Оглавление

Аннотация к Введению Шлейермахера к диалогам Платона

Введение Фридриха Шлейермахера к диалогам Платона — это не просто предисловие, а фундаментальный труд, который произвел революцию в понимании Платона и заложил основы современной платоновской филологии.

Ключевые идеи

До Шлейермахера господствовало два основных подхода к диалогам Платона: Догматический: Диалоги рассматривались как набор доктрин и догм, которые нужно систематизировать (часто через призму более позднего неоплатонизма). Скептический: Диалоги считались чисто апонимическими (опровергающими) произведениями, не содержащими позитивного учения. Шлейермахер, будучи философом, теологом и блестящим филологом, предложил принципиально новый подход.

1. Платон как Художник-Философ Шлейермахер первым заявил, что форма диалога неслучайна и не является просто украшением, а неразрывно связана с философским содержанием. Философия Платона может быть понята только через то, как она представлена. Диалог — это не оболочка для учения, а само учение в действии.

2. Принцип» Органического Единства» всего корпуса Шлейермахер отверг взгляд на сочинения Платона как на разрозненные тексты. Он предложил рассматривать все диалоги как части единого, целенаправленно выстроенного и» органического» целого. По его мнению, Платон с самого начала задумывал представить свою философию как связную систему через последовательность диалогов.

3. Внутренняя система и порядок диалогов Исходя из принципа единства, Шлейермахер попытался выстроить идеальный порядок чтения диалогов, который отражал бы постепенное и последовательное раскрытие философии Платона перед читателем. Этот порядок основывался не на хронологии (которая тогда была неизвестна), а на педагогическом и систематическом принципе. Он разделил диалоги на три группы:

1. Основополагающие (или вводные) диалоги: Цель: Пробудить в читателе философское чувство, показать необходимость философии через осознание собственного незнания (апории). Примеры: " Апология Сократа», " Протагор», " Парменид», " Горгий», " Федон». Эти диалоги подготавливают почву, но не дают позитивного знания. 2. Подготавливающие (или конструирующие) диалоги: Цель: Построить позитивное учение, дать читателю инструменты и концепции для понимания высших истин. Здесь развиваются понятия идеи, души, любви (Эроса). Примеры: " Пир», " Федр», " Теэтет», " Государство».

3. Завершающие (или экспозиционные) диалоги: Цель: Представить полное и систематическое изложение философии, синтез всех предыдущих идей. Это кульминация всего проекта. Примеры: " Тимей» (философия природы), " Критий», " Софист», " Политик», " Филеб», " Законы».

«Сократический период» как миф Шлейермахер решительно отверг популярную и до сих пор существующую теорию о» раннем сократическом периоде», где Платон просто записывал идеи Сократа. Для Шлейермахера Платон с самого начала был самостоятельным философом, использовавшим фигуру Сократа как литературный персонаж для выражения своих собственных идей.

Герменевтический подход

Шлейермахер подходил к текстам Платона как к живым организмам, которые нужно» понять изнутри». Он применял свои герменевтические принципы (искусство понимания), стремясь постичь связь между автором, текстом и читателем. Задача интерпретатора — реконструировать изначальный замысел Платона. Критика и значение Значение: Подход Шлейермахера был грандиозным прорывом. Он сместил фокус с поиска догм на анализ литературной формы, контекста и педагогической стратегии. Его идеи легли в основу всей последующей платоновской науки. Критика:

Слишком стройная система: Современная наука, обладающая более развитыми методами хронологии (стилометрия), считает, что порядок диалогов был сложнее и не таким линейным, как у Шлейермахера. Пренебрежение развитием: Шлейермахер недооценивал эволюцию взглядов Платона на протяжении жизни. Его модель слишком статична. Спорная атрибуция: Некоторые его атрибуции диалогов к группам сегодня считаются ошибочными (например, помещение» Парменида» в первую группу).

Несмотря на то что многие конкретные выводы Шлейермахера были пересмотрены, его центральные идеи остаются в силе: Диалоги Платона — это целостный художественно-философский проект. Форма и содержание неразделимы. Платон — не просто летописец Сократа, а гениальный и самостоятельный мыслитель. Любое серьезное изучение Платона до сих пор так или иначе отталкивается от вопросов, впервые сформулированных Шлейермахером.

