автордың кітабын онлайн тегін оқу Сфера Маальфаса ~ Маги и мошенники ~ Волчий остров. Боевое фэнтези
Елена Долгова

Кітап туралы Қазір оқып жатыр28 Тегін фрагмент

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

Иллюстратор Grandfailure

Сфера Маальфаса — артефакт невиданной мощи, который после жестокой битвы попал в руки императора Церена. Разгадать тайну магического талисмана, научиться управлять его силой поручают бывшему инквизитору Людвигу фон Фирхофу.

Маги и Мошенники — история о том, как звенят мечи, бунты потрясают могучую Империю, и горят города, а по дорогам идет человек, умеющий писать и переписывать Историю. Волчий остров — рассказ-приквел, написанный в жанре готического фэнтези. Публикуется впервые.

18+

СФЕРА МААЛЬФАСА

Пролог

В гулком пространстве полутемного зала тревожно отдавался каждый звук. Трещали, выбрасывая яркие искры, сосновые бревна, пылающие в огромном камине. За дубовым столом, неподалеку от камина, склонясь над исчерченным пергаментом, сидели трое мужчин. Советник императора Билвиц, полный, пожилой, веснушчатый, с неровным лицом, озабоченно сдвинув рыжие брови, расправил на столе карту, искусно нарисованную на тонко выделанной коже. Расположившийся рядом Дитмар, граф Рогендорфский, высокий, широкоплечий, не двигался, обратив задумчивый взгляд узких темных глаз куда-то в сумрачную пустоту зала. Третий — крепкий, с черными волосами, кое-где высветленными сединой, кареглазый, с короткой бородкой, скрывающей нижнюю часть широкого лица, — сам император Священной Империи Гизельгер. Оплывали свечи. Трое за столом молчали.

— Раз нам нужна помощь — почему бы не отправить послов на запад, государь? — прервал молчание Дитмар.

— Помощь может более обременить Империю, чем причина, побудившая ее просить, — коротко и обманчиво флегматично обронил Билвиц. Глаза его, полуприкрытые тяжелыми веками, скрывались в тени.

— Стража!

Гулко отозвались под сводом шаги Кунца Лохнера, капитана гвардии, поспешившего на зов императора.

— Введите его, — приказал Гизельгер.

Жарко пылал камин, но человек, одетый в изодранную рясу, ежился, как будто мерз под порывами пронизывающего насквозь ледяного ветра. Монах попытался припасть к ногам императора, гвардейцы подхватили благочестивого под руки, заставляя держаться на пристойном расстоянии от Гизельгера. Обиженный монах почесал голову, всю в сосульках грязных волос, сердито одернул рясу, прикрыв исцарапанные ноги в грубых сандалиях.

— Как тебя звать? — спокойно спросил император, заранее зная ответ.

— Филипп. Брат Филипп, государь.

— Встань… — император с едва скрываемой досадой махнул рукой, приказывая подняться все-таки рухнувшему на колени монаху. — Расскажи нам все, что ты видел и запомнил.

Бесцветный голос монаха, казалось, шуршал, как сухая солома.

Он рассказал.

Глава 1. Опасны одинокие прогулки в холмах

Империя, 26 сентября 6999 года от Сотворения Мира

Над северной равниной свистел ветер. Кроны часто стоящих деревьев колыхались сплошным ковром, мешая темно-зеленую хвою с ядовито-медной листвой.

Между мокрыми порыжевшими осинами, осторожно ставя копыта на кочки, покрытые чахлой осенней травой, шли вереницей три верховые лошади. Серые тяжелые плащи скрывали силуэты, делая всадников неотличимыми друг от друга, капли воды стекали по лошадиным гривам, тихо позвякивало железо на конской сбруе. Угрюмое, пропитанное водой небо, казалось, придавило и редкий лес, и животных, и путников.

Первый из всадников — если судить по форме сумок, лесничий — придержал толстую пегую лошадь.

— Устали, хозяйка? Потерпите. Сейчас на юг, видите, дерево со старыми гнездами? Потом свернем — и вдоль длинного холма. Скоро покажутся башни Виттенштайна.

Девушка на гнедом иноходце откинула капюшон, открыв свежее озорное личико и поток прямых волос цвета светлого каштана. С седельного ремня свисал маленький охотничий арбалет, инкрустированный перламутром. Возле копыт лошади трусила, часто перебирая короткими лапами, низкорослая уродливая собачка в серебряном ошейнике — длинноухая, с гладким, как хлыст, хвостом. Девушка выпрямилась в седле.

— Отец ждет нас. Он пошлет людей на поиски. Нужно торопиться. Какой был барсук, Шенк! Ты не забыл шкуру?!

— Здесь она, в сумке.

— Я вижу, ты не забыл облезлую шкуру. А вот дорогу ты хорошо помнишь, любезный? — вмешался третий путник. Насмешливый голос, доносившийся из-под опущенного капюшона, принадлежал элегантному молодому мужчине.

— Конечно. Десять лет тут землю бью. Пешим и на коне, каждый кустик знаю, каждый камешек. Стежки-дорожки, тропы и пни. С чего бы мне дорогу забывать?

