избран специально; ты под контролем, можно сказать, наш эксперимент. Эти же…

— Ага! Привидения, да?! — он чуть не захлопал в ладоши от радости, что начал понимать; да вспомнил, что руки отсутствуют, хлопать нечем.

— И они тоже. И другая нечисть. Бывает. Впрочем, несчастные они. Хотели всех перехитрить, остаться жить в своей жизни, со своей, неизмененной душой; с телом — сущностью, похожим на их прижизненное тело. Лешии, русалки, водяные, домовые… это люди их так делят. А суть одна: души неприкаянные. Своих найти не могут; общаться с оставшимися на Земле по нормальному не получается. Хотят, чтобы их любили, — а их боятся. А порой и вправду дух исказится, злобой пылает. Пугает, может и сотворить что… нет, не дело это.

— Почему же вы их не ловите, не уничтожаете тогда?

— Ловим порой. Прятаться умеют хорошо. Не зря же кто-то в воде живет, кто-то под корягой. Я — старик, не полезу туда. А Господу вообще не до этих… Не его сфера… — Старик замолчал, прикрыв глаза. Не заснул ли?

— Так кто вы все-таки? Как называть вас? Зачем я вам, и… кто — я?

— А, — старик выпал из полудремы. — Вот видишь, каким я стал… Ты, может быть, заменишь меня, если я сумею обучить тебя, как должно. Как учился я. С чистого листа… Звали меня Астарий. Но это не важно. Для тебя я — хозяин и учитель. Не будешь учиться — могу и уничтожить, — внезапно сверкнул глазами старик; но улыбнулся, дав понять, что это не всерьёз. Не настолько всерьёз…

— Люди глупы, — продолжал Астарий. — Они думают: есть добро и зло. Нет. Есть мысли — и есть эмоции. Страсти. Страсти они считают грехом. Видишь ли, мысли — они нейтральны, логичны. В правильных мыслях ты должен сначала возлюбить Бога, затем человечество, затем себя; или же наоборот: себя, затем человечество, — тут разницы мало. Разум говорит, что вечен лишь Бог; он создал всех нас разными, и ничто не является ничьей заслугой. Ты должен служить, жить правильно, совершать правильные поступки, и, — Астарий улыбнулся, — избегать пагубных страстей. Любая страсть, любая эмоциональная составляющая — есть грех. Любишь ты хоть своего ребенка — ты уже выделяешь его среди других, ставишь над другими; а это нехорошо, неправильно. В идеале ты должен одинаково относиться к своим и к чужим. То есть… никак не относиться. А поступать при этом правильно. Влюбляться вообще, по идее, нельзя: партнера надо выбирать по разуму, и любить в нем то, что он также любит Бога, и правильно мыслит. А так, как я заведую именно чувствами и эмоциями… грехами, — можешь считать меня Дьяволом… хе-хе. Хотя я человек. Просто — приближенный…

— Почему же любое чувство — грех? Как так может быть?

— Потому… Разум прямолинеен, а эмоции — это весы. Чем тяжелее одна чаша, тем выше подскочит другая. Так называемые «хорошие» чувства возникают за счет противоположных, плохих… Ну не бывает чувств — без противопоставления. Чем сильней ты любишь женщину, — тем хуже тебе кажутся остальные. Чем яростнее ты защищаешь родину, — тем сильнее ненавидишь врага. Чем больше ты привержен честности, порядочности; восхищаешься талантом, — тем сильней ненавидишь лживых людей, предателей; возмущаешься бездарями, занявшим чье-то место… А это — порок. Это нельзя. Все созданы Богом, и нужно ко всем относиться одинаково. Вообще… любая страсть… губительна для души. — Старик зевнул. — Да, и вот еще. Наивные люди. Когда они впадают в религиозный экстаз, — они думают, что стали ближе к Божественному. Ничего подобного! Экстаз — всегда плохо. И религиозный ничем не отличается от любовного, или магического. Только люди этого не понимают.

— Чем же вы заняты на земле, Учитель?

— О, это самое интересное! — улыбнулся старик. — Я должен… «проверять людей на вшивость», — искушать их. Вот это самое. Создавать ситуации; подталкивать к выбору, — чтобы Высшие могли судить, насколько искушаем этот человек. Насколько он поддается. Вспоминает ли о Боге, раскаивается ли потом. Сознает ли свои страсти. И, — конечно, играет роль все-таки, — каким именно страстям он поддается. Не все так категорично. Не было бы нашей работы, — как бы высшие устраивали проверки? А по мне так и скука была бы смертная, вот что…

— Да уж. Неожиданно. А все-таки — почему — я?

— Об этом не сейчас… или вообще никогда. Если коротко: ты был не слишком умен с точки зрения логики. Душа же твоя неглупа. Тебя не могли отнести никуда: и зла натворил — по неведению; и сам погиб, пытаясь устранить последствия. У Высших это… приборы зашкалили. А вот мне ты подошел. Ты будешь познавать всё практически с чистого листа, изначально. Теперь же… отправляйся в путь. Вернёшься — обсудим, что сумеешь прочувствовать.

— Учитель, а где мы сейчас? Что это за место, и как я сюда вернусь?