Общее введение

Греческие издания произведений Платона обычно предваряются биографией Автора, взятой из известного собрания Диогена Лаэртского. Но лишь самая неразборчивая приверженность старому обычаю могла бы удостоить переводом столь сырой компилятивный труд, составленный без всякого критического подхода. И Теннеманн в жизнеописании Платона, предваряющем его систему платоновской философии, уже подверг тщательному анализу эту и другие старые биографии Платона, сопоставив их с тем немногим, что в разрозненном виде встречается в других источниках. Поскольку же с того времени не было опубликовано ни сколь-либо существенно более глубоких исследований, ни открыто новых фактов, которые давали бы обоснованную надежду на то, чтобы намного превзойти уже проделанную в этой области работу, лучше всего отослать тех читателей, которые желают получить по этому вопросу подробные сведения, к тому, что они там найдут. И необходимость в чем-либо еще тем меньше, что ни один достойный читатель Платона не может питать мысли о желании извлечь из многообразных [источников] свет на воззрения философа, который мог бы осветить его произведения, рассказанные и искаженные мелочи, или эпиграмматические ответы, даже если бы они были несомненной подлинности — особенно учитывая, что в случае такого Автора разумный читатель берется постигать воззрения из самих произведений. Что касается более важных обстоятельств его жизни, тех точных сведений, из которых могло бы развиться глубокое понимание многих деталей в его трудах, то они, по-видимому, навсегда останутся недоступными для современного исследования. Настолько, что любое предположение на этот счёт было бы чистой догадкой. Зачастую в его текстах мы можем с уверностью указать на намёки, скрывающие некие личные отношения, но не в силах разгадать, что именно они означают. Более того, даже относительно более известных обстоятельств его жизни, его замечательных путешествий, к примеру, так мало определенного можно установить с уверенностью, что нельзя извлечь из них никакой особой пользы для хронологии и расположения его произведений, и самое большее, что мы можем, — это кое-где строить догадки с некоторой степенью вероятности о том, в каком месте первые прерывают последовательность вторых. Поэтому подобные частные предположения будут выдвинуты с большей пользой непосредственно в тех местах, где они, возможно, прольют вокруг некоторый свет. Безусловно, более уместным было бы, при условии что это возможно в установленных пределах, привести нечто относящееся к научному состоянию эллинов во времена, когда Платон начал свой путь, к успехам языка в отношении выражения философских мыслей, к произведениям этого рода, существовавшим в то время, и вероятному масштабу их распространения. Ибо по этим вопросам есть не только многое, что нужно объяснить точнее, чем это было сделано до сих пор, и кое-что совершенно новое для исследования, но, возможно, еще предстоит задать вопросы, которые, хотя для специалиста в этих предметах они не могут быть безразличны, до настоящего времени, однако, оставались, можно сказать, вовсе не затронутыми. Но развивать в связи друг с другом все новое и неясное в таких исследованиях не подходило бы для этого места; и некоторые частности даже в этой области, будь то в виде иллюстрации или в виде подозрений, направленных на опровержение того, что предполагалось до сих пор, лучше всего оставить для тех конкретных мест, к которым они относятся. К тому же, то, что является общеизвестным и уместно изложено в трудах немецких писателей, освещающих историю философии того периода, необходимо ровно настолько, насколько это абсолютно важно для подготовки к чтению сочинений Платона, — чтобы не бродить впотьмах и, таким образом, не упустить с самого начала до конца верную точку зрения для их понимания и оценки. Ибо эти сочинения повсюду полны явных и скрытых отсылок почти ко всему, как к более раннему, так и к современному. Подобным же образом и всякий, кто не обладает достаточным знанием несовершенного состояния языка для философских целей, чтобы чувствовать, где и как Платон стеснён им и где он сам напряжённо расширяет его границы, неизбежно поймёт своего автора неправильно, причём в большинстве случаев — в самых важных местах. О самой Философии мы здесь намеренно избегаем давать какого-либо предварительного изложения, даже если бы это было очень легко сделать или возможно уложить в сколь угодно малое пространство, поскольку вся цель этого нового изложения его works состоит в том, чтобы сделать возможным для каждого получить, через непосредственное и более точное знакомство исключительно с ними, собственный взгляд на гений и учения философа, вполне возможно, новый или, во всяком случае, более совершенный. И ничто, конечно, не могло бы эффективнее воспрепятствовать достижению этой цели, чем попытка, уже в самом начале, внушить уму читателя какое бы то ни было предубеждение. Поэтому всякий, кто до сих пор еще не был знаком непосредственно с этими произведениями, пусть оставит все, чему научили его внешние рассказы относительно их содержания и следствий, выводимых из них, пока что пребывать на своих собственных основаниях, и постарается забыть это; но тот, кто на основании собственного знания их уже составил для себя мнение, скоро почувствует, насколько, благодаря классификации, в которой он здесь находит эти труды расположенными, даже его собственные взгляды претерпевают изменение или, по крайней мере, лучше сочетаются между собой и обретают большую полноту и единство, поскольку он научается познавать Платона строже как Философского Художника, чем, несомненно, было до сих пор. Ибо из всех философов, когда-либо живших, никто не имел столь веского права, как Платон, во многих отношениях, выдвинуть слишком общую жалобу на то, что его недоразумевают, или даже не понимают вовсе. Самые грубые из этих недоразумений были по большей части устранены благодаря современным усилиям, заслуживающим всей нашей благодарности; между тем, всякий, кто наблюдает, как поверхностно или с чувством неуверенности, которое они тщетно пытаются скрыть, даже лучшие толкователи высказываются о целях отдельных произведений Платона, или как слегка и свободно они трактуют о связи предмета с формой в деталях, как и в целом, найдет достаточно следов, чтобы показать ему, что авторы этих взглядов, как бы они ни были выдающи, еще в целом не исходили из совершенного понимания рассматриваемого предмета, и что оно еще не доведено до той точки, до которой мы могли бы сами довести его даже при тех недостаточных средствах, которыми мы обладаем. И таким образом то чувство удовлетворения кажется несколько преждевременным, которое утверждает, что мы теперь в состоянии понять Платона лучше, чем он понимал себя; и это может вызвать улыбку, когда видишь, как не-платонически тот, кто питает такое чувство, приступает к исследованию Платона, который придает столь высокую ценность сознанию неведения. Он обманывает себя по крайней мере наполовину — всем тем, я имею в виду, в философии Платона, что может быть понято лишь способностью должным образом оценивать пронизывающее присутствие цели в связи его трудов и, насколько возможно, угадывать ее, когда она не очевидна с первого взгляда. И в этом отношении, в особенности, попытка, подобная настоящей, является дополнением, не очень легко обходимым, к тому, что другие сделали другими путями, и должна, по мере своего успеха, способствовать продвижению верного понимания Платона. Это, несомненно, должно быть самоочевидным для каждого; ибо нельзя отрицать, что помимо обычных трудностей в области Философии, связанных с глубоким пониманием кого бы то ни было, кроме сочувствующего мыслителя, в отношении Платона существует особая и дополнительная причина в его полном отклонении от обычных форм философского общения.

Ибо из этих форм есть две в частности, самые избранные средства передачи основной массы того, что обычно носит название Философии. Первая — та, что называется систематической формой, потому что она делит все поле на несколько отдельных отсеков наук, и каждому из отдельных частей целого посвящает свое особое произведение или раздел, в котором оно регулярно выстраивается; согласно плану, с комнатами и этажами, так что всякий, чья память и пальцы не отказываются работать, может измерить и указать, если не без труда, то во всяком случае без ошибки, каждую отдельную деталь; откуда легко возникает мнение, что в системе есть нечто, и что исследователь проследил и понял ее. Ибо, однако слабы основы этих структур часто бывают, и их отсеки взяты наугад, они все же имеют привлекательный вид прочности и порядка, и считается легко понять не только детали сами по себе, но также в связи с другими частями здания; и сам Автор должен предоставлять ясное руководство к этому посредством ссылок, которые нельзя упустить из виду.

