Оглавление

1 глава

Она

Я до сих пор не верила, что этот день настал.

Банкетный зал утопал в мягком свете. Стекло, золото, цветы. Всё выглядело безупречно — так, как полагается для делового праздника. Музыка звучала приглушённо, официанты скользили между столиками с бокалами шампанского, а на экранах — логотип Eclipsa, сияющий, будто знак новой эпохи. Моей эпохи.

Я стояла у окна и не могла согнать дрожь в пальцах.

— Где Карин? — снова спросила я у тишины.

Я проверила телефон в пятый раз. Ни звонка, ни сообщения. Карин должна была быть здесь. Обещала. Единственная, кто знала всё. Единственная, чьё присутствие могло бы сделать этот момент реальным. Спасительным. Но её не было. А я чувствовала себя обнажённой.

— Влада Андреевна, вы готовы? — голос юриста выдернул меня из мыслей.

Я обернулась. Вся команда уже собралась у стола для подписания. Мне не хватало лишь родителей и Карин.

Ручка в пальцах будто отяжелела. Чёрная, с золотым наконечником — её положили прямо в центр папки, как оружие. Или как приговор. Подпиши и всё изменится. Подпиши — и больше не будет пути назад.

Мир вокруг размывался. Люди говорили что-то — вежливо, делово. Камеры, свет, смех. Я слышала это, но как сквозь воду. Гудело в ушах, а в горле стоял ком, будто тело заранее знало: это не просто подписание. Это — разрыв. И вдруг — двери распахнулись. Я повернула голову. Мама. И… отец.

Они пришли.

Они шли медленно. Мама — в строгом платье, сдержанная, как всегда. Лицо — гладкое, но я знала, какой шторм прячется под этой маской. Отец — с величием, прямой спиной и чуть поднятым подбородком. Но глаза… глаза были другие.

Не гордость. Не торжество. В них была боль. Сожаление. И вина.

Он смотрел на меня, как будто только сейчас по-настоящему понял, чего ему стоило это решение. Моё решение. Наш общий молчаливый договор, заключённый в ту ночь, когда я впервые сказала:

«Я справлюсь. Ради компании».

Его глаза словно просили прощения, которое он не умел вслух. Мама подошла ближе. Мягко обняла меня за плечи. Её пальцы были холодными.

— Мы рядом, — прошептала она. — До конца.

Я кивнула. И только тогда заметила, что зал смотрит на нас. Как на спектакль. Но мне было всё равно. Потому что он не пришёл.

Антона не было.

И я вдруг поняла, как легко дышится в его отсутствии. Без его смеха, без цепких взглядов, без тяжёлой руки на спине, которая якобы поддерживала, а на деле — толкала в бездну.

Но… взгляд его отца я почувствовала. Дмитрий Громов сидел в дальней части зала. В полумраке. Как хищник, наблюдающий за жертвой из укрытия. Он смотрел на меня — прямо, без прикрас, будто сканировал. В его глазах не было ни уважения, ни страха. Только один вопрос: «Ты уверена, что достойна?»

И ещё: «Ты знаешь, с кем связалась?»

Но стоило Дмитрию заметить моих родителей — он исчез.

Они уже были в зале. Мама — в своём изысканном, безупречном виде, с ровной осанкой и мягким взглядом, в котором, однако, всегда читалась сдержанность. Отец — строгий, сосредоточенный, с тем непроницаемым выражением лица, которое он носил на всех встречах, где ставки были выше, чем казалось.

Дмитрий сидел в дальнем углу, в полумраке. Его взгляд был прикован ко мне — прямой, тяжёлый, как металл. Но стоило ему увидеть их — родителей — он даже не стал задерживаться.

Не двинулся сразу — нет. Сначала я уловила в его взгляде перемену. Мгновение. Лёгкое, почти невидимое напряжение. А потом — он встал. Не громко, не демонстративно. Просто поднялся, выпрямился, развернулся и… исчез между столов, так, что даже шороха не осталось.

Я оглянулась. В уголке, где он сидел, теперь было пусто. Как будто его никогда и не было.

Только гулкий след присутствия оставался где-то между лопатками — ощущение, будто хищник покинул укрытие, но остался в лесу. Наблюдать. Ждать.

Мне стало холодно. Но я подняла подбородок. Я знала. И я больше не боялась. Я развернулась к столу. Подписала первый лист. Второй. Последний. Грянули аплодисменты. Но я слышала только себя. И сердце, которое больше не просилось на волю — потому что оно уже там. Свободное. Израненное. Но живое.

После аплодисментов, тостов и протокольных фраз, я наконец позволила себе исчезнуть. Вышла из зала через боковую дверь, туда, где не было камер, чужих глаз и чужих ожиданий. Коридор был узкий, освещённый тусклыми лампами. Я упёрлась ладонями в прохладную стену и, кажется, впервые за день — выдохнула, но выдох был скомканный, натянутый. Как будто воздух не хотел выходить из грудной клетки, где всё сжималось — от тревоги.

Я достала телефон. Пальцы дрожали — не от холода, от чего-то другого. От нехорошего предчувствия, которое подползало под кожу с самого вечера, как змейка, вившаяся между мыслей.