— Обыкновенная старая церковь. Ничего особенного в ней нет; интереса для туристов не представляет. Стояла на отшибе села; затем здесь был промышленный район, который впоследствии пришел в упадок… Дорога сюда заболочена, а сама церквушка никому не мешает, оттого и не снесли. Развалится — не беда, — другую обитель найдём; это непринципиально. Вернешься, когда время истечет. Почувствуешь, или я призову. Пока будешь при деле — будешь в теле… хех… вспомнишь, как это было. Но тело, конечно, будет чужим; мысли тоже — частично; а ты будешь лишь ощущать… Ну, лети… Ты же у нас дух; а мне и поспать нужно. Лети, родимый. В путь!

Он взмахнул рукой, и воздух заколебался, уплотнился, стал похож на вязкий туман. Затем в нём возникло нечто вроде радужной ленты. Поднялся ветер, и лента выпрямилась, расширилась…

— Лети!

Дух пошевелился, подался в сторону радужной дороги… — и его понесло по ней со скоростью ветра; разве что в ушах не засвистело, ибо ушей-то и не было…

…

Он стоял посредине огромной сцены. Разноцветные лучи прожекторов вначале навели на мысль, что это продолжение радужного пути… но нет. Теперь он твердо стоял на ногах, — настоящих, реальных ногах, — чувствуя под ботинками твердость разноцветно-психоделического пола. Перед ним ревел зрительный зал; вокруг грохотала музыка; рядом наяривали на гитарах и барабанах патлатые, затянутые в черную кожу музыканты, — потные и одуревшие; со звериным блеском в глазах и одинаково фанатичным выражением лиц. У него тоже была в руках черная гитара; на теле, густо покрытом татуировкой, — надеты кожаные штаны и майка. И он… пел. Или орал. Что-то яростное про чувства и страсть; то про войну и смерть. Орал, не думая о смысле — слова шли сами. Какое там! он ещё и «отдышаться» не успел. Песен таких не помнил. Хотя помнил ли он вообще какие-то песни? Быть может, что-то вроде «В траве сидел кузнечик» и показалось бы ему знакомым, но и то сомнительно. Да и бог с ним! Дело же не в песне. Хотя познавать, разумеется, нужно всё; но важнее всего — эмоции.

А они просто зашкаливали. С каждым аккордом, каждой выкрикнутой нотой, — он ощущал свое величие. Он управлял всеми этими… людишками, — по сравнению с ним. Перестань он сейчас петь, сбейся с ритма, — завопят, упадут, рассыплются, как сломанная вереница поставленных в ряд доминошек. Заплачут, как ребенок без погремушки. Он должен, должен продолжать! Он устал, напряжен; пот градом течет по телу (как же это приятно — иметь тело!) Но зал возвращает ему обратно эту выжатую энергию; она пульсирует от него — к залу, от зала — к нему; как заведенный механизм, как организм, в котором он — сердце. От одного главного — к множеству малых; толчок — и от множества малых — вновь к нему одному… Нравится ли? Да нет, это больше, чем нравится. Он вспомнил слово «драйв». Что оно означало, — он ещё не знал. Но, кажется, подходило к ощущению лучше всего.

Концерт закончился, и он, нетвёрдо держась на (своих, настоящих!) ногах, прошел за кулисы. Какие-то люди; знакомые и нет… Бритоголовая охрана. Чьи-то поздравления и восторги, хлопки по плечу, визг: «Ты — супер!». Он вяло-снисходительно принимал это. А разве могло быть иначе? Разве он не больше сейчас всех этих людей; и разве он не смертельно устал? Никакой вины, он имеет право… — мельком пронеслось в голове.

Дальше будет пара скучноватых дней восстановления. Массажи, бассейн, свежевыжатый сок на подносе, и что-нибудь покрепче вечером; девочки… тоже будут. Всё это тоже является приятной составляющей его жизни. Но основным все же было не это (почти приступ внезапного панического страха секундной заминкой в памяти: «А вдруг я больше не смогу держать зал?!», — видимо, присутствие чужеродного духа слегка замедлило работу мозга). Облегченно вспомнилось: «Да нет же! послезавтра снова концерт», — выдох… Скоро, скоро опять это безумие, это выворачивание себя наизнанку; эти волны чужой энергетики, которые больше, чем вино или секс; чем что-либо вообще. Это управление толпой… Ничто не имело смысла без этого чувства; можно пожертвовать всем, лишь бы снова и снова испытывать его.

ГЛАВА 2

Арсен

Мальчик сидел, забравшись с ногами на кровать, держась за холодную железную изогнутую спинку, и смотрел на дождь за окном. Опять он здесь. Мама уехала — быстро и нервно прижав его к груди на прощание, криво улыбнувшись, — она, как всегда, опаздывала на автобус, который привезет ее к поезду, а оттуда домой. Очень неудобно добираться до интерната, и обратно — слишком уж отдаленный посёлок. Зато интернат хороший. Насколько вообще может быть хорошим интернат, конечно.

