Оглавление

Жаркое лето 1979 года. Колхозный пасечник Василий Лопатин, становится случайным свидетелем аварии в чащобе смоленского леса странного летающего объекта и спасает раненого пилота, оказавшегося обершарфюрером СС Юрием Кудашевым. Кудашев, в мире которого история ХХ века идёт совершенно иным путём, нежели в нашем мире, с ужасом понимает, что застрял в чужом мире. В мире, где до сих пор существует СССР, а вот родная Германии, была повержена в мировой войне и разделена на два марионеточных государства.

Ведомый призрачной надежной всё же вернуться домой, Кудашев, с помощью новых друзей, Лопатина, его дочери Марии, друга погибшего на военной службе сына Василия Лопатина, сельского милиционера Сергея Горохова и его жены Лены, пытается разобраться в новой реальности.

Появление неопознанного объекта в Европейской части СССР, не остаётся не замеченным спецслежбами Советского Союза и нашему герою дышат в затылок сотрудники КГБ и засекреченной службы, берущей начало ещё с 30-х годов ХХ века.

Между Юрием и Марией Лопатиной, всё более явственно укрепляются романтические отношения, причём обершарфюрер понимает, что добром они в его ситуации не закончатся, но так же ясно молодым людям, отношения эти, сильнее всех разумных решений.

Тем временем, в другой реальности, там где родился и вырос Юрий Кудашев, предпринимаются все мыслимые возможности, что бы вернуть молодого пилота обратно.

Том первый
Часть вторая

Глава 1. Рейхсфюрер

Окно башни было и высоким, и широким, и из него открывался прекрасный вид. Он сам запретил ставить в старинных замковых стенах современные окна. Достаточно, что вставили рамы со стеклами в прежние. Замок был его детищем, его любовью. Он как-то сразу проникся его суровой красотой, когда в холодный и ветреный ноябрьский день Вайстор привез его в Вевельсбург.

— Смотри, Генрих, — старик поежился на пронзительном ветру и поднял воротник черной шинели без знаков различия. Фуражку он держал в руке, и ветер порывами трепал его седые волосы, то кидая их на высокий, морщинистый лоб, то отбрасывая назад, — там, на севере, в двадцати километрах Падерборн, а там, — он повернулся и вытянул руку в другую сторону, — начитается Тевтобургский лес и в тридцати километрах стоит Экстернштайн.

Гиммлер, стоявший на северной башне рядом с ним, надвинул плотнее на лоб фуражку, которую ветер, что есть силы, старался сорвать с головы, закрыл глаза и прерывисто вдохнул полной грудью промозглый осенний воздух. Даже не дослушав Виллигута, он понял, это то самое место.

— Неужели мы нашли то, что нужно?!

— Я видел этот замок в своих видениях. Но тогда он был иным, не смотри на эти стены и башню, их построили в ХVII веке, но это место намного древнее и сакральней! Тут стояла крепость еще во времена гуннов! Земля пропитана нордической кровью! От древних неведомых воинов и людей, хранивших Знание, что инквизиция казнила на этом месте, до солдат, сражавшихся со шведами на стенах замка в Тридцатилетнюю войну.

— Но какая странная форма, учитель! Не припомню таких… — рейхсфюрер чуть наклонился и посмотрел вниз с башни в крепостной двор.

— Да, Генрих, ты прав, еще один подобный замок есть в Шотландии, его я тоже видел… И еще, такими были замки Чистых в Окситании, таким был Монсегюр! Замок Вевельсбург, мой рейхсфюрер, является единственным треугольным замком в Германии. Он напоминает наконечник копья, вложенный в чашу. Копье и чаша. Ты понимаешь? Символика, говорящая сама за себя! Притом копье смотрит на север, северо-запад если быть точным. И еще, самое важное… Помнишь, я рассказывал тебе древнее вестфальское сказание о Битве у березы? Это именно то место!

Как давно это было! Почти десять лет нет в живых учителя, а серые камни замка будто шепчут мне его голосом. Карл Мария Вилигут, скончался 3 января 1946 года. Он был последним мужчиной древнего рода, ведущего начало от таинственных переселенцев с Атлантиды, последним потомком древней династии германских святых — Вилиготис. Он так много не успел мне рассказать, теперь я вслушиваюсь в шепот мертвых камней и стараюсь в нем услышать его слова. Те самые, не сказанные им.

Генрих Гиммер, вздохнул, он вдруг почувствовал, что его 55 лет, тяжело давят на плечи. А ведь он далеко не старик. Но здоровье оставляет желать лучшего. Только его ближний круг знал, что последние два года, рейхсфюрер, сохраняя прилюдно бодрость и жизнерадостность, боролся с тяжелой болезнью. И всего пару месяцев назад, профессор Август Хирт, облегченно сообщил своему пациенту и другу, что рак окончательно побежден. Гиммлер тяжело вздохнул. Кажется, ему никогда теперь не избавится от привкуса горечи лекарств, которые принимал все это время.

Рейхсфюрер давно уже знал, что судьбе угодно было сделать его не воином, а творцом, созидателем. Первое время, о святая простота, он пытался повернуть судьбу вспять. Когда-то Генрих до слез переживал, что не успел родиться раньше и первая Великая война, обошла его стороной. Но потом судьба подарила ему встречу с великим человеком. Адольф Гитлер перевернул его жизнь и направил по пути, с которого Гиммлер уже никогда не сходил. Когда Фюрер погиб смертью солдата в Берлине, казалось все кончено, что Рейх не сможет оправиться от такой потери. Но старые бойцы, те, что стояли рядом с Гитлером на мюнхенских улицах 9 ноября 1923 года, в том числе он, подхватили знамя, выпавшее из его рук. Он сразу же отказался от места Фюрера. И положа руку на сердце, стоит сказать, он не видел себя на месте рейхканцлера. Его детище, его СС, стало делом всей его жизни. Да, он создал государство в государстве, новый Орден рыцарей, далеко шагнувший из тесных рамок одной страны или нации. Миллионы лучших сынов многих стран с гордостью носят форму с руническими петлицами и мертвой головой. Всех их, немцев, славян, скандинавов, британцев, галлов, и многих других объединяла нордическое прошлое и кровь общих предков.

Где-то над головой загрохотало. Гроза, которую предвещала духота и безветрие, наконец-то разразилась. В сторону Тевтобургского леса ползли над башней, в которой находился его кабинет, сизые тучи. На подоконник, во двор замка и на оконное стекло упали первые, крупные капли летнего ливня. Рейхсфюрер отошел от окна к столу, но на полпути, заложив руки за спину, остановился у большой карты, занимавшей основную часть стены. Если бы кто-то в середине тридцатых, показал ее, он бы не поверил и счел того человека сумасшедшим. Его Германия, преданная, растоптанная и изнасилованная в Версале, воспряла из пепла, поднялась во весь рост и не только вернула себе то, что отобрали у нее враги, победившие немецкого солдата на поле боя, но и обеспечила себя жизненным пространством на поколения вперед.

Большевистский СССР разгромлен, на его месте Рейх получил верного союзника, скрепившего их дружбу совместно пролитой кровью — новую Российскую Империю. Лукавая Польша, портившая кровь Европе последние три сотни лет своими интригами и вздорным желанием построить «Великую Польшу от моря до моря», сжалась до генерал-губернаторства. Впрочем, получив почти полное внутреннее самоуправление, даже своего президента — Леона Тадеуша Козловского. А в кинематографе Рейха наравне с Вилли Фричем, Сарой Леандер, Магдой Шнайдер, Ольгой Чеховой, Марикой Рекк и Хансом Альберсом, блистал поляк Иго Сым. Славяне давно рассматривались в Рейхе как родственный народ и это в полной мере подтвердили десятки тысяч поляков, воевавших как в Вермахте, так и в польской добровольческой дивизии СС «Święty Krzyż» бригадефюрера Антония Шацкого. Вошли в Рейх и получили автономию, народы, которые раньше поляки старались задавить и ополячить. Никого не удивляли больше в Германии веселые кашубские девушки в своих черно-белых национальных платьях покрытых золотой вышивкой с национальными черно-желтыми флагами или танцующие в коло крепкие гуральские парни с топориком-цюпагой, в меховых безрукавках и кожаных постолах-керпцах. Вчера только, он подписал ходатайство на представление бригадефюрера СС Эггерта Ноймана, командира седьмой добровольческой горной дивизии СС «Принц Ойген» о награждении гауптшарфюрера Картоша, из разведывательного батальона этой дивизии, «Рыцарским Крестом». Гуральские горцы, не только плясали хорошо, но и воевали отменно.

Гиммлер сел в привычное, удобное кресло и включил настольную лампу. Гроза за окном, сразу опустила большой зал в полумрак. Он устал. Вся страна устала. Устал от войны, длящейся уже шестнадцатый год, весь мир. Война как прожорливое чудовище из древних легенд пожирала лучших сынов, ведь на войне всегда гибнут лучшие. Но эта война стала другой. В ней гибли далеко не только солдаты на фронте. Война, как страшное чудовище из древних легенд, губило женщин, стариков, детей в городах за многие тысячи миль от линии фронта. Гиммлер опустил голову на руки закрыв лицо ладонями. Говорят, что время лечит! Бессовестно лгут, эти болтуны! Четыре года назад, тут в Вевельсбурге, среди этих стен, умерла у него на руках от лучевой болезни, его «куколка» Гудрун. Никого в жизни он не любил, так как старшую дочь! Выросли другие дети, а его Гудрун, так и осталась — пюппи, куколкой. И осталась в памяти двадцатилетней красавицей с тугими косами. До сей поры, он мучился, корил себя за привычку, бросив все, ехать к дочери или принимать ее у себя. Ведь останься тогда она, в тот сочельник у матери в Баварии… Он разделил свое горе со слезами и мукой миллионов германских, русских, итальянских, японских отцов и матерей. И этот счет, он еще предъявит, мерзким янки и их жидовским хозяевам! В этой, чрезмерно затянувшейся войне, наконец-то произошел явный перелом. Давно поля сражений переместились в глубь Африки и Латинской Америки, но теперь США и ее жалкие пособники, явно надорвались, но чего это стоило…

Генрих откинулся на кресле, некогда предаваться слезливым воспоминаниям и сожалениям, арийца отличает мужество, трудолюбие и целеустремленность! Он придвинул к себе стопку бумаг, которые час назад принес для ознакомления адъютант. Кроме обычной рутины, сейчас предстояло просмотреть сводки по перспективным исследованиям, которые регулярно готовили для него люди группенфюрера Зиверса. Кто бы мог подумать, в далеком 1935 году, что «Аненербе» начинавшееся как созданная для изучения традиций, истории и наследия германской расы, и президентом которого он являлся, а особенно институт военных исследований, станет создателем победы в Великой войне. Кроме исключительных теоретических открытий, способных полностью перевернуть мировоззрение и историю человечества, Наследие Предков давало реальные открытия во многих областях физики, химии, медицине, которые в свою очередь, германский инженерный гений превращал в оружие Победы.

