Художник Р. Яцко

Корректор С. Беляева

 

Павел Симонов

Эмоциональный мозг. — СПб.: Питер, 2021.

 

ISBN 978-5-4461-3947-7

© ООО Издательство "Питер", 2021

 

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

 

Введение

Эта книга посвящена результатам теоретического и экспери­ментального исследования эмоций, которое мы вместе с нашими сотрудниками проводили на протяжении последних двух десяти­летий.

Интерес к психофизиологии эмоций побудил нас обратиться к анализу творческого наследия К.С. Станиславского. Резуль­татом этого анализа явилась книга «Метод К.С. Станиславского и физиология эмоций», написанная в 1955–1956 гг. и опубли­кованная издательством АН СССР в 1962 г. Я с благодарностью вспоминаю первого читателя и критика рукописи Леона Абгаровича Орбели. В 1960 г, перейдя в Институт высшей нервной дея­тельности и нейрофизиологии АН СССР, я получил возможность экспериментальной разработки столь давно увлекавших меня проблем. В тесном научном содружестве с режиссером и теат­ральным педагогом Петром Михайловичем Ершовым мы начали систематическое изучение вегетативных и электрофизиологиче­ских сдвигов у актеров в процессе произвольного воспроизведе­ния различных эмоциональных состояний.

И здесь сравнительно скоро мы убедились, что плодотвор­ность такого рода исследований упирается в отсутствие сколько-нибудь разработанной, стройной и обоснованной общей теории эмоций человека и высших млекопитающих животных. Проиллю­стрируем наши трудности хотя бы одним примером. Нам не раз приходилось читать о так называемой «эмоциональной памяти». Согласно этим представлениям эмоционально окрашенное собы­тие не только оставляет неизгладимый след в памяти человека, но, став воспоминанием, неизменно вызывает сильнейшую эмо­циональную реакцию каждый раз, когда какая-либо ассоциация напомнит о пережитом ранее потрясении. Доверчиво следуя этой аксиоме, мы просили своих исследуемых вспоминать о событиях их жизни, связанных с наиболее сильными эмоциональными пе­реживаниями. Каково же было наше изумление, когда такого рода намеренные воспоминания только в очень ограниченном проценте случаев сопровождались выраженными сдвигами кож­ных потенциалов, частоты сердцебиений, дыхания, частотно-ам­плитудных характеристик электроэнцефалограммы. Вместе с тем воспоминания о лицах, встречах, жизненных эпизодах, от­нюдь не связанных в анамнезе с какими-либо из ряда вон выхо­дящими переживаниями, подчас вызывали исключительно силь­ные и стойкие, не поддающиеся угашению при их повторном вос­произведении объективно регистрируемые сдвиги. Более тща­тельный анализ этой второй категории случаев показал, что эмоциональная окраска воспоминаний зависит не от силы эмо­ций, пережитых в момент самого события, а от актуальности этих воспоминаний для субъекта в данный момент. Как тут было не вспомнить чеховского Ионыча, который с иронической усмеш­кой проезжает мимо дома любимой им некогда девушки, мимо балкона, где он провел ночь в состоянии потрясения и восторга. Стало ясно, что дело не в «эмоциональной памяти» и не в эмо­циях самих по себе, а в чем-то другом, скрывающемся за фаса­дом эмоциональных переживаний. Тем более стало ясно, что простое накопление фактов относительно объективных «корре­лятов» эмоциональных реакций человека мало что добавит к физиологии эмоций без собственной попытки ответить на вопрос, много раз возникавший в истории науки — на сакраментальный вопрос о том: «что такое эмоция?»

Мы искали ответ на этот вопрос в экспериментах, в ли­тературе, на занятиях семинара молодых сотрудников институ­та, посвященного изучению методологических основ науки о дея­тельности мозга. Очень важным для нас оказалось общение с физиком Анатолием Никитичем Малышко, который неизменно требовал возможно более точного (пусть рабочего, пусть «для себя»1) определения употребляемых в споре понятий. В февра­ле 1964 г. появилась «формула эмоций», всесторонней теоретиче­ской и экспериментальной разработке которой мы посвятили все последующие годы.

Наш подход к проблеме эмоций целиком принадлежит пав­ловскому направлению в изучении высшей нервной (психиче­ской) деятельности мозга. И дело здесь не сводится только к тому, что идея Павлова о формировании и нарушении динамиче­ского стереотипа как о критическом звене вовлечения мозгового аппарата эмоций оказалась исходным пунктом «информацион­ной теории эмоций». Может быть, еще важнее общий методологи­ческий подход И.П. Павлова к проблеме физиологического и психического при изучении высших форм деятельности мозга.