Вторая форма, ни менее редко используемая, ни менее предпочитаемая, — это фрагментарная, которая имеет дело только с отдельными исследованиями и которая, из несвязанных частей, относительно которых трудно быть уверенным, являются ли они подлинными членами или лишь массами, своевольно и неестественно отделенными от всего тела, тем не менее претендует делать Философию понятной. Хотя, итак, в этом случае поверхностность и невежество вполне естественны, потому что авторы даже не пришли к пониманию самих себя относительно центральной точки и основания, на котором они стоят, все же этот метод принимает видимость легкости и определенности по той причине, что она определяет и называет с самого начала предмет в виду и сразу же направляется прямо к нему. В этом смысле даже диалогическая обработка часто применялась; и многие писатели снискали репутацию удачных подражателей Платона, возможно, еще более сократическими и ясными, чем он, которые все же не могли сделать из платоновской формы искусства ничего, кроме свободной одежды для этого свободного метода обсуждения.

Следовательно, всякий, кто избалован использованием средств, которые эти методы, кажется, предоставляют, неизбежно найдет всё в Платоне странным, и либо лишенным значения, либо таинственным. Ибо хотя разделение Философии на различные отсеки науки было настолько далеко от того, чтобы быть неизвестным для него, что его можно считать скорее первым родоначальником его в определенной степени, всё же едва ли какое-либо из его трудов ограничены каким-либо одним из этих отсеков в частности. Но поскольку он считал их сущностное единство и их общий закон как имеющие большую важность и сделал это преимущественно предметом своей цели, различные проблемы вследствие этого повсюду многократно переплетены один с другим.

Но кто бы ни был, с другой стороны, склонен на этом основании низводить эти произведения до названия фрагментарных, всё же будет постоянно испытывать затруднения относительно подлинного предмета рассмотрения, которое редко вербально провозглашается, и он будет вынужден тайно признать, что Философ, кажется, не имел скромного намерения рассуждать лишь о частных предметах, но что он либо был полностью лишен этого, либо имел гораздо более всеобъемлющее.

Отсюда, итак, двойственные неверные мнения о Платоне и его трудах, которые высказывались почти с самых ранних времен. Одно — что тщетно искать в его трудах что-либо цельное, более того, даже самые первые принципы последовательного и пронизывающего философского склада мысли или учения; напротив, что всё в них колеблется и колеблется, и что едва ли что-либо вообще стоит в правильном отношении к остальному; более того, что часто одна часть противоречит другой, потому что он более диалектик, нежели логичный философ, более жаждет опровергать других, чем способен или заботится о создании обоснованной структуры собственного учения; и когда ему приходится иметь дело с правдоподобием своих собственных положений, он сначала подбирает свои элементы то отсюда, то оттуда, из других, возможно, оспариваемых учений, в зависимости от цели в каждом конкретном случае.

Подобное мнение есть не что иное, как завуалированное признание в полном отсутствии какого-либо понимания платоновских произведений, и особенно их формы, когда лишь основание воззрения ложно истолковывается, и вместо того чтобы искать его в судящем, его переносят на предмет суждения. Однако нет необходимости удостаивать эту уничижительную точку зрения пространного обсуждения, так как она сама по себе дает достаточное свидетельство против себя самой. Ибо, выдвигая обвинения в противоречивости и отсутствии связи, она, однако же, не доказывает, что верно поняла детали; иначе откуда взялись бы эти странные изыскания, из чьих уст Платон излагал собственное мнение по крайней мере по тому или иному вопросу; вопрос, который, предполагая, что его диалогическая форма — всего лишь несколько бесполезное и более запутывающее, нежели проясняющее, украшение совершенно обычного метода выражения мыслей, может быть задан только тем, кто не понимает Платона вовсе. Следовательно, эта точка зрения ни на чем не основана и ничего не объясняет, но оставляет всю проблему как она была прежде, и может, без дальнейших разбирательств, быть опровергнута фактами, если будет предпринята успешная попытка привести произведения Платона в такую связь, посредством которой каждая деталь с содержащимися в них учениями становится понятной. И потребность в такой попытке с этой точки зрения становится тем более насущной, что большинство тех, кто столь низкого мнения о сочинениях Платона, все же не могут устоять перед определенным чувством восхищения Философом. Поскольку же у нас нет иных осязаемых доказательств его величия и превосходства, кроме этих сочинений, эти два чувства — то есть упомянутое мнение и это восхищение — не согласуются друг с другом, и последнее едва ли может иметь иной объект, кроме красот языка и композиции, расточаемых на маловажные материи, или отдельных изящных пассажей, как их называют, или нравственных сентенций и принципов, указывающих на весьма второстепенные, если не весьма сомнительные достоинства, так что если бы эти люди желали беспрепятственно предаваться своему восхищению, они сами должны были бы пожелать найти в нём нечто большее, чем нашли до сих пор.

Поэтому другие, столь же мало обладая верным пониманием, но с большей доброй волей, отчасти побуждаемые отдельными высказываниями самого Платона, отчасти же широко распространённым преданием, сохранившимся с древних времён об эзотерическом и экзотерическом в его философии, приняли мнение, что в сочинениях Платона его собственная глубокая мудрость либо вовсе не содержится, либо содержится лишь в скрытых намёках, и притом очень трудных для обнаружения. Это представление, само по себе весьма смутное, приняло самые многообразные формы, и у сочинений Платона отнимали — иногда больше, иногда меньше — их содержания, а его подлинную мудрость, напротив, искали в тайных учениях, которые он почти совсем не доверил этим сочинениям; более того, предпринимались обширные изыскания, чтобы определить, какие сочинения Платона были экзотерическими, а какие эзотерическими, и таким образом обнаружить, где в наибольшей степени можно искать след его подлинной и тайной мудрости.

Откладывая поэтому истину, содержащуюся в этом положении, поскольку то, что является тайным и трудным для обнаружения, таково лишь с относительной точки зрения, и всегда может найтись нечто тёмное и трудное для понимания для того или иного лица; всё это представляет собой лишь сплетение недоразумений и смутных концепций, которые должны быть прежде всего распутаны и разоблачены.