Первая же кожаная папка светло-коричневого цвета, на обложке под имперским орлом со свастикой, раскинуло крону мировое древо. На стол к рейхсфюреру не попадали случайные и малозначимые документы. В совет по научным исследованиям, через администрацию «Oflag V D», лагеря для американских военнопленных в Оффенбурге, поступило заявление содержащегося в лагере техника-сержанта ВВС США Тома Огла. Гиммлер, всегда настаивал, чтобы в документах такого рода, ложащихся ему на стол, специфическая заумность сводилась к минимуму, достаточному для понятия сути дела. Американский пилот, сбитого два года назад над центральной Африкой «Consolidated» В-32 «Dominator» заявил, что может сконструировать двигатель внутреннего сгорания принципиально нового вида. Хм… Уже внимательнее читая предлагающуюся справку немецких технологов, глава СС удовлетворенно кивнул. Теоретически, Огл обещал, что его прибор сможет вывести потребление топлива стандартного двигателя на новый уровень, обеспечив движение на 45–50 км от одного литра бензина! Революционный двигатель, вернее его карбюратор, будет работать по принципу введения бензина под большим давлением в облако пара, которое затем впрыскивалось в камеру внутреннего сгорания. Хм… Отличный результат! Даже если янки приврал, если не 50, а хотя бы 35–40 км, на одном литре бензина, уже стоит того, чтобы попробовать! Легковой автомобиль, на сто километров потратит три литра, грузовик шесть, а танк, всего двадцать литров бензина.

Гиммлер пролистал папку до конца, просмотрев последние страницы улыбнулся. Этот Том Огл, еще несколько лет назад, пытался у себя в Штатах запатентовать изобретение, а потом и запустить новинку в производство, но повсюду, от властей слышал отказ. А потом и угрозы! К Оглу неоднократно стали обращались представители газовых и нефтяных компаний, предлагая деньги за «заморозку» разработки. Однако изобретатель неизменно отказывался и потом, серьезно опасаясь за свою жизнь, завербовался в армию, полагая, что даже на войне выжить много реальнее, чем оказавшись на пути плутократов. Деньги и вся страна в кабале у евреев, ведь именно они печатают доллары. Ради них и их денег Америка ввязалась в эту проклятую войну! Да, поистине, правда, что нет такого преступления, на которое евреи не пошли бы, если что-то угрожает их деньгам и благополучию. А американский солдат, Том Огл, за свое изобретение теперь, всего лишь просит предоставить ему гражданство Рейха и дать свободу. Рейхфюрер, потянулся за ручкой и размашисто написал на первом листе: «Согласен! Перевести из лагеря и дать возможность работать над изобретением, под контролем отдела военных исследований». Потом посмотрел на приколотую к обложке фотографию мужчины средних лет с усталым лицом, в куртке пилота американских ВВС и дописал: «При положительном результате разработок подготовить ходатайство о предоставление гражданства Рейха и обсудить долю в прибыли от гражданской реализации проекта».

Справа чуть слышно скрипнула дверь, и послышались легкие шаги. Не поднимая головы и не поворачиваясь, Гиммлер спросил:

— Успела отдохнуть с дороги?

Не так много было в Германии людей, которые могли вот так, просто, войти к нему в кабинет, без приглашения и доклада. А в замке из них, сейчас был только один, вернее одна.

Среднего роста стройная женщина в фиолетовом платье, скользнув по витому погону на его плече рукой, прошла мимо и села в кресло напротив. Хороша была она очень: платье облегало ее ладную, сбитую фигуру, выгодно подчеркивало грудь и упругие, идеальной формы бедра.

В кресле она устроилась так ловко и удобно, как это могут делать только кошки с любимым местом отдыха. Рейсфюрер поднял голову и привычно удивился ее совершенству. С точеной шеи на грудь женщины опускалась причудливо витая цепь с большим серебряным амулетом в виде черного солнца.

Но самое главное, что привлекало взгляд — волосы, цвета спелой пшеницы, опускающиеся на спину густыми длинными волнами, лишь слегка перехваченные атласной, фиолетовой, под цвет платья лентой. Мария Оршич, будучи ровесницей Гиммлера, выглядела на 35 лет, не больше. Только морщины у глаз выдавали внимательному взгляду ее истинный возраст.

— Ты плохо выглядишь, Генрих! — ее негромкий голос полный мягкими, глухими тонами завораживал, — профессор, рассказал мне о больших успехах в лечении! Тебе просто нужно отдохнуть…

— Нам всем нужен отдых. Стране, миру, но ты же знаешь…

— Я знаю, что, если ты уедешь, на пару дней в какую-то глушь, шале в Баварских Альпах или охотничий домик в Шварцвальде на берегу живописного озера, ничего страшного, уже не произойдет. Ты убиваешь себя, Генрих!

Гиммлер, тепло и сердечно посмотрел поверх очков на свою гостью. Она была из тез немногих, кто мог искренне сказать ему такое, абсолютно без всяких посторонних мыслей, не желая в ответ каких-либо благ или ответной признательности. Их слишком много связывало вот уже тридцать лет.

— Хочешь, мы с сестрами поедем с тобой? И ты заново родишься, мой король…

Она иногда так называла его — мой король. Намекая на древнего германского императора Генриха I Птицелова, к личности которого, рейхсфюрер питал необъяснимую слабость. Каждый год в день смерти легендарного короля, в полночь, в сопровождении факелоносцев, посещал он его могилу в соборе Кведлинбурга. Слишком много Мария Оршич ведала о нем, и слишком мало он знал о ней. Ну что же, не всем дано быть медиумом и общаться с незримым миром.

Гиммлер слабо улыбнулся и отрицательно покачал головой. Мария только почтительно склонила голову. Нет смысла спорить, не первый раз она говорила ему подобное, заранее знала ответ.

— Ты сообщила, что приедешь и была встревожена! Что случилось Мария? — спросил он, отодвигая в сторону свои бумаги.

Гостья, занервничала, положила руку на амулет, а другой поправила волосы.

— Генрих, у меня было… видение. Первый раз с той ужасной ночи, когда горел Берлин! — женщина была сильно взволнована. Зная ее обычную невозмутимость, встревожился и рейхсфюрер. Он встал из-за стола, подошел к креслу, на котором сидела Оршич, взял от стены стул с высокой спинкой, поставил рядом. Сел. Взял ее нежные руки в свои, блестя стеклами неизменных круглых очков, посмотрел ей в глаза.

— Рассказывай.

— Да собственно и нечего рассказывать. Генрих, я была одна, когда начался транс. И на этот раз, первый раз за пять лет, он не имел к Альдебарану никакого отношения…

И чем больше она говорила, тем больше успокаивалась, чему немало помогал сам Гиммлер, внимательно ее слушавший. За долгие годы их знакомства, он привык относиться к словам этой женщины очень серьезно.

— Что-то грядет с востока. Это было необычно, будто смотришь на восходящее солнце, которое слепит глаза, но отвести взгляд от горизонта невозможно… И когда свет уже начинал причинять боль, я видела его… Übermensch… Того о котором говорили пророки… рождается Сверхчеловек, который воплощает человеческий идеал, дает смысл жизни и побеждает бытие которое как днище корабля ракушками, обросло порочными страстями и еврейской тягой к золоту. Тот, кто стоит над понятиями добра и зла, самостоятельно определяя все моральные правила. Преодолевает все мелочное и прорывается к вершине человеческого духа: «навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде». Он сейчас на грани, в постоянной борьбе и с мужеством смотрит в лицо почти не минуемой смерти. Он был прекрасен, как древний бог или герой, и страшен… Мне было жутко, Генрих. Слезы ужаса и благоговения застили глаза! Я хотела пасть к его ногам и не поднимать взора! И еще… никогда до этого, не испытывала я такого возбуждения… Силы Врил переполняли меня… небывалый оргазм, а потом я увидела его лицо…

Мария замолчала, собеседник ее затаил дыхание, от услышанного кружилась голова. Вопросы переполняли его. Орсич опустила голову, закрыла лицо ладонями и некоторое время сидела так, плечи под фиолетовым шелком мелко вздрагивали, когда она вновь подняла голову на рейсфюрера, он заметил пятнышко крови в углу губ медиума. Он потянулся было к столу, но Мария жестом остановила его, в руке уже был сияющий белизной платок.

— Когда транс закончился, я связалась со всеми Vrilerinnen, весь внутренний круг почувствовал огромной силы возмущение Врил. Но ни у кого не было такого видения как у меня. Даже у Сигрун, а ведь она всегда была лучшим медиумом… И еще, Генрих, его нет в нашем мире, он где-то далеко. И в то же время рядом, и он частица Рейха. Как-то связан со мной, со всеми нами. Мне трудно объяснить, я сейчас, рассказывая тебе, находилась на грани, во мне боролись, раздирая душу благоговейный ужас и страстное желание переживать этот ужас еще, раз за разом…

Гиммлер встал и подошел к окну. Сложив руки на груди, один из самых влиятельных людей мира, пытался уцепить какую-то мысль. Ливень был по-летнему короток и недавно закончился. Брусчатка замкового двора и стены блестели влагой. Скользили по оконному стеклу солнечные лучи. Что-то из слов Марии пробивалось наружу, но никак не могло выбраться, освободиться под грузом наносного.

— Повтори, что ты сказала, будто его нет, и в то же время он где-то рядом! — вдруг спросил Генрих, резко повернувшись и сверкнув стеклами очков.

— Да, я почувствовала, будто он безмерно далеко, и расстояние — это невозможно было измерить куцыми мерками нашего мира. Но одновременно мне показалось, что, если, протянуть руку сквозь пространство и время, я смогу коснуться сверхчеловека. И от одной этой мысли, мои ноги подгибаются, а сердце готово выскочить из груди!

Рейхсфюрер на мгновение замер, будто боясь спугнут озарение. «Сквозь пространство и время», прошептал он, а потом уверенно подошел к столу и, сдвинув несколько листков и папок в угол, выбрал одну. Подошел к женщине, но не сел вновь рядом, а навис над нею.

— Ты ведь помнишь программу проект отдела «Н» по множественности миров? Хотя, о чем я говорю, без тебя, Сигрид и Траут, о этой программе не было и речи…

— Да, и что? — Медиум недоуменно смотрела на Гиммлера.

— Часа через полтора, у меня будет директор Вюст, руководитель проекта, с руководством «Зондербюро 13». На Гельголанде проблема. Пропал хронолет. Маяк второй раз не срабатывает. В таких случаях для экипажа, даже если они выживают, это практически билет в один конец без всяких вариантов. Но на этот раз один из членов экипажа, кажется, может получить свой билет на обратную дорогу! Это справка из главного управления кадров по тому пилоту.

И он протянул Марии Орсич тонкую серую папку с широкой синей полосой.

Она машинально взяла папку и стала читать про себя, шевеля губами, верхние строчки. Но потом перевела взгляд на приклеенную к развороту обложки небольшую фотографию молодого мужчины в форме с петлицами СС. Резко вскочила с кресла. Она стояла напротив рейхсфюрера, грудь ее с вздымалась под тонкой мягкой тканью. Щеки окрасил румянец, а дыхание сделалось прерывистым и неровным. Она не сводила глаз с фотографии пилота.

— Генрих… я… я хочу присутствовать при вашем разговоре! — только и смогла прошептать она.

Глава 2. Дорожная пыль

Одевался Юрий торопливо. Чужая, ношеная, но чистая одежда непривычно лежала на теле. Да что уж там говорить, была не в пример удобней прежней. Светло-голубая рубаха не жала в подмышках, темно-серые брюки пришлись в пору. А самое главное в длину были как по нему сшитые. Только ботинки жали, но тут уж куда деваться.

— Ну, Сергей, даже не знаю, как и благодарить! — повернулся он от зеркала к стоявшему рядом Горохову, смотревшему на примерку.

— Да ладно, что уж там, какая там с самоубийц благодарность, прошелся по мужикам деревенским. Смотрели, правда, как на придурка, но все вот нашлось. Еще раз, прошу, откажись ты от этой поездки, не о тебе отчаянном, переживаю, о Машке…

— Сережа… Я чувствую, а ты мне в этом, надеюсь, веришь, поездка наша будет благополучной, вернемся живы и здоровы. Не изводи себя! Спасибо за все!