«Какое было бы основание, — писал Павлов, — как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог — ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, отождествле­ние» [Павлов, 1973, с. 489]. Этот последовательный монизм ве­ликого физиолога породил сохраняющийся до сих пор миф об отрицании Павловым психологического аспекта изучения дея­тельности мозга. Сошлемся на одну из последних статей А.Р. Лурия, где критикуются «многие исследователи в.н. д., стоящие на позиции редукционизма и считающие возможным понимать психические процессы человека как физиологические процессы, построенные по типу условных рефлексов» [Лурия, 1977, с. 68; об этом же — с. 72]. По мнению В.Б. Швыркова, «физиологическая рефлекторная теория давала “чисто физиоло­гическое” объяснение причин и механизмов поведения, в кото­ром отражение мозгом объективной реальности ограничивалось физиологическими процессами, а психика была просто не нуж­на» [Швырков, 1978, с. 14]. Однако сам Павлов, формулируя свою исследовательскую стратегию, утверждал, что «прежде всего важно понять психологически, а потом уже переводить на физиологический язык» [Павлов, 1954, с. 275]. Если психическое и физиологическое — одно и то же, если «психика не нужна», то откуда же взялись у Павлова эти «прежде» и «потом»? Как можно «переводить на физиологический язык» то, что вообще не существует? В речи на общем собрании XII съезда естество­испытателей и врачей 28 декабря 1909 г. Иван Петрович Павлов говорил: «Я не отрицаю психологии как познания внутреннего мира человека. Тем менее я склонен отрицать что-нибудь из глу­бочайших влечений человеческого духа. Здесь и сейчас я только отстаиваю и утверждаю абсолютные, непререкаемые права есте­ственнонаучной мысли всюду и до тех пор, где и покуда она мо­жет проявлять свою мощь. А кто знает, где кончается эта воз­можность?» [Павлов, 1923, с. 88]. Нетрудно видеть, что подлин­ные взгляды Павлова сильно отличаются от трактовки этих взглядов его комментаторами.

Свой вариант соотношения нейрофизиологического и психи­ческого предложил Д.И. Дубровский [1976, 1978], развивая ин­формационный подход к проблеме «сознание и мозг». «Мозго­вая нейродинамическая система, ответственная за существова­ние образа, — по мнению Дубровского, — есть материальный но­ситель информации. Связь субъективного образа и соответству­ющей ему мозговой нейродинамической системы есть связь ин­формации и ее носителя» [Дубровский, 1978, с. 9], причем ин­формация инвариантна по отношению к своему носителю. Два положения, сформулированные Д.И. Дубровским, вызывают протест.

С инвариантностью информации по отношению к носителю трудно согласиться, потому что трудно допустить, чтобы какое-нибудь изменение в содержании психического образа не имело в своей основе соответствующего изменения нейродинамики. Что это за таинственное психическое безразличие к своему нейро­физиологическому «коду»? Современная генетика, откуда заим­ствованы представления об информации и ее носителе, свидетель­ствует о том, что любое изменение кода ведет к сильнейшим из­менениям содержания наследственной информации при ее «счи­тывании» в процессе онтогенетического развития. Но еще хуже обстоит дело с «мозговым кодом», когда встает вопрос о «реци­пиенте» этой информации. Д.И. Дубровский не мог уйти от не­обходимости ответа на подобный вопрос. «Всякое явление со­знания носит в принципе отражательный характер и, следова­тельно, представляет для личности некоторую информацию» [Дубровский, 1978, с. 94. Подчеркнуто нами. — П.С.]. Так вот кто является получателем, читателем информации, закодирован­ной в нейрофизиологических системах, — личность! А что такое «личность» в контексте «информационного подхода» Д.И. Ду­бровского? Нечто находящееся «над» нейродинамическими си­стемами и закодированной в них информацией? И уж совсем вы­зывает изумление присущая нам способность «управления неко­торым классом мозговых нейродинамических систем своего мозга» [Дубровский, 1978, с. 96]. Кто же это ими управляет? Сно­ва всемогущая «личность»?

Монизм Павлова, ядро его методологии состоит не в том, что он «отрицал» психическое или «сводил» его к нейрофизиологи­ческому. Сила и глубина диалектического мышления Павлова заключается в признании различных аспектов изучения единого по своей объективной природе нейропсихического (высшего нервного) процесса. Психофизиологическая проблема возникла в период, когда деятельность мозга изучали две науки — физио­логию и психологию. Создание науки о высшей нервной (психи­ческой) деятельности фактом своего рождения ознаменовало первый шаг к диалектическому «снятию» самой проблемы. В ис­тории науки случалось не раз, когда ее развитие вело не к ре­шению вопроса, длительное время волновавшего умы исследо­вателей, но к ликвидации самого вопроса, как неправомерного и бесплодного в свете новых завоеваний человеческого разума.

Наука о высшей нервной деятельности не есть ни физиоло­гия, ни психология в традиционном их понимании, ее нельзя од­нозначно отнести ни к биологическим, ни к социальным наукам, ибо она включает в себя элементы всех этих отраслей знания. Другое дело, что единый процесс отражения объектов и явле­ний внешнего мира можно рассматривать в различных его ас­пектах:

• со стороны механизмов этого процесса, то есть как нейрофизиологическое, материальное;

• со стороны его содержания, значения, его отношения к от­ражаемым объектам внешнего мира и к потребностям субъекта, то есть как психическое, субъективное, идеальное.

Качественная особенность науки о высшей нервной деятель­ности состоит в том, что она рассматривает оба аспекта отража­тельной деятельности мозга в их взаимосвязи и взаимообуслов­ленности. В этом, подлинно системном подходе И.П. Павлова к изучению деятельности мозга наиболее полно и ярко воплоти­лись диалектическая сущность и революционный пафос его от­крытий.

Но мы должны упомянуть еще один аспект, одну ипостась высшей нервной (психической) деятельности мозга, которая явно ускользает от «могучей власти физиологического исследования» и дает основания говорить о суверенности чисто психологическо­го анализа. Суть этого аспекта хорошо сформулировал в одной из своих статей Д.И. Дубровский. «Я не могу исследовать боль как таковую, если не учитываю то фундаментальное обстоятель­ство, что это явление субъективной реальности другого человека. В противном случае объектом моего исследования будет уже не боль, а нечто иное, скорее всего некоторые объективные изме­нения в организме человека, сообщившего мне, что он испытыва­ет боль» [Дубровский, 1978, с. 54].