Ибо эти концепции экзотерической и эзотерической философии требуют критического просеивания, поскольку они появляются в разное время с совершенно различными значениями. Так, у древнейших пифагорейцев это различие относилось столь непосредственно к сути дела, что эзотерическими обозначались темы, по которым они не высказывались за пределами своего самого тесного круга общения; и можно предположить, что их политическая система занимала место эзотерического в гораздо большей степени, чем их метафизические умопостроения, которые были столь же несовершенны, сколь и бесхитростны. Но в то время даже философия была связана с политическими воззрениями, и школы были соединены практическим братством, которого впоследствии у эллинов не существовало. В более поздние времена, напротив, эзотерическим называлось главным образом то, что не могло быть сообщено популярным методом обучения, к которому, после примеси софистов к сократическим философам, некоторые учителя снизошли, и различие поэтому относилось непосредственно к способу изложения; и лишь опосредованно, и по причине первого, — к предмету. Платон же стоит в промежуточный период между этими двумя; но в каком бы из двух смыслов ни пытались применить эти понятия к платоновским сочинениям и философии, дабы разделить их тем самым на две части, неизбежно возникнут колебания и сомнения. Ибо последнее значение едва ли могло быть принято теми, кто желал бы сделать такое его применение, поскольку они исходят из утверждения, что произведения в целом едва ли понятны, и, следовательно, должны допустить, что Платон мог с одинаковой лёгкостью доверить им как самое трудное и таинственное в своей мудрости, так и всё остальное. Что же касается первого значения, учений его философии, о которых он умышленно не высказывался вне внутреннего круга своих доверенных друзей либо вовсе, либо лишь в загадочных намёках, то необходимо либо последовательно доказывать и демонстрировать, что это было так, путём связного изложения таких учений и указаний на них, сколь бы незначительными они ни были, либо, по крайней мере, показать в меньшей степени, с помощью каких-либо исторических следов.

Следовательно, из всех защитников этого мнения наибольшей похвалы заслуживают так называемые новые платоники, поскольку они действительно пытались осуществить первое. Но другие стороны не смогли бы представить ничего в поддержку своего взгляда на предмет. Ибо, помимо теософских материй, и если только они не припишут Платону некие физические науки, которыми он не мог обладать и которые, более того, его собственные сочинения тут же опровергли бы, они окажутся в затруднении обнаружить что-либо во всей области философии, о чём в этих сочинениях не встретилось бы какого-либо мнения, либо прямо и определённо, либо, по крайней мере, в виде указания на принципы. И те действительно, кто сводит различие эзотерического лишь к войне против политеизма и вульгарной религии, на самом деле полностью упраздняют его и сводят его к акту политической осторожности, что было бы в высшей степени неудовлетворительно, поскольку принципы Платона по этим вопросам можно прочитать в его сочинениях вполне отчётливо, так что едва ли можно поверить, что его ученикам требовались дальнейшие наставления о них, обнародования которых он страшился, или к ребяческой уловке, которая позволяла себе провозглашать громким голосом при закрытых дверях то, что могло бы быть так же сказано и при открытых, но тише.

И столь же мало можно обнаружить подлинных исторических следов, подтверждающих мнение о различии между эзотерическим и экзотерическим у Платона. Ибо если оно относится лишь к предмету, и мы должны предположить, что тайное учение было содержалось в эзотерических сочинениях таким же образом, как и обычное — в экзотерических, то первым и самым необходимым пунктом должно тогда быть каким-либо образом сделать вероятным, что те сочинения были обнародованы иным способом, нежели эти, поскольку иначе всё начинание было бы бесполезным; но, похоже, никто серьёзно об этом не подумал. И, далее, как могло случиться, что Аристотель, который, несомненно, был озабочен истинным пониманием подлинной философии Платона и от которого, как от много лет бывшего близким учеником этого философа, едва ли что-либо могло легко остаться сокрытым, тем не менее, никогда не апеллирует к другим источникам и не основывает свои собственные сочинения на сокровенном понимании их? Напротив, он в каждом случае апеллирует самым непринуждённым и простым образом к произведениям, доступным и нам, и даже когда, как это иногда случается, цитируются другие утраченные сочинения или, возможно, устные лекции, эти цитаты никоим образом не содержат ничего неслыханного в имеющихся у нас сочинениях или совершенно отличного от них. Если поэтому эти либо не содержали вовсе истинных учений Платона, или содержали их лишь в соответствии с тайным толкованием, как мог Аристотель, особенно учитывая тот образ, в котором он атакует своего учителя, избежать самых суровых упрёков со стороны подлинных последователей этого Философа, если бы он, вопреки своему лучшему знанию, сражался тогда лишь с тенью?

Для того чтобы сделать эти недоразумения и их причины совершенно очевидными и привести даже тех, кто в них запутался, к их признанию и осознанию, несомненно, является похвальным предприятием — аналитически разработать философское содержание произведений Платона и таким образом представить Философа обнажённым и детализированным, лишённым своих излишеств и сложных сочетаний, и с минимальным сохранением его собственной своеобразной формы. Ибо если бы они могли таким образом обозреть чистое сокровище и убедиться на достоверных основаниях, что оно действительно извлечено из тех сочинений, они были бы вынуждены признать, что это была их собственная вина — не разглядеть его, и что бесполезно сетовать на или мечтать о других утраченных богатствах платоновской мудрости.

Таким образом, этим методом может быть достигнуто то, что необоснованное подозрение в отношении произведений Платона исчезает, а факт его непонимания выходит на свет. И даже несомненно, что тот, кто таким образом хочет исчерпывающе и полностью раскрыть эту истину, должен сам понять Платона в той же степени: и столь же несомненно и то, что понимание Платона другими людьми этим ни облегчается, ни продвигается: но, напротив, тот, кто придерживался бы исключительно даже лучшего изложения такого рода, мог бы легко достичь лишь воображаемого знания и по этой самой причине удалиться ещё дальше от истинного. Ибо хотя тот, кто должен отделить отдельные сосуды или кости в теле для цели сравнения с соответствующими частями другого, подобным же образом препарированного, — что было бы самым полным использованием этого философского процесса, — должен быть точно знаком со всей природой тела; всё же лишь пассивный зритель демонстрации и сравнения этих частей не достигнет одними этими средствами знания собственных природ целого. Так же и те зрители анализа совершенно не достигнут знания Философии Платона, ибо в ней, если в чём-либо, форма и содержание неразделимы, и ни одно положение не может быть правильно понято иначе, как на своём собственном месте и с теми сочетаниями и ограничениями, которые Платон ему назначил. И ещё менее будут они постигать самого Философа; и менее всего его цель будет иметь успех в их случае, поскольку она стремилась не только к тому, чтобы живо представить его собственную мысль другим, но и самими этими средствами живо возбуждать и пробуждать их мысль.