Милиционер только обреченно махнул рукой. Делай, мол, что хочешь. Юрий быстро стянул рубаху, которую только что примерял, и в майке, взяв со спинки ступа полотенце, пошел умываться. На кухне уже слышался веселый щебет Маши и хозяйки дома.

Когда сели завтракать, Маша уже обеспокоенно поглядывала на настенные часы.

— Не опоздать бы на автобус! — озабоченно проговорила она, обращаясь ко всем сразу.

— Не суетись, Машуня, — успокоила ее подруга, — Серега сказал, что довезет вас в Шумячи до автостанции. На мотоцикле.

Девушка радостно взвизгнула, вскочила из-за стола и принялась обнимать угрюмо жующего бутерброд милиционера:

— Серенька! Ты прелесть!

Закончив завтракать, мужчины вышли во двор, а Маша осталась с подругой наводить последний лоск. Женская логика. Раз не нужно бежать к автобусу, то можно лишние несколько минут покрутиться у зеркала.

Кудашев присел на корточки у тарахтящего мотоцикла, который Горохов завел и оставил прогреваться. Сергей нервно закурил, сломав пару спичек. Быстро, в несколько глубоких затяжек, выкурил сигарету, потом взял лежащую на сиденье в люльке планшетку из коричневой кожи и достал оттуда сложенный пополам небольшой листок.

— Возьми! — протянул он его обершарфюреру, — пригодится!

Юрий поднялся, развернул листок с синим угловым штампом Шумячского городского отдела милиции и печатью внизу, быстро пробежал глазами напечатанный на машинке текст.

В паспортный стол по месту жительства

Справка

Дана гражданину Кудашеву Юрию Николаевичу 30 мая 1954 года рождения, уроженцу г. Таллин Эстонской ССР, проживающему по адресу: Брянская область, г. Клетня ул. Калинина д.12 в том, что он обратился в Шумячский городской отдел милиции по факту утери им паспорта на его имя и военного билета при неустановленных обстоятельствах.

Исп. 2 экз. Участковый инспектор Шумячского ГОМ

1 — в адрес _____старший лейтенант

2 — в _____дело милиции_____Горохов С. А.

Прочитал и опустил руки с листочном. Дыхание перехватило, слова все из головы как ветром выдуло.

— Сергей! Я… я даже… Благодарю… ты….

— Да ладно тебе, на шею мне еще кинься… Будет! По памяти писал, вроде все верно, адрес, конечно, от балды. Вернее, не совсем. Парень там знакомый живет, служили вместе. И само собой, год рождения изменил. Одно помни… если что, эта бумажка — мне приговор. И не только мне.

Милиционер исподлобья пристально смотрел прямо в глаза Кудашеву. Юрий вдруг понял, что его совсем не заставляет нервничать кокарда с гербом и звездой, на этой фуражке. Дело всегда ведь в людях. А что… Очень многие, боевые товарищи отца, начинали войну под большевистской красной звездой, а заканчивали под русским трехцветным флагом.

Позади, хлопнула дверь. С крыльца спустилась Маша. С рассыпавшимися по плечам русыми волосами с крупными локонами, в пестром платье чуть выше колен, немного свободном. Видимо, принадлежало оно подруге, которая была немного шире в кости. С перекинутой через плечо сумочкой, в развевающемся на ветру платье девушка диво как была хороша. Кудашев залюбовался ею, до того шел ей этот наряд. Маша пробежала к мотоциклу и на ходу, сияя от произведенного эффекта, чмокнула оторопевшего обершарфюрера в щеку.

— Ну что встали?! Едем или нет? — весело крикнула она, устраиваясь в люльке и поправляя на коленях платье.

Мужчины вдруг заторопились, засуетились. Сергей пару раз провернул рукоять газа, мотоцикл отрывистым рыком на это отозвался, плюнув сизым дымом из выхлопной трубы. Юрий уселся на заднее сидение, крепко ухватив руками за ручку спереди. Прежде чем выехать в открытые ворота, Сергей махнул рукой жене, придерживающей воротину, и крикнул, перекрывая треск мотоциклетного двигателя

— К обеду не жди, милая, в районе в отдел заеду!

Утро было чудесным. Жара спала, но начало августа радовало мягким теплом и свежестью, а взгляд притягивали наливающиеся на деревенских деревьях яблоки. Замелькали заборы и палисадники, где из крашеного штакетника, где посеревшие от времени, а где и по-старому — плетни. Потряхивая на небольших ухабах деревенской улицы, мотоцикл проскочил клуб, потом заброшенную церковь с провалившимся куполом, из выщербленного красного кирпича, с когда-то белеными стенами. Сейчас они представляли собой жалкое зрелище. Юрий проводил развалины взглядом, вспомнив, что рассказал вчера в бане милиционер. Дальше по улице, метров через пятьдесят, миновали добротное двухэтажное здание из белого силикатного кирпича, с широким крыльцом и какими-то плакатами рядом на стойках. Перед этим казенным зданием маленькая площадь, с каким-то несуразным белым памятником на высоком беленом постаменте того же цвета. Мужчина в пиджаке вытянул правую руку вперед, а левой держится за лацкан. Уже когда они скрылись за спиной, Кудашев вдруг узнал памятник. Дорогу к большевистскому светлому будущему, черневским колхозникам указывал рукой Ульянов-Ленин. Бланк по матери, Юрий никогда раньше не видел таких памятников, только на старых советских фото и в хронике. Он, крепко держась за ручку спереди, обернулся, но клубы уличной пыли, поднятой мотоциклом, скрыли и памятник, и площадь. Деревня закончилась, и они выехали с проселка на плохо, но асфальтированную дорогу. Мотоцикл разогнался километров до шестидесяти. Встречный ветер свистел в ушах, глаза слезились и смотреть через плечо Сергея вперед, было просто невозможно. Оставалось только рассматривать поля, засеянные пшеницей и овсом, да поглядывать на сидящую в люльке Машу Лопатину, в белом мотоциклетном шлеме с очками-консервами.

Километров через десять, они выехали на шоссе. Горохов сразу сбросил скорость и съехал на обочину. Обершарфюрер почувствовал, как тревожно екнуло сердце. На перекрестке поперек дороги, выехав передними колесами на проезжую часть, чем значительно ее сузил, стоял крашенный в защитный зеленый цвет незнакомый колесный бронетранспортер, задрав в небо крупнокалиберный пулемет на небольшой башенке. Возле него несколько солдат в форме цвета хаки, с зелеными погонами и с такого же цвета околышами фуражек с штурмовыми винтовками, на плече, показавшимися Кудашеву очень похожими на старые немецкие StG.44. Солдаты скучающе глазели по сторонам и явно обрадовались их появлению, как хоть какому-то развлечению. Метрах в двадцати далее по дороге стоял так же поперек дороги большой трехосный грузовик с покрытым брезентом на высоких дугах, деревянным кузовом, тоже явно военный, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с такой же кабиной и выдающимся вперед на добрых полтора метра капотом. Грузовик так же частично перекрывал дорогу. И всякий едущий в ту или иную сторону должен был, сбросив скорость, медленно проезжать между броневиком и армейским грузовиком.

У грузовика, метрах в пяти от остановившегося мотоцикла, стояло трое мужчин, двое в такой же серо-голубой форме и фуражках, как и милиционер Горохов, но в погонах унтер-офицеров. А один, лет тридцати, в защитной форме, в кителе с отложным воротником, бриджах с сапогами и перетянутый портупеей с кобурой на поясе, в защитной фуражке с зеленым околышем и такими же погонами обер-лейтенанта, как и у Горохова. Или как тут у них принято, старший лейтенант. К удивлению выходца из военной семьи, Кудашева, двое милиционеров, один из которых был грузный, в возрасте, в сдвинутой на затылок фуражке и с глазами на выкате, при виде офицера вовсе не отреагировали ожидаемым образом. То есть, не оправили форму и не подняли руку к козырьку фуражки, а тот, что постарше, просто лениво помахал Сергею рукой. Тот, что моложе, с простым, рябоватым русским лицом, воскликнул:

— Здорово, Серега! — и пошел навстречу спешившемуся черневскому участковому, фамильярно протягивая руку.

Обменявшись с Гороховым рукопожатием, этот городовой в звании старшего унтер-офицера. Потом Юрий узнал, что в Советской России их называли постовыми. Мужчина приветливо улыбнулся снимающей шлем Маше и перебросился с ней парой слов. Кудашев понял из их разговора, что этот милиционер из соседней с Чернево деревни родом, учился в той же школе что и Лопатины с Гороховыми, только раньше и был с ними хорошо знаком. С Юрием общительный милиционер обменялся улыбками и тоже поздоровался за руку. Полный милиционер с погонами фельдфебеля то и дело вытирал замусоленным платком пот со лба. Выглядел неопрятно.

Сергей прошел к грузовику. Офицер, в котором сразу чувствовалась кадровая выправка, встретил участкового рукопожатием. Отдал честь. Горохов, чуть помедлив, так же взял под козырек, кивнул головой в сторону мотоцикла и пассажиров:

— Ребята вот на автобус опоздали, я их и прихватил до райцентра, как раз в отдел собирался заехать. Что-то начальник вызывает…

Он повернулся уже было обратно, но толстый милиционер окликнул его:

— Горохов, ты там узнай в районе, долго еще торчать нам, на дороге? Уже неделю это усиление, а я с кумом как раз крышу на сарае перекрывать собирался, шиферу достал. А то дожди польют, так и погниет все. Погранцы, вот гутарют, их сменить обещали…

— Узнаю, Максим Петрович, обратно поеду, расскажу, — и Сергей с силой толкнул ногой рычаг стартера. Юрий увидел, что рука милиционера на руле мотоцикла дрожит, а может и показалось…

— Товарищи, ваш человек? Знаете его? — спросил офицер-пограничник милиционеров, пристально глядя вслед удаляющемуся в сторону Шумячей мотоциклу?

— Да, брось ты, старлей, прям, как границу охраняешь! Самому-то не надоело… Это Серега Горохов, участковый местный. — сказал толстяк и, покряхтывая, стал спускаться с обочины в придорожный куст расстегивая ширинку.

— А с ним кто был? — продолжал расспрашивать офицер второго милиционера.

— Да Черневские ребята. Машка Лопатина, она в Смоленске учится в медицинском, видная девка стала… Брат у нее погиб несколько лет назад, на флоте служил, была история, расскажу потом…

— А парень, тоже местный? — не унимался пограничник.

— Местный, местный, успокойся, кому тут еще быть. Я по парням-то не специалист, — милиционер ехидно улыбнулся, — я по девкам привык… Да… Машка-то хороша! Года два ее не видал, поди в Чернево фельдшерицей теперь, после институту пойдет! Ха, надо будет поболеть к ней приехать! Пусть полечит! Ха-ха-ха-ха! — заразительно заржал рябой милиционер.

Шумячи, гордо называвшийся райцентром, был чем-то средним между большой деревней и маленьким городом. Так и назывался — поселок городского типа. Когда-то входивший в черту оседлости с больше половиной населения — евреями и принадлежавший раньше, в царские времена, к Могилевской губернии. Юрий почерпнул информацию эту, мельком пролистав какую-то из книг в Черневской библиотеке, ничего больше примечательного не запомнил. Скорее это была все же большая деревня, а не маленький город. Они проехали через окраину, с промышленными строениями за покрытым въевшейся густой пылью бетонным забором. Как потом упомянула Маша, то был местный бетонный завод.