Сделаем этот пример еще более демонстративным с помощью мысленного эксперимента. Представим себе, что на нашей Зем­ле оказался исследователь-инопланетянин, совершенно лишен­ный чувства боли. В результате своих экспериментов он обнару­жил, что усиление разнообразных механических, термических, звуковых и т.п. стимулов в определенный момент вызывает ряд характерных объективно регистрируемых сдвигов в человече­ском организме: типичную мимику, речевые реакции (жалобы), повышение кровяного давления и т.д. и т.п. вплоть до измене­ния активности нервных клеток в определенных отделах голов­ного мозга. Можно ли сказать, что такой высокоинтеллектуаль­ный инопланетянин покинет Землю, поняв, что такое боль как субъективная реальность, как переживание? Разумеется, нель­зя. Мы постигаем боль другого исключительно благодаря на­шей собственной способности испытывать чувство боли. Никако­го иного способа проникнуть во внутренний мир другого челове­ка у нас нет. Та сторона психики, о которой идет речь, лежит за пределами научного познания в общепринятом значении слова «наука».

Другие люди — ничем не заменимое зеркало, благодаря кото­рому субъект не только осознает себя человеком, но и проверя­ет человечность, всеобщность своего восприятия окружающей действительности. «Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей его павлов­ской телесности, становится для него проявлением рода человек» [К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., 2-е изд., т. 23, с. 62]. Постиже­ние природы человека, а следовательно, и своей собственной природы может носить характер научного познания во всех его разновидностях (философия, психология, антропология, социо­логия, физиология и т.д.). Но отражательная деятельность моз­га не исчерпывается знанием, добываемым наукой. Существует и второй путь, значение которого в развитии цивилизации подчас остается как бы в тени триумфальных завоеваний научной мыс­ли. Рядом с «co-знанием» функционирует «со-переживание».

Изучая человеческий мозг, наука имеет дело с коррелятами (речевыми, электрофизиологическими, биохимическими) психи­ческих процессов, но для нее остается недоступна их субъектив­ная сторона. Методы науки не в состоянии познакомить нас с пе­реживанием боли, удовольствия, радости, отчаяния и т.п. друго­го человека. Эту возможность дает только сопереживание, роль которого до сих пор в полной мере не оценена ни теорией, ни практикой воспитания.

Было бы ошибкой полагать, что функции механизма сопере­живания ограничиваются одним лишь приобщением нас к внут­реннему миру других людей. Представление о сопереживании как о чем-то архаичном, грубом, приблизительном по сравнению с мышлением и имея в виду его изощренную логику, право же несправедливо: вчувствоваться можно не менее глубоко, чем вдуматься. Мир переживаний, сопровождающих процесс обще­ния между людьми, может быть чрезвычайно богат, усложнен и тонок, оставаясь невербализуемым. Достаточно вспомнить об эмоциях, возникающих при восприятии произведений искусства. Хотя одно и то же произведение вызывает у каждого зрителя свой ряд эмоций, в них есть нечто общее, то есть момент сопере­живания. В противном случае каждое произведение имело бы очень узкий круг почитателей, а не служило миллионам людей на протяжении веков.

Двойственная природа психики, зависимость процесса отра­жения от объекта отражения и наделенного потребностями субъекта породили две основные разновидности, две ветви чело­веческой культуры, взаимно дополняющие друг друга: науку и искусство. Субъективная сторона внутреннего мира личности не является предметом нейрофизиологии, поскольку она не явля­ется предметом науки вообще. Отступая от преследующих его по пятам смежных дисциплин — нейрофизиологии, этологии, антро­пологии, социологии и т.п., психолог в определенный момент оказывается на территории, где он чувствует себя недостигаемым для представителей этих отраслей знания. С облегчением он осматривается вокруг и обнаруживает, что находится на тер­ритории... искусства.

Нам было важно остановиться на общеметодологических во­просах для того, чтобы сразу же недвусмысленно определить свой подход к проблеме эмоций. Информационная теория эмоций, ко­торой будет посвящено все последующее изложение, не являет­ся ни только «физиологической», ни только «психологической», ни тем более «кибернетической». Она неразрывно связана с пав­ловским системным по своему характеру подходом к изучению высшей нервной (психической) деятельности. Это означает, что теория, если она верна, должна быть в равной мере продуктивна и для анализа явлений, относимых к психологии эмоций, и при изучении мозговых механизмов эмоциональных реакций челове­ка и животных. Ее истинность или ложность должны быть до­ступны проверке как в психологических, так и в нейрофизиоло­гических экспериментах. Наконец, она должна находить под­тверждение в педагогической и клинической практике, в худо­жественных произведениях, посвященных описанию внутренне­го мира человека.