— Ну же… — прошептала я, набирая номер Карин.

Гудок. Один. Второй. Третий. — Ответь, пожалуйста…

Но на том конце — только тишина. Ни сигнала, ни сброса. Просто ожидание. Пустое, как дыра.

Я сбросила. Набрала снова. — Карин, чёрт тебя дери, возьми трубку…

Но она не брала. И это было уже не похоже на случайность. Карин всегда отвечала. Или писала. Или перезванивала спустя пару минут.

— Ладно… ладно… может, села батарея… — я попыталась рассмеяться, но смех вышел сухим, как хрип.

Тревога уже не кралась — она вгрызалась в живот. Я снова посмотрела на экран. Снова набрала. Бесполезно.

Я опустилась на подоконник, вдавливая пальцы в стекло. Мысли метались, выстраивая варианты, каждый хуже предыдущего. Что, если с ней что-то случилось? Что, если я не чувствую, потому что боюсь чувствовать?

Телефон остался в руке. Тяжёлый. Холодный. Как будто сам знал, что несёт в себе молчание, а не ответ.

— Карин… ну где ты?

— Нашли тебя, — голос мамы был тихим, почти осторожным.

Я обернулась. Мама стояла у входа, рядом с ней — отец. Он выглядел усталым. Старше, чем я помнила. Словно годы вдруг развернулись и ударили его в одно мгновение.

Но её глаза сразу задержались на моём лице. Я почувствовала это — как взгляд прожигает сквозь.

— Влада, что случилось? — спросила она, мягко, но настойчиво. — Ты… не здесь. Мы это видим.

Я сжала телефон сильнее и всё же прошептала:

— Карин… Она не приехала. Я звоню — а она не берёт трубку. Уже полчаса. Это на неё не похоже.

Мамины губы дрогнули. Отец нахмурился, быстро шагнул ближе, словно уже включился режим «анализировать и действовать».

— Ты уверена? — спросил он. — Может, проблемы с машиной? Или сеть пропала?

— Она должна была быть здесь час назад, — я качнула головой. — И да, я знаю Карин. Если бы что-то изменилось, она бы… она бы сказала. Или написала. А сейчас — ничего.

Мама подошла ближе, положила руку мне на плечо. Тепло. Осторожно.

— Слушай, возможно, у неё просто сломалась машина. Или… она передумала насчёт платья, ты же знаешь её. Карин может в последний момент всё изменить, сбежать в салон, переделать причёску, макияж, весь образ. Вдруг она просто задержалась?

— Ты хочешь сказать — ничего страшного? — я прошептала, не поднимая глаз.

— Я хочу сказать, что пока у нас нет причин паниковать, — сказала мама. — Но если она так и не выйдет на связь — мы начнём действовать.

Отец кивнул. В его лице тоже читалась тревога, но уже спрятанная за хладнокровием.

— Мы с ней знакомы не первый год. Она не из тех, кто исчезает без следа. Всё может объясниться. Дай немного времени. И доверься нам — хотя бы сейчас.

Я медленно выдохнула. Всё внутри всё ещё сжималось — но слова мамы, прикосновение, знакомые лица рядом… хоть на мгновение сняли острие паники.

— Хорошо, — прошептала я. — Но если через десять минут она не перезвонит — я сама еду её искать.

— И ты не будешь одна, — твёрдо сказал отец. — Обещаю.

Отец подошёл ближе. И впервые за много лет — не как глава совета директоров, не как человек, привыкший держать всё под контролем, а как просто отец. Слабый. Человеческий.

— Прости нас, — тихо сказал он. — Я был глуп. Мне казалось, что защищаю тебя. Но я просто использовал. Как актив. Как рычаг. А ты…

Его голос сорвался. Он впервые не смог закончить фразу.

— …Ты заслуживала лучшего, — шепнула мама, подойдя вплотную. Её руки коснулись моих, тёплые, растерянные, будто она не знала, можно ли мне теперь верить.

Я молчала. Внутри всё ломалось и собиралось заново.

— Мне страшно, — вырвалось у меня. — Карин не выходит на связь. И я не знаю, что делать, если с ней что-то… случилось.

Мама кивнула.

— Мы с отцом всё решим: охрана проверит маршруты, вызовем людей. Если нужно — мы найдём её. Обещаю.

Отец молча достал телефон, уже кому-то писал. Его лицо снова стало собранным, сосредоточенным. Но теперь — ради меня.

— Сначала мы найдём Карин. Потом поговорим обо всём. Правильно. До конца, — сказал он.

У меня задрожали пальцы. Я ожидала всего. Претензий. Давления. Молчаливого «держись». Но не этого.

— Я сама согласилась, — тихо сказала я. — Я тоже была частью этого. Хотела быть сильной. Хотела спасти.

— Сильной ты стала, — сказала мама. — Но какой ценой…

Они стояли передо мной — оба. Не как когда-то, в детстве, когда мне казалось, что они всесильны. А как люди. Уставшие. Ошибающиеся. Сожалеющие. Я посмотрела на них. И почувствовала, как стена между нами впервые треснула.

— Всё ещё можно исправить? — спросила я. Даже не их. Саму себя.

Отец кивнул.