Следовательно, к тому аналитическому изложению, которым мы теперь располагаем в течение короткого времени, в совершенстве, намного превосходящем прежние попытки, необходимым дополнительным процессом является возвращение на их естественное место тех членов, которые без препарирования обычно предстают столь достойно сожаления переплетёнными друг с другом, — я имею в виду не отдельные мнения, а отдельные произведения, — возвращение их в ту связь, в которой, как всё более полные изложения по мере своего развития, они постепенно раскрывали идеи писателя, так что, в то время как каждый диалог берётся не только как целое сам по себе, но и в его связи с остальными, он сам может быть, наконец, понят как Философ и совершенный Художник.

Теперь, существует ли такая связь, и не является ли такое предприятие, возможно, неподходящим для предмета и слишком грандиозным, чтобы когда-либо увенчаться успехом, лучше всего станет ясно из первоначального замысла, который сам Платон предлагает нам в отношении своих сочинений и их целей и который мы вскоре услышим от него в «Федре». Рассуждая на эту тему в несколько легковесной манере, он сетует на неопределённость, всегда присущую письменной передаче мыслей, — а именно, действительно ли ум читателя спонтанно воспринял это сообщение и по-настоящему присвоил его, или же с одним лишь зрительным восприятием слов и букв в уме возбуждается тщеславная уверенность, что он понимает то, чего не понимает. Отсюда, что полагаться на это — глупость, и истинная опора может быть положена только на устное и живое наставление. Но, продолжает он, письменное изложение всё же должно быть предпринято, и более для того, что оно значит для самого писателя и тех, кто уже разделяет его знание, чем для того, что оно может сделать для тех, кто ещё ничего не знает.

Тот, кто затем задумается, что означает это столь возвышенное предпочтение устного наставления и на чём оно основано, не найдёт иного основания, кроме того, что в этом случае учитель, находясь в присутствии ученика и в живом общении с ним, может каждое мгновение видеть, что тот понимает, а что нет, и таким образом помогать деятельности его понимания, когда она ослабевает; но фактическое достижение этого преимущества зависит, как любой должен видеть, от формы диалога, которую, соответственно, истинно живое наставление непременно должно иметь. К этому же следует отнести и то, что говорит Платон: что устно высказанное положение всегда может быть поддержано своим Отцом и получить его защиту, и не только против возражений того, кто мыслит иначе, но и против интеллектуального упрямства ещё невежественного человека, тогда как письменное положение не может дать ответ ни на какие дальнейшие вопросы. Отсюда мимоходом сразу ясно, в какой степени тот человек лишился всякого права произносить даже единое слово о Платоне, кто мог допустить мысль, что этот Философ в своём эзотерическом и устном наставлении мог пользоваться софистическим методом длинных и непрерывных рассуждений, когда, даже по его собственному заявлению, такой метод представляется Платону наиболее удалённым от того превосходства, которое он отдаёт его противоположности.

Но во всех отношениях, не случайно только, и не в силу практики и традиции, но непременно и естественно, метод Платона был сократическим, и, действительно, в отношении непрерывного и прогрессирующего взаимообмена и более глубокого впечатления на ум слушателя, несомненно столь же предпочтительным к методу его учителя, насколько ученик превосходил его как в конструктивной Диалектике, так и в богатстве и широте субъективной интуиции.

Поскольку же, несмотря на эту жалобу, Платон писал так много — от периода своей ранней зрелости до самого преклонного возраста, — ясно, что он должен был стремиться сделать письменное наставление как можно более похожим на тот лучший вид, и он должен был также преуспеть в этой попытке. Ибо даже если мы посмотрим только на непосредственную цель — что письмо, как он считал для себя и своих последователей, должно было быть лишь напоминанием об мыслях, уже бытующих среди них, — Платон рассматривает всякую мысль столь сильно как спонтанную деятельность, что у него напоминание такого рода о уже приобретённом непременно должно быть таковым и о первоначальном и изначальном способе приобретения. Следовательно по этой одной причине диалогическая форма, необходимая как подражание той изначальной и взаимной коммуникации, была бы столь же необходима и естественной для его сочинений, как и для его устного наставления.

Между тем, эта форма отнюдь не исчерпывает всего его метода, так как она часто применялась как современниками, так и в более поздний период к философским предметам без следа духа Платона или его великого искусства в управлении ею. Но даже в его устном наставлении, и ещё более в письменном подражании ему, если мы далее учтём, что целью Платона было приблизить ещё невежественного читателя к состоянию знания, или что он по крайней мере чувствовал необходимость быть осторожным с ним, чтобы не породить в его уме пустого и тщеславного представления о его собственном знании, — то по обоим этим причинам главной задачей Философа должно было было вести каждое исследование таким образом с самого начала, чтобы он мог рассчитывать, что читатель либо будет доведён до внутреннего и самостоятельно порождённого создания рассматриваемой мысли, либо вынужден будет подчиниться и самым решительным образом признать, что не обнаружил и не понял ничего.

Для этой цели же требуется, чтобы конечный объект исследования не был прямо провозглашён и изложен в словах — процесс, который очень легко может послужить тому, чтобы запутать многих людей, которые рады оставаться довольными, при условии только они обладают конечным результатом, — но чтобы ум был приведён к необходимости искать и поставлен на путь, которым он может найти его. Первое достигается тем, что ум приводится к столь отчётливому осознанию своего собственного состояния невежества, что невозможно, чтобы он добровольно оставался в нём. Другое осуществляется либо тем, что сплетается загадка из противоречий, для которой единственное возможное решение находится в рассматриваемой мысли, и часто нескольких намёков, брошенных казалось бы совершенно посторонним и случайным образом, которые могут быть найдены и поняты только тем, кто действительно исследует с собственной активностью. Или настоящее исследование переплетается с другим, не как покрывало, но, как бы, прилипшей кожей, которая скрывает от невнимательного читателя, и только от него одного, суть, которая должна быть надлежащим образом обдумана или открыта, в то время как она лишь обостряет и проясняет ум внимательного, чтобы воспринять внутреннюю связь. Или когда изложение целого является целью, оно лишь набрасывается несколькими несвязными штрихами, которые, однако, тот, кто уже имеет фигуру перед собой в собственном уме, может легко заполнить и соединить.