Лесничий Шенк, знаток тропинок через болота, обиженно замолчал. Трое охотников пришпорили лошадей. Черные топи остались на севере. В таких местах сквозь бездонную толщу воды лениво поднимаются болотные пузыри. В молодых, зыбких болотах, под обманчивым ярко-зеленым покрывалом растительности лениво колышется трясина, способная в минуту проглотить всадника вместе с конем. Но немного на юг — и появляются плоские травяные кочки. Меж ними пробиваются низкие кустики трав, осень усеивает их пестрой россыпью диких ягод, похожих на крупный цветной бисер, и горят меж кочек долгими осенними вечерами призрачные белесые огни…

Заболоченная низина, поросшая редким осинником, протянулась на юго-восток, к своей южной оконечности постепенно повышаясь, чахлое редколесье сменилось густым ельником, чтобы, наконец, уступить место траве, можжевельнику и полянам дикой клубники. Тропа обогнула торфяники по самому краю, постепенно становясь суше и шире. Впереди лежали холмы, рассеченные узкой, как порез, лощиной.

Трое всадников ехали шагом, каждый думал о своем, еще не подозревая о той роли, которую приуготовила каждому история.

Девушка отпустила повод красной кожи. Хмурые холмы медленно надвигались, заслоняя печальное небо.

Алиенора представляла лицо отца — щеки, заросшие рыжей щетиной, низко нависшие брови, скрывающие светлые, почти белесые глаза с крошечными темными точками у зрачка, косой шрам, задевший бровь и стянувший висок. Она искренне восхищалась отцом — военная биография и отчаянная репутация барона давали к этому множество поводов. Шестнадцатилетний Виттенштайн шел в первых рядах армии, посланной дедом нынешнего императора в невероятно отчаянный поход на юг. Тогда сверкали глаза, лилось вино, гремели гимны, произносились речи, легко взлетали к небу поспешно выхваченные из ножен мечи…

Предприятие правителя оказалось безумным с самого начала — галеры уходили от свай южных портов, чтобы, переплыв море, причалить к сухим пескам пустыни. Сезон штормов начался раньше обычного, и половина армии канула на дно, так и не увидев вожделенного берега. По иронии судьбы оставшаяся половина, изнемогая от жажды, дралась с кочевниками, засевшими в неприступных крепостях-оазисах — дралась уже не за тусклое зеленоватое золото южных копей, а лишь за возможность опустить ладони и лицо в стылую, тугую, такую прекрасную воду…

Из южного похода вернулся только каждый десятый. Среди них был и «бешеный Виттенштайн».

Теперь постаревший рубака, участник пяти войн при двух императорах, супруг, схоронивший двух нестарых жен, отец, потерявший старшую дочь и младенца-сына, безумно любил последнего ребенка. Любил, одновременно и восторгаясь ее строптивым нравом, и искренне проклиная судьбу, ведь дочь — не сын. Возможно, время и оседлая жизнь что-то надломили в старом головорезе.

Законы и обычаи Церенской Империи стары. Некоторые более, некоторые менее — эти насчитывают пару-тройку сотен лет. Веселый озорной обычай — ежегодный выбор наместника нищих — уважаем ничуть не менее чем имперские законы против магии, подлога и воровства. Избранный голодранцами эфемерный бургомистр царит в предместье столицы всего три дня — но зато каких! — столица взрывается безумием праздника, бредут ритуальные шествия пьяниц, балаганы актеров и бродячие певцы стекаются в города.

Другие обычаи не столь веселы. Монахи столицы каждый год мечут Жребий, выбирая одного-единственного жителя Церена. Конечно, и речи нет о том, чтобы переписать и снабдить костяными бирками всех бесчисленных подданных Гизельгера. Первый Жребий падает на провинцию. Второй — на округ. Третий отбирает именитое семейство. Избранный родными навсегда оставит семью и уйдет в обитель со строгим уставом, в общем-то, честь немалая — хотя добровольцев почему-то никогда не находится. Молитвы считаются необходимым дополнением к мощи имперских мечей.

Год назад выбор пал на семейство Виттенштайнов. Молча ярящийся барон поставил точку в череде жребиев — оглядел бледных, трясущихся дочерей, вынул и опрокинул побитый стакан с игральными костями… Нечет! Хильду забрали монахи.

Алиенора вновь ощутила слабое эхо прежнего ужаса, малодушного душевного облегчения — жребий миновал ее, Нору! — и мгновенно обрушившегося отчаянного горя. Платья сестры до сих пор хранятся в доме, ее ручного дрозда Алиенора сама выпустила из клетки — птица долго не хотела улетать, стуча клювом в свинцовую раму окна.

Девушка устала, мешал промокший отяжелевший плащ, сдвинулась шитая золотом шапочка, густые волосы падали на глаза, усталость постепенно вытеснила тревогу и печаль.

…Проводник держался первым, тщательно скрывая тревогу. Он больше не оборачивался к хозяйке, внимательно рассматривая тропу в поисках понятных только ему примет. Опасные трясины далеко на севере и востоке, местность не обещала всадникам особых испытаний. Трава, деревья, тропинка — все выглядело как обычно, но что-то — он сам не знал что — не нравилось Шенку. Лесничий едва заметно покосился на боевой меч на поясе у рыцаря — дьявол понес его с таким клинком на охоту, но Элеран фон Шарфенберг привык поступать по-своему.