— Можно начать заново. Не с бизнеса. С семьи.

Я медленно подошла к нему и обняла. Он вздрогнул, как будто не ожидал. А потом обнял в ответ. Мама присоединилась к нам и это объятие было неловким, шатким, но… настоящим.

Я всё ещё ощущала тёплое плечо отца, когда он вдруг отстранился.

— Мне нужно на минуту… — пробормотал он и достал телефон.

Я кивнула — спокойно, без подозрений. Он часто так делал: уходил на балкон или в дальний угол, чтобы поговорить без лишних ушей. Привычка, выработанная годами совещаний и сделок. Он скрылся за дверью, оставив меня с мамой.

— Знаешь, — тихо сказала она, держа меня за руку, — я очень часто представляла этот день. Как ты станешь во главе компании. Как отец будет тобой гордиться. Только тогда я думала, что всё будет… иначе. Легче.

— Легче не бывает, — прошептала я. — Но мы дошли.

Мама слабо улыбнулась, но в этот момент мой телефон завибрировал. Экран вспыхнул.

Виктор.

Непривычно. Он редко писал первым. И уж точно не в день торжеств, когда каждый шаг под его контролем. Я нажала на экран, и сердце ухнуло вниз.

«Вызвал такси. Срочно, к черному выходу. Нам надо в больницу. Не звони».

Меня передёрнуло. Слова будто сжались в кулак и врезались в грудь.

Что случилось?

— Влада? — мама сразу почувствовала. — Что случилось?

— Мам, — выдох у меня сбился. Голос дрогнул, но я сразу выровняла его, — мне срочно надо в больницу.

Она мгновенно напряглась, глаза расширились, будто сердце уже подсказало ей: это серьёзно.

— Что случилось?

— Я не знаю. Виктор прислал сообщение. Он сказал, что уже вызвал такси и ждет. Просит не звонить.

Я даже не закончила фразу — мама уже доставала телефон, сумку, повернулась в сторону зала.

— Мы едем с тобой. Сейчас же.

— Но… — я открыла рот, хотела сказать, что могу одна, что, может, это ложная тревога, но она уже шла. Быстро, уверенно.

В этой женщине, с её безупречно приглаженными волосами и тонким голосом, вдруг проснулась та самая решимость, которую я помнила из детства. Когда она защищала меня перед школьной администрацией. Когда держала руку отца, пока он переживал операцию.

— Андрей? — позвала она. — Мы едем в больницу. Срочно. Кажется, что-то случилось.

Отец вышел из соседнего коридора. Лицо стало каменным — мгновенно.

— Мы с тобой, Влада, — сказал он. — Поехали.

Мы вышли вместе — трое, как когда-то, только теперь всё было иначе. Я — взрослая, с именем на документах, с кровью на памяти, с тревогой за того, кто был мне ближе, чем семья. Они — рядом. Не как кураторы. Не как руководители. А как родители. Впервые за долгое время — просто мама и папа.

Виктор больше не писал. Это пугало.

Такси затормозило у чёрного выхода. Я не успела открыть дверь — Виктор уже стоял там, в тени, высокий, в тёмном пальто, лицо напряжено до предела. Он смотрел на меня так, будто ждал часами, хотя прошло не больше десяти минут.

Мама увидела его первой. Замерла. Её пальцы сжались на моей руке, и взгляд на мгновение стал острым, как лезвие. Не испуганным — узнающим.

— Это он, — прошептала она. — Тот парень… с участка.

Я повернулась к ней.

— Что?

Она продолжала смотреть на Виктора, будто вглядывалась сквозь время.

— Тот вечер… тогда, когда тебя привезли домой. Он сказал, что полицейский. Сказал, что его зовут Ларин. Вёл себя тихо, почти вежливо. Я тогда… не стала ничего спрашивать. Не хотела давить. Но запомнила лицо. Оно — не забывается.

Отец обернулся, услышал последние слова — и всё понял сразу. Его лицо застыло.

Я шагнула между ними.

Мама кивнула, но напряжение не ушло с её лица. Она не стала ничего говорить — просто наблюдала, внимательно. Женским, интуитивным взглядом, в котором читалось всё: подозрение, тревога, слабая надежда.

А Виктор стоял в темноте — высокий, сдержанный, будто не знал, можно ли сейчас подойти. Но его взгляд был прикован только ко мне.

Он не стал здороваться, не стал делать вид, что мы — просто знакомые. Он просто шагнул ближе, остановился в метре, и произнёс хрипло:

— Быстро.

Его голос был низкий, резкий, как будто внутри него что-то лопнуло.

Мама подбежала к окну машины, за ней — отец. Он накинул на себя пальто на ходу, не застёгивая, и, подойдя ближе, молча набросил на мамины плечи шубку. Та едва заметно вздрогнула, но не отвела взгляда от меня. Всё её внимание — в голосе, в глазах, в дрожащих пальцах, сжимающих ворот меха.

— Мы поедем за вами, — сказала она твёрдо. — Будем рядом.

— Хорошо, — кивнула я.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я впервые упала с велосипеда и не могла встать. Её глаза молили: «Береги себя».