Вот нечто вроде тех приёмов, с помощью которых Платон добивается успеха почти с каждым — либо в достижении того, чего он желает, либо, по крайней мере, в избегании того, чего он опасается. И таким образом это было бы единственным значением, в котором можно было бы здесь говорить об эзотерическом и экзотерическом, — я имею в виду, как указывающее лишь на состояние ума читателя, в зависимости от того, возвышается ли он или нет до состояния истинно чувствующего внутренний дух; или если это всё же следует относить к самому Платону, можно лишь сказать, что непосредственное наставление было его единственным эзотерическим процессом, в то время как письмо было лишь его экзотерическим. Ибо в первом, несомненно, после того как он был сначала в достаточной мере уверен, что его слушатели следовали за ним, как он желал, он мог выражать свои мысли чисто и совершенно, и, возможно, даже последовательно разрабатывать в сотрудничестве с этими слушателями и согласно наброскам, составленным совместно с ними, отдельные философские науки, после того как сначала постиг в своём уме их высшее основание и связь.

Между тем, поскольку в сочинениях Платона изложение Философии в том же смысле прогрессирует с самого первого возбуждения исходных и ведущих идей вплоть до почти завершённого изложения отдельных наук, то из этого, при условии сказанного выше, следует, говорю я, что должна существовать естественная последовательность и необходимая связь этих диалогов друг с другом. Ибо он не может продвинуться дальше в другом диалоге, если не предполагает, что цель, поставленная в предыдущем, была достигнута, так что тот же предмет, который завершён в конце одного, должен предполагаться как начало и основание другого.

Теперь, если бы Платон закончил отдельными изложениями нескольких философских наук, тогда можно было бы предположить, что он также развивал каждую из них саму по себе в постепенном прогрессе, и мы были бы вынуждены искать два отдельные класса диалогов — этический и физический ряды. Но поскольку он представляет их как связанное целое, и его своеобразная теория всегда состоит в том, чтобы понимать их вообще как по существу связанные и неразделимые, то и подготовка для них объединены подобным же образом и сделаны через рассмотрение их общих принципов и законов, и, следовательно, существует не несколько несвязанных и параллельно прогрессирующих рядов платоновских диалогов, но лишь одна единственная, вмещающая в себе всё.

Восстановление же этого естественного порядка является, как каждый видит, задачей, совершенно отличной от всех до сих пор предпринимавшихся попыток упорядочить произведения Платона, поскольку эти попытки отчасти заканчиваются ничем иным, как пустыми и экстравагантными мелочами, отчасти основываются на систематическом разделении и комбинировании согласно установленным разделам философии; отчасти также принимают во внимание лишь отдельные частные моменты там и здесь, не имея перед собой ничего похожего на целое.

Классификация на тетралогии, которую Диоген сохранил для нас после Фрасилла, явно основывается лишь на почти драматической форме этих диалогов, что давало повод располагать их таким же образом, как произведения трагических поэтов спонтанно организовывались согласно правилам афинских празднеств, и даже на этом слабом основании классификация плохо соблюдалась и так невежественно исполнялась, что в большинстве случаев нельзя обнаружить никакой причины, почему в отдельных случаях её результаты именно таковы, какими мы их находим. Даже сходство не проведено настолько далеко, чтобы, как каждая драматическая тетралогия заканчивалась сатировской драмой, так и в этом случае диалоги, в которых ирония и эпидейктическая полемика наиболее сильно преобладают, были отнесены к заключительным частям; напротив, они все сгруппированы в две тетралогии. Так же мало учитывалось древнее предание, само по себе на первый взгляд крайне вероятное, что Платон, будучи фактически учеником Сократа, опубликовал некоторые из своих диалогов; ибо как иначе те, которые относятся к осуждению и смерти Сократа, могли быть первыми, а «Лисий» и «Федр», которые древние считают произведениями столь раннего периода, оказались отброшенными далеко в середину всего?

Единственный след разумной идеи можно, пожалуй, найти в том, что «Клитофон» помещён перед «Государством», как оправдательный переход от так называемых исследовательских диалогов, по видимости скептических, к тем, что являются непосредственно поучительными и экспозиционными, и в этом случае почти смешно, что столь подозрительный диалог может похвастаться тем, что подал эту единственную мысль. Трилогии Аристофана, хотя и исходят из того же сравнения, более понятны, по крайней мере в той мере, в какой он не подвергает всю массу сочинений этой прихоти фантазии и строит трилогию только в тех случаях, когда Платон сам с достаточной ясностью наметил сочетание; или когда такое подразумевается некоторым внешним обстоятельством, оставляя все остальное подчиненным этому расположению.

Между тем обе попытки могут лишь служить тому, чтобы показать, как скоро истинный порядок произведений Платона был утрачен, за исключением очень немногих следов его, и как плохо подходил тот вид критики, который александрийские филологи умели применять, для обнаружения принципов правильного расположения философских произведений.

Менее внешними, действительно, но в остальном не намного лучшими являются хорошо известные диалектические разделения диалогов, которые Диоген также подготовил для нас, не указывая их автора, и согласно которым, более того, издания обычно помечают каждый диалог в заглавии. На первый взгляд, действительно, эта попытка не заслуживает никакого внимания в данном месте, так как её тенденция скорее разделять, чем связывать, и она относится к вопросам, которые не претендуют на указание экспонента естественного порядка. Но великое разделение на исследовательские и поучительные могло бы, несомненно, если правильно понято, быть руководством для обозначения прогресса платоновских диалогов, по крайней мере в основном, поскольку первые могут быть только подготовительными к последним как поясняющими позитивных теорий. При условии только что дальнейшее подразделение не было сделано самым совершенно нелогичным образом, в одном согласно только форме исследования, в другом согласно предмету, в то время как последний из двух методов опять весьма неплатоновски располагает произведения согласно разным философским наукам, так что даже то, что Платон сам прямо сочетал, разрывается на части, как «Софист» и «Политик», «Тимей» и «Критий», не говоря уже о других самых странных проявлениях критики в деталях.

