Лекции по антропологии
Эмпирическая психология есть своего рода учение о природе. Она трактует о явлениях нашей души, составляющих предмет нашего внутреннего чувства, и притом точно таким же образом, как эмпирическое учение о природе, или физика, трактует о [внешних] явлениях. Отсюда сразу видно, сколь мало учение сие может составлять часть метафизики, поскольку последняя имеет своим предметом исключительно conceptus puri, или понятия, данные либо одной лишь чистотой разума, либо, по крайней мере, познание коих коренится в разуме. Заблуждение это происходит, однако, частью от того, что древние собрали ещё мало наблюдений над душою, частью же от того, что они не знали, куда следует поместить сие учение, ибо они принимали всю метафизику за расширенную психологию, поскольку душа есть предмет внутреннего чувства, а из души проистекают все рассудочные понятия. Но поскольку мы ныне, благодаря особенно английским писателям, получили целое собрание сведений из сего источника человеческих поступков, или же разнообразных явлений души, то мы можем излагать сие учение точно так же, как и физику. Достойно удивления, что древние, хотя и объявляли сие занятие полезнейшим, не более занимались познанием человека. Но нет ничего обычнее, чем полагать, будто вещь, с коей привыкли иметь дело, уже познана, и не считать её достойной исследования. Сие мнение, в нас укоренённое, нанесло наукам необычайный урон и лишило нас познания многих вещей. При сём надлежит также заметить, что науки получили великое приращение и широкое распространение именно благодаря тому, что в Академиях они излагаются в определённом порядке и отдельно от других наук. То же самое происходит и с эмпирической психологией, ибо, пока она была придатком метафизики и не излагалась особо, объём её был весьма невелик. Она заслуживает и особого курса лекций, частью потому, что вовсе не принадлежит к метафизике, частью же потому, что может быть усвоена каждым без необходимости предварительного изучения других наук. Здесь можно последовательно изучить источник всех человеческих поступков и характеры людей, кои находишь лишь разбросанными там и сям в науках, романах и некоторых моральных трактатах. Тогда можно каждый штрих человеческой природы, замеченный в сочинении, вывести из его источника и таким образом умножить свои познания о человеке. Монтень, написавший двести лет назад книгу на старофранцузском наречии, до сих пор ещё пользуется уважением у всякого разумного учёного единственно потому, что из его труда познаёшь человека в его различных обстоятельствах, хотя читать его и неприятно оттого, что он вечно говорит о самом себе.
Мы также при изложении сего учения намерены рассматривать человека в различных состояниях, [таких как] в состоянии грубости и необразованности, в различном возрасте, и намерены различать, что в человеке есть природа и что — искусство.
Первая мысль, возникающая у человека при употреблении его внутреннего чувства, есть Я.
Примечательно, что мы под Я подразумеваем так много, ибо, анализируя оное, находим, что мыслим под ним следующее:
I. Простоту души, ибо Я выражает лишь единичность, и если бы душа была сложна и каждая часть её имела бы мысль, то следовало бы сказать: мы мыслим.
II. Субстанциальность души, то есть что Я не есть предикат какой-либо иной вещи, хотя ему как субъекту и может быть приписано множество предикатов. [Так, например: ] когда я говорю: «Я хочу то, я мыслю то», — я всё же отделяю все эти предикаты от Я и рассматриваю себя как субъект, о коем всё это сказывается.
III. Разумную субстанцию, ибо, мысля Я, я чувствую, что могу сделать себя объектом своих мыслей, а в сём особенно проявляется разум, или высшая способность души, которая как бы обозревает низшие; и, делая себя объектом своих мыслей, я рефлексирую о способностях, заключённых в душе.