Виктор без лишних слов продиктовал водителю адрес — тот самый, что ещё тогда прозвучал в разговоре с моим отцом. Такси сорвалось с места, увозя нас в ночь, в бессонницу. Мысли путались, тревога гудела в груди, как рой. Только когда дверь закрылась и такси тронулось с места, я вдруг осознала: это не машина Виктора.

Я резко повернулась.

— Подожди… А где твоя машина? — я резко обернулась к нему, не узнав в этой поездке ничего привычного.

Виктор сидел рядом, каменный. Сжав челюсть. Плечи напряжены, как перед ударом. Он не ответил сразу.

— Я… не поехал на своей. Нужно было быстрее. Такси было ближе.

— Такси? — я фыркнула. — Ты никогда не ездишь на такси. Никогда. Даже в пробку. Даже в шторм. Особенно — когда всё серьёзно. Так что, Виктор, — что ты скрываешь?

Он провёл рукой по лицу, сжал пальцы в кулак и откинулся назад, как будто мои слова вбивали гвозди ему в грудь.

— Влада, хватит. Просто… доедем. Я всё объясню на месте.

— Нет, к чёрту! — сорвалось с губ. — Объясни сейчас. Где Карин? Где Алекс? Почему ты мне не дал позвонить?! Почему всё — как будто мы бежим от чего-то?

Он медленно повернул голову, глаза горели, но не злобой — болью.

— Потому что мы и бежим, — выдохнул он. — От паники. От камер. От вопросов. От взрыва, который может разнести всех нас к чёртовой матери, если ты не возьмёшь себя в руки.

— Я в порядке, — прошипела я, — но ты — нет. Ты что-то недоговариваешь.

Он замер, как будто решал — соврать или сказать. И выбрал правду.

— Влада… только, прошу, не паникуй.

— Уже поздно.

— Карин… попала в аварию.

Тишина была оглушающей. Я не дышала.

— Что ты сказал?

— Она жива. ЖИВА. — он посмотрел прямо в глаза. — Её нашли. Алекс. Он был первым на месте. Её вытащили. Сейчас она в реанимации. Врачи делают всё, что могут. Состояние тяжёлое, но стабильное.

— Где? — прошептала я, еле сдерживаясь. — Где она?!

— Больница №2. Мы почти там.

— Почему ты сразу не сказал?! — в голосе сорвался крик. — Почему, чёрт возьми, я должна вытягивать это из тебя?!

— Потому что ты бы сорвалась, — тихо бросил он. — А я не мог потерять и тебя тоже.

У меня тряслись руки. Воздух стал густым, как сироп. Каждый вдох будто проходил сквозь осколки. Я смотрела на колени, скрытые под юбкой платья, потому что если бы посмотрела на Виктора — закричала бы. Или ударила. Или… сломалась.

Карин. Авария. Реанимация.

Все эти слова гремели внутри, как сирены. Всё, что казалось важным минуту назад — платье, вечер, улыбки, бокалы — выгорело, обуглилось и рассыпалось пеплом.

— С ней кто-то был? — голос дрожал, как стекло на краю падения.

— Она была одна, — сказал Виктор глухо. — Выжила. Только потому, что Алекс приехал. Он нашёл её почти сразу. Не знаю как — просто… чувствовал.

Я резко повернулась к нему. Мир накренился.

— Он нашёл её… в машине?

— Да. Без сознания. Машина — в хлам. Он вытащил её, сам. И поехал. Он не ждал скорую. Не звал помощи. Просто нёсся. Он сделал всё. До последней чёртовой секунды.

Я прижалась лбом к стеклу. Оно дрожало вместе со мной. В груди что-то выло, как зверь. Я не могла выговорить ничего — слишком много боли, слишком много образов: Карин. Красное пятно на лобовом. Алекс, в крови. Его руки, обнимающие её.

— Карин… Господи. А Алекс?

— В порядке, — выдохнул он.

Такси въехало во двор больницы. Белый фасад, неоновый свет приёмного покоя, и этот запах — холодный, стерильный, беспощадный. Запах места, где жизнь держится за край.

— Она в реанимации? — я знала, но всё же спросила. Потому что мозг цеплялся за хоть что-то.

— Да. Врачи делают всё возможное. И ты должна быть рядом, Влада. Ей это нужно. Ты ей — нужна.

Я кивнула. Силой. А внутри всё тряслось, как под обвалом.

Карин. Разбитая машина. Стекло. Кровь. Алекс. А я? Я только сейчас узнала. Только теперь. Поздно. Всегда слишком поздно.

Щелчок двери. Я вышла — в ночь. Осень вцепилась в меня ветром — влажным, дерущим по коже. Листья катались по асфальту, как сорванные обещания. Я вздрогнула. Только сейчас ощутила, как нелепо выгляжу: открытая спина, тонкие бретели, дрожащие плечи — как будто пришла сюда из другого мира, из бала, на котором не было смерти.

И тогда — тепло. Резкое, обволакивающее. Виктор молча подошёл и накинул мне своё пальто. Оно пахло его сигаретами, дождём… и страхом. Страхом, который он не говорил вслух.

Шерсть закрыла меня с головой. Будто спрятала.

— Так лучше, — сказал он тихо. Но голос предательски дрогнул.