В заключение я хочу поблагодарить своих товарищей по ра­боте, чей труд наполнил конкретным фактическим содержанием те или иные разделы экспериментальной разработки интересо­вавших нас вопросов: И.И. Вайнштейн, М.Н. Валуеву (Русалову), И.Н. Грызлову, А.П. Ершову, А.А. Заничеву, И.С. Ивано­ва, К. Изарда, А.Н. Лукьянова, В.А. Маркевича, А.Я. Мехедову, Н.Г. Михайлову, Р.А. Павлыгину, Д.И. Пайкина, М.Л. Пигареву, Т.Г. Пименову, Л.А. Преображенскую, В.А. Пучкова, К.Ю. Саркисову, О.А. Сидорову, С.Е. Скорикову, С.И. Табач­никову, В.Л. Таубкина, В.Д. Труша, М.В. Фролова, С.Н. Чу­гунову. Многие наши эксперименты были поставлены с участием тех, чьи энтузиазм и время согласно традиции скрываются за инициалами в протоколах наших опытов. Спасибо им всем — актерам высшей квалификации и учащимся театральных учеб­ных заведений, спортсменам-парашютистам и диспетчерам аэро­портов, студентам и лаборантам. Их эмоции, записанные перьями регистрирующих приборов остались на страницах наших книг, диссертаций и статей.

С особым волнением и безграничной благодарностью я про­изношу имена своих учителей — Василия Львовича Симонова и Эзраса Асратовича Асратяна.

Что такое эмоция?

«Путь определений и классификации, который проделывала психология на протяжении нескольких столетий, привел к тому, что психология чувств оказалась самой бесплодной и скучной из всех глав этой науки» [Выготский, 1970, с. 127]. Определения термина «эмоция», которые, казалось бы, должны в наиболее концентрированном виде отражать степень нашего проникно­вения в природу и внутреннюю структуру определяемого явле­ния, как правило, носят абстрактно-описательный характер или требуют дополнительных разъяснений. Приведем несколько при­меров подобных определений для того, чтобы показать причину той неудовлетворенности, которая побудила нас искать собствен­ный ответ на вопрос: «что такое эмоция?».

«Эмоции — одна из важнейших сторон психических процес­сов, характеризующая переживание человеком действительно­сти. Эмоции представляют интегральное выражение измененно­го тонуса нервнопсихической деятельности, отражающееся на всех сторонах психики и организма человека» [Лебединский, Мясищев, 1966, с. 222]. Определение эмоции как переживания (а переживания — как эмоции) можно встретить не только у психологов, но и в физиологических работах: «Эмоции — физио­логические состояния организма, имеющие ярко выраженную субъективную окраску и охватывающие все виды чувствований и переживаний человека — от глубоко травмирующих страда­ний до высоких форм радости и социального жизнеощущения» [Анохин, 1964, с. 339]. Правда, физиологический подход к опре­делению эмоций, как правило, хотя и далеко не у всех исследо­вателей, обнаруживает тесную связь эмоций с потребностями организма. «С точки зрения физиологической перед нами стоит задача раскрыть механизм тех конкретных процессов, которые в конечном итоге приводят к возникновению и отрицательного (потребность) и положительного (удовлетворение) эмоциональ­ного состояния» [Анохин, 1964, с. 355].

Связь эмоций с потребностями бесспорна, однако считать эмоцию ­функцией одной лишь потребности вряд ли правомерно. Неудовлетворенная потребность необходима для положительных эмоций не менее, чем для отрицательных. Для того чтобы убе­диться в этом, достаточно представить себе состояние человека, который после обильной трапезы получает приглашение снова сесть за стол. Тем не менее гомеостатическое отождествление эмоций с самим фактом возникновения или устранения потреб­ностей (с редукцией драйва) продолжает кочевать по страни­цам научных работ. «Снижение или устранение мотиваций, — пишет Ю.А. Макаренко [1972, с. 224], — оценивается как нечто приятное, а увеличение мотиваций — как нечто неприятное. Та­ким образом, мотивации всегда специфичны, почти всегда отри­цательны (поскольку отражают наличие потребности) и всегда цикличны».

Наряду с потребностью в определениях эмоций появляется фактор саморегуляции. Согласно Г.X. Шингарову, эмоции есть форма «отражения действительности, сущность (!) которой за­ключается в саморегуляции функций организма, согласно тре­бованиям условий внешнего мира» [Шингаров, 1970, с. 7]. Но так называемая «саморегуляция функций» — понятие неизмери­мо более широкое, чем эмоции. Огромная масса процессов само­регуляции, протекающих в живом организме, не сопровождается какими-либо эмоциональными переживаниями. И Г.X. Шингаров сам делает следующий шаг к растворению эмоций в многооб­разных проявлениях жизнедеятельности: «...любой психический процесс протекает по принципу: причина — реакция — подкреп­ление (как «снятие» причины). Какое место занимают эмоции в этой принципиальной схеме деятельности нервной системы? Они существуют на всех этапах этой деятельности» [Шингаров, 1971, с. 137].

Наряду с уже знакомыми нам категориями потребности и ре­гулирования в определениях эмоций появляется фактор отноше­ния, значимости, смысла. «Эмоции — особый класс психических процессов и состояний, связанных с инстинктами, потребностя­ми и мотивами. Эмоции выполняют функцию регулирования ак­тивности субъекта путем отражения значимости внешних и внутренних ситуаций для осуществления его жизнедеятельности» [Леонтьев, 1970, с. 553]. С появлением категории значимости (отношение, оценка, смысл, «значимое переживание», «личност­ный смысл» и другие вариации на ту же тему) определения эмо­ций становятся удивительно похожи друг на друга независимо от того, кому они принадлежат: философу, психологу, физиоло­гу, фармакологу и т.д. Эмоции есть «деятельность оценивания поступающей в мозг информации о внешнем и внутреннем мире, которую ощущения и восприятия кодируют в форме его субъек­тивных образов» [Додонов, 1978, с. 29]. «Эмоциональные про­цессы — это специфический класс процессов психической регу­ляции, приводимых в действие факторами, значимыми для ин­дивида» [Рейковский, 1979, с. 354]. «Эмоция — это такая форма отражательной психической деятельности, где на первый план выступает отношение к окружающей информации, где сигналы информации преобразуются в личностном плане» [Вальдман, 1978, с. 132]. Здесь что ни слово, то вопрос, требующий дополни­тельных разъяснений: а что такое «отношение», «личностный план» и каким образом сигналы информации «преобразуются в личностном плане»?