IV. Свободу души. Когда я мыслю Я, я отделяю себя ото всех прочих и мыслю себя независимым от всех внешних вещей. Именно это — то, что, произнося Я, человек как бы делает себя средоточием или точкой отсчёта всех вещей, по отношению к коей всё имеет свою соотнесённость, — делает его нежеланным в обществе; неохотно слушают того, кто вечно говорит о себе, и хотя иногда можно поставить себя на место говорящего о себе, делают сие всё же неохотно. Напротив, желают, чтобы никто не делал себя точкой отсчёта всех вещей, но чтобы говорили о вещах общих, имеющих отношение ко всем. Поэтому и считается вежливостью, что все государи (король Испании в новейшие времена есть исключение) называют себя не Я, но Мы, ибо в старину они всё делали лишь с согласия высших сословий. Я в широком смысле означает человека, а в узком — душу. То, что душа есть нечто простое и отличное от тела, видно из того, что, даже когда одна часть тела за другой разрушается, человек без рук и без ног всё же называет себя целым Я. Стоики и Платон понимали под Я исключительно бессмертное существо, душу, и полагали, что тело она должна носить с собою, подобно тому как улитка носит свою раковину. Они пребывали, таким образом, в заблуждении, будто их никоим образом нельзя оскорбить, ибо их душе никто не может повредить, даже если станет мучить их тело. Каждый раб у них почитал себя свободным, ибо имел свободную душу. Эпикурейцы придерживались противоположного мнения.
У человека всегда надлежит различать животность и разумность. В отношении первой он мало отличен от прочих животных; более того, Локк и некий итальянский врач (Москати) даже желают утверждать, что люди были бы более склонны ходить на четырёх, нежели на двух ногах, ибо всё их телесное сложение устроено так, что они должны были бы ходить на четырёх ногах, и от хождения на двух ногах проистекают многие болезни, коим они, однако, в необразованном состоянии умели бы противостоять.
Сколь мало отличается готтентот от орангутанга, если отнять у него душу! И действительно, кажется, что, лиши человека души, он станет не добрым ручным, но, пожалуй, даже хищным животным. Итак, человек имеет двойственную личность, а именно: как человек и как душа. Мы, таким образом, уверены, что душа есть существо простое и совершенно отличное от тела. [Греческое слово] ψυχή (душа) собственно означает бабочку, которая, сбросив червеобразную личинку, становится летающим насекомым. Сей личинкой греки уподобляли тело, а бабочка изображала душу. У египтян уже эта бабочка была символом души.
Когда Анаксарх по приказу тирана был растолчён в ступе, он сказал: «Толчи, ты толчёшь не Анаксарха, но мех Анаксарха». Мы отсюда действительно видим, что человек чувствует субстанциальность души. Мы отсюда действительно видим и также чувствуем, что наша душа иногда претерпевает, а иногда действует, и потому уже Лукреций называл душу в отношении её претерпевающего состояния anima, а в отношении её деятельности — animus.
Мы наблюдаем, однако, душу с трёх различных точек зрения, а именно: как Anima (душа), Animus (ум, дух, настроение) и Mens (дух, разум).
Поскольку душа мыслится в связи с телом и, таким образом, не может предотвратить сообщение ей того, что воздействует на чувства, она есть душа (anima), и в сем качестве она лишь претерпевает.
Поскольку же душа реагирует на чувственные впечатления и проявляет себя как действующая, она есть ум (animus).
А поскольку она представляет себе нечто совершенно независимо от всякой чувственности, она есть разум (mens).
[Так, например: ] я не могу предотвратить, чтобы боль, причинённая моему телу, не перешла также и в мою душу; однако я могу предотвратить рефлексию моей души об сём. [Например,] когда я страдаю подагрою и размышляю о том, что из сего произойдёт в будущем, как я смогу зарабатывать себе на хлеб, и сие вызывает печаль о моём здоровье, — здесь действует ум (animus). Сия болезнь ума именно и есть то, что делает [человека] несчастным. Поскольку рефлексия не свойственна животным, они никогда не бывают несчастны. Наконец, высшая степень печали возникает тогда, когда мой разум (mens), отвлекаясь от всех болей, пробуждает во мне самоукорение, когда он представляет, как я сам навлёк на себя сей недуг и по собственной вине стал несчастлив. Сия печаль духа всегда воздействует на тело с удвоенной силой.
Весьма обычно, что люди говорят, будто охотно поменялись бы с другим человеком, желают себе его внешности, его памяти, и если бы они могли поменяться всем, то всё же не променяли бы своё Я, ибо каждый считает себя совершенным в своём роде. Заключается в сем утверждении и некое противоречие, ибо они хотят и променяться, и — нет. Мы часто говорим: «речь не имеет духа», «общество не имеет духа» и т.п., и отсюда видно, что под духом мы понимаем всё же первое начало движения.