…Элеран фон Шарфенберг устроил поудобнее разряженный на охоте арбалет, поправил пояс с мечом и оглядел мокнущий под дождем лес, припоминая подходящее к случаю лэ Якоба Виссерона, но так ничего и не вспомнил. Жеребец осторожно ставил копыта на хрусткие шишки, неровные кочки и кустики лесных трав. Всадник старался уклониться от потоков брызг, которые то и дело сыпались с потревоженных путниками деревьев.

О, небеса! Дела государства в последние годы пришли в немалый беспорядок. Взять хотя бы банды бродячих альвисов на дорогах — вот и теперь пришлось сделать немалый крюк, оставив удобный тракт, меся под дождем размокшую глину и давя копытами лошадей сорные травы болот. Откуда берется этот сброд? Шайки их ютятся в глухих местах, появляются то здесь, то там, слоняются по дорогам и ценят лишь одно — чужое имущество. Засада, молниеносный удар, быстрый грабеж, десяток брошенных тел. Случались баталии и покрупнее — сожженные деревни, убитые, зачем-то даже выпотрошенные солдаты. Они так и лежали — беззащитные в смерти куклы — тела отдельно, внутренности, аккуратной кучкой, — отдельно.

Шарфенберг передернул плечами — его снова обдал поток холодных брызг, вода уже насквозь пропитала плащ.

Эти кровавые дела мало волнуют центральные власти — справляйтесь как хотите, теряйте лучших людей в стычках. Императорское правосудие спит, пока оси колесницы закона не подмазаны золотым маслом. Император велик — кто спорит, все церенские императоры такие, — но что за мысли витают в многомудрой государевой голове? С тех пор, как два поколения назад прервался прямой род церенских императоров и на престол сел дед Гизельгера, желающий сосчитать покушения на правителей мог и сбиться со счета. Пусть подушка трона и жестковата, но среди полудесятка знатнейших семей нередко находился тот, кого осеняла простая, как яблоко, мысль: «Небесный гром! А почему бы не я?» Тем более что топор палача не тронет знатнейшие шеи Империи. Конечно! Потому что головы высших на эшафоте сносят исключительно мечом. В таких орудиях правосудия мастера замуровывают специальные полости, заполненные ртутью, чтобы удар получался чистым и быстрым…

Элеран рассмеялся собственным странным мыслям и, опомнившись, пустил жеребца легкой рысью вдогонку маленькой кавалькаде. Он держался последним, охраняя тыл маленькой компании — конечно, это не лучшее место для рыцаря, однако нельзя позволить, чтобы Нора незаметно отстала.

Шарфенберг мысленно поморщился, хотя его раздражение никак не отражалось на утонченном, породистом лице. Воля семьи. Девушка недурна собой, хорошего рода, единственная наследница и отлично воспитана. Такая невеста — неплохое приобретение, способное упрочить его положение и украсить дом. Но — рыжая, небесный гром — она же рыжая, как его вернейская гончая! Ладно. Да будет так… В конце концов, солнечный цвет — цвет золота, и разве не любили древние поэты золотоволосых женщин? Элеран улыбнулся, слегка трогая шпорами скакуна.

…Неизвестный, засевший в холмах, еще раз внимательно осмотрелся. Мокрые валуны. Над головой, в серой, набрякшей влагой вышине, медленно кружит стервятник. Неподалеку начинается редколесье. Пока между деревьями никого не видно. Но там в конце концов появятся те, кого он ждет. Они обязательно появятся — терпение хищника побеждает осторожность добычи. И тогда неизбежно свершится то, что совершается уже давно. И будет короткая опасность боя, месть и возвращение с добычей. Это правильно и хорошо, потому что нет другого способа жить и — выжить…

Дождь прекратился, редколесье осталось позади. На открытом пространстве вольный ветер высушил конские гривы, придвинулись стены холмов, их склоны испещрили пятнышки серых валунов, кружит гриф в небе, наверное, выслеживает зайца, спрятавшегося в редком кустарнике. Чуть проглянуло сквозь облака солнце, на минуты оживив, раскрасив и согрев мокрые холмы. Сквозь кучи облаков засиял лоскут светло-голубого, как глаза северянки, неба.

Нора распахнула плащ, Элеран откинул капюшон, подъехал и остановил свою лошадь рядом — стремя к стремени. Ветер на миг взметнул и перепутал их волосы.

Шенк огляделся — осторожность лишний раз не повредит. Тревожное место, но лесничий два дня назад не нашел здесь ничего опасного. Пусто, трава не смята, тракт далеко в стороне… Лопоухая собачка хозяйки суетилась среди разбросанных там и сям валунов, что-то вынюхивая.

— Мышка, ко мне!

Едва заметная тропа вилась по дну оврага, здесь трава, защищенная от ветра, несмотря на осень, оставалась зеленой. Это почему-то внушало надежду. Кусты можжевельника усеивали мелкие шишечки, колючие и синеватые.

— Можно трогаться, госпожа. Все чисто.