В центре на небольшой площади, окруженной кленами и кустами сирени, так же задрав руку в сторону светлого будущего, стоял памятник Ленину. Там же, напротив статуи, виднелось полускрытое зеленью панельное здание совдепа, наверно, построенного из продукции местного бетонного завода. В соседнем здании располагалась милиция, тут Сергей попутчиков своих и высадил.

— Ну… Хорошей поездки вам! Путешественники… — Горохов, странно серьезный, поцеловал девушку в щеку, потом крепко пожал руку Кудашеву и неожиданно, к удивлению Маши, обнял парня.

— Ты, Серенька, прям как навсегда прощаешься! — пошутила она, но милиционер, только махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел к широкому крыльцу, на котором курили двое молодых мужчин в такой же как у него, серо-голубой форме.

Назвать автовокзалом небольшую площадку на противоположной от совдепа и милиции стороне площади тоже было бы явным преувеличением. На скамейках у остановки сидели женщины с сумками, несколько мужчин с целым набором котомок и баулов. В стороне, позади остановки, виднелись видавшие виды автобусы, покрашенные в блекло-коричневый цвет.

— Вон наш автобус, тот в котором одно окно фанерой закрыто, мы даже рано приехали, еще минут пятнадцать до посадки. — прервала тяжелые мысли Кудашева, осматривающего все это богатство и разнообразие, Маша.

День обещал быть хоть и не изнуряюще жарким, но очень теплым.

— Хочешь квасу? — спросила Маша и кивнула в сторону стоявшей в тени деревьев большой желтой бочки на колесах, к которой выстроилась небольшая очередь. Полная, не молодая женщина, в белом халате и в нарукавниках, сидевшая на деревянном ящике, споро наливала в стеклянные кружки коричневый, пенистый напиток. При виде него, у Юрия сразу пересохло в горле и еще сильнее захотелось пить. Он только и смог что кивнуть. Не прошло и нескольких минут, как они с Машей уже держали в руках по кружке. Квас еще не успел нагреться в бочке, был холодным и бодрящим, а кроме всего очень даже хорошим. Ну, может и похуже домашнего, который готовила Лена Горохова, но очень и очень недурным.

— Пойду к кассе, сейчас билеты будут продавать, вон там, видишь, допивай и подходи. — девушка улыбнулась и, помахивая сумкой, снятой с плеча, пошла в сторону кассы. Кудашев залюбовался. Маша не просто шла, а плыла, покачивая бедрами, ставя стройные ножки в линию, будто на Мюнхенском показе мод. Не сомневаясь, что обершарфюрер не спускает с нее глаз, уже подходя к зданию, она, лукаво улыбаясь, обернулась.

— Вот егоза! — послышалось рядом.

Юрий вздрогнул, и оглянулся. Рядом стоял краснолицый пузатый, низенький мужчина в светлой парусиновой кепке, тоже с полупустой кружкой кваса. Он проводил девушку взглядом и весело подмигнул парню.

— Смотри не упусти, кавалер! — произнес он, широко улыбаясь, в три глотка допил квас, и поставил опустевшую кружку на столик у бочки.

Кудашев поставил свою кружку там же и пошел к остановке. Чуть в стороне белел еще один памятник, поменьше. Юрий, помня, что минут десять у него еще есть, завернул к нему. Метрах в десяти, на широком помосте стояла большая плита, а рядом так же беленая, как Ульянов, фигура солдата в рост человека с винтовкой за плечами, в каске с опущенной головой. Сверху, на плите выбита была большая надпись: «Вечная память воинам, погибшим в боях за нашу Советскую Родину в Великой Отечественной войне 1941–1945» И ниже в несколько столбиков фамилии. Кудашев скользил глазами по строкам. Много… Ой, как много… Что там Лопатин говорил. Двадцать миллионов… Некоторые фамилии повторялись. Не вернулись с войны братья, сыновья, отцы, Тихонов А. Е. Тихонов Т. Е. Тихонов В. А…. Шувалов А. В., Шувалов М. В., Шувалов С. К. Шувалов А. И.

Да… история пошла иным путем. Дома, у нас, тоже крови пролилось много, но тут вовсе уже запредельно. А в результате… в результате имеем то, что имеем. Двадцать миллионов! В голове не укладывается!

Который уже раз, подумалось Юрию, что повезло ему с Лопатиным и Сергеем Гороховым несказанно. В этой реальности, в этом мире, он свалился на голову им в своей немецкой форме и был, пожалуй, изначально обречен. А ведь нет! Не выдали, не сдали. Помогают, как могут, знают ведь, чем рискуют с такой историей… Огромное чувство благодарности, к друзьям переполняло сейчас Кудашева. Не слова Василия, не глупый фильм про войну, в черневском клубе, не книги в сельской библиотеке, а этот памятник в русском захолустье убедил Юрия в том, что пропасть лежит между этими двумя мирами. Том, в котором родился и вырос молодой князь Кудашев и этим, в котором живет его любимая женщина.

— Юра! Я кричу тебе, кричу! — его тронули за плечо.

Кудашев вздрогнул, Маша Лопатина, с тревогой смотрела на него.

— Что случилось?! На тебе лица нет! Опять с головой что-то? — спросила она, дрожащим голосом.

Обершарфюрер встряхнул головой, отгоняя наваждение своих мыслей.

— Не волнуйся, Машенька, задумался просто, воспоминания…

Девушка, успокоившись, потянула его за рукав:

— Ну побежали, а то места все займут, будем до Смоленска все три часа стоять.

Через десять минут, автобус «Шумячи-Смоленск», гремя подвеской и разболтанными сдвижными дверьми, скрылся за поворотом. Стиснув зубы, глядел ему в след с крыльца райотдела старший лейтенант милиции, Сергей Горохов, потом бросил в урну прогоревшую сигарету и прошептал: «Ну, будь, что будет!»

Глава 3. Большие хлопоты

После слов Дубровина в кабинете повисла тишина. Николай Иванович только обратил внимание, как громко идут старые часы у стены… и как раньше не замечал? Полковник Мельгузов, стремительно трезвея, молча переводил взгляд с генерала на этого незнакомого старика, боясь шевельнуться. Человек, только что отпидарасивший по телефону заместителя начальника КГБ СССР, достоин был, чтобы относились к нему, как к смертельно ядовитой змее, с почтением и страхом.

— Ну, что как соляные столбы у Содома с Гоморрой встали, — выдал старик, — ужинать пора, а мы еще и не обедали!

Он поерзал на его, Кожевникове кресле, усаживаясь поудобнее, и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. А Кожевников именно в этот миг подумал, что в кабинете хозяин сменился, не он, генерал-майор Кожевников теперь тут командует, это факт. Молча кивнув, он вышел в приемную.

— И ты, полковник, с нами повечеряй, закусить тебе надо, мне у бойцов светлые головы нужны, а не похмельные.

Пограничник неуклюже сел на краешек стоявшего рядом кресла, как-то скорбно зажав ладони между коленами.

Николай Иванович вернулся быстро:

— Пять минут, повторно разогревают. И тоже сел рядом с Мельгузовым, стараясь казаться уверенней, чем был на самом деле, но не особо получалось.

— Хотя… — начал Павел Петрович, продолжая ту последнюю фразу, — пожалуй, сам себе лукавлю. Вот сказал, что уж и не думал, что еще придется повоевать, а ведь вру. Ждал, я Коля этого с того самого случая в Норвегии. Все думал, когда, ну, когда они вновь появятся! Вот и дождался. Нам теперь ребята нужно ухо востро держать. Два раза они нас переиграли, третий раз обмишулиться никак нам нельзя!

Открылась дверь кабинета. Двое мужчин в белых поварских халатах внесли пару подносов с тарелками. Третий поднос внесла сама Лена. Содержимое подносов быстро составили на стол и быстро удалились. Секретарь, задержавшись у Кожевникова, что-то зашептала ему на ухо. Генерал кивнул и в полголоса ответил:

— Давай и три стакана принеси.

Дубровин окинул взглядом тарелки и удовлетворенно крякнул, пересаживаясь напротив двоих сотрапезников. Две небольшие тарелки с сырокопченой колбасой и тонко нарезанным салом. Какие-то заправленные майонезом салаты, блюдо с маринованными огурцами и помидорами, тарелка с хлебом, три глубокие тарелки с парящим горячим борщом, и по тарелки на каждого с вытянутой желтой котлетой по-киевски и картофельным пюре. Осмелевший враз Мельгузов осмотрев стол авторитетно заявил:

— Под такой стол водки не хватает!

Дубровин только поморщился, но в этот момент вновь появилась секретарь Кожевникова с бутылкой «Столичной» и стаканами.

— Леночка, я, старик, обезьяньи капли эти, давно не пью. Ну раз уж принесла, пусть молодежь потешится, а мне бы кваску, но только хорошего, если есть. Я знаю, ты понимаешь, о чем я. Если нет, то просто воды, свежей, холодной принеси. В графине. А то в той, что на журнальном столике стоит, скоро лягушки заведутся!

Женщина, жутко покраснев, кивнула и быстро схватив стоявший на журнальном столике у сейфа графин, вышла.

Николай Иванович вдруг понял, как дико голоден. Он набросился на еду, полковник, судя по всему на поминках пивший, но не евший, от генерала не отставал.

— Ну что, поглядываете на меня? Давайте наливайте себе, раз уж принесли. — кивнул на не початую бутылку Дубровин. Повторять не пришлось. Первые сто грамм Кожевников с пограничником махнули мигом. Некоторое время только вилки звякали, ели молча. Но к тому времени, когда в тарелке с борщом начало показываться дно, возобновился и разговор.

— У меня, Павел Петрович, все тот хам с заправки из головы не идет. — Кожевников отодвинул в сторону пустую тарелку из-под борща и разлил им с Мельгузовым еще по сто грамм, — и подумать не мог, это ж надо — живой мертвец. Извини уж, что за столом о таком.

Дубровин, разделывавшийся с котлетой, только пренебрежительно мотнул головой:

— Да что там, он и не понял поди, что уже мертвый… Вот, слышал может, жил в Древней Греции Эмпедокл из Акраганта, известнейший философ, врач, жрец, государственный деятель и ученый.

Генерал на мгновение задумался, не прекращая жевать, отрицательно покачал головой, не знаю, мол.

— Ну да можно было и не спрашивать, — улыбнулся старый чекист, — личность хоть и известная, но в узких кругах. А между прочим, незаурядный был человек… если вообще человек. Уже в те времена говорил о том, что свет двигается с определенной скоростью, что Земля круглая, и что воздух, это — субстанция. Но я к тому о нем вспомнил, что есть точное свидетельство, что он поднял женщину, которая уже сорок дней была мертва. Вот это сила!

Кожевников выпрямился и медленно отложил в сторону вилку, сила она может и сила, но вот его поколение, прошедшее войну, да и с такой службой мира, слишком хорошо представлял себе сорокадневный труп. И желание видеть его поднимающимся и что-то там еще делающим не имел он вовсе. Пограничник, которому две по сто на старые дрожжи упали благотворно, раскрасневшись, слушал заинтересованно, приоткрыв рот.

— Вот, не ждал, что это услышу тут от вас, — встрял он в разговор.

Хоть и здоровый вояка, а видно крепко выпил до этого, да и сейчас добавил. Язык немного уже подводил, но видно было, что выговориться хочет. Бывает так, что долго что-то носит в себе человек, тяготит это его, гнетет, покоя не дает. И стоит только начать рассказывать, само с языка слетает, не удержишь.