Ум в обыденной речи называют также сердцем. Когда же говорят: «человек имеет добрый ум» или «доброе сердце», — мы разумеем под сим не что иное, как то, что телесная конституция человека такова, что его склонности не могут быть иными; и потому вполне возможно, что человек может быть очень добродетельным, но при этом иметь злое сердце. Таковым считают Сократа, у коего, хотя склонности и не согласовывались с принципами разума, он, тем не менее, умел направлять оные разумом. Однако мы питаем больше доверия к тому, у кого добрый ум, нежели к тому, кто хотя и добродетелен, но имеет сердце злое. Причина сему вот какая: всегда безопаснее довериться тому, чьи склонности уже согласуются с принципами разума, нежели тому, кто должен всегда с ними бороться, ибо как часто мы не бываем захвачены чувственной мыслью ещё прежде, чем успеваем fully осознать её. Надлежит, однако, заметить, что никогда не говорят «у него злой дух» — разве лишь если он одержим дьяволом, — по той причине, что дух, действующий независимо от тела и внешних побуждений, solely по принципам разума, никогда не может действовать иначе как хорошо, ибо избирает не то, что приятно, но то, что хорошо. Поэтому и говорят: «плоть противится духу». Если бы дух мог действовать один, то было бы очень полезно, чтобы плоть противилась духу.
Мир имеет отношение как к нашему телу, так и к нашей душе, и, смотря по тому, рассматриваем ли мы мир с той или иной точки зрения, он является нам то так, то иначе. Однажды житель скалистого острова, не знавший в мире ничего, кроме сей скалы и нескольких малых островов вокруг, попал ко двору властителя сего острова и увидел его дворец: он провозгласил его счастливцем как властителя половины мира. Если человек впадает в несчастное положение, будучи беден и покинут, все красоты природы вокруг него не могут его порадовать, всё для него — печальное зрелище; если же ему хорошо, то всё вокруг него проясняется.
Мы переходим теперь к представлениям и замечаем, что отчасти мы сознаём их, отчасти же — нет. Величайшее богатство нашего познания заключено в тёмных представлениях, кои впоследствии сознанием возводятся в больший свет, ибо сознание не порождает представлений, но лишь проясняет их. Когда искусный музыкант садится за клавикорды и начинает фантазировать в уме, он должен, дабы не возникла диссонанса, partly вглядываться в будущие тоны, partly оглядываться на произведённые; он должен правильно ставить пальцы, и, после того как он играл довольно долгое время, он совсем не отдаёт себе отчёта в том, что играл. Далее, когда мы даём женщине или лицу, коего чтим, идти по правую руку, мы делаем сие для того, чтобы не лишить его употребления его правой руки.
Если мы, наконец, рассмотрим скупость, то обнаружим, что скупой имеет множество представлений, не сознавая их. [Например: ] если у кого-то много денег в кармане, его аппетит возбуждается очень мало; почему? Он знает, что может легко получить всё это, если захочет. Скупец, у коего дома сундук с деньгами, видит, как другие разъезжают в великолепных каретах, другие пируют за пышными и богато сервированными столами, слышит гром литавр и труб, однако остаётся при своём и не поддаётся никаким внешним побуждениям к подражанию. Отчего? Оттого, что всё это он имеет в своём сундуке и знает, что посредством своих денег может иметь, что пожелает.
Мы сознаём лишь самую малую часть [наших] представлений. Здесь можно было бы рассказать бесконечно много феноменов человеческой души, которые философ извлекает из их тьмы на свет, подобно тому как в физике, рассматривая тела, он выявляет их сокровенные силы посредством разума. Мы укажем основание лишь для пары обычных феноменов. Мы замечаем, [например], что матери всегда любят сыновей более, нежели дочерей, а среди сыновей — более всего того, кто бойчее или распущеннее прочих. Откуда сие происходит? Из двоякого основания.
1.) Расположение к противоположному полу уже вложено в природу человека.
2.) Мать смотрит на сына как на того, кто должен в будущем её защищать, и потому надеется, что тот, кто бодр и расторопен, скорее сможет защитить её лучше, нежели сонливый или благовоспитанный. Сие суть её тёмные представления.
