Дождь лил с таким видом, будто говорил: «Вы думаете, я перестану? Я не перестану»
В чем же виноват был Фирсов? Неужели только в своей семье да берлинском дипломе? В правильной речи и хорошем костюме?
Все когда-нибудь уже было. Все на что-нибудь непременно похоже, — заметил Крачкин. — Люди всегда одни и те же. И при царизме, и при советской власти.
— Я думал, вы интеллигентная женщина, — простодушно не удержался он. — А вы воблу едите.
советском Ленинграде разница между парадной частью города и его дном как-то сгладилась. Парадные улицы обтрепались и просели, Коломна опустилась. А Сенная с ее переулками по-прежнему гнила и кишела. По-прежнему страшно торчала Вяземская лавра — длинный трехэтажный доходный дом, а на самом деле притон преступников всех мастей. Над Сенной площадью все время висел, как туман, человеческий грай: ругались, пели, покрикивали, зазывали, рявкали.
Крачкин чуть не носом по ней водил.
В том мире, где Фаина Баранова была убита — убита спокойно, ненужно и изуверски, — невозможны были букетики и танцы.
И, выскочив из автомобиля, без удовольствия протянул Зайцеву сложенное вдвое пальто. Зайцев принял, вздрогнул от холодка подкладки.
Отсюда он хорошо видел всех в зале. Раздражение на лицах постепенно сменялось сонной одурью. Собрания обычно заряжали надолго, как ленинградский дождь.
Зайцев их даже пожалел. Бедные советские мышата, они боялись и тех, кого им предстояло чистить, — милиционеров. И тех, кто эту чистку организовал.
