Знаешь, мне кажется, что нас, беженцев, местные по-настоящему приняли, только когда появились турки. Сначала пришли итальянцы, парочка греков, парочка югославов, а потом — турки. И тогда к беженцам стали относиться лучше, на них уже не так обращали внимание, вот что я хочу сказать. Они уже слились с немецким обществом, когда пришли гастарбайтеры. И тогда чужаками начали воспринимать гастарбайтеров, а беженцам стало легче.
Он сказал: «Виктор, да ты одной ногой уже в могиле!», а Виктор якобы ответил с каменным лицом: «Я одной ногой в могиле с тех пор, как появился на свет».
Изменяться — выше моих сил. А дети меняются, и это невыносимо для меня. Вынести можно только то, что пережил сам. Видеть собственную потерянную юность в детях нестерпимо, хотя это и закономерно. Такая закономерность унижает того, кто остался в прошлом. В их возрасте я слушался отца и не настаивал на своем. Потом подчинился государству и безропотно пошел на войну. Я посвятил юность родителям и обществу. А дети тычут мне в нос своей юностью.
Домой и в постель Кирстен вернулся уже не возлюбленный, а пьяница, который бил жену почти каждый день.
Все в ней его раздражало: речь, запах, белая как масло кожа, светлые волосы, деликатность, ум и образование. Он чувствовал, что это давит на него, видел угрозу в Кирстен, воспринимал ее правильную речь как проявление власти над ним. Сравнивая себя с женой, он ощущал собственную ущербность и избивал Кирстен, чтобы низвести ее до животного состояния и почувствовать себя равным ей.
— Уважаю! Изящный ход. В духе времени. Поздравляю! Война крестьянским землям и мир ухоженным паркам! Да здравствует реформация! Итак, скоро болота на лугах осушат, очаги напряжения потушат. Лишь коррупционное болото будет процветать.
— Тогда на земле станет одним уродливым человеческим созданием больше — человеком досуга. Несвободный человек не создан для безделья. Его достоинство проявляется только под ярмом гнета. Благосостояние потерявших человеческий облик людей дозируется таким образом, что они ведут себя спокойно, но не догадываются о существовании более полноценной жизни. Их обрабатывают, и в результате они уже не отличаются от хорошо откормленных стадных животных. Худшее, что можно им дать, — это свободное время, поскольку они совершенно не будут знать, чем заниматься. Вообще-то, они надеются стать счастливее, но на них будут давить, заставляя что-то делать с целью не упустить счастье, и это приведет к разочарованию.
Если же они будут постепенно богатеть — с каждым шагом чуть больше, — то будут становиться жаднее и утратят то идеальное видение своих лугов, которому уже сотни лет, которое обеспечивало их существование и которое они пронесли через поколения. Они начнут понимать, что луг — это не только трава и сено, благодаря которым они смогут получить несколько пфеннигов за молоко, и что солнце и тепло есть и в других местах. К тому времени, как наследство перейдет к следующему поколению, традиционная верность земле будет подорвана, как доверие в браке после первой измены, и препятствий уже не останется. Крестьяне сами швырнут вам эти луга, словно то, что не сулит им ничего, кроме работы в поте лица.
Все, что было свято для стариков и за что они готовы были идти на смерть, не находило ни малейшего одобрения среди молодых. И все, на что ориентировались и за что держались молодые, чтобы не стать такими, какими были старики, не встречало ни намека на понимание среди стариков. «Их совращают и порабощают эти проклятые победители», — говорили старики о молодых. «Старики неспособны измениться и отречься от былых, отживших и признанных преступными идеалов», — звучал уничижительный приговор старикам от молодежи. Казалось, этим людям, одни из которых дали жизнь другим и которые когда-то были единым народом, уже никогда не понять друг друга.
При Гитлере такого бы не случилось, говорил он, и был прав, тогда профсоюзы находились под запретом.
Смерть для нее уже была близкой родственницей. Маре не нужно было в горе нападать на смерть со спины и осыпать ее упреками. Скоро они будут вместе.
Как записал впоследствии в конце отчета полицейский Зееталер, который составлял протокол, ветка чуть не сломалась под весом тяжелого мужчины. Однако выдержала.