А мне хотелось кричать. На него. На себя. На эту ночь. На всё. Только бы она… Жила.

Я кивнула, не глядя. Пальто согрело не только кожу — но и то, что было под ней: дрожащую тревогу, страх, боль. Стеклянные двери больницы раскрылись, впуская нас внутрь. Я вошла — вся в этом контрасте: в вечернем алом, под мужским тяжёлым пальто, с босыми плечами, а в глазах — паника.

И тут я увидела… его.

Он сидел у стены, прямо под вывеской «Травматология». Сгорбленный. На лице — запёкшаяся кровь. Его? Её?

Его рубашка была порван на рукаве, локоть перевязан, а руки… руки всё ещё были в крови. Карин. Я узнала это мгновенно. Потому что одна только мысль об этом кольнула в грудь так, что перехватило дыхание.

Я бросилась к нему.

— Алекс! — срывающимся голосом.

Он поднял голову. Его глаза — тёмные, выгоревшие — встретились с моими. В них не было страха. Только тяжесть. И то, что он никак не мог отпустить.

— Она жива, — произнёс он, хрипло. — Влада… она в реанимации. Её спасли. Но… всё было слишком близко.

Я села рядом, схватив его за руку. Ту, что была чище.

— Расскажи. Всё.

Он провёл рукой по лицу, оставляя размазанный след засохшей крови на щеке.

— Он толкал её к обрыву, Влада, — хрипло выдавил Алекс. — Будто она — не человек, а хлам. Машина почти свесилась, одно колесо — в воздухе. А он давил. Без спешки. Я приехал в самую последнюю секунду. Не думал. Просто влетел в него. Чёрный Aston Виктора — теперь просто груда металла. Простите.

Я замерла. Сердце в груди застучало громче. Слишком громко. Что-то в голове щёлкнуло — сначала тихо, а потом с нарастающим звоном.

Это… не авария. Это было покушение. Карин хотели убить. Не случайно. Не в агонии. А осознанно. Планомерно. Хищно.

Алекс говорил, а я уже не слышала половину слов. Потому что в голове всплывали взгляды, отрывки фраз, молчание Виктора за весь вечер. Его напряжённое лицо в такси. Его «потом объясню». Его «не паникуй».

Он знал. Он знал и ничего не сказал.

Мерзкое, холодное чувство начало разливаться по телу, как яд. Он сидел рядом. Смотрел мне в глаза. Обнимал. Накрывал пальто. И всё это время — молчал. Пока Карин умирала на обочине. Пока её машина висела на краю. Пока она держалась из последних сил, чтобы набрать кого-то — меня. Его. Кого угодно.

А он — хранил чёртово спокойствие.

«Чтобы я не сорвалась. Чтобы держала лицо. Чтобы не испортила вечер».

Господи, Виктор… как ты мог?

А рядом со мной — Алекс.

Кровь на руках. Бледное лицо. Взгляд, будто изнутри вырвали всё, что могло болеть. Он… не спрашивал разрешения. Не делал пауз. Он ехал. Он нашёл. Он влетел в машину убийцы — на скорости, без страха, без плана.

И спас её.

Я посмотрела на него. Не смогла улыбнуться. Не смогла даже сказать «спасибо». Потому что это было мало. Смехотворно мало.

Но он почувствовал. Мы оба знали — в этом взгляде было всё: ярость, дрожащая, глухая, горячая. И благодарность, такая же страшная по силе. И… крик, которого я не могла выдать.

— Она держала телефон… — сказал он. — Мой номер. До последнего.

Я опустила взгляд. Слёзы обожгли глаза, но я не дала им упасть. Я должна была быть сильной. Сейчас — хотя бы сейчас.

Карин, держись. А Виктор…

Я найду способ заставить тебя почувствовать, каково это — знать всё… и молчать.

— Когда я подошёл к Карин… — он сглотнул. — Она была… без сознания. Вся в крови. А в руке… держала телефон. Экран всё ещё светился. Мо имя. Она… пыталась дозвониться. Мне. Пока теряла сознание.

Он провёл рукой по лицу, смахнув то ли пот, то ли слёзы.

Я закрыла глаза. Напрасно. Потому что ужас не исчез. Он встал передо мной целиком. Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор — стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.

— Я думал, что опоздал, — выдохнул Алекс. — Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.

Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.

— А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она — не просто остроумие, не просто флирт. Она — единственная, кто делает меня настоящим.

Я глубоко вдохнула, взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.

— Она жива, Алекс, — прошептала я. — Благодаря тебе.

Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.

— А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.

Но, Влада… если бы я опоздал — я бы не простил себе. Никогда.

И в тот момент я знала:

Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал — и молчал.

Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась — и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда — уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.

Он первым бросил взгляд на меня — и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.

Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.

Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.

Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой — она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.

И когда я сказала:

— Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, — они замерли.

Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.

— Боже мой… — прошептала она. — Но… Карин?..

— Она сейчас в реанимации, — тихо сказала я. — Жива. Только благодаря Алексу.

Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому. Потому что Карин — была не чужой. Она была наша.

Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

— Как? Почему? Кто?.. — его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной — в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья — это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове — аккуратно, как будто касалась раны.

