Знаешь, мне кажется, что нас, беженцев, местные по-настоящему приняли, только когда появились турки. Сначала пришли итальянцы, парочка греков, парочка югославов, а потом — турки. И тогда к беженцам стали относиться лучше, на них уже не так обращали внимание, вот что я хочу сказать. Они уже слились с немецким обществом, когда пришли гастарбайтеры. И тогда чужаками начали воспринимать гастарбайтеров, а беженцам стало легче.
Он сказал: «Виктор, да ты одной ногой уже в могиле!», а Виктор якобы ответил с каменным лицом: «Я одной ногой в могиле с тех пор, как появился на свет».
Изменяться — выше моих сил. А дети меняются, и это невыносимо для меня. Вынести можно только то, что пережил сам. Видеть собственную потерянную юность в детях нестерпимо, хотя это и закономерно. Такая закономерность унижает того, кто остался в прошлом. В их возрасте я слушался отца и не настаивал на своем. Потом подчинился государству и безропотно пошел на войну. Я посвятил юность родителям и обществу. А дети тычут мне в нос своей юностью.