«Эмоции — как форма отражения биологического качества раздражителей, его полезности или вредности для организма, входя в функциональную систему поведенческого роста, способ­ны в значительной мере модулировать его направленность и ко­нечный результат» [Вальдман, Звартау, Козловская, 1976, с. 161–162]. Утверждение о том, что полезное для организма оценивается им как «приятное, эмоционально положительное», а вредное — как «неприятное, эмоционально отрицательное», три­виально. Представим на минуту, что сталось бы с эволюцией, если бы живые существа стремились ко всему вредному, разру­шительному и избегали все полезное, необходимое для жизни. Сказать, что полезное — приятно, а вредное — неприятно, зна­чит ничего не добавить к самоочевидному положению вещей.

Мы закончим наш лингвистический экскурс определением термина «эмоции» в 3-м (последнем) издании «Большой советской энциклопедии»: «Эмоции... — субъективные реакции человека и животных на воздействие внутренних и внешних раздражите­лей, проявляющиеся в виде удовольствия или неудовольствия, радости, страха и т.д. Сопровождая практически любые прояв­ления жизнедеятельности организма, эмоции отражают в форме непосредственного переживания значимость (смысл) явлений и ситуаций и служат одним из главных механизмов внутренней регуляции психической деятельности и поведения, направлен­ных на удовлетворение актуальных потребностей (мотивации)» [Леонтьев, Судаков, 1978, с. 169]. Подобное определение можно признать справедливым в самых общих его чертах, однако оно требует уточнений, без которых рискует остаться слишком рас­плывчатой фразой. Чем определяется значимость (смысл) явле­ний для субъекта? Почему эта значимость может быть исключи­тельно велика в одном случае или практически отсутствовать в другом? Каким образом значимость и смысл связаны с потреб­ностями и поведением? Ответы на поставленные нами вопросы представляют суть решения проблемы эмоций как специфиче­ской формы отражения окружающей действительности.

Впрочем, функция отражения признается за эмоциями да­леко не всеми авторами. «При исследовании познавательных процессов, — пишет В.К. Вилюнас в предисловии к русскому пе­реводу книги Я. Рейковского [1979, с. 7], — обычно существует возможность опираться на два ряда явлений: объективный и субъективный, отражаемый и отраженный. По отношению к субъективному отражению первый ряд может служить своего рода образцом, «эталоном» того, что, например, должно или мог­ло бы быть воспринято, запечатлено, заучено, постигнуто мышле­нием и т.п. ... При исследовании же эмоций такой возможности не существует. Эмоции выполняют функцию не отражения объ­ективных явлений, а выражения субъективных к ним отноше­ний... Поэтому данные о том или ином эмоциональном пережива­нии мы можем сравнивать лишь с данными о других эмоцио­нальных переживаниях у одного и того же человека или у дру­гих людей, а не с некоторым объективным «эталоном». Итак, эмо­ции есть «выражение без отражения», их допустимо сравнивать не с объективными факторами, эти эмоции порождающими и де­терминирующими, а лишь с другими эмоциями. Далеко же прод­винулась психология чувств за время, прошедшее с тех пор, ког­да Л.С. Выготский произнес свою грустную сентенцию!

Не найдя ответа на сформулированные выше вопросы, мы об­ратились к научному наследию И.П. Павлова. В трудах Павло­ва мы находим указания на два фактора, неразрывно связанные с вовлечением мозговых механизмов эмоций. Во-первых, это при­сущие организму потребности, влечения, отождествлявшиеся Павловым с врожденными (безусловными) рефлексами. «Кто отделил бы, — писал Павлов, — в безусловных сложнейших реф­лексах (инстинктах) физиологическое соматическое от психи­ческого, то есть от переживаний могучих эмоций голода, полового влечения, гнева и т.д.?» [Павлов, 1951, с. 335]. Однако Павлов понимал, что бесконечное многообразие мира человеческих эмо­ций не может быть сведено к набору врожденных (даже «слож­нейших», даже жизненно важных) безусловных рефлексов. Бо­лее того, именно Павлов открыл тот ключевой механизм, благо­даря которому в процесс условнорефлекторной деятельности (поведения) высших животных и человека вовлекается мозговой аппарат, ответственный за формирование и реализацию эмоций. О своем открытии Павлов впервые сообщил 24 августа 1932 г. на X Международном психологическом конгрессе в Копенгаге­не. Непосредственным поводом для обращения Павлова к проб­леме эмоций послужили эксперименты Э.А. Асратяна и ряда других сотрудников павловских лабораторий, посвященные явле­нию системности (­термин Э.А. Асратяна) или динамической стереотипии (термин И.П. Павлова) в работе больших полуша­рий головного мозга.