— Всё хорошо, — прошептала она, как мать, — ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза — и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

— Я… — выдохнул он, голос сорвался. — Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит телефон, а там мой номер. И понял — если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

— Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул — сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая — как тяжёлый камень внутри. Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея — просто была рядом. Алекс вдохнул — резко, будто в первый раз за долгое время — и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это. Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он — человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас — не прятал. Не играл. Просто дышал. И я смотрела на это. Смотрела — и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу — не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать — так, что это громче любого крика. Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность — а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

— Влада…

Я не обернулась. Стояла, вцепившись взглядом в пустоту. Мама всё ещё обнимала Алекса, будто боялась, что он снова сломается, а я… Я не могла дышать ровно. Горло сжало, как будто внутри стоял крик — невыносимый, громкий, рвущийся наружу. Между «спасибо» и «ты предал меня» зияла бездна.

— Влада, — повторил Виктор, тише.

Я повернулась. Медленно. По-медвежьи опасно.

— Ты злишься, — сказал он.

— Не злюсь, — прошептала я. — Я хочу кричать. Хочу ударить тебя. Хочу стереть с лица эту твою спокойную маску.

Он не отводил взгляда. Но я видела, как в глазах полыхнуло. Что-то не выдержало.

— Я спасал тебя, — его голос был ровным, но глухим. — Тебя. Семью. Всё, что держалось на тебе. Я не мог позволить тебе рухнуть там. Не перед ними.

— А Карин? — я шагнула к нему ближе. — Ты дал ей умирать. Пока я улыбалась. Пока я резала чёртов торт под вспышки. Ты позволил ей быть мясом под чужой машиной. И не сказал мне ни слова!

Он сжал челюсть. Вены выступили на висках.

— Я знал, что если скажу — ты побежишь. Не думая. Всё забудешь. Даже себя.

— Может, и так, — я вскинула подбородок. — Но это был бы МОЙ выбор. А ты украл его. Ты решал за меня. Как за слабую. Как за куклу, которую можно поставить на сцену — и пусть играет.

Он шагнул ближе. Глаза вспыхнули.

— Потому что ты и так была на грани! — выкрикнул он. — Я видел, как ты держишься из последних сил. Я не мог бросить тебе на плечи ещё это. Не мог. Я хотел, чтобы ты хотя бы один вечер — дышала.

— Пока моя подруга задыхалась от крови? — прошипела я. — Пока ты молчал, и в этот момент кто-то давил на газ, чтобы столкнуть её с обрыва?

Виктор опустил глаза. Ладони у него дрожали. Он не был камнем. Не сейчас. Он горел изнутри.

— Я хотел защитить тебя, — хрипло сказал он. — Хоть раз. Но, кажется, только всё испортил.

Я молчала. Внутри клокотало всё — ярость, обида, разочарование… и всё равно — любовь. Потому что я знала: он не хотел зла. Просто снова выбрал за меня.

— Да, — выдохнула я. — Ты испортил. Потому что в тот момент я не нуждалась в спасении. Я нуждалась в правде. И в том, чтобы мне верили.

Я отвела взгляд. Сердце стучало как кулак в грудной клетке.

— Мне нужно время, Виктор. И мне нужно побыть одной. Без чужих решений. Без твоих чёртовых «я лучше знаю».

— Я подожду, — сказал он.

— Не жди, — ответила я, уже отворачиваясь. — Просто… перестань за меня всё решать. Я — не твой проект. Я — человек. С болью, с правом на ошибку. И я больше не позволю молчать рядом с собой, когда рядом умирают те, кого я люблю.

Я замолчала, но внутри не отпускало. Гнев пульсировал в висках, в горле стоял ком. И вдруг — накатила память.

Как я влюбилась в Антона. Глупо, стремительно, до дрожи. Он был внимательный, остроумный, красивый. Умел говорить правильные слова и смотреть так, что казалось — мир сужается до его зрачков. Я тогда думала, что нашла кого-то… надёжного. Своего.

Но потом он стал меняться. Не сразу. Сначала — не отвечал на звонки. Потом — исчезал «по работе». Ложь была мелкой, обыденной. Я закрывала глаза. Потому что боялась открывать их.

До того дня.

Телефон. Случайно не заблокировался. В его мессенджере — десятки переписок. Девушки. Фото. Их тела — нагие, чужие, выставленные напоказ. Его ответы — лёгкие, флиртующие, будто я — не жена, а тень в соседней комнате.

Я тогда не выдержала. Сказала, что ухожу.

Он закрыл дверь. Загнал в угол. Голос стал ледяным, лицо — чужим.

«Разведёшься? Попробуй. Я выжгу компанию твоего отца дотла. Я знаю, где и как. Я не проигрываю. Ты будешь жалеть. Всю жизнь».

Я помню, как сидела на полу, сжавшись, как будто от побоев, хотя он не ударил. Он тогда ещё не бил руками. Он бил словами. Давлением. Манипуляцией. Страхом.

И я осталась. Осталась, потому что не могла разрушить всё. Не могла подставить семью. Не могла быть свободной ценой чужих потерь.

И вот теперь — Виктор.

Не Антон. Не такой, нет. Но опять — мужчина, который решил, что знает лучше. Что его молчание меня спасёт. Что правда — это то, к чему меня нужно «допустить», если я достаточно крепкая.