Он знал, что это пройдет. Надо перетерпеть, и он втянется в школьный распорядок; ему снова станут интересны друзья и новые ребята, занятия и игрушки… Это сейчас он смотрит на дождь, и помнит мамино виновато — торопливое, жалостливое выражение при прощании. Голоса детей и воспитательницы слышатся как сквозь туман. Оно пройдет само, надо просто переждать; так было всегда. Но вот этого уже нельзя не замечать:

— Арсен! Арсен! Арсений! — громкость голоса Елены Дмитриевны нарастала, как звук приближающегося полицейского автомобиля с сиреной и мигалкой… да, кстати, — где-то там папа в красивой форме; сейчас, наверное, едет в такой машине… помнит ли он, что обещал зайти в гости на осенних каникулах, а не только в новый год? и подарить настоящий мобильный телефон, если Арсен будет хорошо учиться…

— Да что же это такое?! Ты не слышишь? Все давно идут на ужин! Как в прострации, честное слово!

Мальчик встал с кровати, посмотрел на воспитательницу без всякого выражения, вздохнул, и присоединился к идущим ужинать детям.

Иван, Влад и Костя были его друзьями. Или ему хотелось так думать. Мальчики учились в соседнем классе, и на переменах он убегал к ним играть. Играли в машинки, в роботов; в войну; возились и дрались; задирали привычно визжащих девчонок. Девчонки, — и эти, и постарше, — тоже считались друзьями, хотя бы уже потому, что вместе им было веселей. Ира, Даша, Катя, Лена… Худенькие, стриженые, некрасивые, не слишком опрятные (а с чего бы им быть другими, в интернате?) Арсен не замечал их внешности, — важно ли ему это?

Девушки постарше делились на два вида: первые — полноватые, неуклюжие, медлительные и добродушные; напоминающие служанок и поварих из позапрошлого века, — этакие реликтовые, сохранившиеся лишь здесь, сказочные Алёнушки; вторые — юные оторвы, несколько злобные; резкие, курящие и красящиеся; каким-то образом даже умудряющиеся модно выглядеть. Общались в основном первые. У старших девушек под одеждой вырисовывалась грудь, и это интересовало Арсена. Не сильно, но всё-таки — любопытно было порой коснуться как бы невзначай; девчонки тогда смущались и отодвигались, либо отмахивались…

Собственный класс интереса почти не представлял. Высокий, взрослый (целых шестнадцать лет!) Олег, с застывшим выражением мыслителя; словно давший обет молчания, — в игры не вступал. Он развлекался ритмичным хождением взад-вперед, и складыванием паззлов в одиночку. За ним порой было необходимо приглядеть: отвести куда-то, помочь завязать шнурки, застегнуть джинсы… Олег слушался. Маленький капризный Паша; вечно хнычущий, чмокающий пухлыми красными губами и беспрестанно повторяющий: «Ма-ма». С круглыми щечками, и животом, который ему постоянно хотелось заполнить. Быстренько умяв свою порцию, Паша часто с жадностью поглядывал и на чужую, если сосед замешкался. Ему тоже, бывало, требовалась помощь. Пашу родители забирали домой каждый выходной, — они жили в соседнем посёлке. Наряжали его в красивые, но такие неудобные костюмчики, что Паша каждый раз подзывал Арсена жестом, чтобы тот помог ему расстегнуть пиджак, брюки, ремень, и рубашку; снять галстучек перед сном или физкультурой.

Эти обязанности Арсену даже нравились. Он не размышлял о том, жалеет ли Олега с Пашей — просто не думалось ему. Это было само собой разумеющимся: помогать тем, кто слабее. Отвечать за одноклассников; не пускать в кабинет чужих взрослых ребят, которые норовили стащить что-либо, пока нет взрослых; в дверях пропускать девчонок и учителей первыми; помогать освоиться новичкам — показать, что и где находится. Он будто бы всегда знал, что так надо; не помнил — откуда, и не задумывался об этом.

Вопросов он почти не задавал. Во-первых, — не было, кому задавать. Учителя — это не близкие люди; они не будут долго рассуждать с тобой. Друзья — хорошо, если знали столько же, сколько он. А во-вторых, — проклятая неправильная речь: слова, которые слышались одними, а произносились зачастую как-то иначе, порой какими-то обрывками; не хотели складываться в правильные целые фразы, — ужасно мешала общаться и задавать вопросы. Он предпочитал говорить односложно; реже — короткими фразами, такими, что выговаривались привычно и легко. Оттого и не нашлось ему места в школе родного города… А так как общения (настоящего, разумеется) было крайне мало; и он привык жить, не задавая вопросов, без интересных бесед, — то и представления о мире у него, конечно, были весьма скудные. Рассказы преподавателей — в основном лишь по учебному плану; они не станут открывать для тебя душу. Книг для чтения в интернате тоже практически не было. Или слишком уж взрослые, непонятные; или учебные пособия, да еще детские потешки в стиле: «Мама мыла раму», — ну, мыла. Дальше что?

Главную учительницу звали Виктория Юрьевна. Это имя-отчество он, конечно, выговорить не мог; да и обходился как-то без него. Это не было жизненно необходимым. Она была статной, румяной блондинкой; громкоголосой и властной, но веселой и незлой. В целом, она нравилась Арсену. Лишь изредка его раздражало, если она давала чересчур много поручений в то время, когда он хотел поиграть с друзьями. Порой она выдумывала что-нибудь интересное на уроках: игры, чаепития, праздники. Но в переживания своих учеников она вникала не слишком сильно; и трудно было бы ее в этом упрекнуть. Она не мама им; а переживать отдельно за каждого — души не хватит.