Лошади медленно шли по тропе. Холмы закрыли уже половину неба…

Дальнейшие события последовали молниеносно, застав маленький отряд врасплох. Элеран не испугался — молва не лгала насчет смелости Шарфенберга. Медленно, будто в сонном видении, запрокинулся назад, на круп лошади, Шенк, лошадь вскинулась на дыбы, выбросила раненого из седла, арбалетный болт торчал из левого плеча лесничего. Освободившийся от седока конь шарахнулся в сторону, насколько это позволила тесная лощина. Такса в серебряном ошейнике, отброшенная в сторону случайным ударом копыта, скуля, покатилась по земле и тут же утихла, уткнувшись острой мордочкой в мокрую глину.

— Засада! Назад, Нора!

Элеран бросил бесполезный арбалет и, стиснув рукоять меча, огляделся. Двое противников перекрыли тропу, один, коренастый седой оборванец, как раз мелкими шажками двигался в сторону раненого Шенка, явно собираясь докончить дело ножом. Второй, долговязый, поджарый, как борзая, с обмотанной тряпкой головой и хорошим, имперского образца клинком, принял боевую стойку, перекрыв путь в глубь холмов. Третий враг, едва различимый, отбросив разряженный арбалет, возился на вершине холма — об этом можно было забыть на время — тем более, четвертый грабитель был уже рядом и заносил для удара топор. Элеран рванул повод, разворачивая скакуна в тесном проходе, меч со свистом вышел из ножен. Бродяга даже и не пытался пробить кольчужные поножи всадника — он самым грубым образом метил в беззащитные конские ноги. Шарфенберг, не тратя времени, наотмашь полоснул по спутанным волосам.

— Доброго пути на тот свет, оборванец.

Шенк, шатаясь, поднялся с земли, по его кольчуге, пробитой арбалетным болтом, стекала неправдоподобно яркая кровь. Стрела не убила его — лишь застряла в мякоти левой руки чуть повыше локтя. Лесничий почти пришел в себя — он кривился от боли и судорожно дергал ножны, пытаясь вытащить короткий клинок.

Элеран спрыгнул с седла, примериваясь к долговязому, с имперским мечом. Тот гибко ушел от удара и сделал молниеносный — лишь зазвенел рассекаемый воздух — выпад. Фехтовал он отлично — слишком хорошо для альвисианского бандита, — Элерану понадобилось все его умение, чтобы вскользь отразить этот удар, сталь блеснула почти у самых глаз, задела завиток волос на виске, просвистела возле уха.

Шарфенберг немного отступил назад, перевел дыхание, теперь противники описывали на растерзанной траве полукруг. Стычка затягивалась. Элеран пожалел, что на нем лишь мягкая шапочка вместо шлема. Рискнуть все же стоило — он широко замахнулся, открывшись, левый бок пониже сердца ощутил мгновенный укол. Лезвие болезненно ткнуло в ребра, скрипуче чиркнуло по скрытой под расшитой курткой кольчуге. В следующий миг клинок Шарфенберга опустился на незащищенное плечо противника. Долговязый слишком поздно понял свою ошибку — когда его левая рука, отделившись от туловища, полетела на траву.

Элеран перешагнул через тело, мимоходом заметив восковую бледность, разом потемневшие веснушки и ставшие черными из-за расширившихся зрачков глаза дочери Виттенштайна. Оцепенев от испуга, она не повернула лошадь назад и сейчас смотрела на схватку, прижимая ладонь к губам. К счастью, гнедой иноходец стоял почти спокойно, и девушка не выпала из седла.

Раненый Шенк все еще отмахивался от противника. Левая, искалеченная рука бессильно повисла. Оба противника довольно неуклюже топтались на месте, но лесничий, получив еще полдесятка мелких порезов, двигался вяло, теряя силы вместе с кровью. Элеран попросту ткнул мечом в незащищенный живот наседающего коренастого, поймал повод своего жеребца и вскочил на конскую спину.

— Отходим. В седло. Живо.

Спасенный Шенк, не в силах говорить, благодарно кивнул. Этот жест оказался последним — второй болт, прилетевший с вершины холма, ударил слугу прямо в ямку между ключиц.

«Проклятье, — подумал Шарфенберг, — склон почти отвесный, глина мокрая. Я ошибся — я забыл о враге, это худшая из ошибок. Как он попал туда? Наверное, обошел с запада, по пологому склону. Придется спешиться и лезть, и то — получится ли. Пока я буду пытаться добраться до трижды проклятого ублюдка, он четырежды успеет убить меня. Три жизни взято за одного мертвого слугу — вполне достаточно. Надо уходить…»

— Нора, держись за мной!

Элеран ударил жеребца шпорами и еще успел увидеть краем глаза, что девушка, сбросив оцепенение, тоже пытается повернуть коня.

— Быстро! К лесу!