Тот же неплатоновский принцип соблюдается также в Сизгигиях Серрана, которые, следовательно, совершенно бесполезны для расположения Платона и в лучшем случае могут служить лишь указателем для кого-либо, желающего ознакомиться с мнением Платона по определённым предметам, где ему следует искать решающие фрагменты, хотя даже это, учитывая характер платоновских сочинений, всегда очень неопределённо и может производить только весьма неудовлетворительные результаты.

Помимо этих попыток расположения, едва ли есть что-либо ещё упомянуть, если только не попытку шотландца Джейкоба Геддеса и нашего соотечественника Эберхарда в его трактате о мифах Платона и предмете его философии. Первый, действительно, не заслуживал бы упоминания, если бы ему не приписывали больших заслуг в различных местах и даже не выдвигали требований, чтобы любой будущий переводчик располагал произведения Платона согласно его плану. Однако невозможно, чтобы эти требования были выполнены, даже при самом лучшем желании. Ибо всё открытие этого человека сводится лишь к тому, что некоторые диалоги Платона взаимно иллюстрируют друг друга, и на этом принципе он пользуется случаем написать несколько в высшей степени скудных строк о каждом из них, показывая ничто так ясно, как то, что едва ли есть единичный случай, в котором он проследил предмет Платона с чем-то вроде обычного понимания. Но даже предполагая, что всё это лучше, чем есть, и что величайшие доказательства невежества, а также непонимания отдельных фрагментов не были бы найдены, как может быть предпринят аргумент на принципе взаимной иллюстрации? Ибо который из таким образом взаимных диалогов должен быть первым, и согласно какому закону?

Что касается попытки Эберхарда, он задаётся целью доказать направленность всех произведений Платона на общий предмет в его философии, который, независимый от самой философии, заключается в формировании афинских юношей знатного рода в добродетельных граждан. Теперь в этом, несмотря на очень ясный образ, в котором положение изложена, трудно определить, должен ли этот предмет был быть в то же время основой для открытия всех высших умозрений Платона, что, я полагаю, было бы несколько слишком рискованно утверждать, и даже игнорируя круг, в котором это вовлечено, так как философия должна, несомненно, определять, что есть добродетель гражданина, это слишком подчинённое основание, чтобы на нём покоилась сама философия. Но если мнение должно означать, что Платон изобрёл свою философию независимо от этого частного предмета, и что эта философия должна предполагаться, в то время как сочинения должны стремиться к тому предмету образования и были разработаны в образе, в котором, при обстоятельствах того времени, такой предмет мог требовать, это было бы самое странное положение, когда-либо принятое в пользу их экзотерического характера.

Между тем, согласно тому взгляду, философские сочинения Платона могли только составлять педагогический, или скорее полемический ряд, в котором, из-за его отсылки к внешним обстоятельствам и событиям, всё должно быть случайным, и таким образом это было бы похоже на нить жемчуга, только капризное сцепление произведений, которые, вырванные из их органического места, были бы, учитывая далее полный провал в виду предмета, бесполезным предметом украшения. Равным образом бесполезен взгляд, поддерживаемый другими, что Платон публиковал иногда одну часть своего знания, иногда другую, либо из простого тщеславия, либо в оппозиции к таковым другим философам.

Во всех этих усилиях, следовательно, восстановление естественного порядка этих сочинений в отношении к прогрессивному развитию философии исключено.

Совершенно иной, однако, от всего, что было сделано до сих пор, является характер попытки, предпринятой в системе платоновской философии Теннемана; первой, во всяком случае, с какими-либо претензиями на полноту, обнаружить хронологический порядок платоновских диалогов по различным историческим следам, впечатанным в них; ибо это несомненно критично по своему принципу и труд, достойный во всяком отношении исторического исследователя, как автор того трактата. В этом предприятии, действительно, его взгляд направлен меньше на то, чтобы обнаружить, метод, который он принимает, реальное и существенное отношение произведений Платона друг к другу, чем обнаружить в общем даты их сочинения, чтобы избежать смешения ранних и несовершенных попыток с изложением философии зрелого и совершенного Платона. К тому же предприятию, вообще, настоящее является необходимым противовесом; и таким образом, с другой стороны, тот метод, опирающийся, как он это делает, всецело на внешних признаках, при условии, что он мог бы быть повсеместно применён и точно определять место любого платоновского диалога между какими-либо двумя другими, стал бы естественной проверкой нашего собственного метода, который исходит исключительно из внутреннего. Это может и не быть действительно необходимым по той причине, что результаты обоих должны полностью совпадать, поскольку внешнее создание произведения подвержено иным внешним и случайным условиям, нежели его внутреннее развитие, которое следует лишь внутренним и необходимым законам, откуда легко могли возникнуть небольшие расхождения, так что то, что существовало внутренне раньше чего-то другого, могло проявиться внешне лишь в более поздний период. Но при должном учёте этих эффектов случайности, которые вряд ли ускользнули бы внимательному взгляду, если бы мы имели два полных ряда и они могли быть точно сопоставлены, они не могли бы не проникнуться глубоким совпадением и взаимно подтвердить в самом решительном образе свою соответствующую правильность.

Продвигаясь этим методом, мы обнаруживаем, однако, немного определённых точек; и для подавляющего большинства диалогов — лишь несколько нечётких границ, в пределах которых они должны находиться, причём часто задан лишь крайний предел, с одной стороны.

Ибо в строгом смысле исторические следы не должны выходить за пределы жизни Сократа, в рамках которой, собственно, и заключены все диалоги, за исключением «Законов»; а также тех немногих, которые Платон поручает рассказывать другим и для которых, следовательно, он мог использовать более поздние даты — преимущество, однако, которым он воспользовался не всегда, чтобы оставить нам более точный след. Анахронизмы, которые он изредка себе позволяет, действительно пробуждают надежду на некоторые дополнительные исторические свидетельства, так что можно было бы пожелать, чтобы Платон чаще был повинен в этой ошибке; но даже это незначительное преимущество становится весьма сомнительным, если принять во внимание, что многие из этих фактов могли быть добавлены при последующей переработке произведений, когда Платон, естественно, переставал столь живо переноситься в подлинное время диалога и мог легче поддаться искушению выйти за его пределы, не сдерживаемый фактами.