Далее, мы замечаем также у самого мудрейшего тайный страх перед смертью, хотя он и знает, что краткость жизни есть величайшее утешение против всех несчастий и забот. Причина сему кроется в тёмном представлении. Очень часто мы и вовсе не имеем силы преодолеть разумом тёмные представления, коренящиеся в чувственности. [Например: ] когда мы находимся на высокой башне и смотрим вниз с прохода, прочно построенного, мы ощущаем головокружение, особенно если сквозь перила, поддерживаемые тонкими столбами, можно видеть [пропасть]. Отчего сие происходит? Из тайного представления, что все тела имеют тяжесть и посредством оной движутся к центру [земли], а следовательно, склонны к падению. Наш разум, правда, утешает нас, когда мы размышляем, что всё сооружение так прочно построено, что мы упасть не можем, однако же дрожь тотчас же пронзает наши члены, и мы не можем сему воспрепятствовать.
Поскольку люди не сознают сего тёмного представления, они полагают, что ощущают то, что никоим образом не воздействует на их чувства, но проистекает из неосознанной рефлексии рассудка; поэтому они говорят: «Я чувствую, что это стихотворение прекрасно»; «Я чувствую доверие к сему честному человеку»; отсюда же возникло и моральное чувство, кое, однако, на деле есть ничто, ибо всё, что проистекает из рефлексии рассудка и не есть предмет чувств, я не могу выдавать за ощущение. И уж конечно, ничто так не препятствует расширению наших познаний, как то, что люди выдают свои тёмные представления за ощущения, ибо этим пресекается всякое исследование, ибо если мы что-то ощущаем, то не стоит и труда это исследовать.
Мы часто находим себя, как наяву, так и во сне, в состоянии безмыслия, где мы представляем себе очень многое, но лишь смутно. Мы тогда позволяем всем предметам и явлениям протекать мимо, не направляя нашего внимания особенно ни на что, и сие состояние наиболее благоприятно для человеческого тела. Опыт вообще учит:
I. Что для человека нет ничего здоровее и лучше, чем направлять всё своё внимание на внешние предметы, даже если бы то были предметы разума.
II. Что для человека нет ничего вреднее, чем когда он становится пристальным наблюдателем самого себя и обращает всё своё внимание внутрь. Сие мы ясно видим на примере ипохондрика, который, как только начинает наблюдать за собою и углубляться в свою болезнь, чувствует себя всё хуже, и нет для такого человека ничего вреднее медицинской книги, ибо все болезни, о коих он читает, у него [есть]. Поэтому долгом всякого врача было бы осведомляться о занятиях своего пациента и стараться направить его так, чтобы пациент забывал о себе.
Существует также тщеславное наблюдение за собою, и поведение такого человека, который всегда наблюдает, какую он фигуру составляет в человеческом обществе, называют натянутым. Подобно тому как тот, кто пишет книгу и всегда следит за выражением и выбором слов, никогда не будет писать наивно.
Источник сих тёмных представлений называют глубиною ума, и долг философа — исследовать оную, насколько это возможно.
Когда в морали и даже в Евангелии сказано: «Не судите», — сие заповедано не по иной причине, как потому, что мы часто судим о ком-либо из склонности или по темпераменту и полагаем, будто сие проистекает из принципов разума.
Мы переходим теперь к ясным и смутным представлениям. Следует сразу заметить, что здесь смутные представления не совсем правомерно противопоставлять ясным. Ясность возникает тогда, когда не только сознаёшь свои представления, но и знаешь, что в них содержится. Смутное противопоставляется упорядоченному, и хотя ясность всегда предполагает порядок, лучше противопоставлять ей неясность.
Ясность бывает либо ясностью созерцания, либо ясностью понятия. Ясность созерцания основывается на впечатлении, которое внешние предметы производят на мои чувства. Ясность же понятия состоит в том, что я могу подвести это созерцание под общие признаки, которые я прежде замечал у других предметов, — короче, в подчинении [общему понятию]. Можно здесь представить рассудок как необъятное пространство, разделённое на определённые логические места (loci logici), из коих каждое содержит понятие; если я могу поместить своё представление в такой логический место, я имею [чёткое] понятие. Ясность созерцания составляет эстетическое совершенство, а ясность понятия — логическое совершенство.
