Следом, через два года, по выходу «Одиссеи», Жуковский окажется в еще более скверном положении: «Встречена „Одиссея“ была равнодушно. Мало ее заметили. „Переписка“ сердила, „Одиссеи“ как будто не было. Даже знакомые, даже друзья, кому он разослал экземпляры с надписями, не откликнулись. Просто молчание — итог семилетней работы»
Года три тому назад, когда я работал над биографией Гоголя (в стол, конечно), нашел у В. Вересаева забавную историю о карманных золотых часах с цепочкой, висевших на стене в кабинете Жуковского (Вересаев относит ее к 1844 году, во Франкфурте). — Чьи это часы? — спросил Гоголь. — Мои, — отвечал Жуковский. — Ах, часы Жуковского! Никогда с ними не расстанусь. С этими словами Гоголь надел цепочку на шею, положил часы в карман, и Жуковский, восхищаясь его проказливостью, должен был отказаться от своей собственности» /9.235/.
В 1848 году волнами из Франции расходилась революция; добралась и до Франкфурта (ее — революционность — Жуковский считал чем-то вроде тяжкой заразы, а Россию посреди этого «прокаженного моря» — Ноевым ковчегом). «Толпы бедняков с оружием запрудили улицу, а власти засели в ратуше, — пишет Жуковский. — Война всякую минуту может вспыхнуть. Если были бы крылья, сию же минуту мы перелетели бы в Россию… Там все покой, устройство, безопасность… там защитное пристанище для всего, что мое драгоценнейшее в жизни…»
Та семейная жизнь, которую так идеализировал Жуковский, вдруг принесла ему совершенно неожиданные и ужасные испытания, что порою (возможно) он считал свой брак и все, что происходит вокруг него, наказанием.
Пришлось срочно искать предлог — Жуковский попросил Лизу принести ему в кабинет чернильницу. — Подождите… Позвольте подарить вам эти часы. Но часы обозначают время, а время есть жизнь. С этими часами я предлагаю вам всю свою жизнь. Принимаете ли вы ее?..
Жуковский записывал в дневнике: «Во время лекций великий князь слушал с каким-то холодным недовольным вниманием… Мое влияние на него ничтожно… Я для него только представитель скуки… Великий князь недослушал чтения, это было неприлично… Он учится весьма небрежно… Ум его спит, и не знаю, что может пробудить его…»
«Какой день был для нас 14-го числа! — писал Жуковский Тургеневу сразу после восстания. — В этот день все было на краю погибели». Жуковский воспринимал восстание как «удивительное, бесцельное зверство» — такую оценку, по меньшей мере, получил от него Тургенев вместе с описанием событий.