В общем, все было нормально, жизнь шла своим чередом…

ГЛАВА 3

ОН

— Вернулся уже? Быстро ты… Не понравилось, что ль? Я, грешным делом, думал — ты еще пару дней там проваландаешься, в лучах славы-то? — ехидно проскрипел Астарий.

— Почему не понравилось? Это… приятно. Мне хватило, чтобы понять, а требовалось ведь именно это? — весело сказал Он.

— А ты неглуп… Но все же, если б тебя зацепило по-настоящему… Эх! Ну, расскажи — что почувствовал?

— Тягу. Желание вновь и вновь испытывать это, — несмотря на усталость, напряжение, страх, — скажем, взять не ту ноту… Хотел только рухнуть в постель, тело хотело, вернее. Но поймал себя на чувстве, что, если это не будет повторяться, — незачем жить. Эти потоки энергии! Я видел и чувствовал ее, она… невозможно прекрасна. Этот восторг и чувство слияния с залом, — как организм, как единое целое, и, — в то же время — над всеми.

— Тогда почему ты вернулся?

— Потому что вы так сказали.

— Понятно… То есть, ты помнил, что он — это он; а ты — всё же не он, и его чувства — не твои?

— Да.

— Все правильно. Ты справился.

— Астарий… а как я выгляжу?

— Что за дурацкий вопрос? Разумеется, никак… ты же дух.

— Но вы же смотрите прямо на меня. Значит, меня видно?

— Мне — видно. Не задавай глупых вопросов, — нахмурился старик.

— Но как вам видно? У меня есть руки, глаза? — не унимался Он.

— У тебя есть язык без костей… ничего нет; ты — дух.

— А… когда-нибудь… я смогу иметь настоящее тело? Свое?

— То еще не истлело… Тьфу на тебя! Может быть, когда-нибудь… Ты не устал, гляжу? Может, ещё куда отправить, прыткого такого?

— Сначала расскажите мне обо мне… Хоть что-нибудь, — взмолился Он.

— Эх, настырный молодой человек… Рассказывать не буду. Права не имею. Идем. Тут недалеко… Покажу кое-что.

Они вышли (дух вылетел? выплыл?) на свежий воздух. Бревенчатая дверь задорно взвизгнула, захлопнувшись; брусчатые ступени (кажется, собранные без единого гвоздя) заскрипели под ногами Астария. Пекло солнце, был день. Перед глазами расстилался какой-то не слишком веселый пейзаж: луг с пожухлой травой и бодро торчащими головами тянущегося к небу борщевика, тоже, казалось, высохшего уже. Видимо, ранняя осень. Зато лес вокруг был вполне обыкновенным, цветным: сосны, ёлки да желтеющие березы; разве что малость запылённым вследствие близко расположенной трассы, к которой они и направились.

На автобусной остановке было безлюдно. Астарий, сокрушенно вздыхая, безуспешно пытался отряхнуть пыль с великоватой ему, и трепещущей на ветру, как флаг, рясы… Внезапно он поднял слегка порозовевшее на солнце лицо, и посмотрел на Него как-то жалостливо. (Или это ему показалось, а старик просто морщился от ветра? До сих пор тот не проявлял подобных эмоций.)

— Вот, иду я на поводу у тебя… Может — ну его, к лешему? — прошлое это? Все равно ведь без нужды оно тебе; и рассказывать я ничего не буду. Разве что сам узнаешь, а я… не могу. Я ведь тоже субъективен; могу быть пристрастен; каким бы я ни казался тебе. Свою жизнь надо проживать и познавать самому…

— Идем уже. Нечего теперь отступать, раз повёл. Кстати, а куда мы идем?

— Не догадываешься? Недалече тут… на автобусе доедем быстро. Вот и он, кстати.

Действительно, из-за поворота показалась старенькая сине-белая маршрутка.

— А деньги на билет есть?

— Ты же дух, — ухмыльнулся Астарий. — А для меня хватит.

Он думал, что Астарий будет несколько странно смотреться среди пассажиров, но никто не поглядел на вошедших с удивлением. Значит, дух и впрямь был невидим; а старый священник никого не удивлял.

Проехав пару остановок по петляющей дороге, спутники вышли возле небольшого поселкового кладбища. Туда же направлялась печальная троица молодых людей, но, миновав развилку дорожек, удалилась в другую сторону. Астарий вёл к могилам, явно не заброшенным, и довольно новым. Он шёл всё медленнее, всё сильнее вздыхал, и больше не произносил ни слова. Дойдя до могилы без оградки, с небольшим белым надгробием, утопленным в пожухлые, но все-таки цветы, он, наконец, остановился.

Дух, с чувством внезапно нахлынувшего панического ужаса приблизился (подлетел?) ближе. Вчитался в темные строки…

— Что? что это значит?! — прорезался вдруг у него истеричный мальчишеский дискант.

— Ну вот, так я и знал, — с досадой махнул рукой Астарий, — пошли отсюда.

— Нет уж, — проговорил Он, взяв себя в руки. — Я все выясню сам.

Взгляд его (или взор? — у духа не может быть взгляда), неотрывно фиксировал цифры: «200… — 20…» Они резкой болью отдавались, пульсировали во всем… теле? Но тела не было. Тем не менее, ощущал он их просто физически.