Мелькнуло темное пятно — заранее подкопанный и приготовленный грабителем камень отделился от верхушки холма и покатился вниз. «Боже мой, — подумал Шарфенберг, — эта глыба сейчас перекроет нам путь назад, единственную тропу к спасению». Страха он все еще не испытывал. Ближе, еще ближе…

«Удастся или нет?» — подумал Элеран почти с любопытством. Глухой удар за спиной сотряс тропу, камень запечатал проход. Вперед, прочь от предательских холмов! Темно-зеленая масса спасительного леса стремительно приближалась. Внезапно хлынул ливень. Порыв ветра бросил в лицо тугие струи. Все это время Элерану казалось, что гнедой Алиеноры скачет следом.

…Тяжело рухнул камень. Тонко, почти человеческим голосом, закричал гнедой, раненный в шею стрелой, и Алиенора упала с конской спины на мягкую глину, свалился плащ, дорожное платье намокло и порвалось. Она вскочила так быстро, как только сумела, и тут же замерла, парализованная страхом. Умирающая лошадь билась в двух шагах от нее, ржание заглушило все иные звуки. Поэтому бандит, пронзенный мечом Элерана, умирал неподалеку совершенно беззвучно.

Ошеломленная девушка смотрела, как он пытался придержать выпавшие из распоротого живота внутренности — засовывал их обратно: вместе с грязью, сломанными сухими травинками и мелкими камешками. Широкоскулое лицо посерело, спутанные волосы скрывали верхнюю половину лица, белые, крепкие зубы обнажились в оскале.

Лошадиный крик пронзительно взвился и внезапно оборвался. Сверху посыпалась земля, последний, четвертый, альвис в лавине земли, камешков и сломанных веток наполовину спустился, наполовину скатился вниз. Его одежду и даже лицо сплошь залепила мокрая глина.

Жертва стояла, не двигаясь. Благородные дамы Церенской Империи никогда не сражались с оружием в руках, их дело — хранить очаг, таков обычай, почти что закон, освященный временем. Исключения, конечно, случались, но все больше из тех, что отлично подтверждают правила — когда-то пиратствующими у северных берегов оборванцами и впрямь верховодила, наводя ужас своей жестокостью, какая-то полусумасшедшая опальная баронесса.

Альвис сделал шаг в сторону девушки.

— И-и-и!

Метнулось эхо в теснине холмов, Нора выхватила и метнула изящный охотничий кинжал. Получилось гораздо хуже, чем у прославленной в знаменитых песнях Якоба Виссерона пиратки — лезвие перевернулось и белая костяная рукоять безвредно ударила врага под бровь. Альвис лишь резко отшатнулся, на мгновение потеряв самообладание от острой боли. Возможно, вмешался случай или головорез не привык получать пусть даже безобидные тычки в глаз, но мокрая земля под ногами хлюпнула, и враг, не удержав равновесия, поскользнулся.

Благородная девица Алиенора фон Виттенштайн, отбросив досадные помехи — плащ, шапочку и вуаль, пустилась бежать не хуже дочери простого виллана. Она хваталась за колючие ветви кустов, ноги в остроносых туфельках скользили по глине и мелким камням. Сзади тяжело дышал настигающий ее враг.

Сначала Нора не думала о том, куда бежит, стремясь к одному — вырваться из теснины, подняться на вершину холма, как будто там ее ожидало спасение.

С противоположной стороны холм обрывался почти отвесно прямо в овраг, заросший травой и кустами, за ним маячила еще одна вершина. Девушка, обезумев от страха, бежала все дальше. Склоны становились круче. Она уже не столько спускалась, сколько катилась вниз. Твердая грань камня под рукой. Между двумя валунами дыра — пещера? Тьма показалась спасительной, Нора юркнула внутрь, пальцы вытянутых рук встретили сухую поверхность известняка. Девушка сжалась и замерла, забившись в углубление камня, образовавшее подобие ниши.

Зашуршала, осыпаясь, земля, на фоне светлого пятна входа появилось другое пятно, темное, — преследователь. Наверняка ему, пришедшему с яркого света, чернота карстового грота казалась непроглядной. Жертва перестала дышать. Фигура охотника на несколько бесконечных минут отстранилась от входа. И тут же появилась снова — с самодельным факелом в руке.

Глава 2. Несомненный вред историков и менестрелей

Империя, 27 сентября 6999 года от Сотворения Мира

Если от земли Виттенштайн повернуть на северо-запад и провести две недели в пути, попадешь в насквозь продуваемую морскими ветрами столицу Империи, город Эберталь. Говорят, в прежние времена портовый городок стоял на самом берегу и лестницу у городской площади лизали соленые морские волны. Однако пиратские набеги за двести лет опустошили все побережье — не раз и не два горожане, собрав остатки скарба, уходили подальше от злого берега, похоронив тела родных и бросив морскому ветру стылый пепел домов.

Город отстраивали, но все дальше и дальше от опасного моря, в конце концов оно совсем скрылось из глаз. Жители Эберталя перестали считать себя моряками, но порт остался, корабли заходили в устье Лары, чтобы подняться к мирным речным пристаням столицы. Прежние пираты давным-давно окончили свою карьеру. Иногда — туго набив кошельки и став вследствие этого честными людьми, но чаще по заслугам — под свист и улюлюканье толпы на скользком от крови эшафоте. На безопасном морском берегу был выстроен новый замок императоров — грозный Лангерташ.