На основании этих опытов Павлов пришел к выводу о том, что под влиянием внешнего стереотипа повторяющихся воздей­ствий в коре больших полушарий формируется устойчивая си­стема внутренних нервных процессов, причем «образование, установка динамического стереотипа есть нервный труд чрезвы­чайно различной напряженности, смотря, конечно, по сложности системы раздражителей, с одной стороны, и по индивидуально­сти и состоянию животного, с другой» [Павлов, 1973, с. 429]. Не меньший, а иногда еще более напряженный «умственный» (выра­жение Павлова) труд представляет перестройка сложившегося стереотипа и замена его новым. По мнению Павлова, «описанные физиологические процессы в больших полушариях отвечают тому, что мы субъективно в себе обыкновенно называем чувства­ми в общей форме положительных и отрицательных чувств и в огромном ряде оттенков и вариаций, благодаря или комбиниро­ванию их, или различной напряженности. Здесь чувство трудно­сти и легкости, бодрости и усталости, удовлетворенности и огор­чения, радости, торжества и отчаяния и т.д.» [Павлов, 1973, с. 431].

Неделю спустя, 2 сентября 1932 г. Павлов вернулся к этой теме в своем докладе на XIV Международном физиологическом конгрессе в Риме. «Нужно думать, — говорил Павлов с трибуны конгресса, — что нервные процессы полушарий при установке и поддержке динамического стереотипа есть то, что обыкновенно называется чувствами в их двух основных категориях — положи­тельной и отрицательной, и в их огромной градации интенсивно­стей. Процессы установки стереотипа, довершения установки, поддержки стереотипа и нарушений его и есть субъективно раз­нообразные положительные и отрицательные чувства, что всегда и было видно в двигательных реакциях животного» [Павлов, 1973, с. 423].

Эту павловскую идею несовпадения (рассогласования — ска­жем мы сегодня) заготовленного мозгом внутреннего стереоти­па с изменившимся внешним мы не раз встретим в той или иной модификации у ряда авторов, обращавшихся к изучению эмо­ций. По мнению Хоуджа [Hodge, 1935], эмоции возникают в мо­мент, когда высшие мозговые центры не могут обеспечить адек­ватный ответ на воспринимаемую ситуацию или когда существу­ют сомнения, колебания относительно возможности успешного ответа. По Хоуджу, сила эмоциональной реакции обратно про­порциональная возможности высших центров мозга адекватно ответить на данную ситуацию. Эмоции представляют неудачу интеграции на уровне церебральной коры.

Близкие теоретические представления были позднее развиты Хеббом [Hebb, 1946] на примере активации врожденного меха­низма страха. Согласно Хеббу, этот механизм вовлекается в процесс поведения, когда ситуация оказывается «странной» — частично знакомой, частично — нет — и не вполне понятной. Ре­акция страха основывается скорее на переживании рассогласо­вания, чем на собственно сенсорном восприятии сложившейся обстановки. Результаты систематических экспериментов с раз­рушением различных структур, относящихся к так называемой лимбической системе, позволили Арнольд [Arnold, 1960] утверж­дать, что эмоции возникают под влиянием активирующих команд из новой коры, где происходит «сплав ожидания с сенсорным представительством оценки ситуации».

«Биологическая теория эмоций» П.К. Анохина [1964] не­посредственно связана с его более общей теорией функциональ­ной системы поведенческого акта. Согласно Анохину нервный аппарат отрицательных и положительных эмоций активируется в тот момент, когда обнаруживается рассогласование или совпа­дение акцептора действий (афферентной модели ожидаемых результатов) с импульсацией, сигнализирующей о реально до­стигнутом эффекте. Мы завершим обзор этой линии исследова­ний, органически близких идее И.П. Павлова, сформулирован­ной им в 1932 г., ссылкой на статью К. Прибрама «Новая биоло­гия и неврология эмоций. Структурный подход», появившуюся в 1967 г. уже после того, как была опубликована [Симонов, 1964] и доложена на XVIII Международном психологическом конгрес­се в Москве «информационная теория эмоций» [Симонов, 1966]. Отметив значение экспериментов Хебба и Линдсли [Lindsley, 1951], показавших, что степень эмоционального напряжения можно количественно определить по его выходу на эффекторные органы, Прибрам заключает: «Изменения вегетативных функ­ций могут быть измерены как информация... Таким образом, мы должны признать, что модель активационной теории эмоций 1967 г. строится на измерении неопределенности... Такую тео­рию лучше назвать «теорией неопределенности» или теорией за­висимости эмоций от степени неопределенности» [Pribram, 1967, р. 833]. «Эмоции выражают отношения между восприятием и действием... Эмоции связаны с информационными процессами и механизмами контроля... На базе опыта эмоции возникают вся­кий раз, как только вероятность подкрепления действий пред­ставляется низкой» [Ibid., р. 836].

Заметим, что стадия прагматической неопределенности име­ет место не только при формировании сложной системы услов­ных реакций — динамического стереотипа, но и при формирова­нии одиночного условного рефлекса, который также представля­ет систему, состоящую из двух или нескольких безусловных [Ас­ратян, 1953, с. 208]. Еще в 1924 г. ­советский психиатр В.П. Оси­пов проницательно назвал первую стадию образования любого условного рефлекса — стадию генерализации — «эмоциональной» в отличие от более поздней «интеллектуальной, познавательной» стадии хорошо упроченного рефлекса [Осипов, 1924]. Эти две стадии (динамику ослабления, а затем и постепенного исчезно­вения эмоционального напряжения) легко продемонстрировать на примере выработки оборонительного условного рефлекса у человека. Испытуемых просили нажимать на ключ через 20 с после короткого звукового сигнала (рис. 1). Если субъект нажи­мал на ключ раньше 19 с после подачи сигнала или позднее 21 с, ему наносили на кожу предплечья болевое раздражение электри­ческим током порядка 60—90 В. После каждой пробы субъекта информировали о времени его реакции. Степень эмоционального напряжения измеряли по изменению частоты сердцебиений. Од­новременно регистрировали кожногальванический рефлекс.