ГЛАВА 4

АРСЕН

В середине сентября произошло яркое событие: в класс поступила новая девочка. Пришла она вместе со своей мамой, которая заменила ушедшую в декрет дневную воспитательницу. Уходили, — вернее уезжали, — они тоже вместе каждый день после обеда. Девочка была другая, непохожая на остальных. Домашняя, и, разумеется, избалованная. Говорила она хуже Арсена, соображала тоже (но лучше Олега с Пашей). Симпатичная, пухленькая и веселая, с пушистыми косичками, она радовалась другим детям, если те играли с ней. Звали ее Ася.

Все внимание Арсена (кроме, конечно, его обязанностей) переключилось на новую девочку и её маму, которую, тоже, как ни странно, звали Викторией Юрьевной. Они сразу подружились с учительницей, начали смеяться из-за совпадения имён. Но внешне вторая Виктория была совершенно другая: бледная, хрупкая, с длинными темными волосами и серыми глазами, обрамлёнными такими длинными ресницами, каких Арсен никогда не видел раньше. Она куталась в толстые свитера и шарфы; ей было холодно в помещении интерната.

Арсен пытался разговаривать с ней; часто подходил, улыбался; но в результате всегда повторял лишь то, что мог:

— Где ваш дом? Как вы живете? Кто Асин папа? Мой папа полицейский. У нас есть кот…

Эти фразы были выучены, произносились нормально и понятно, а все остальное шло мучительной тарабарщиной…

Виктория слушала, отвечала, задавала вопросы: про кота, про брата, про город… Но он не мог ответить так, как хотелось; фразы не выстраивались понятно. Он вымученно улыбался и заглядывал в глаза; она же пыталась понять что-то между строк. Не до конца разбирая его речь, она тоже говорила немного. Улыбалась, не гнала; но и разговор не клеился… Зато, когда она принималась за изготовление различных картинок, заготовок для аппликаций, стенгазет, — он всегда садился рядом, помогать, и здесь у него получалось…

Ася не соблюдала школьные правила — ей это было незачем. Могла не пойти на завтрак — для чего? Она дома поест. Могла заснуть на диване во время урока; или же просто играть там с игрушками. К тому, что в школе нужно сидеть за партой и заниматься, она привыкала медленно.

Зато Виктория очень старалась — ради дочери. На переменах она звала всех детей поиграть в мяч, в паровозики, собирать конструктор, — она делала все для того, чтобы дети играли вместе, и это всем было приятно. Она радовалась, когда Арсен играл с Асей. Конечно же, она часто приносила из дому игрушки и книжки. А также конфеты с печеньем, которые поначалу брала для себя, к чаю, потому что воспитателям обед не полагался. Единственным, кто почти никогда не брал предлагаемого угощенья, — был Арсен. Вернее, он брал, а затем распределял между детьми, — строго по одной; остальное возвращал Виктории, потому что знал, что иначе ей будет не с чем пить чай.

Впервые среди новых книг Арсену попалась действительно интересная, и он стал читать ее не потому, что надо, а потому, что хочется.

— Читает, — улыбнулась Виктория вторая, кивнув на него Виктории первой.

— Да ну, — пожала плечами та. — Вы потом спросите у него, что он там понял… Он не понимает.

— Не понимал бы — не стал бы читать, — возразила вторая. Учительницу взяло за живое, и на следующей перемене она спросила Арсена:

— О чем ты читал?

— Там Мауг-ли… джун-ли… — запинаясь, с трудом выговорил он раньше никогда не произносимые слова. — Слоненок упал. Мальчик помог…

— Надо же, — произнесла учительница.

Две Виктории часто и с удовольствием обсуждали журналы мод, наряды, рассматривали каталоги, что-то примеряли и покупали; иногда к ним присоединялись и другие учительницы. Женский коллектив…

Как-то раз учительница сказала «его Виктории»:

— А вы знаете, какая вы красивая? Просто интересно, знаете или нет…

Та смутилась, и не ответила.

А Арсен тогда сразу понял, почему ему так приятно смотреть на нее: правда, ужасно красивая… До того ему просто не приходило в голову выразить это словами… даже для себя самого. И внезапно он выпалил:

— Да! Очень! — и запоздало испугался, что сейчас она засмеется над ним, — по правилам взрослых. А она вдруг смутилась еще сильнее, улыбнулась тихонько, опустив голову…

И почему-то с каждым следующим днем она становилась красивее и красивее. Чудо? Или же… всё просто. Дали, наконец, отопление, — и она сменила толстые свитера и джинсы на платья, юбки и кофточки; перестала ежиться и дрожать, вечно прильнув к большому масляному радиатору. Стала больше улыбаться; улыбаться ему… А взгляд её — нижние ресницы размером с верхние, — просто гипнотизировал Арсена…

Уроки музыки проходили в большом зеркальном зале, очень холодном, — направляясь туда, Виктория обычно накидывала теплую шерстяную шаль. А если не успевала по какой-то причине, — тогда шаль приносил Арсен, и бережно укутывал ее плечи, улыбаясь…

Маленькая жизнерадостная музыкантша очень громко играла на большом фортепиано, и пела одни и те же распевки каждое занятие. Возможно, они лучше всего подходили для детских голосов и постановки речи, но надоели до смерти. Особенно надоела Арсену песенка про бедную «Старую синичку» с нудным-нудным мотивом. Встретившись взглядом с Викторией в зеркальном пространстве, он понял, что ей она надоела не меньше. Она выразительно закатила глаза к небу, заговорщицки улыбнулась, вздохнула, и встала.