— Вы, Николай Иванович, и так мое личное дело видели, а товарищу полковнику Дубровину, видно и не такое знать можно! В конце 1975 года, как раз под новый год, отправили меня в составе группы советников в Анголу. Подперли там черномазых братушек португальцы из ЭЛП с одной стороны, сепаратисты из УНИТА и ЮАРовцы с другой. Ну, мы с кубинцами за них и впряглись. Да только речь не о политике. Был у нас из местных, переводчиком Жозеф Нгема. Здоровый верзила, черный как ночь, одни зубы да белки глаз светятся. Толковый парень, грамотный, в Москве до этого учился. А у них в МПЛА, лейтенантом уже был. Пулям не кланялся, с таким, за спину в бою надежно было, да и выпито вместе немало. В начале февраля 1976 года боевые действия на северном фронте шли уже в пограничной с Заиром зоне. Ну и отпросился Жозеф на несколько дней к себе в племя, как раз сестра у него замуж выходила. Он еще смеялся с нами, обещал угощеньем проставиться, по-русскому, стало быть, обычаю, после свадьбы. А вернулся третьего дня сам не свой. Оказывается, чем-то он местному колдуну дорогу перешел, тот вроде как тоже на его сестру виды имел. Наш Жозеф-лейтенант дал колдуну укорот. Пьяным насмехался над колдуном, мол, кончилось их суеверное время, все по-новому будет. Вроде как даже по уху ему съездил. А потом проспался и сбежал. У них колдунов до сих пор жуть как боятся. И как подменили нашего Жозефа, бледный, серый весь. В палатке все сидел и трясся. Я его помню, спросил, что да как. Он и признался, что пока спал пьяный у себя в деревне, кто-то ему прядь волос отрезал.

Все твердил: «Это колдун, колдун! Нет мне спасенья!» Мы уж и смеялись над ним, что в Москве учился, мир повидал, а суеверий своих никак не бросишь. Он только и ответил, что мы, белые, не понимаем ничего в том, что у них тут происходит. Нгогве — колдун по-ихнему теперь получил над ним власть, и кранты, мол…

Кончился лейтенант Нгема, как солдат. Выл днем и ночью, плакал и молился. Однажды ночью, в конце марта 1976 года, мы с Андрюхой Чумаковым, тоже из наших советников, засиделись допоздна. Наша водка от малярии и иных африканских болезней, надо признать лучшее лекарство. Вот и лечились мы. Вдруг переводчик Жозеф к нам на веранду забежал, серый весь, это негры так бледнеют. Трясется, аж подпрыгивает. Губищи, как подметки толстые, ходуном ходят. Голый, в чем мать родила, конец, чуть не до колена болтается! Я, говорит, сегодня умру, нгогве призывает меня, он мою душу сожрал! Ну и всякую другую чушь! И стал просить, чтобы, когда он умрет, мы, прежде чем хоронить, зубы ему выбили, а лучше вовсе голову отрезали и в другом месте закопали, а лучше и вовсе, труп сожгли. И убежал, только его и видели. Мы с Андрюхой, еще дивились, какой дикий они народ, а социализм строят.

И что вы думаете? К вечеру следующего дня, нашли его труп недалеко от нашего лагеря в саванне. На Африканской жаре, он уже вонять начал, да личинки и иная местная живность его в оборот взяли. От чего помер, хрен его знает. Врач осмотрел и сказал, что никаких признаков насильственной смерти не выявлено, о вскрытии и не думали, война, жара…

Но похоронили честь по чести, даже с салютом, все же боевой товарищ. Конечно, мы и не вспомнили про его просьбы голову отрезать и зубы выбить. Дикость какая, суеверия. А на следующую ночь, душно было, мы с кубинцами в палатке спали, я в медчасти задержался допоздна. Там медсестры кубинки, эх и знойные девчонки! Особенно одна, Росита, в общем, за полночь я вернулся. Только в койку влез, засыпать стал, вдруг стали собаки выть. Страшно выть, я такого воя и не слышал никогда. Ни до, ни после этого. Они у нас с саперами работали. Трудяги. И они, и саперы. Мы всегда с уважением к ним. А тут такой вой, что перебудили всех у меня в палатке. Хосе, капитан-кубинец, запалил лампу, и вдруг кто-то в палатку к нам ломится. Вроде и двери нет, а он никак в проем не попадет. Мы подумали, кто-то напился, да по пьяни палатку перепутал, давай его хуями крыть. А потом все же удалось ему войти. И смотрим, глазам не верим. В желтом, колышущем свете керосиновой лампы вчера похороненный товарищ Жозеф Нгема, собственной персоной. Стоит покачивается, воняет еще пуще, глаза белые и зубы в темноте, потом руки к нам вытянул, заурчал и медленно к нам пошел. Палатка большая на десять человек, высокая. Нас шестеро было. Кто поближе от входа лежал, ломанулись от мертвяка так, что койки перевернули. У меня в глотке вмиг пересохло так, будто песок жевал. И крикнуть хочется, и только сип и какой-то писк. Один Хосе не сплоховал. Кобура у него на спинке кровати висела, он свой Кольт схватил и Жозефу в лоб засветил. Сорок пятый калибр не шутка! Негр так навзничь и свалился, мозги тухлые пораскинул по брезенту.

До утра уже было не до сна. Набежало народу на выстрел. Врач, который перед похоронами труп осматривал, все спорил с нами. Не может этого быть! Это вы придурки, алкоголики, до чего допились, сами его откопали, ничего святого для вас нет. А тело, и правда, на следующий день, от греха подальше сожгли. Как-то само собой, не спрашивая друг друга. Такая история была. Не верите?

Мельгузов, закусив губу замолчал. Было видно, что, рассказав свой случай, он уже в этом раскаивается, предвидя недоверие слушателей. Но Николай Иванович видел, все время, пока пограничник говорил, Дубровин слушал его очень внимательно, даже время от времени кивал головой, будто соглашаясь с чем-то.

— Ну отчего же сразу, не верю, — ответил ему старый чекист, неторопливо отпивая из стакана воду, — как раз твой рассказ, товарищ полковник, доверия достоин вполне. Но вижу пора тебе спать, офицер. Завтра, мне твоя голова нужна свежей. Дальше у нас разговор пойдет о таких вещах, что лучше бы тебе и не знать. Конечно, дело твое, но предупреждаю, обратного пути у тебя не будет и мир, к которому ты привык, изменится для тебя полностью. Выбор за тобой.

Пограничник сидел, чуть покачиваясь, глядя, бессмысленно в угол кабинета. Потом тряхнул головой и ответил:

— Вы правы, товарищ полковник. Не нужно мне этого. Я после той командировки в Анголу полгода по ночам орал и в холодном поту просыпался. Жена даже разводиться хотела, боялась. К матери жить уехала. Хорошо вернулась, передумала. Так что, последую я вашему совету.

— Иди, Борис, ложись спать. У нас казарменное положение, подойди к Лене, она тебе скажет куда пройти, где прилечь, чтобы никто не беспокоил. До завтра проспись, утром ко мне на планерку. — Кожевников поднялся и проводив Мельгузова к секретарше, вернулся к Дубровину.

Старик сидел за столом, задумчиво потирая подбородок, погрузившись в свои мысли.

— А нам с тобой, Коля пока не до сна, — начал он, — дай команду, пусть приведут того майора, что старшим опергруппы, под прикрытием, выезжал на место. Надо с ним потолковать, чую, ухватим кончик ниточки и весь клубок потянем.

Генерал кивнул и позвонив в дежурную часть, дал команду. У него не шел из головы рассказ пограничника, напрочь испортивший аппетит. Ткачука должны были привести не раньше, чем минут через пятнадцать, и в ожидании, Кожевников вернулся к прежней теме.

— Павел Петрович, я уже не берусь спорить о таких материях, но неужели то, что Борис рассказал, могло быть? В наше время, колдуны…

— Хм, Николай, я верю ему на все сто, именно в Африке в наше время это кругом и всюду происходит. Я и не такому был свидетель. Колдуны Африки — особая каста людей. Колдуны, пожалуй, есть в любой стране, но только в Африке их влияние на жизнь обычных, простых людей до сих пор гораздо значительнее, чем где бы то ни было. Вера в магию, Коля, настолько сильна у африканцев, что даже самые продвинутые и образованные из них, ну вот как этот лейтенант из МПЛА, про которого твой пограничник рассказал, могут стать жертвами вековых тайн и традиций.

— Ну… Я уже не берусь спорить, но как-то Петрович, не могу поверить. Ну не укладывается в голове. Хотя бес с ней с этой Африкой и неграми, они далеко…

— Ой, Коля, Коля, как дите малое, право, — перебил его Дубровин, качая головой, — если я про Африку сказал, разве это значит, что у нас такого нет? Хотя с тебя и спрос не велик. Ты еще неделю назад жил в своем привычном мире. Совещания, планерки, рапорта, доклады, время от времени шпионы, диссиденты. Служба, одним словом. Рутина. Обыденность. А тут такое на тебя свалилось. И ты, генерал, положа руку на сердце, хорошо держишься. И знаешь, я почему-то знал, что рано или поздно ты столкнешься с чем-то эдаким. С войны. С нашей первой встречи. Хотя… тут слово знал, применять не верно. Я — ведал. Слышал такое: ведал или ведовство? Нет? Это, друг мой, уже иной уровень знания, более глубокий. Я ведь рапорт писал в Москву, хотел тебя к себе в отряд забрать. И была бы судьба твоя совсем иной…

Кожевников впал в ступор. Который раз за последние дни. Вот так вот, оказывается. А ведь он в феврале 1945 года тоже хотел проситься к Дубровину. На его людей, на его отряд, можно было равняться! Это была настоящая элита СМЕРШа, вернее тогда он думал, что полковник работает на СМЕРШ.

— И что? — оторопело спросил он, охрипшим голосом.

— А ничего, генерал, как написал, так порвал, да выбросил. Почувствовал, что не твое это. Рано тебе еще было, — буркнул недовольно старик, но потом уже спокойнее добавил, — зато жив остался. Половина моего отряда, с которым ты в Восточной Пруссии воевал, до 1946 года не дожила. Сгинули уже после мая, после победы.

— А что случилось? Война уже заканчивалась. Нет, я понимаю, что у нас, чекистов, война никогда не заканчивается, но…

— Ладно, понимающий ты мой, потом расскажу как-нибудь, где майор твой? Любитель рыбалки, который?

Николай Иванович, вышел в приемную, почти сразу в кабинет вбежала секретарь Лена, собрала на большой поднос со стола тарелки, вилки, протерла живо сам стол. Дубровин, чуть улыбаясь и щурясь как кот на сметану, смотрел за ее суетой, на стройные ноги в телесных чулках, с ладными круглыми коленями, на юбку чуть выше колен, на облегающую белую блузку. Хороша, подумал он. Есть своя прелесть в некоторых женщинах, перешагнувших сорокалетний рубеж. Сладкая терпкость, как у выдержанного вина. У вина, которое уже не играет бесшабашной искрой, как молодое Божоле-нуво, но которое истинные знатоки ценят дороже. А Колька-то, не дурак… ухмыльнулся он, провожая женщину взглядом.

Ожидая пока приведут из подвалов Управления майора Ткачука, оба офицера молчали. Кожевников мерял шагами кабинет. Слишком много новой и невероятной информации. Голова готова была лопнуть, как какой-то перезревший плод. Полковник остановился рядом с Дубровиным.

— Павел Петрович, у меня все не идет из головы та история о женщине в Норвегии. Так и не нашли за что ухватиться? — спросил генерал, прервав затянувшуюся паузу.

Дубровин, стоя у окна, темнеющего опустившейся уже ночью, казалось не слышал вопроса. Он, будто думая о чем-то своем, потирал рукой высокий лоб, чуть прикрыв глаза.