 

Рис. 1. Условный оборонительный рефлекс у человека

А, Б — ошибочные реакции, сопровождавшиеся болевым раздражением током; В — пра­вильная реакция; 1 — ЭКГ; 2 — КГР, отметка реакции и тока; 3 — звуковой сигнал. Пре­рывистыми линиями отмечена «зона безопасности»

На­растание частоты сердцебиений оценивали по суммарной про­должительности первых трех ударов сердца после звукового сигнала и последних трех ударов перед двигательной реакцией (скорость движения бумаги — 1,5 см/с). На протяжении первых 10 предъявлений условного сигнала субъект знал, что раздра­жения током не будет. Затем несколько раз применяли изолиро­ванное электрическое раздражение для того, чтобы определить интенсивность тока, не менее чем в три раза превышающую бо­левой порог. Эта интенсивность сохранялась постоянной на про­тяжении всего эксперимента.

На рис. 2 сплошная кривая показывает время двигательных реакций в последовательных пробах. Раздражения током наносились, когда ошибки субъекта превышали допустимое отклоне­ние (обозначено двумя горизонтальными линиями). Прерыви­стая линия показывает изменения продолжительности шести сердечных сокращений в пересчете на число ударов в минуту. Верхняя горизонтальная линия обозначает среднюю частоту пульса в фоне до начала выработки условного рефлекса.

Если сравнить две стадии эксперимента, содержащие одина­ковое число проб и одинаковое количество болевых раздражений током, можно убедиться, что суммарное отклонение частоты сердцебиений от исходного фона в этих двух частях эксперимен­та различно. Следовательно, оно зависит не только от количества наказаний. Опыты на 9 испытуемых показали, что суммарное изменение частоты сердцебиений пропорционально суммарному отклонению времени двигательных реакций от заданной величи­ны, то есть пропорционально степени совершенства, точности и надежности условного оборонительного рефлекса (табл. 1). Это правило справедливо и для тех случаев, где величина ошибок (но не их количество, не количество болевых раздражений) на­растала вместе с нарастанием частоты сердцебиений и где, сле­довательно, динамику вегетативных сдвигов нельзя было объяс­нить привыканием к болевым стимулам по мере их повторения.

Эксперименты на животных также показывают, что мозг прогнозирует вероятность наказания в зависимости от степени совершенства инструментального двигательного рефлекса. Л.А. Преображенская вырабатывала условный оборонительный рефлекс у собак в ситуации,

 

Рис. 2. Выработка условного оборонительного рефлекса

А — нарастание частоты сердцебиений по сравнению с фоном (уд/мин); В — отклонение времени двигательных реакций от заданной величины (с). Абсцисса — последовательные пробы на протяжении двух стадий эксперимента I и II. Стрелки — раздражения током

Таблица 1. Отношение суммарного изменения частоты сердцебиений к суммарной величине ошибок в опытах с девятью исследуемыми лицами

Показатель	Субъекты
	I	II	III	IV	V	VI	VII	VIII	IX
Число реакций в каждом из двух отрезков опыта	8	14	9	9	15	8	17	9	10
Число наказа­ний током	2	6	3	3	8	5	7	7	3
Отношение пульса и величины ошибок в первом отрезке	7,5	1,56	3,28	5,4	3,08	0,48	0,66	0,42	0,73
Отношение пульса и величины ошибок во втором отрезке	6,1	1,55	3,11	5,8	3,19	0,46	0,83	0,40	0,61

где подъем передней лапы до опре­деленного уровня и удержание ее на этом уровне в течение 10 с предотвращали болевое раздражение током противоположной задней лапы (методика Г.П. Зеленого, Г.В. Скипина, Р.Л. Вин­ник и др.). Условный звуковой сигнал подавали за 10 с до боле­вого раздражения. Сочетание звука с болевым раздражением до выработки условного двигательного рефлекса вело к нарастанию амплитуды и процентного содержания тета-ритма в частотном спектре электрической активности дорзального гиппокампа (рис. 3). Количественный анализ обнаружил позитивную корре­ляцию изменений суммарного напряжения гиппокампального тета-ритма (измеренного по показаниям интегратора) с частотой сердцебиений. Оба симптома заметно ослабевали по мере стабилизации двигательного навыка, надежно избавляющего живот­ное от боли. Любые затруднения в осуществлении движений вели к повторному нарастанию тета-ритма. Таким образом, опы­ты Л.А. Преображенской [1969; см. также: Konorski, Santibanez, Beck, 1968] показали, что интенсивность гиппокампального тета-ритма зависит не от двигательной активности самой по себе, но от эффективности двигательных актов, от их влияния на веро­ятность предотвращения болевых раздражений. Вместе с тем на степень эмоционального напряжения оказывает свое влияние и потребностно-мотивационный фактор: в опытах с оборонитель­ными условными рефлексами суммарное напряжение тета-ритма и учащение сердцебиений были выражены значительно сильнее, чем в опытах с пищевыми.