— Мария Геннадьевна, — вежливо произнесла Виктория, — а нет ли у вас караоке с детскими песнями, и микрофонов?

На самом деле она уже давно приметила несколько микрофонов в шкафу, а прекрасная стереосистема и видеомагнитофон простаивали без дела, явно «не для этих».

— Ой… ну не знаю, — растерялась музыкантша. — Вы думаете, в микрофоны они будут петь?

— Давайте попробуем. Дома у Аси получалось, — Виктория нежно улыбалась.

Оживились все. Мария Геннадьевна включила телевизор и видео; Арсен пытался поучаствовать в техническом процессе, предлагая свою помощь, которая была категорически отвергнута, что, впрочем, не сильно его расстроило. Ася выбирала один за другим диски со знакомыми детскими песнями; остальные с любопытством наблюдали. Дружно решили послушать песни из «Красной Шапочки», «Буратино» и «Мэри Поппинс». Пели хором. Олег, конечно, не пел, но глядел на происходящее с интересом. Казалось, что здесь, в их маленьком мирке, происходит какой-то праздник, несмотря на рвущийся ветер и серое небо за окном. Сложную песню «Ветер перемен» Виктория тянула одна. Сейчас она казалась детям воплощением той самой волшебницы из кинофильма. Голос ее не был громким, но микрофон усиливал его, а пела она практически так же, как в кино.

«Уйду, когда ветер переменится; когда порвется цепочка», — говорила Мэри в фильме. Арсен помнил этот фильм, он смотрел его дома. Он не знал, что, волею судьбы попав в Лисовск, Виктория кормила и выхаживала старую дворовую собаку, и порой думала о том, кто же будет кормить Дружка, когда она уедет. А она непременно уедет, — не может же она всю жизнь провести в этом маленьком чужом городке. «Уеду, когда Дружок умрет», — как-то сказала она себе мысленно (Дружок был очень старым, но, на удивление, еще бодро пережил две очень холодные зимы). А этой осенью он исчез, чтобы больше уже не появиться… Виктория тоже тогда ещё не знала, что он уже не появится.

На физкультуре Виктория играла с ребятами в волейбол, прыгала и азартно вскрикивала, совсем как девчонка-старшеклассница. А после, упав рядом на сложенные маты, — отдышаться, — они с Арсеном разговаривали, и в такой обстановке говорить оказывалось почему-то легче. Наконец он смог более-менее связно высказать печаль по маме и дому; рассказал про старшего брата Мишку, которому и не думал завидовать, несмотря на его успешность, — напротив, гордился братом. Про свой город и дом; про кота Ваську. Про то, что в спальнях интерната холодно, а книжек мало. И всё равно она понимала не все слова, но слушала серьезно, задавала вопросы.

Однажды Виктория заметила какое-то пятнышко на его щеке, — на физкультуре немудрено испачкаться. Она извлекла из сумочки свой платок, подошла близко-близко, так, что сердце замерло, и вытерла платком его щеку… Ничего особенного, и другая воспитательница могла бы так сделать. Но её личный платок, а не какая-нибудь бумажная салфетка; и то, что она сделала это сама. Другие просто послали бы умыться, вот что. Да ну, глупости он выдумывает, здесь же просто не было умывальника рядом…

В какой-то момент Арсен понял, что ему не слишком приятно знать, что у Виктории есть муж. Хотя это, разумеется, ужасно глупо. К тому же она вообще здесь временно, и скоро уедет. Грустные разговоры об этом велись все чаще.

Оставался один день до каникул, когда все ученики, кроме сирот, разъезжались по домам. Виктория одевалась, собираясь идти домой. Ребята тоже столпились у шкафа с одеждой: переодеться и идти в столовую. Она уже накинула шубку и шарф, — и вдруг легко, почти невесомо дотронулась до плеча Арсена. Он обернулся, — догадавшись каким-то природным чутьем, мгновенно приблизился, — и она поцеловала его в краешек губ… Скорее всего, это вышло случайно, он просто повернулся слишком резко… его словно обожгло.

— Пока, — прошептала она беззвучно.

— Пока, — хрипло и тихо отозвался он… Да полно, было ли? Ведь в следующее мгновенье она была уже далеко, до него донеслось бодрое и громкое:

— До свидания всем!

А он стоял у шкафа, застывший и потрясенный, хотелось смеяться и плакать одновременно.

Вечером за ним приехала мама, и они спешили на последний автобус, а после того, долгой блаженной ночью под стук колёс поезда он вспоминал нежное прикосновение губ, недоумевая, было ли оно, или же ему лишь померещилось… А затем начались каникулы. Целая блаженная неделя дома… Она перечеркнула всё; только пролетела очень быстро.

Когда он вновь вернулся в интернат, ничто не радовало. Он опять смотрел в пустоту, и чувствовал себя в каком-то полусне. Даже Виктория казалась лишь тенью, а он был погружен в свою печаль. Виктория — первая кричала и возмущалась… А вторая смотрела всепонимающим взглядом.