Мы переходим далее к определению человека в отношении познаний и замечаем:
I. Отношение наших познаний к объекту, которое состоит в истине; и если наше познание однородно по количеству с объектом, то наше познание адекватно.
II. Отношение познания к субъекту, которое состоит в изменении нашего состояния. [Например: ] приятное и неприятное, удовольствие и неудовольствие, — впечатления, имеющие большую пользу в эстетике.
III. Психологическое отношение, или отношение наших познаний между собой, которое называют сходством и которое всемерно способствует остроумию.
Наконец, мы замечаем также две несовершенства нашего познания, а именно неведение и заблуждение. Неведение есть просто недостаток познания; заблуждение же есть препятствие к истинному познанию и гораздо опаснее и хуже неведения; ибо при неведении требуется лишь одно действие, а именно: сообщить невежде недостающее истинное познание; но при заблуждающем необходимы два действия, а именно: сперва надлежит очистить его рассудок от заблуждения и сделать его невежествующим — что весьма трудно — и лишь затем сообщить ему истинное познание. Посему совершенно правы философы, говорящие, что у детей сперва должно иметь место отрицательное воспитание, т. е. следует сперва лишь оберегать их от заблуждений.
Мы замечаем, однако, что все люди скорее впадают в заблуждение, нежели остаются умышленно в неведении; поэтому и судят так быстро и вовсе не желают, чтобы суждение было приостановлено до выяснения истины. Сие есть истинный инстинкт, вложенный природою в человека, в силу коего он должен быть всегда деятелен, даже если и заблуждается. Но затем Бог дал человеку разум для управления сим инстинктом.
Человек ощущает жизнь лишь через свою деятельность: поэтому сочинения, в коих, хотя и много заблуждений, но которые расширяют познание людей, гораздо полезнее тех, что содержат лишь известные и общие принципы.
По той же причине нам нравятся и парадоксальные сочинения — или такие, которые противоречат общепринятому познанию и сразу показывают, что можно сильно заблуждаться, — ибо мы надеемся, что благодаря им получим иной взгляд на ту или иную науку, быть может, сможем открыть нечто неизвестное.
Примечание. Таким парадоксом была система Коперника — учение об антиподах, которое Лактанций так осмеял, сказав при том, что мог бы легко его опровергнуть, если бы только не должен был заканчивать книгу.
Безусловно установлено, что всякий гений пишет прежде всего для будущего или отдалённого столетия, и в ту эпоху, когда он творит, его почитают нелепым — по той причине, что его судят исходя из тех самых заблуждений, против которых он и пишет. Примечательно, что убеждённость людей требует немалого времени.
Перейдём теперь к perceptionibus concomitantibus et sociis [сопутствующим и ассоциированным представлениям]. Сопровождающие представления легко отличить от объединившихся. Это подобно тому, как если бы чужеземный путешественник попал на поле, исполненное всех природных красот: эти восхитительные явления природы лишь сопровождают его взор; но если он станет хозяином и владельцем сей местности — они будут восприниматься как бы объединившимися с ним. Однако зачастую сопровождающие представления принимают за perceptiones sociae [ассоциированные представления]. Надлежит заметить, что связанное с предметом представление зачастую невозможно отличить от самого предмета, и потому их смешивают. Например, видят прекрасную девицу, которой прощают многие недостатки ради её приятной наружности. Сопровождающим её красоту обстоятельством является то, что она шепелявит; это ей к лицу, считают причиной её прелести и привыкают также к шепелявости. Объединившиеся представления также весьма часто затмевают главные. Например, если человек, знаменитый своими заслугами, одевается пышно, то забывают о его внутренних достоинствах и взирают лишь на его наряд, позументы на платье и т.д.; отсюда происходит правило, что человеку заслуженному подобает одеваться не пышно, но лишь опрятно и, в крайнем случае, со вкусом, если он не желает, чтобы его достоинство было затменено одеянием.
Примечание. У русских есть поговорка: «Встречают гостя по одёжке, а провожают по уму».
Перейдём теперь к остроумным выражениям.
Выразительное [praegnanter] выражение — то, что заключает в себе много смысла. После греческого языка немецкий — тот, который объединяет множество понятий в одном слове и одновременно упорядочивает их аналитически, например: Kleinmüthigkeit [малодушие]. Это служит как логическому, так и — главным образом — эстетическому совершенству. У арабов есть очень краткие молитвы до и после еды. Перед трапезой они молятся: «Bis inilla» — «Благослови, Боже» — а после: «Adi milla» — «Благодарение Богу».