— Я про ту… — хотел настойчиво повторить свой вопрос Кожевников, но полковник его прервал.

— Слышу, слышу, Николай. — он повернулся к собеседнику и устало вздохнул. Отошел от окна и сел на стоящий у стола массивный стул.

— Поверишь ли, чем больше времени с того случая проходит, тем чаще о ней вспоминаю. И пусть норвеги ей с нашей подачи шпионаж приписывали, там, чует мое сердце, все намного сложнее было. Хотя… — после некоторой паузы старик невесело усмехнулся, — был некий фарс в той информации, которую мы скормили их контрразведке. Дали им ниточку, ведущую к МОСАД. Пусть поищут среди сионистов нацистку из другого мира! Забавно было бы глянуть в их отчеты…

— Ну а все же? — не отставал от собеседника генерал.

— Теперь вот я думаю, что копали мы то дело усердно, но не в том направлении. Вернее, откуда та тварь взялась, установили, а вот, что произошло, нет. А копать-то нужно, наверняка, было вглубь! Мир древней Скандинавии таит, Николай, много загадок. Женщины Севера в ту пору владели особым видом магии. Да, да, не криви лицо, товарищ генерал, наука наукой, но многое я не могу объяснить с научной точки зрения! Эта магия, подвластная только женщинам, называлась Сейд или Сейдр. Ежели перевести со старо-норвежского, получится что-то похожее на «сеть», «ловушку», ну или «натянутую веревку». Вот и думаю, не в ту ли сеть мы в тот день попались.

Практики Сейда представляли собой особый вид транса, в который входили скандинавские ведьмы. Они отделяли свою духовную сущность — ворд от тела. И она могла путешествовать как в разные места, так и сквозь время и пространство. Вселялась в души животных и птиц, помогая выигрывать войны и сражения. Представительниц этого мистического учения называли «вельвы» или «сейдконами».

Главная черта этого Сейда — это умение предвидеть будущее.

Дубровин протяжно и как-то грустно вздохнул и многозначительно посмотрел на Кожевникова.

— Там, Николай, интересно было. Этот вид магии считался женским. Вроде как мужчинам было зазорно его практиковать. Транс, в который входили носители знания, по мнению северных мужчин, делал их слабыми и беззащитными перед врагом, а значит, типа недостойным воина. Хотя мужчины, практиковавшие Сейд, все-таки были. И называли их «сейдмады», но было их мало, и со временем вовсе мужская линия этих магических практик пресеклась.

Долгое время бытовало мнение, что раз практика сугубо женская, то Сейд был связан с сексуальными ритуалами, которые давали силу своим жрицам и ведуньям. Но тут, Николай, я ничего сказать не могу. Просто не знаю.

Вспоминая, как вела себя та женщина на месте обряда, я теперь уверен: это был особый ритуал. Даже та груда камней, на которую она положила снятые с себя украшения и вещи, не что иное, как «сейды» — колдовские камни. Они бывают большие, даже огромные, и маленькие Такие необычные конструкции и сейчас можно увидеть в разных уголках: в горах Карелии, тундре. Я еще когда в двадцатые с Барченко на севере был, много их видел. А в тот день, словно морок какой на меня навели, будто поглупел.

У нас основная масса женщин-носителей северной магии была уничтожена в XVII веке по обвинению в колдовстве и в преступлениях против королевской власти. Но то у нас…. А у них может и остались. Да и про наш мир кто даст гарантию, что нет где-то уцелевших вельв…. А ты, генерал, говоришь, Африка…

— Ну вот! Оно тебе надо было, расспрашивать, — сокрушенно подумал Кожевников. — Мало тебе колдунов, получи еще и северных ведьм до кучи!

Глава 4. Смоленск

В автобус Лена с Юрием садились уже без спешки, удивительно, но им нашлось пара мест в середке салона. От автостанции он отъезжал даже не полным, по дороге кто-то будет подсаживаться, кто-то сходить. Это обершарфюрер узнал от своей подруги, которая явно чувствовала себя неуверенно рядом с ним и пыталась скрыть это в чрезмерной суете и говорливости. Он же только кивал, слушая ее и вертел без устали головой, впитывая новые впечатления.

Направо от них, по другую сторону от прохода расположились две пожилые женщины с обычными славянскими лицами, ну разве что с неизгладимыми следами постоянной усталости, рано постаревшие. Обе в каких-то невзрачных блузках. У одной — застиранного зеленого цвета с каким-то мелким рисунком, у другой — голубая с набирающими влагой потными подмышками. Были они в похожих, будто одинаковых темных юбках чуть ниже колен. Женщина у окна щеголяла в видавших виды светлых туфлях, а соседка вовсе была в шлепанцах, из которых торчали не очень чистые пятки. Обе везли по нескольку сумок, а та, что у окна еще и корзинку, закрытую беленым холстом. Они оживленно и несколько громко, по мнению Кудашева, разговаривали, будучи, судя по всему, давно знакомы. Через несколько минут он уже знал, что одну из них зовут Любка. А та что у окна — Зойка. Именно так, а не Люба и Зоя, называли они друг друга. Зойка ехала в Смоленск в гости к дочери, и намеревалась остаться заночевать, чтобы хоть немного «отдохнуть от моего пьяного мудака». В корзинке везла внучатам позднюю, последнюю клубнику и переживала, что она в этой духоте потечет, ведь собирала вчера вечером. Любка что-то везла из деревни родственникам в городе, и намеревалась, купив в Смоленске колбасы, успеть вернуться к ночи в Шумячи.

Кудашев, невольно слушая их разговор, про себя удивился, что из села едут в областной центр за колбасой, а не наоборот. Ну кто его знает, может в Смоленске колбаса какая-то особая, сортовая что ли. В Черневском магазине за то короткое время пока там был, он внимания особо не обратил, была ли колбаса и какая. Основное внимание, вполне заслуженно, занимала там знакомая Василия Андреевича. Молодых людей в автобусе было мало, наверное, на работе все. Все больше пожилые женщины и пара мужчин за сорок. Сзади, шумно переговаривались о чем-то своем и задорно смеясь, расположилась группа парней гитлерюгендовского возраста и две молоденькие девушки. Едва мелькнула в голове эта мысль, Юрий усмехнулся. Привычка определять ребят шестнадцати-семнадцати лет по возрасту организации гитлеровской молодежи, была в Советской России дикой, хорошо, что никто не слышит его мыслей. Хотя он вроде помнил, что у коммунистов так же было для парней и девушек этого возраста что-то схожее. Комсомол, про который упомянул вчера Сергей. Ребята или уже окончили школу или учились последний год, да и летом, кажется у них каникулы. Постоянно поворачиваться назад и рассматривать их было неудобно.

К тому времени как видавший виды автобус дребезжа и громыхая на плохой дороге, покинул поселок Шумячи, Кудашев немного неуверенно обнял за плечи Машу молча принялся смотреть в окно. Девушка доверчиво прижалась к нему и положила голову на плечо. И неожиданно Юрий почувствовал, что она задремала под дорожную тряску. Он тихонько уткнулся носом в ее светло-русые волосы, глубоко вдыхая запах ромашки и еще каких-то цветов. До Смоленска было примерно 130 километров, на этом автобусе и по такой дороге, больше двух часов. Автобус приезжает в городской центр, в район железнодорожного вокзала. А ведь я так и не сказал ей куда еду и зачем… Есть время привести мысли в порядок. А они, мысли, скакали неудержимо, с одного на другое.

Они выехали из поселка и сразу замелькали по обе стороны дороги зеленые кусты и деревья с проглядывающими средь них засеянными полями. Время от времени на выпасах виднелись стада черно-белых коров. Идиллия. Казалось, прикрой глаза, а потом откроешь и ты — где-то у себя, проезжаешь по Восточной Пруссии или Швабии, но тут же автобус потряхивал пассажиров на очередном ухабе и вместо схожести сразу бросались в глаза отличия. Вокруг запущенность. Где-то деревья следовало опилить, кусты подрезать. А вот там, вдалеке, страшным трупом с проглядывающими из багрового мяса белыми костями на пригорке мелькнула заброшенная церковь. Ему вспомнилось как они с отцом в пятьдесят первом году делали пересадку на пути в Ростов и Краснодар, где-то на аэродроме в окрестностях Смоленска. Летели они на «Хейнкеле-111», которые давно, как безнадежно устаревшие перевели из Люфтваффе в гражданскую авиацию. Там, чуть переделав, установив удобные сидения и сняв оборонительное вооружение, их с успехом использовали как среднемагистральный лайнер. Несмотря на продолжавшуюся войну, они продолжали нести уже гражданскую службу на территории Рейха и всей Европы с Россией, там, куда не добраться было истребителям янки и их оставшихся прихвостней.

Позади балагурили парни с девчатами, обсуждая какой-то фильм. Справа тетки перемывали кости некой своей знакомой, обсуждая какая она «блядь ненасытная». Сам не заметил, как под мерное тарахтение автобусного мотора Юрий Кудашев заснул, уткнувшись в макушку спутницы.

Проснулись они одновременно от того, что автобус тряхнуло особо сильно. Он уже въезжал на площадь у железнодорожного вокзала. Вот незадача — немного зацепил за бордюр колесом. А, возможно, водитель давал знать, что все, мол, приехали. Юрий переглянулся с Машей, и оба улыбнулись. Он потер занемевшую от неудобного положения шею, а она распрямила спину, запрокинув голову. Ткань платья жадно обхватила грудь, Кудашев почувствовал, как к лицу прилила кровь и вновь, бросило в жар. Щека девушки покраснела там, где она прижималась во сне к его плечу, и наверняка, его лицо сохранило такой же быстро исчезающий след ее макушки.

— Здорово мы с тобой прокатились, — сказал Юрий, продолжая потирать шею. Маша кивнула, словно и не замечая его смущения, но блеск в глазах выдавал ее с головой. Автобус, тяжко вздохнув всем своим металлическим естеством, остановился. Мимо них, пыхтя, пробрались к выходу женщины с сумками и кошелкой, а потом, весело галдя, потянулась молодежь с задних сидений. Судя по солнцу, время уже около полудня, решил Кудашев. Подавал руку спускающейся по ступенькам девушке.

— Ну, какие планы? — поинтересовалась она, поправляя прическу, — мне нужно в наше общежитие заглянуть, тут недалеко, договорюсь, что ты у нас заночуешь. Вообще-то с этим целая проблема, но думаю, все решится. Со мной пойдешь, или встретимся где-то через часик или полтора?

На автостанции было довольно людно, сновали по своим делам пассажиры бывшие и будущие, обершарфюрер растеряно закрутил головой:

— Ну… я бы осмотрелся пока, но совсем не знаю города, даже не представляю, где мы встретимся?

— А ты иди вон по улице в ту сторону, там центральная площадь. Вокруг площади скамейки, вот там и встретимся. По дороге магазинов куча, несколько столовых, так что и не успеешь оглянуться, как час пройдет. Ты только без меня не ешь, вместе, куда-нибудь перекусить сходим. Столовая институтская на лето закрывается, так что обедать будем, чем бог послал, а ужин в общаге приготовим. Там некоторые ребята и летом живут, так что компания будет… — быстро чмокнув немного растерянного друга в щеку и одарив улыбкой, она быстро пошла, почти побежала по улице. На первом же перекрестке, оглянувшись и помахав ему рукой, свернула направо.