В конце недели весь класс, кроме него и Олега, которому было все равно, — или же его эмоции были слишком глубоко запрятаны под толстой броней, защищающей слишком ранимую душу, кто знает? — разъезжался по домам. За Пашей приехал толстый громкоголосый папа, в точно таком же полосатом свитере, как у сына. Это было бы забавно, если бы Арсена вообще могло что-то развеселить сейчас. Не могло. Он сидел на корточках возле выхода, и, вытянув длинную ногу, вяло зашнуровывал ботинок. Виктория подошла все-таки, взглядом и губами обозначила:

— Плохо тебе?

И он вышел из своего тумана, впервые за эту неделю поглядел осмысленным взглядом, произнес:

— А моя мама не приехала…

— А должна была? — тихо спросила она.

— Нет, — покачал он головой, стыдясь собственной глупости. Ее рука легонько коснулась плеча, и стало можно дышать… Или ему только показалось это, потому что очень хотелось?

— Пока, — скорее почувствовал, чем услышал он.

Зашнуровал, наконец, ботинки; встал и пошел в столовую, а затем в свою (не свою!) комнату, где он будет целых три вечера вдвоем с молчаливым Олегом. Ну и ладно. Можно жить, можно дышать. Ничего не случилось, все нормально. И комната вовсе не уродливая, хоть и прохладная, и учиться надо, все учатся. У кого-то вообще нет семьи. У него есть. А еще… есть Виктория. Она еще здесь. Еще неделю так точно. Может, больше. Можно жить, — сейчас. А что потом… об этом он пока не думал.

ГЛАВА 5

ОН

Собрав волю в кулак, он вглядывался в цифры и буквы на памятнике. Но, кроме зашкаливающих эмоций, — ничего другого они не вызывали, не наводили на какие-либо разумные мысли. Кроме одной. Здесь могила, — где-то рядом и разгадка, — должна быть. Если он походит по ближайшему городу или селу; пообщается с кем-то, — может быть… Но для этого нужно тело.

— Астарий!

Старик приоткрыл глаза:

— Вижу, — пришел в себя? Как ощущения?

— А какими они могут быть? — мальчишеский испуг прошел, и сейчас он заговорил с цинизмом взрослого мужчины. — Несколько необычно, конечно, — топтать землю над собственными костями, но, дальше-то что? Да, ты показал мне годы жизни; но, извини, — этого мало, чтобы что-то понять… Дай мне тело, Астарий! На время! Походить — побродить здесь. Пообщаться…

— Дам, — на удивление спокойно отозвался старик. Но позже. Ты забыл, что не я у тебя на службе, образно выражаясь, а ты — у меня? Сначала выполнишь несколько заданий, поносишь чужие тела и души, а уже после возьмешь маленький отпуск.

— Давай прямо сейчас. Развеюсь хоть.

— Прямо отсюда? Ну что ж… Лети, птица подневольная… Просвещайся. Наслаждайся. Возвращайся. — Астарий взмахнул рукой, — и вновь возникла знакомая радужная дорога, и опять его понесло по радужному пути к сверкающим огням какого-то крупного города.

…

— Нет, это не мое! — стонал он, когда Астарий обмахивал его влажным полотенцем все в той же церквушке. Чисто психологический эффект, конечно.

— Зачем же ты, глупыш, вернулся в период ломки-то? Такого я даже от тебя не ожидал. Что за мазохизм?!

— Ничего, справлюсь. Я же все-таки дух, — слабо улыбнулся он голосом. — А иначе — разве вырвешься? Как можно? Это, правда, затягивает… Только к моменту начала ломки что-то и соображаешь, тогда и сумел уйти… Понял я все, дед, понял! Не надо мне такого счастья…

— Правильно говоришь, все так. Но попробовать было нужно, чтоб знать. Я прямо горжусь тобой, серьезно. Сильно тебя взяло. Другой кто, послабей характером, мог бы и не вернуться.

— Я помню, что хочу узнать свою тайну, — шепнул он.

…

Где-то в городе Н. известный рок-исполнитель впервые в жизни проснулся с каким-то странным ощущением, и чужой, незнакомой мыслью: «А дальше что? Концерты, концерты, деньги, слава, экстаз; затем выпивка, „отходняк“; затем, — снова, снова… это моя жизнь? Что будет, если… прекратить все это? Жениться, жить спокойно и размеренно, общаться с родными, воспитывать детей? в деревню уехать, на свежий воздух…» Усмехнулся: «Чего это я? Старею? Кризис среднего возраста?» Весь день он находился в подавленно-задумчивом настроении; к вечеру морок отпустил; полегчало, и всё благополучно забылось…

А где-то в подвале города Н. шестнадцатилетний Ромка жадно хватал воздух ртом. Ему было плохо, ужасно плохо. Дозы не было. И никого не было рядом. Встать он не мог; «оно» приближалось. Его охватила паника. Боль нарастала. Он забился, закричал; крик перешел в вой. Сознание не отпускало милосердно… Затем рядом появились люди в синей форме, что-то делали с его телом; он не понимал, — что. Затем они несли его на носилках; и он отключился… Очнулся он в палате с тремя койками и зелеными облупленными стенами. На соседних койках лежали еще двое подростков; они спали. Было… не больно… и легко дышать. Внезапно возникло чувство какой-то легкости; ощущение, что кошмар закончен, притом навсегда. Само собой в душе появилось решение, что теперь он сможет бросить это, и никогда больше не ввяжется… Это было не то испуганное обещание, которое он давал себе уже несколько раз, тоскливо понимая, что не сможет его выполнить; а твердое и ясное убеждение. На душе впервые за несколько лет стало светло и легко…

…

— Давай, родимый… слетай, поиграй немного в картишки, — проскрипел старик. — Не такое, конечно уж, шибко интересное дело, я бы сказал, но, — дело вкуса, конечно… Знать ты это должен.