Боль вернулась. Не такая, как тогда. Глубже. Потому что я думала — с Виктором всё будет иначе. А оказалось — снова кто-то решает за меня. Снова кто-то отнимает у меня право знать.

Я сжала кулаки. Пальцы дрожали.

Нет. Хватит. Я не девочка в углу. Я не та, кто останется, потому что боится.

Больничный коридор затих, словно сам воздух сжался от напряжения. Я стояла перед Виктором, тяжело дыша, слова всё ещё жгли губы — не от обиды, а от правды, которая больше не вмещалась внутри. Он не спорил. Только смотрел. Его лицо, как всегда, спокойное. Но теперь в этом спокойствии дрожала тонкая, едва различимая трещина. Я хотела уйти и оставить его с этим. Но в следующий миг, до того как я успела отвернуться, за его спиной появилась она.

Мама.

Она подошла почти неслышно, как всегда в своем самом опасном состоянии.

Без слов. Без эмоций на лице. Но её глаза… Я никогда не видела в них такого. Такой боли. Такой ярости. Такой материнской тишины, что была страшнее любого крика. И прежде чем Виктор обернулся — его щёку пересекла пощёчина. Резкая. Сухая. Словно удар всем тем, что она годами не позволяла себе чувствовать.

Он пошатнулся, но остался стоять. Не дернулся, не возразил. Но мама уже не ждала ответа. Она схватила его за галстук. С неожиданной силой. И прижала его к стене.

— Это был ты, — прошипела она, глядя ему в глаза. — Ты привёз мою дочь из участка. Ты знал, где она каждую ночь. Ты знал, что с ней делают. Ты знал… и ничего не сделал.

Она дрожала. Не от слабости — от сдерживаемого гнева.

— Ты знал, что её душа каждый день умирает в этом доме. Ты знал, что её подруга умирает на дороге. А ты всё это время был рядом. В тени. В молчании. Ты был частью этого.

Виктор не отвёл взгляда. Но теперь в его глазах было что-то другое. Он не ждал этого. Не от неё.

— Я спасал её, — прошептал он. — Пусть и так. Пусть и неправильно. Но я не мог…

— Ты не мог? — перебила она, и голос её стал леденящим. — Ты не имел права молчать. Молчание — тоже выбор. И ты сделал его.

— Дженни…

Отец выдохнул, покачал головой, чуть усмехнулся. Мама просто… заткнула его. Прямо в коридоре. Так, как умеет только она. Без слов. Без шанса на протест. Она бросила в его сторону испепеляющий взгляд. Виктор при этом молча отвернулся, как будто стена вдруг стала очень интересной. А я — я замерла.

Папа вдруг посмотрел прямо на меня — и, чёрт возьми, улыбнулся. Настояще, с искренней теплотой.

— Кажется, Влада, я снова влюбился в твою мать.

Я моргнула.

— Что?.. — выдохнула я, будто у меня на секунду отключился разум.

Я повернулась к нему, мы встретились взглядами — и я поняла, что в этом бурлящем, совершенно безумном моменте… мы оба просто не знали, смеяться нам или кричать.

Алекс всё это время сидел на полу у стены, руки на коленях, взгляд опущен — будто пытался не просто отдышаться, а удержать себя от разрыва внутри. Он был похож не на парня, который спас жизнь, а на того, кто только что пережил что-то большее, чем бой.

Когда мама врезала Виктору пощёчину, он вздрогнул, но не встал.

Когда она схватила его за галстук и вдавила в стену — только сильнее сжал кулаки.

Когда отец вдруг сказал, что снова влюбился в маму — Алекс поднял голову. Медленно.

Я увидела, как его брови поползли вверх, потом слегка нахмурились, а потом он повернулся ко мне с выражением такого живого, почти отчаянного недоумения, что я чуть не рассмеялась — впервые за всё это время.

— Это… — он покачал головой. — Это что сейчас было?

Он смотрел на моих родителей, как будто пытался вычислить, настоящие они или галлюцинация от стресса. Я опустилась на корточки рядом, чтобы быть с ним на одном уровне, и тихо прошептала:

— Добро пожаловать в мою семейную драму. Версия без купюр.

Он слабо усмехнулся, провёл рукой по волосам, выдохнул.

— Слушай, я видел аварии, драки, угрозы, чуть не столкнул машину с обрыва… но вот это — это — сломало мой мозг.

Я слегка коснулась его руки.

— Алекс… ты всё ещё на полу.

Он хмыкнул.

— На полу хотя бы понятно, где вверх и где низ. А рядом с вами — я уже не уверен.

Мы оба рассмеялись. Слабо, по-настоящему, с хрипотцой.

Алекс тихо прошептал:

— Она всегда была такой?..

Я только покачала головой.

— Нет. Она была… тише. Мягче. И далека от ударов пощёчин. Но сейчас…

Я сглотнула.

— Сейчас она — как будто тоже впервые настоящая.

Алекс выдохнул.

— Тогда я понимаю, на кого ты похожа. Вы все… Вы умеете рвать тишину.

Я кивнула. Горло сдавило. Но в груди вдруг стало теплее.

