Дождь лил с таким видом, будто говорил: «Вы думаете, я перестану? Я не перестану»
В чем же виноват был Фирсов? Неужели только в своей семье да берлинском дипломе? В правильной речи и хорошем костюме?
Все когда-нибудь уже было. Все на что-нибудь непременно похоже, — заметил Крачкин. — Люди всегда одни и те же. И при царизме, и при советской власти.
Сначала ему показалось, что в просторном кабинете заседают сразу три человека. Впрочем, третьим оказался огромный Ленин: на портрете вождь сидел за столом вровень со столами двух директоров «Русского дизеля». Они являли собой разительный контраст. Один — в костюме, другой — в пролетарской косоворотке. Первым вскочил тот, что был в косоворотке, и быстро пролаял что-то политически выдержанное. По его хитрым глазам было ясно, что он сказанному ни на грош не верит. Это был так называемый красный директор. Консорт, который не правил, но обладал правильным классовым происхождением, был членом партии.
— Молодой человек, вы пейте пиво, пока оно еще холодное, — мягко попеняла ему Татьяна Львовна. Поддела своими розовыми лакированными ноготками и с треском содрала с плоской рыбины сухую чешуйчатую шкурку. Нефедов и впрямь таращился на нее совсем уж неприлично: как на говорящую лошадь.
— Я думал, вы интеллигентная женщина, — простодушно не удержался он. — А вы воблу едите.
Утро все же было удивительно к лицу Ленинграду. Сверкало на шпилях и в окнах.
Зайцев купил программку у билетерши. И по лицу Лели понял, что свою первую ошибку он уже совершил. Хорошо воспитанному ленинградскому кавалеру полагалось и без программки знать, что дают сегодня вечером, кто сочинил музыку, кто хореографию, а также кто в главных партиях. Зайцев свернул программку в трубочку, сунул в карман пиджака и смущенно кашлянул
Крачкин был прав. Если ленинградская девушка приглашала на балет, ленинградскому мужчине следовало мобилизовать все силы: это было не просто свидание. По важности балет помещался за два шага до Страшного суда — знакомства с ее подругами.
— В театр иду.
— Шутка сезона!
— Куда?
— Чего? Просвещаться надо. Вы, товарищи, между прочим, советские комсомольцы, а не шантрапа какая-нибудь.
— Я не комсомолец, — вставил Крачкин.
— Мы пример должны подавать, — не сдавался Зайцев. — Вот ты, Самойлов, когда балет в последний раз видел?
— Балет? — удивился Самойлов.
Крачкин засмеялся.
— Не скалься, — добродушно оборвал Зайцев.
— Вася, — наставительно воздел папиросу Крачкин. — Помни: глянул — и в сторону.
— Да пошел ты!
— Это чего? Он о чем? — засуетился Самойлов.
— Ты, Крачкин… Я на твоем месте больше интересовался бы современным советским искусством. Чтоб от жизни не отстать.
— Товарищи, — объявил Крачкин. — Вы хоть поняли, к чему эта комсомольская болтовня? У товарища Зайцева сегодня вечером — сви-да-ни-е. С дамой.
Трамвай понес его сквозь красивейший город, в котором люди жили по большей части некрасивой, неопрятной, бедной жизнью. Собачились на коммунальных кухнях, в пару, вони и бардаке отдыхали от нудной изматывающей работы, часами стояли в очередях за гадкой едой, которую называли «продуктами питания», мучительно копили то на пару туфель, то на бостоновый костюм, подписывались на государственные займы из своих тощих зарплат, пучили глаза на бесконечных партсобраниях.