Дух полетел по привычной уже радуге в казино «Торнадо» города Н. Вернулся через день. Усталый, измотанный.

— Ну как? Понравилось? — вопрошал Астарий.

— Нет. Затягивает, конечно… их. Меня не впечатлило. Энергетика грубая, плоская; никакого сравнения со сценой. Действует, только пока играешь…

— А что тогда долго так?

— Вникнуть надо было. Прочувствовать. Разобрался не сразу.

— Ты еще не понял, что значат деньги…

— Сейчас мне трудно это понять, — усмехнулся он. — Есть мне не нужно и не хочется; одежда не нужна; путешествовать и так могу везде, без всякой визы.

— Растешь, мальчик. Мудреешь. И впрямь — для всего этого нужно бренное тело… Ладно. Дальше будет то, что не связано с деньгами. Понравится.

— Любовь?

— Любовь. Порочная, конечно, — другой тебе не положено, кхе-кхе…

ГЛАВА 6

АРСЕН

Виктория уезжала. Они с Асей должны были уехать, — это было решено раньше, чем они появились в интернате. Так изначально было задумано. Но от этого не становилось менее больно. Хоть об этом и говорилось не раз, но все как-то не верилось до конца; и Арсену это было как обухом по голове. Он то ходил за ней следом, как привязанный; то, назло ей и себе, — убегал на всех переменах куда-нибудь подальше, чтобы не видеть ее… Виктория-первая постоянно расковыривала раны, громко сожалея и сокрушаясь, как же без них будет скучно. Любимая Виктория нервничала; в глазах у нее постоянно блестели слезы.

— Я буду приезжать! — сказала она одну из тех вещей, которые люди часто говорят, но практически никогда не исполняют; не по злобе своей, и даже не по забывчивости, а по вечной суетной занятости.

— Ко мне, — шепотом, почти непроизвольно добавил Арсен.

— К тебе! — захихикала Виктория первая. Она-то знала, что подобные обещания никогда не исполняются. По крайней мере, — такими, как она.

— К тебе, — беззвучно, мысленно произнесла Виктория вторая.

Он услышал. Они встретились взглядами, и этого было достаточно. Они вообще больше говорили глазами, чем другие люди словами. В силу того, что Арсен не мог, — мешал проклятый дефект речи, — говорить так, как хотелось сказать; а она старалась не выделять его среди других учеников, или, хоть не показывать этого… Говорили односложно; даже не шепотом, а легким артикуляционным движением и взглядом. Может, потому и возникла эта невозможная, немыслимая любовь, когда говорят души, минуя речь… Он улавливал ее шаги, ее голос; судорожно придумывал предлоги побежать за ней, чтобы хоть на мгновение оторваться от остальных, — придумывал их очень быстро и изобретательно: то — «Ася книжку забыла», то — «перчатку уронили»… Хоть миг, — наедине, или почти наедине; хоть чуточку дольше удержать ее прохладные пальцы в своих; скользнуть легким, как движение мотылька, поцелуем по щеке…

Однажды у него получилось поцеловать ее в губы. Случайно это вышло, или нет — он и сам не знал.

Последние дни перед отъездом Виктория ходила, как во сне; думала о чем-то своем… В тот раз она сидела в классе одна (какие-то несколько минут), ожидая Асю с дополнительного занятия; а он быстрее всех примчался со столовой. Не до еды ему было… А судя по тому, что Виктория с каждым днём становилась все прозрачней, — и ей тоже. Он сел рядом, а она даже не заметила, кажется; словно спала. Он осмелился приобнять ее, вернее, — едва коснуться теплых шелковистых волос и светло-бежевой шали… Тогда она вздрогнула, резко обернулась, и… её губы оказались в опасной близости — в нескольких миллиметрах — от его; а он, — вместо того, чтобы вежливо отодвинуться, — сделал этот шаг вперед. Мгновение. Боже! Правда?! Или нет?! Он отскочил от неё, как ошпаренный; и очень вовремя, — в тот самый миг дверь открылась — вошла Виктория-первая и ребята.

Ему ужасно хотелось расколотить что-нибудь, или биться головой о стенку… Вовремя подвернулся Пашка, с которым они зачастую шутливо дрались; а на этот раз Арсен намял ему бока довольно сильно. Надо отдать должное, Пашка не ябедничал…

А Виктория так и осталась сидеть, внешне совершенно спокойная. Даже Арсену не было заметно, что пол и потолок в ее глазах медленно менялись местами, и ей казалось, что она падает, падает…

Она уезжала.

— Скучать-то хоть будешь? — спросила вроде бы с улыбкой.

— Конечно… — шепотом.

И всё. Большего сказать нельзя. Он называл её: Вы, Вы! Без имени… к чему имена? Она такая одна. Вы, Вы! — запаленно, хрипло, шепотом…