Мы охотно пребываем в пассивном состоянии и всё же превыше всего ценим состояние активности. Мы позволяем, например, чтобы о нас заботились и нам прислуживали, и в этом отношении мы пассивны; но если бы кто-то пожелал устроить наше благополучие при условии, что мы вовсе не должны ничего выбирать, а всецело предаться распоряжениям другого, — мы бы воспротивились, ибо в таком случае мы были бы полностью лишены возможности действовать.
Мы охотно соглашаемся, чтобы нами руководили, потому что знаем, что, если захотим, можем проявить самостоятельность и уйти. У нас есть способность, которая лежит в основе всех изменений нашего состояния или наших ощущений, и эту способность мы подразделяем на низшую и высшую.
Нижняя состоит в чувственности, в отношении которой мы лишь страдательны; Верхняя же — это рассудок, посредством которого мы также деятельны. Но помимо этой способности у нас есть также Высшая сила, то есть свободная воля, посредством которой осуществляется состояние ощущений, заключённое в способности. У нас есть двойная сила, подобно тому как есть двойная способность. Нижняя сила — это слепая воля, а Высшая сила — свободная воля. Нижняя способность вместе с нижней силой составляет животность; а Верхняя способность с высшей силой есть человечность. — Если мы сопоставим Высшую силу с Нижней способностью, то обнаружим, что посредством свободной воли мы можем направлять наши чувственные ощущения по нашему желанию. Мы можем даже облегчать боли, отвлекаясь от них и направляя наши представления на другие вещи. Даже известно, что небольшую боль можно подавить выдумыванием большей. Например, если кто-то опечален потерей единственного сына, и ему внезапно приносят известие, что его корабль с товарами потонул, — он забывает о смерти сына и обращает мысли лишь на потерю имущества; затем ему сообщают, что корабль благополучно прибыл; теперь жало прежней печали притупилось, и он избавлен от обеих печалей. Жаль только, что этим средством нельзя пользоваться всегда. Мы настолько доверяем Высшей силе, что даже не беспокоимся о наших умонастроениях, хороши они или дурны, ибо полагаем, что можем изменить их в мгновение ока, когда пожелаем, — хотя в этом сильно заблуждаемся.
Эта свободная воля, или Высшая сила, ограничивается:
I. Непроизвольными представлениями. Например, когда представление о дурном обращении, которое я претерпел, нарушает мой покой; часто я желаю изгнать его, ибо это досадные представления, но не могу этого сделать, несмотря на все усилия моей свободной воли. Кто способен на это, тот никогда не может быть оскорблён.
II. Чрезмерными вожделениями, которые вызываются побуждениями.
Чувственное познание отличается от рассудочного познания лишь по источнику, но не по форме; поэтому смутные представления, сколь бы неотчётливы они ни были, остаются представлениями рассудка; а чувственные представления, сколь бы отчётливы они ни были, остаются всё же лишь чувственными. Однако в этом заблуждались многие, включая даже знаменитого Мендельсона, который считал отчётливые представления представлениями рассудка, хотя он и понимал, что чувственность зачастую имеет grandes avantages [большие преимущества] перед рассудочными понятиями; но он хотел вывести это из запутанности, что, однако, невозможно; ибо отчётливость чувственных представлений может быть очень велика, и тем не менее можно ещё не иметь рассудочных понятий о предмете. Например, если бы дикарь попал в наш город и увидел большое здание, он, конечно, различил бы все его части ясно и распознал бы каждую в отдельности отчётливо, но от этого у него ещё вовсе нет понятия о доме: он ещё не знает, для какой цели он воздвигнут. Чувственность даёт нам материалы, а рассудок имеет, так сказать, лишь potestatem rectoriam [правящую власть] и располагает ими. Отсюда следует, что чувственность вовсе не презираема; ибо подобно тому, как не могло бы быть правителя государства, если бы низшее сословие, как-то крестьяне, не содержали его, точно так же и рассудок без чувственности не может быть ни к чему полезен. Таким образом, быть лишь чувственным — не порок, но лишь недостаток; ему недостаёт только знания. Это подобно часам, у которых отсутствует циферблат; однако из-за последнего нельзя считать их неисправными, ибо, стоит его добавить, они готовы. Таким образом, нет необходимости морщить нос, когда встречается слово «чувственность»; она полезна, когда направляется рассудком и не злоупотребляется.