«Во времена, предшествующие седьмой тысяче лет от Сотворения Мира Господом нашим, Священная Империя достигла такого величия, что несметными своими богатствами, роскошью нарядов, беззаботностью своих обитателей далеко превосходила другие страны.

Твердой рукой держит Гизельгер Великий бразды правления, и зрим символ его власти — императорский замок, что стоит у моря, в двух часах конной езды от имперской столицы. Незыблема Священная Империя, и с Высшего благословения пребудет она вовек…»

Гизельгер воспетой историком твердой рукой отбросил переплетенную в белую кожу книгу. Жалобно захрустели смятые листы. Императору захотелось поддать брошенную книгу ногой, но он сдержался.

Придворный хронист — высокопарный пустобрех. Стиль его тяжел, к тому же скучно, нет в изложении занимательности. Прогнать историка? — но заменить его некем, любая другая ученая знаменитость станет копией опального сочинителя. Наверное, именно так и должно писать хроники.

Правитель устроился у распахнутого окна, между свинцовыми переплетами которого рука мастера вставила цветные кусочки стекла. Внизу, под скалой, на которой возведен замок Лангерташ, бились о камень волны. Волны тоже напоминали стекло, зеленое, жидкое и волшебным образом живое. В этой цитадели император Гизельгер, чье правление столь же богато победами, сколь и мятежами, чувствовал себя в безопасности.

Лангерташ выстроил дед нынешнего императора. Цитадель красива, на расстоянии она кажется изящной игрушкой, но стоит подъехать поближе — и грубая тяжесть тесаного камня нависает над головой путника, заставляя его остро почувствовать собственное ничтожество. Внешний бастион поднимается на двадцать локтей в высоту, выступы толстых стен, сложенных из огромных каменных блоков, венчают маленькие башни с остроконечными кровлями. Внутренний двор окружает зубчатая стена вдвое выше наружной. Скалу, на которой дед нынешнего императора, едва не убитый восставшими горожанами, выстроил неприступный Лангерташ, опоясывает ров, сообщающийся с морем. Во внутреннем дворе вырыт колодец, дающий свежую воду, подвалы заполнены съестными припасами — все, что нужно на случай осады. У одного из узких окон, пробитых во внутренней стене, и стоял сейчас задумчивый Гизельгер.

Мейзенского монаха, брата Филиппа, уже увели. Как оказалось, он знал немного. Однако после рассказа благочестивого беда перестала быть страшной. Теперь она невольно представлялась императору осязаемо и обыденно мерзкой. Гизельгер вспоминал.

Hortus Alvis… Альвисы. Старая, неизлечимая болезнь Империи. Дьявол знает, откуда взялся этот странный народ, ютящийся в пещерах, которых повсюду много в Империи. Хронист Дезидериус Многоречивый, двести лет назад заполняя убористым почерком пергамент, впервые упомянул о многочисленных против обычного разбойничьих шайках, наводивших ужас на путников чрезмерно холодной зимой 6799 года. Шайки бандитов наводнили тогда леса и холмы северо-востока, и в сумятице нарождавшегося мятежа, когда сотни людей замерзали прямо на улицах столицы, а целые провинции голодали, никто не допрашивал разбойников и не вслушивался в их предсмертные крики — имперская стража без лишних слов волокла арестованных на виселицы. Январский ветер свистел, раскачивая обильно развешанные прямо на деревьях тела, промерзшие разбойники стучали, как деревяшки, и число желающих грабить близ дорог сильно поубавилось. Запуганные люди вздохнули чуть посвободнее.

Ошибка стражи выяснилась позднее. Тогда, когда уже никто не мог сказать — сколько среди повешенных профессиональных грабителей, сколько отчаявшихся неудачников и бродяг, а сколько — их, тех, кто пришел из-под земли.

За последующие две сотни лет пришельцы ниоткуда умножились числом, обзавелись именем, данным, должно быть, каким-то ученым шутником[1], и постепенно стали серьезной докукой для имперских властей.

Опасные бродяги этого сорта держались обособленно даже от подонков Империи, не жили нигде, кроме карьеров, глухих мест и пещер, пользовались собственным языком и считались людьми вне закона. Никто не видел их в храмах. Про их изобретательные расправы с ограбленными путниками рассказывали шепотом. Альвисы, случалось, грабили деревни и беззащитные города поменьше, угоняли скот, иногда уводили с собой двух-трех пойманных имперцев, порой неизвестно зачем жгли созревшие для жатвы поля. Стычки эти казались сродни набегам извне, только враг приходил не от границ, а из самой тверди земли Церена. Изредка пойманных пленников без суда вешала имперская стража.

Имперцы привыкли считать — альвисы жестоки с жертвами до полной беспощадности, не очень многочисленны, впрочем, их никто не считал, и ничтожны по сути своей. С этим беспокойством вполне справлялись владельцы земель без вмешательства центральных властей. Пока два года назад не произошло это… То, что перевернуло устоявшийся ход обычных бед и поставило Империю на грань последнего бедствия.

Гизельгер усмехнулся, вспомнив, как нервно почесывался перепуганный брат Филипп. Монах глуп, подумал император, но как же порою в ущерб героям везет простецам!