Возможно, существует еще один до сих пор не использованный подход в рамках этого метода. Так, доминирующее положение, отводимое Сократу, которое, если расположить диалоги в определенном порядке, постепенно исчезает, можно рассматривать как меру удалённости в любой заданной точке от периода его жизни; или даже выбор других персонажей можно считать признаком живости интереса, который Платон питал тогда к Афинам и общественной жизни, — интерес, который подобным же образом притуплялся и разрушался с течением времени. Но все это подвержено столь многим ограничениям, что любое уверенное использование данного метода может быть более обманчивым, чем полезным, и никакие выводы из него не могут ничего решить, а лишь незначительно увеличивают вероятность. Так что с помощью этого метода вряд ли можно достичь большего, чем то, что было сделано в той работе с похвальной умеренностью, хотя, возможно, и не всегда на основе верных гипотез.

Во всяком случае, результаты, вытекающие из рассмотрения внутренних оснований произведений Платона, безусловно не могут быть ни подвергнуты критике, ни оспорены на основании тех исторических свидетельств, так как эта операция определяет лишь порядок соотнесения, но не хронологическую точку. Однако её необходимо по возможности привлекать для помощи, чтобы получить определённые точки, посредством которых этот порядок также может быть увязан с внешними обстоятельствами.

Теперь, если естественный порядок произведений Платона должен быть восстановлен из того беспорядка, в котором они сейчас находятся, то, казалось бы, необходимо сначала определить, какие произведения действительно принадлежат Платону, а какие — нет. Иначе как можно предпринять попытку с какой-либо степенью уверенности, или, вернее, в случае, если с произведениями Платона смешано что-то постороннее, как может даже подлинное не предстать в совершенно ложном свете, если насильственно пытаться связать неподлинное с ним? Или же позволительно брать саму поставленную проблему за критерий и утверждать, достаточно решительно, что то, что не может адаптироваться к этой связи, не может принадлежать Платону? Вряд ли кто-либо, полагаю, стал бы одобрять этот процесс или не увидел бы, что это было бы крайне пристрастным решением вопроса, на который следует отвечать по совершенно иным основаниям, и что невозможно, чтобы представление, возникающее из рассмотрения предположительно платоновских работ, могло одновременно выносить суждение о правильности самого этого предположения.

Или, более вероятно, большинство читателей не ожидает встретить вопрос о платоновских сочинениях совершенно цельным, а считает его давно решённым, за исключением незначительных сомнений, касающихся лишь нескольких мелочей, принятие или отвержение которых может быть делом полного безразличия. Таково, например, будет мнение всех тех, кто полагается на давно предписанный авторитет изданий. Этот авторитет действительно достаточно точно совпадает со списком Фрасилла у Диогена, с той лишь разницей, что более современная критика исключила «Клитофона» из нашего собрания; а с другой стороны, в том списке отсутствуют объяснения слов; и таким образом, эти последние были бы единственными сомнительными моментами. Более того, у нас есть ещё лучшее свидетельство в пользу этого собрания — а именно собрание уже упомянутого грамматика Аристофана, чей каталог-расположение также был перед Диогеном, и который несомненно не умолчал бы, если бы обнаружил где-либо расхождение с ним.

Но как, спрашиваю я, может взыскательная критика, даже если она не будет принимать во внимание сомнения, подсказанные собственными чувствами, опираться на эти авторитеты? Ибо не только, за исключением немногих поэтов, подложные произведения проникли во все значительные собрания сочинений отдельных авторов, сохранившиеся с древности, так что было бы удивительно, если бы произведения Платона составили исключение, тем более что философская литература в меньшей степени привлекала труд критиков; но в случае Платона добавляется дополнительное обстоятельство, важность которого, кажется, в этом отношении не была достаточно учтена: те критики уже отвергли значительное число небольших диалогов из имевшегося у них собрания как не принадлежащих Платону. Ибо из этого факта явственно следует, что в период, когда это было сделано, эти диалоги должны были уже значительное время занимать свое место среди других произведений Платона, поскольку иначе не потребовалось бы особой критической операции, чтобы вновь лишить их этого. И эта узурпация, с другой стороны, не могла бы иметь места, если бы существовали документальные свидетельства подложности этих диалогов, восходящие ко времени подлинных академиков; ибо вообще, пока находились люди, ревностно хранившие подлинную платоновскую традицию, немыслимо, чтобы чужие работы обычно приписывались Платону.

На каком же основании, следовательно, эти критики основывали своё суждение, когда принимали одни диалоги и отвергали другие? Если скажут, что относительно всех непринятых у них были определённые и достаточно древние свидетельства их признания теми, кто жил ближе всего после времени их составления, мы можем возразить, что молчание современников, которые не принимают во внимание возможность будущей путаницы и которым требуется повод для каждой цитаты, ни в целом, ни в деталях не является основанием для отвержения, и таким образом они могли очень легко ошибиться в суждении. Подобным образом, также могут быть приведены различные основания для подозрений против достаточности применяемых доказательств, поскольку несколько примеров как в прежние, так и даже в новые времена показали, как уже в глубокой древности подложные сочинения принимались даже филологами и учёными в список подлинных трудов.

Теперь, если они судили главным образом по внутренним основаниям, то никакое предписание здесь не действительно; но они должны оставаться вполне подвержены повторной проверке в каждый период, сколь бы поздний он ни был. Отсюда тогда возникает, тем более что в сознании каждого внимательного читателя многие сомнения будут возникать против многого из того, что он встречает, вопрос: не исходили ли эти люди в своей критике из слишком ограниченной точки зрения? Или, быть может, они не сумели довести принципы, хотя и правильные, до их полного объёма, и вследствие этого сохранили многое, что могло бы быть вполне столь же уместно отвергнуто?

Есть два обстоятельства, которые дают особое основание этому сомнению. Во-первых, что диалоги, отвергнутые в то время, не все отделены решающей чертой от всех признанных в тот же период; но смотрим ли мы на предмет, или на композицию и способ обработки, некоторые из первого класса довольно близко приближаются ко второму. Опять же, что с того же периода, когда эти авторитеты были общепризнан