Возникает вопрос: принадлежит ли сознание к Верхней или к Нижней способности? Посредством сознания не производится никакое представление, но оно лишь ставится в более яркий свет. Таким образом, оно есть лишь условие, при котором Высшая сила может быть действенной.
Чувственность столь ненавистна для некоторых, что (г-н Паллас в своих описаниях путешествий якобы открыл пилюли, которые, если кто-то примет их перед смертью, должны навеки освободить его от всякой чувственности). Правда, что чувственность всегда указывает на низшее, ибо она весьма препятствует свободной воле человека; но способность представлять что-то чувственно очень полезна, поскольку человек имеет лишь чувственные созерцания, и только способность рассматривать общее in concreto [в конкретном] приводит человека к отчётливому познанию истин.
Было бы очень хорошо, если бы те писатели, которые перешли от трогательного способа письма к насмешливому, стремились делать пороки людей более смешными, нежели преследовать их словно фурии; последнее легко делает писателя мизантропом. Лучше и полезнее облечь человека в шутовской колпак, нежели предавать анафеме его ошибки, ибо ничто так не страшит человека, как быть осмеянным; скорее уж он предпочтёт иметь всех врагами. Лучше быть Демокритом, нежели Гераклитом. Следует рассматривать мир как великий дом дураков и планету, на которую люди сосланы для соблюдения карантина due to their folly [из-за их глупости]. Следует смеяться над глупостями людей, не исключая и себя самого, — тогда останешься другом всем людям, будешь смеяться над их глупостями и одновременно любить их, тогда как тот, с мрачным настроем, становится мизантропом и человеконенавистником. Ведь разве глупости мира заслуживают того, чтобы из-за них гневаться? Разве заслуживают они более чем осмеяния? Таким поведением мы сохраняем благороднейшее сокровище человека — ясность души. Даже цель самых ревностных устремлений людей и даже их самых серьёзных действий — что есть иное, как тщеславие? Нерон, несомненно, был более глупцом, нежели злодеем.
Перейдём теперь к рассмотрению отрицательных и положительных познаний. Отрицательные познания суть лишь средства предотвращать заблуждения. Отрицательные действия, направленные на предотвращение заблуждений, в которые никто бы и не впал, называют пустыми действиями. Initium sapientiae est, caruisse stultitia [Начало мудрости — отсутствие глупости]. Так, план воспитания Руссо в первые годы — purely negative [чисто отрицательный]; он показывает, что вначале детей должно лишь оберегать от заблуждений. Тот отрицательно честен, кто не из принципов, но лишь таков, потому что ему удобнее идти прямым, нежели кривым путём. Отрицательная гордость — спутник добродетели.
Человек, обладающий этой гордостью, лишь предотвращает тем, что его не презирают. Отрицательные действия имеют свою великую пользу, и человек никогда не может быть иным, как отрицательно мудрым. Тот человек, несомненно, высоко ценим, кто, хотя и не оказал никому благодеяния, но никого не оскорблял, никогда не нарушал своего обещания, никогда не говорил неправды и, таким образом, лишь отрицательно добродетелен. Нет необходимости объявлять такого бессердечным; ему не нужно действовать, дабы чего-то не было, подобно тому как заблудившийся должен сначала вернуться по пути, на котором он ошибся, дабы его не было.
Стихия людей — шутка и смех, и когда они делают что-то серьёзное, то принуждают себя. Греки рассказывают о жителях Фиринфа, что они при всех делах разражались смехом; и когда они спросили Аполлона, что им делать, дабы не смеяться постоянно, он изрёк, что они должны принести в жертву Нептуну быка у воды — не смеясь; и когда они были заняты этим, меж них протиснулся мальчик, который смотрел то на них, то на быка. Они уже скорчили рожи и вытолкали мальчика, дабы он не заставил их рассмеяться; тот закричал: «Неужели вы думаете, что я съем вашего быка?» — после чего они разразились громким смехом и так и остались дураками.