Рассказ брата Филиппа, инока мейзенской обители,

записанный с его собственных слов 20 сентября 6999 года от Сотворения Мира

Я, Флориант Бек, принявший в монашестве имя Филиппа, со смирением выслушав заданные мне вопросы, показал следующее. Город Мейзен, где во славу Господа воздвигнута обитель наша, невелик, однако обнесен стенами.

Обитель стара и стоит не менее трех сотен лет с тех пор, как рука ее основателя, Антона Грасси, положила первый камень стен. Монастырь выстроен внутри городских укреплений, таким образом, что святые реликвии хранит двойное кольцо стен — городских и монастырских. В Мейзене всегда в изобилии стоят солдаты, так что жизнь обители спокойна. Однако настоятель наш, отец Дениз, вдохновленный свыше, а также имея великое попечение о безопасности святых реликвий, равно как ковчежцев, святых символов и статуй угодников, искусной работы и драгоценно изукрашенных, велел сохранить в обители пристойный запас луков, мечей и стрел, что и было исполнено со всею тщательностью. Попечение настоятеля, каковое казалось излишним нам, инокам, принужденным чистить острые клинки и запасать стальные жала, не иначе как было подсказано святыми покровителями нашими, мучениками Коломаном и Дезидериусом.

Мудрости настоятеля ныне обязан я жизнью своею, но в отдаленные те дни иные монахи роптали, хоть и не решались на дерзость открытого противуречия. Однако мечи все ж были куплены и прибраны в сухой погреб, в котором до той поры хранилось вино, употребляемое при священных обрядах…

…на иные же вопросы, заданные мне духовным трибуналом, показываю я чистосердечно, что в день 13 июля, когда враги веры и Господа нашего, именуемые альвисами, подступили под самые стены города, я в числе прочей братии присутствовал после положенных молитв на утренней трапезе. Мы, монахи, хоть и болели душой за правое дело, однако не имели большого беспокойства, поскольку, как я уже показал, число солдат в городе было велико, а командовал ими храбрый капитан Конрад Роггенбергер, за премногие подвиги прозванный Шрамом.

В тот тревожный час добрые горожане мужского полу собрались на стенах, вооружившись пристойно, дрова же под котлами со смолой на крайний случай были запалены, и смрадный дым витал над Мейзеном.

Время в тревожном ожидании шло, но враг все еще держался в некотором отдалении, по-видимому, собираясь отступить, из-за чего, соскучась ожиданием, я покинул свой пост у стены и вернулся в обитель, ведомый рвением передать отцу Денизу добрую весть. Однако настоятель встретил меня не по заслугам сурово и, грозя за ослушание водворением in расе, повелел спуститься в погреб, дабы вынести наверх луки и мечи.

…Так, спускаясь по крутым ступеням в бедный погреб наш, не знал я, что тем самым спасаю и жизнь свою, и, быть может, саму душу, однако в то время было сердце мое полно противоречия.

Подобрав удобную связку мечей, собрался я вернуться, как подобает, однако сердце мое дрогнуло, замерев, и, как думал я тогда, остановилось.

Я, трезвый и постящийся, испытал под ребрами боль, которой мучить положено лишь чревоугодников и пьяниц. Затем тело мое словно бы покрылось грязью, что облепляет ободья колес и телег, тронувшихся в путь после большого дождя. Члены мои перестали слушаться от ужаса, и, сомкнув взоры, увидел я глазами души, как шевелится неподалеку зло, словно зверь, разбуженный охотниками в берлоге.

И плакала моя душа, ожидая погибели вечной, там где смрад и холод с одной стороны и адский жар с другой. И рыдал я, упав на колени, и хотел произнести молитву, но не слушались мои уста.

…а потом кончилось все, и ушло прочь большое зло, как уходит туча преизрядная, не пролив ни капли дождя. Тогда, поднявшись было, упал я на колени вновь, дабы воспеть священный гимн. Однако, закончив молитву, поднялся наверх, все ж прихватив мечи, которые были надобны настоятелю.

Каково же было мое горе, когда увидел я, что отец Дениз и вся братия лежат бездыханны.

…И плакал я, и трогал их тела, и звал, но молчание было мне ответом, и вышел я за ворота обители и узрел, что добрые горожане, и матери семейств, и дети, и солдаты, и сам капитан Конрад Шрам, остались там, где застала их неведомая смерть. В тот час печали был я единым живым дыханьем в Мейзене. И в скорби моей не устаю благодарить я святого Коломана, покровителя нашего, за то, что хранил жизнь мою, дабы рассказал я о виденном и слышанном… …в свидетели правдивости рассказа моего призываю Господа нашего я, Флориант Бек…

Гизельгер, скрестив руки на груди, размышлял, глядя, как ленивые зеленые волны медленно лижут серый песок.

Два года — четыре разом опустевших под ударом зла города. Десять тысяч мертвых, один уцелевший чудом.

Рассказ выжившего монаха не прояснял главного — природы случившегося. Да, какое-то сильное колдовство, но альвисы — всего лишь грязный сброд, твари, нечто среднее между человеком и животным, да — грабят и убивают, но кто поверил бы, что они искусные колдуны?