Кудашев огляделся по сторонам, с уходом Маши, сразу, благостное настроение улетучилось. Он в чужом городе. У потенциальных врагов. Любое неосторожное слово, действие, чревато большими проблемами, да что там, смертью чревато, и не только ему, а и этой замечательной девушке. Что там сельский милиционер говорил? «У нас теперь все не так…» Нет, Сережа, просто ты тут родился и вырос, для тебя окружающее привычно и вроде как по-другому и быть не может. Нет! Не верю я, что Совдепия и их НКВД так уж изменились. Те же самые упыри с красными флагами у власти. Поэтому нужно быть внимательным и осторожным. Осторожным, трижды осторожным…

Обершарфюрер неторопливо шел по тротуару из плохонького асфальта, вдоль невзрачных домов из силикатного кирпича в указанном подругой направлении. Старался запомнить и проанализировать как можно больше увиденного. Свежий ветер несильно трепал начинающие отрастать волосы. По дороге проезжали незнакомые машины, легковых, очень мало, все больше грузовые, фургоны, автобусы. Несколько раз бросались в глаза небольшие легковушки очень похожие на хорошо знакомый — «Опель Кадет». Странно, но новых с виду автомобилей было мало. Грузовики, из которых так же некоторые напоминали трофейный американский — «Студд», но явно не он, так вообще будто ехали в последний путь, на свалку. Несмотря на то, что Смоленск, большой, областной город, и находился Кудашев почти в самом центре, проезжая часть оставляла желать лучшего. Испещренная какими-то заплатами. Лязг и скрежет от проезжающих машин был похожий на тяжелый стон и жалобу на свою тяжелую участь. Легковушки перед особо выдающимися ухабами сбрасывали скорость и стонали меньше, но, подумалось, что до немецких дорог, да и русских, там… дома… им далеко. Дома… Вот бы закрыть глаза, и, открыв их, оказаться у родительского дома на Мауэрштрассе. Он чуть замедлил шаг, но тут же гудок автомобильного сигнала прервал эти мысли и открыв глаза, первое что увидел Юрий был большой красный транспарант у крыши дома напротив, через дорогу: «Решения XXV съезда КПСС в жизнь!»

Кудашев невесело усмехнулся, тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Так дело не пойдет, нужно собраться с мыслями! Он присел на скамейку, стоявшую под раскидистым кленом, между двумя домами, откинулся на спинку и закинул ногу на ногу. Поморщился… Вот куда и нужно в первую очередь зайти, так это купить новую обувь. Ботинки, оставшиеся на заимке от Николая, как минимум на размел были малы и наверняка, одарили обершарфюрера мозолями. Он скинул обувь, так и есть, стянул носок, да… с этой обувью он не ходок, еще немного и проще будет вовсе босиком ходить. А это точно, до первого милиционера. Решено, цель номер один — магазин обуви. Знать бы, где тут ближайший. Юрий разул вторую ногу и блаженно пошевелил пальцами, прикрыв глаза.

Расслабился, уже привычно унял дыхание до самого минимума и на выдохе распахнул сознание. Тут же в голову ворвался настоящий хаос, стало неприятно, аж до степени острой головной боли. Кудашев тут же закрылся. Большой город, это тебе не лес на краю болота и не село. Что бы вычленить, что-то важное, нужно привыкнуть, научиться. Только времени на учебу и привыкание не было. Пока непосредственной опасности не чувствуется, уже хорошо.

— Эй… эй, парень! Тебе часом не плохо?

Юрий вздрогнул, открыл глаза и выпрямился. Рядом, у скамейки стояла и с тревогой смотрела на него пожилая, плотного телосложения женщина в зеленом не первой свежести сарафане, с цветастой косынкой на голове, повязанной сзади. В руке она держала за ручку большой алюминиевый бидон, литра на три.

— Смотрю, сидишь, разумши, голову запрокинул, глаза закрыты… — уже спокойнее сказала она, видя, что Кудашев подал явные признаки жизни.

— Спасибо за заботу, матушка, присел вот отдохнуть.

— Матушка, — повторила за ним женщина, словно пробуя это слово на вкус, — чудно сказал, так это у попа матушка, а меня тетка Люда, зовут.

Но, видно было, обращение такое ей понравилось.

— Что, ноги стер в штиблетах энтих? — кивнула Люда на покрасневшие суставы кудашевских ступней.

— Да, вот ведь незадача. Пока не сел и не разулся, еще терпимо было.

— Это ты зря, парень, сделал. Теперича и вовсе итить не сможешь, больно будет. — покачала она головой.

— Вы, тетя Люда, мне подскажите, где тут поблизости купить обувь можно? — спросил Юрий.

— Ты поди со станции идешь? Ну да, откель еще, я тут завсегда за молоком хожу. А раньше тебя не встречала… Ты, парень, не дошел метров пятьдесят. — она указала рукой вдоль по улице, — Вона прямо на перекрестке, на улице Желябова и будет магазин. Только… тебе бы на рынок лучше, если деньги есть.

— Спасибо, тетя Люда, куда мне до рынка, мне бы эти пятьдесят метров осилить! В пору босиком идти. — поблагодарил женщину Кудашев.

— Ну, как знаешь, хлопчик! Пойду я, молоко перекипятить нужно, пока не скисло. — она кивнула ему и торопливо зашагала в переулок между домами, переваливаясь и шаркая старыми, стоптанными туфлями.

Юрий принялся обуваться. Не пропаду, думал он, вокруг русские люди, да, изъязвила им советская власть душу, но шестьдесят лет слишком мало, чтобы совсем вытравить все хорошее из народа. Обувшись, пилот поднялся и тут же охнул, опершись на правую ногу. И правда, как только шел до этого? Пятьдесят метров до магазина на перекрестке показались ему долгими словно морские мили, которые он миновал, стиснув зубы. Со стороны просто неторопливо шел молодой парень, а у парня аж испарина выступила. Магазин расположился на первом этаже пятиэтажного здания красного кирпича, старой постройки с вычурными маленькими балкончиками, лепниной и большой вывеской «Обувь». Наконец, Кудашев остановился у большой, красиво оформленной витрины, на которой красовались лакированные женские туфли-лодочки, сандалии, ботинки и сапоги различных фасонов. Юрий рассматривал все эти прелести социалистического рынка, просто стараясь перевести дух и, как можно меньше опираясь на особо сильно стертую, правую ногу.

Рядом, откуда-то вынырнув, оказался вертлявый, сутулый мужчина лет тридцати. Одет он был, несмотря на теплую погоду, в застегнутую на молнию серую парусиновую куртку с английской, кирпичного цвета, полукруглой надписью. Перевел Юрий: «ковбойские джинсы». Внутри полукружия надписи, грубо, по трафарету было намалевано изображение. По-видимому, должное изображать американского пастуха на лошади. Но более всего, оно напоминало странного горбатого уродца на четырех лапах. На ногах у мужчины были синие застиранные на коленях брюки из грубой ткани. Как Кудашев услыхал краем уха, Лена Горохова расспрашивала Машу, «где достала», обсуждая такие же похожие брюки, видимо тут они были популярны. Мужчина был не приметен: худое, угреватое лицо с острым носом, близорукий взгляд, за стеклами круглых очков. Он, бросив мимолетный взгляд на витрину, стал пялиться на обершарфюрера, то ли ожидая вопроса, то ли желая сам спросить, но не решаясь. Чудной какой тип, подумал Юрий и, собрав силы на последний рывок, стал подниматься по ступеням к двери магазина.

Обладатель куртки «Cowboy Jeans» проводил его, каким-то странным взглядом и отвернулся, еще больше ссутулившись, засунул руки в карманы куртки.

Большое помещение магазина, метров тридцать квадратных, почему-то оказалось не соответствующим красивой витрине. По периметру, вдоль стен, располагались высокие полки. В дальней от входа части за большим, остекленным прилавком у кассы виднелась одетая в синий жилет женщина-продавец. Еще одна женщина, в точно такой же безрукавке, скучающе смотрела в окно метрах в пяти от входа. Посреди торгового зала стояли четыре коричневые кожаные банкетки. Светлые, бледно-желтые стены магазина навевали тоску. Еще большую тоску навевал ассортимент, расположившийся на стеллажах. Они отнюдь не пустовали. По правую руку полки были заняты мужской обувью, по левую — женской. Справа, на нижних полках, тесным рядком, как гренадеры в кителях цвета Feldgrau, тянулись ряды русских валенок. Повыше, чернели резиновые сапоги с широкими голенищами. Самую верхнюю полку, занимали черные войлочные ботинки на толстой резиновой подошве с застежкой-молнией. В дальнем углу, ближе к прилавку, чернели какой-то грубой кожей сапоги. Уже немного прихрамывая, Кудашев растеряно рассматривая товар, прошел до конца ряда стеллажа с мужской обувью, сопровождаемый любопытными взглядами обеих продавщиц.

Обратно он вернулся вдоль женского ряда. Конечно, он знал, что в России валенки носят зимой и мужчины, и женщины, но сейчас был разгар лета… к тому же судя по всему, у местных женщин, размер 44–45 был особенно в ходу. Оказывается, у смолянок пользовались популярностью сапоги резиновые, но уже не черные, как у мужчин, а синего, темно-зеленого и ржаво-красного цветов. Кудашев взял один из сапог и прочел на болтавшемся сером картонном ценнике — «ГОСТ 5375—79 Сапоги формовые женские. Завод „Красный треугольник“ г. Ленинград, цена — 10 рублей».

Кроме цвета, женские сапоги отличал более высокий резиновый каблук черного цвета и выдавленные на резине декоративные пряжки. В стороне, так же как кожаные сапоги из кирзы, в мужском, в женском ряду особняком, как две буржуйки перед пролетариями, стояли две пары сапожков из коричневого хрома с меховой отделкой на резиновой пористой подошве. Производства фабрики «Парижская комунна» г. Москва. Но цена в шестьдесят пять рублей, видимо, отпугивала покупателей. На обеих сторонах свое почетное место занимали еще и галоши. Вещь, конечно, нужная, иной раз и необходимая, но ему, Кудашеву в данный момент совершенно не интересная. Были и тапочки. Почему-то исключительно белые и стояли они отдельно.

Закралась мысль, что он чего-то не видит или не понимает. Товаров, украшавших витрину с улицы, внутри не было и в помине. Юрий оглянулся. В любом нормальном магазине Рейха, да и любой страны мира, продавец давно бы предложил свои услуги, но не тут…

— Здравствуйте, я хотел бы купить себе ботинки или туфли. Что-нибудь, легкое для пешей ходьбы по городу, сгодятся кожаные туфли или какая-нибудь спортивная обувь, но я не уверен, что она подойдет под эти брюки. Вот, к примеру, эти темно-бардовые туфли на витрине, вполне меня устроят, — обратился Кудашев к продавщице, стоявшей у окна-витрины и указал на одну из пар мужских туфель из тех которые приметил еще стоя на улице.

Продавец, миниатюрная, не лишенная привлекательности брюнетка с явно приличной частью кавказской крови, примерно тридцати годов от роду, украсила себя несколькими золотыми цепочками, словцо цыганка монистами. Небольшие, но красивые серьги в мочках ушей дополняли наряд и не особо соответствовали облику продавца на рабочем месте. Смесь показного благополучия и безвкусия. На обершарфюрера она смотрела несколько ошарашено, будто он не обувь спросил в обувном магазине, а поинтересовался у эскимоса Гренландии как пройти на ближайший пляж. Ответила она не сразу, медленно переводя взгляд с его пыльных ботинок на лицо и обратно. Его облик, по всей видимости работницу советской торговли совсем не впечатлил.

— Извините, товарищ, я кажется не поняла вас — наконец, прервала она затянувшуюся паузу, — вы обувь купить хотите?