 

Рис. 3. Изменения гиппокампального тета-ритма и частоты сердцебиений во время выработки инструментального условного оборонительного рефлекса у собаки

1 — ЭГ дорзального гиппокампа; 2 — ЭКГ; 3 — уровень выключения тока; 4 — подъемы передней лапы, выключавшей ток; 5 — условный звуковой сигнал (по Л.А. Преображен­ской)

Заканчивая обзор данных, свидетельствующих об исчезно­вении эмоционального напряжения по мере выработки адекват­ной условной реакции, П. Фресс пишет: «Прежде всего следует подчеркнуть, что не существует эмоциогенной ситуации как та­ковой. Она зависит от отношения между мотивацией и возмож­ностями субъекта» [Фресс, 1975, с. 133]. Предположение о том, что даже хорошо упроченный инструментальный оборонитель­ный условный рефлекс продолжает мотивироваться страхом, как бы замещающим потребность избегания боли, подвергнуто аргу­ментированной критике Ж. Нюттеном: «...потребность избега­ния болезненного стимула продолжает действовать (до тех пор, пока животное не усвоит, что сигнал не предвещает опасности), но поскольку животное не испытывает ни боли от стимула, ни угрозы опасной ситуации, оно не проявляет более эмоциональ­ной реакции страха» [Нюттен, 1975, с. 70].

Литература переполнена экспериментальными данными, сви­детельствующими о зависимости эмоционального напряжения от величины потребности (мотивации) и прогнозирования вероят­ности ее удовлетворения. Например, было установлено, что ча­стота пульса у банковских служащих зависит от степени их от­ветственности (счет банкнотов различного достоинства) и коли­чества информации, содержащейся в одной операции [Gantchev, Danev, Kitcheva, 1967]. Эмоциональные реакции обезьян законо­мерно зависят от изменения вероятности пищевого подкрепле­ния [Melges, Popper, 1976]. По данным Д.Н. Меницкого и М.М. Хананашвили [1969], наибольшее эмоциональное напря­жение у собак (визг, лай, чесание, царапанье кормушки) наблю­далось при вероятности подкрепления 1:4, а по мере продол­жения опыта — при 1:2. Значение информационного фактора выступает особенно отчетливо в опытах со спаренными живот­ными, когда оба партнера получают равное количество ударов током, но только один из них может предотвратить наказание со­ответствующей инструментальной реакцией. Показано, что имен­но у этого животного постепенно исчезают признаки страха, предотвращается изъявление слизистой желудка и кишечника [Desiderato, Newman, 1971; Jonas, Jonas, 1975; Starr, Mineka, 1977]. Мотивационный и информационный факторы генеза эмо­ционального напряжения имеют различный вес у разных живот­ных одного и того же вида. По данным Л.А. Преображенской [1974], максимальное учащение сердечного ритма наблюдалось у одних собак при 30%-ном пищевом подкреплении, а у других — при 5%-ном. Следовательно, для собак второй группы суммарный «проигрыш» в удовлетворении пищевой потребности имел боль­шее значение, чем неопределенность экспериментальной ситуа­ции.

Имеются сведения и о том, что две составляющие эмоцио­нального напряжения по-разному сказываются на величине раз­личных вегетативных сдвигов. В опытах с участием человека ве­личина побуждения (размер платы за правильное решение) пре­имущественно влияла на частоту пульса, дыхания и уровень электрического сопротивления кожи, а трудность задачи (коли­чество выборов) — на объемный пульс и кожногальванический рефлекс [Wilkinson, El-Beheri, Gieseking, 1972]. Преимуществен­ная связь кожногальванического рефлекса с информационным фактором обнаружена и в опытах, где кожногальванический реф­лекс был слабее при ожидании болевого раздражения током с высокой вероятностью, чем при более редких, но трудно прогно­зируемых ударах [Epstein, Bahm, 1971].

ОТРАЖАТЕЛЬНО-ОЦЕНОЧНАЯ ФУНКЦИЯ ЭМОЦИЙ

«Первые понятия, с которых начинается какая-нибудь нау­ка, — писал Н.И. Лобачевский, — должны быть ясны и приве­дены к самому меньшему числу. Тогда только они могут слу­жить прочным и достаточным основанием учения» [Лобачевский, 1976, с. 39]. Суммируя результаты собственных опытов и дан­ные литературы, мы пришли в 1964 г. к выводу о том, что эмо­ция есть отражение мозгом человека и животных какой-либо актуальной потребности (ее качества и величины) и вероятности (возможности) ее удовлетворения, которую мозг оценивает на основе генетического и ранее приобретенного индивидуального опыта.

В самом общем виде правило возникновения эмоций можно представить в виде структурной формулы:

Э = f [П, (Ин – Ис), ...],

где Э — эмоция, ее степень, качество и знак; П — сила и каче­ство актуальной потребности; (Ин – Ис) — оценка вероятности (возможности) удовлетворения потребности на основе врожден­ного и онтогенетического опыта; Ин — информация о средствах, прогностически необходимых для удовлетворения потребности; Ис — информация о средствах, которыми располагает субъект в данный момент.

Разумеется, эмоция зависит и от ряда других факторов, одни из которых нам хорошо известны, а о существовании других мы, возможно, еще и не подозреваем. К числу известных относятся:

� индивидуальные (типологические) особенности субъекта, прежде всего индивидуальные особенности его эмоциональности, мотивационной сферы, волевых качеств и т.п.;

• фактор времени, в зависимости от которого эмоциональная реакция приобретает характер стремительно развивающегося аффекта или настроения, сохраняющегося часами, днями и не­делями;