Мама стояла так близко к Виктору, что, казалось, ещё одно слово — и воздух между ними воспламенится. Её пальцы медленно разжались, отпуская галстук, а глаза по-прежнему не отпускали взгляд. Но больше она ничего не сказала.

Она просто выпрямилась, провела рукой по волосам, словно возвращая себе самообладание, и подошла ко мне.

— Будь рядом с ней, — тихо сказала она Алексу, мельком взглянув на него.

Он только кивнул — без слов, с уважением.

Потом мама посмотрела на меня. И в её взгляде не было гнева. Только усталость. И что-то нежное — совсем на дне, почти неуловимое.

— Я люблю тебя, Влада.

— Я знаю, — прошептала я.

Папа молчал. Он подошёл к ней, поддержал за локоть и они вместе направились к выходу. Но вдруг он замер, словно вспомнил что-то, резко развернулся и вернулся ко мне.

— Чуть не забыл, — пробормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака небольшую коробку, обёрнутую плотной бархатной бумагой.

— Это тебе. Небольшой подарок. Открой дома. Обязательно. Не здесь.

Он протянул её и едва заметно сжав мою руку, добавил:

— Иногда я всё-таки не совсем дурак. Пусть и ошибаюсь чаще, чем хотел бы.

Я кивнула, сжав коробку в ладонях. Он развернулся и ушёл вслед за мамой, не оборачиваясь.

Дверь за ними закрылась. И только тогда я почувствовала, как выдохнула по-настоящему. Как будто до этого — дышала через стекло.

А за спиной остался Виктор.

Я повернулась к нему. Он всё ещё стоял у стены. Один. Рубашка помята, на щеке — отпечаток руки моей матери, не физический — эмоциональный, прожигающий. Он не смотрел на меня. Впервые — не сразу. Как будто не знал, может ли. Имеет ли право.

Я смотрела на него, и в голове звучала тишина. Та, в которой хочется сказать многое. Но слова — слишком громкие. А чувства — слишком хрупкие.

Он прошёл через суд. Молчаливый, женский, беспощадный. Сначала — от меня. Потом — от матери. И сейчас стоял, будто искупал всё это телом. Без оправданий. Без бегства.

Он не выглядел слабым. Нет. Он выглядел… обнажённым. По-настоящему. Без брони. И, может быть, впервые — настоящим. Я всё ещё держала коробку в руках. В ней что-то лежало. Что-то, что мой отец выбрал для меня — не по договору, не по деловому интересу. Что-то личное.

Я сжала её крепче. Потом посмотрела на Виктора и, тихо, почти шёпотом, сказала:

— Тебе тоже нужно время. Не только мне.

Он поднял взгляд. И впервые за всё это время просто кивнул. Без слов. Без гордости. С пониманием.

Я повернулась к Алексу. Он поднялся с пола, тяжело дыша, будто сам прошёл через всю эту бурю. Мы не сказали друг другу ничего. Просто пошли — вместе. Навстречу ли ночи, тишине или началу — я не знала. Но точно не в прошлое.

2 глава

Он

Когда мы вышли из больницы, воздух показался на мгновение свежим. Свободным. Почти живым. Но это было обманом. Щеку всё ещё жгло. Не от удара — от того, что стояло за ним. От взгляда. От слов. От безмолвного приговора женщины, которая защищала свою дочь так, как зверь защищает детёныша — яростно, до последнего.

И всё это — правильно. Она имела на это право. Потому что она была матерью.

И я вдруг вспомнил другую. Свою. Настоящую. Как она держала меня за руку в палате, где пахло антисептиками и страхом. Как улыбалась, даже когда тело уже сдавало. Последнее, что она сказала, прежде чем болезнь забрала её:

«Пообещай мне, — сказала она тогда тихо. — Если меня не станет… иди к ней. К Даше. Я просила. Она знает».

Мама боялась одного — что я останусь один. У меня не было родственников. Ни бабушек, ни дедушек, ни тёток с туманной добротой. Только мы с ней — вдвоём против всего мира. И когда болезнь стала необратимой, она сделала всё, чтобы я не исчез вместе с ней.

Даша была матерью Максима и Алекса. Старый друг моей мамы. Та, кому она доверила свою последнюю просьбу.

И она сдержала обещание.

Так я оказался в их доме. В семье, где уже были два мальчика. Максим — младше меня на четыре года. И совсем маленький Алекс — с широко распахнутыми глазами и тревожной тишиной внутри. Дарья никого не разделяла. Никого не делила на «своих» и «чужих».

Тогда я и стал Виктором. Не сразу, не по приказу. Сам. Потому что прежнее имя было связано с болью, с потерей. Потому что новая жизнь требовала новой кожи.

Через несколько лет после того, как она забрала меня, мы переехали в другой город. Новый дом, новые школы, новая жизнь. Я начал привыкать — к теплу, к братству, к Дарье… Пока всё не сорвалось вновь.

Авария. Мгновение. Тишина.

Дарья погибла. И всё — оборвалось.

Максиму тогда исполнилось шестнадцать. Мне — двадцать. Алекс был ребёнком. И вдруг — без опоры. Без взрослых. Без навигации. И тогда… мы стали ей друг для