— Совершенно верно! Вас это что, удивляет? Не ошибся ли я магазином? — Кудашев, стертые ноги которого начали доставлять ему настоящую, серьезную боль, против воли начал нервничать, — У вас ведь тут обувью торгуют…

У продавца от волнения явственно прорезался восточный акцент: — Да, у нас обувь… вот на полках все, что есть!

— Вы так пошутить решили, верно? Валенки мне предлагаете, но сейчас начало августа, а уж никак не декабрь!

Женщина быстро закивала головой и выдав через силу:

— Пойдемте! Сделала приглашающий жест покупателю и направилась к прилавку, где у кассы с интересом прислушивалась к их разговору вторая женщина-продавец.

Стоявшая у кассы сотрудница, лет на пять постарше первой, явно была опытней. Одета не так безвкусно, даже с намеком на стиль, красивая и уверенная в себе женщина под сорок. Красивая той, уверенной в себе красотой, которая приходит к женщине после тридцати пяти, если, конечно, ее не заездила в усмерть бытовая неустроенность и непосильная работа.

Драгоценным металлом красотка так же не была обделена, но и тут явно всего было в меру. Но во взгляде, которым она окинула чуть прихрамывающего молодого парня, сквозила неприятная смесь наглости и чувства собственного превосходства. Столь свойственного советским людям, имевшим доступ к распределению дефицита или иным благам не доступным остальному большинству.

— Чем могу помочь, товарищ? В чем дело, Кариночка? — голос у второй женщины-продавца, был мягкий, с бархатистыми нотками, которые так любят мужчины, но Юрию сразу почувствовалась в нем неискренность и откровенная фальшь.

— Он… Он с витрины хочет туфли себе, те югославские… — нескладно начала было объяснять ей коллега.

Кудашев тем временем отвлекся. Он сразу и не обратил внимания на содержимое большой застекленной витрины у кассы. А выставлены там были вполне приличные мужские туфли трех видов и пара ботинок. Ценник рядом указывал на наличие его сорок третьего размера и отнюдь не отпугивал стоимостью в 18 рублей за аккуратные туфли из черной кожи.

— Здравствуйте! Будьте любезны, я бы примерил эту пару. У меня сорок третий размер. — он указал через стекло на приглянувшиеся туфли.

— Конечно, дайте, пожалуйста, ваше удостоверение. — кивнула ему старшая продавец, протягивая руку.

— Какое удостоверение? — искренне удивился обершарфюрер.

— Товарищ, тут же черным по белому, русским языком написано, товары пайщикам Смоленского ПОСПО. Предъявите удостоверение пайщика, или не трепите нам нервы! У нас фирменный магазин и высокая культура обслуживания! — бархатистые нотки из голоса дамы за прилавком исчезли, и на их место пришла сварливая интонация.

— Да… я уже заметил, — машинально ответил Кудашев.

— Так, что? Вы не пайщик Смоленского ПОСПО? Может вы работник ГорРАЙОНО, у них на этой неделе талончики на обувь отовариваем? Тоже нет? Так что же, товарищ, нервы нам мотаете?

— Любезная, умерьте свой праведный пыл! Я же не прошу подарить мне эту обувь! Я уплачу указанную цену, без всякого торга. Вы сомневаетесь в моей кредитоспособности? — Юрий достал из кармана Лопатинский конверт и достав купюры с пролетарским вождем, продемонстрировал их продавцу.

Взор работницы советской торговли задержался было на десятирублевках в руках молодого мужчины, но потом она вновь непреклонно ответила:

— Извините, молодой человек, ничем помочь вам не могу. Товар на витрине только пайщикам и по распределению сотрудникам городских служб. Купите себе сапоги. У нас хороший выбор, только извините, вашего размера нет. Остался сорок шестой и сорок седьмой размеры, но, если на теплые носки и со стелькой…. Зато валенки всех размеров.

Кудашев облокотился на витрину, на миг потеряв контроль над собой. Вот он какой, Советский Союз, переживший Вторую мировую войну. Царство красного хама, в котором человеком является только советский бюрократ, а остальные, рабы для ломовой работы и пушечное мясо на случай войны. Он, Юрий Кудашев, может усилием воли сейчас сжечь весь этот вертеп с валенками и этими наглыми людьми, но не может, законным образом купить пару ботинок. В любой стране мира, его мира, это просто немыслимо, а тут реально. То, что он слышал от отца, его друзей, о чем читал в книгах, развернулось во всей скотской неприглядности. Система специальных распределителей для красной элиты и унижение миллионов.

— Так что, молодой человек, будете брать сапоги или валенки? — не унималась продавец.

Кудашев тяжело вздохнул и повернувшись к женщине, пристально взглянул ей в глаза.

— Как ваше имя? Я так понял, вы в этом магазине руководитель?

— Валентина Андреева… Да, я директор магазина, — еще секунду назад, она и не собиралась говорить своего имени, но сейчас не могла отвести взгляда от лица этого молодого парня, усталого и какого-то чужого. Почему она сразу не обратила внимания? Таких лиц она не видела не весть сколько времени, или видела… может, в кино?

— Как же так, Валя? Почему у вас все как в абсурдном, непонятном сне? Почему обычный человек, не может купить, имея деньги, самого простого, ну вот хотя бы эту пару обуви? Как же вы живете таким образом? Вы же обречены! Так не может продолжаться очень долго… в голове не укладывается.

Негромкий голос незнакомца стучал в мозг молотком, забивающим гвозди. Она хотела было ответить что-то, но нужные слова просто не шли в голову и Валентина Андреева, директор магазина «Обувь», что на улице Желябова, округлив глаза, все смотрела, открыв рот на этого странного парня, уже не понимая, о чем он говорит.

Второй продавец, что назвали Кариночкой, испугано выглядывала из-за полки в противоположном конце магазина. Ну… не ходить же босиком, в самом-то деле! А с другой стороны устраивать сейчас погром в обувном магазине, ради пары дрянных туфель, не самый лучший способ поддержания инкогнито.

Неожиданно Юрий почувствовал, что его потянули за рукав рубашки. Позади стоял тот самый мужчина в очках и парусиновой куртке с надписью «Cowboy Jeans» в синих грубых, штанах. Мужчина кивнул ему в сторону входной двери, явно приглашая идти с ним, и сам направился к выходу. Это уже интересно, подумал Кудашев и стараясь не обращать внимания на боль в ногах вышел в след незнакомцу. В конце концов, валенки, калоши и резиновые сапоги уж точно никуда не денутся.

— Ботиночками интересуемся? Туфельками? — встретил его вопросом на крыльце, воровато оглядываясь, мужчина.

Юрий кивнул, сообразив наконец, что носатый очкарик, самый обыкновенный спекулянт. Ведь любой дефицит, рождает спекуляцию. Он выгоден теневым дельцам. По рассказам домашних, такими склизкими типами были полны улицы германских городов, пока Фюрер и НСДАП не взяли власть и не покончили с кризисом.

— Таки они есть у меня! Дорогой, любезный мой товарищ, имею предложить вам отличную пару югославских ботинок и пару кожаных туфель из Румынии, — шептал, обдавая нездоровым дыханием Кудашева, незнакомец, — и всего за жалкие, 30 рублей пара! Ну это же слезы! Исключительно, по причине моего к вам искреннего почтения!

Не прошло и пяти минут, как Кудашев примерял на скамейке в тени большого куста сирени, за домом в котором располагался злосчастный обувной магазин пару приличных туфель, пришедших как раз впору. Вертлявый еврей-спекулянт, сверх пары румынских башмаков добавил еще и пару носков, приговаривая, что у Яши Брыля есть все и недорого и дело он ведет честно, ибо не какой-то шахер-махер. Исчез он такой довольный, что Юрий понял, нагрел его Яша Брыль как минимум рублей на десять.

На душе было противно. После общения с жидом-спекулянтом осталось чувство брезгливости, желания вымыть руки с мылом, а еще лучше, как следует вымыться. Который раз подумалось, что Фюрер, избавивший Европу от их лукавого племени, только за это достоин всяческого почитания.

Валентина Андреева, после ухода из магазина странного молодого парня, никак не могла найти себе места. Слова его никак не шли из головы. Она ушла в подсобку и там металась из угла в угол. «Да кто он такой! Да как он смеет! Кто дал ему право так говорить! Сопляк!» — не унималась она. Ей хотелось высказать ему в лицо что-то обидное и гадкое. Она злилась на незнакомца, на дуру Карину, которую пристроили два месяца назад к ней в магазин по блату, через знакомых с Городянского рынка, вместо местной, русской женщины. Та хоть работала, а эта только деньги получает и тащит бесчисленной родне, все, до чего может дотянуться. Но более всего злилась на себя. Сама не знала почему… Немного успокоившись, села за стол и набрала хорошо знакомый номер телефона.

— Алло! Товарищ капитан? Здравствуйте, Максим Петрович. Узнали? И я рада вас слышать! — голос Валентины вновь ворковал, то повышался до звонких нот, но опускался до томных придыханий.

— Заехали бы к нам. Вчера завезли очень приличные чешские мужские туфли, думаю вам понравятся… Да конечно, оставлю! Сорок четвертый размер? Конечно, есть… для вас. Да… ага. Товарищ капитан, я еще вот по какому поводу звоню. Вы просили, если что. Парень сегодня в магазин заходил, странный. Такого мне наговорил! Нет! Не в женихи набивался… Кажется, мне он по вашей линии. Не наш он, чужой. Нет… вы все шутите! Парашют за ним не волочился, нет… а вот про Советскую власть сказал, что долго мы не протянем, что обречены. Какие шутки, так вот прямо и сказал! Из-за чего? Ну… он хотел туфли купить, а они только пайщикам, ну он и завелся… Деньги? Да, были у него, в конверте, целая пачка червонцев… Какой из себя? Та-ак… чуть выше среднего роста, волосы темные, нет, не брюнет. Телосложение худощавое, но не доходяга. Лицо… усталое какое-то, но вообще, парень красивый. Стрижен коротко. Будто в кино где-то его видела, в иностранном фильме. Одет… да запомнила. Рубашка голубая с закатанными рукавами, брюки серые с ремнем. Да обычно одет, скорее по-деревенски. Нет, не фарца, это точно. Нет, раньше не видела никогда. Его у магазина потом фарцовщик перехватил. Да, я уже раньше про него говорила. Брыль его фамилия… Ну а кто же? Еврей, конечно. Да… да… Рада помочь нашим доблестным органам государственной безопасности!

Валентина откинулась на спинку стула и положила телефонную трубку. Настроение заметно улучшилось. Она выдвинула ящик из стола и достала зеркальце, осмотрела лицо и осталась довольна увиденным, только вот морщинки у глаз становятся все заметней… но и тут есть средства. Она улыбнулась и вновь сняла трубку с телефона, набрала прежний номер.

— Алло! Товарищ капитан? Так точно, опять я! — и тут же добавила совсем другим тоном, — Максим… я та-ак соскучилась! Ну отправь ты свою мымру куда-нибудь в санаторий или пансионат на недельку! Я затрахаю тебя до изнеможения, товарищ чекист…

У прилавка Карина Зайтян, продавец валенок и сапог советским гражданам, тянула шею стараясь расслышать, о чем в подсобке говорит по телефону начальница. Опять эта шалава звонит кому-то из своих любовников! Ничего, нужно только немного подставить эту дуру, и из нее, Карины Зайтян, получится отличный директор магазина. Как раз племянница из Армавира собирается приехать, будет у нее продавцом. А пока нужно подобрать что-то приличное на ноги дяде Аванесу…