Грубый демонический ритуал при желании доступен любому — не без риска, конечно. В Империи было все. Промышляли колдуны, за сходную плату обещавшие без лишнего шума отправить к праотцам наскучившего врага. Подпольная торговля амулетами процветала. В ход шли истыканные иглами восковые куклы и яд, извлекаемый из бурых жаб, приворотные зелья из мандрагоры, сомнительные афродизиаки, части тел казненных, превращенные в пепел, кости, смолотые в порошок. Аристократические дьяволопоклонники столицы отправляли черную мессу на обнаженных животах собственных сестер и жен. Невежественные крестьяне южных провинций до сих пор истово молились луне и каменным идолам мертвых лжебогов. Страх перед инквизицией, костром и удавкой не останавливал дураков, ищущих легких путей к желаемому. Император презрительно усмехнулся. Как будто бывают легкие пути. Даже тропа к смерти не всегда легка и безболезненна.

Впрочем, настоящее, тонкое и сильное колдовство, сурово порицаемое церковью, запрещенное и гонимое имперской инквизицией, но неистребимое, все равно оставалось сомнительной привилегией — уделом образованных, способных к познанию абстракции слова или владеющих золотом. Дьявольские эликсиры стоили дьявольски дорого. Только за золото можно было купить редкие фолианты и редкие ингредиенты для запретных опытов.

Император убрал свиток с рассказом Флорианта Бека в лакированный ларец и с треском захлопнул инкрустированную крышку. Витой ключ легко повернулся в вычурном замке, надежно запирая тайну.

Что ж, сброд умудрился превзойти изощренных в тайном познании. «Привилегия» не просто нарушена — то, что сотворили в Мейзене, было чересчур даже по меркам ритуалов самых мерзких сект. Раз так — не станет привычных набегов, окажутся бесполезны стены, гарнизоны и оружие.

Дальнозоркий Гизельгер, перегнувшись через подоконник, наблюдал, как крупные чайки суетливо возятся над добычей у самой кромки воды. Одна из чаек повернулась в сторону императора и непочтительно уставилась на него характерным для этих птиц почти осмысленно суровым взглядом.

Что ж, случившееся случилось, и сейчас не стоит ломать голову над причинами. Для их исследования найдется время потом, когда непосредственная опасность минует, будет отражена, а иначе нет смысла в ходе вещей, а великая Империя — не более чем кучка песка на пустынном берегу, смываемая приливом.

Горели факелы. Праздник, устраиваемый накануне дня святого Регинвальда при дворе супруги императора, был в самом разгаре.

Красноватый свет огня еще смешивался с последними, мягкими отблесками солнца, клонящегося к закату.

Толстые стены наглухо отгородили стылое осеннее море. Лангерташ, такой суровый с виду, внутри местами был роскошен. Матово блестело дерево полов в пиршественной зале, стрельчатые окна пропускали достаточно розоватого вечернего света, в отделке стен, нарядах тоже преобладали красноватые тона. По периметру зала расставили длинные столы, покрыли их вышитыми белыми скатертями. На возвышении восседала императрица Ютта, в пурпурном платье, горностаях и шапочке из золотой парчи. Жена императора давно утратила девичью стройность стана, зато приобрела двойной подбородок, оплывшее тело и едва заметную одышку, которая год от года усиливалась. Лишь кожа лба и плеч Ютты по-прежнему оставалась бледно-розовой и нежной, как воск.

На балконе, почти под сводом зала, устроились музыканты с трубами, резкие, пронзительные звуки заставляли дрожать огоньки свечей. Гости еще пытались сохранять относительно благопристойный вид, но уже успели достаточно захмелеть — остроты так и сыпались градом. Мужчины не слишком стеснялись дам, а дам не смущали долетающие до их нежных ушек откровенные шутки. Приглашенные на императорский пир обязаны одеваться со всей доступной высшему сословию Империи роскошью. Посреди нагретого каминами зала женщины задыхались в туго зашнурованных платьях с высокой талией, с высоких шапочек спускались, трепеща, бесценные, почти невидимые вуали, рыцари щеголяли остроконечными башмаками и роскошными жакетами. Слуги разносили еду на чеканных золотых блюдах — наглядная демонстрация неоскудения имперской казны. Стайка лилипутов перебрасывалась погремушками и фехтовала на деревянных мечах.

Традиционная драка шутов быстро закончилась — кто-то из высокопоставленных гостей, получив гулкий удар бычьим пузырем по затылку, втихомолку дал старшему лакею монету, и визгливую ватагу вытолкали за двери.

Императрица, полуопустив отекшие веки, не обращала внимания на эти суетные развлечения, лишь иногда коротко обращаясь к первой придворной даме. Щеки Ютты разрумянились более обычного.

Этикет не был суров — переевшие и перепившие гости без смущения вставали, выходили, возвращались, таким образом, беспорядок к концу вечера постепенно, но неуклонно возрастал. В суете никто не обращал внимания на двух мужчин, уединившихся в нише, полускрытой свисавшими со стен гобеленами. Впрочем, причиной уединения были отнюдь не осуждаемые церковью порочные наклонности. Беседовали двое высших — сановник Империи, член императорского совета, граф Дитмар Рогендорф и принц Гаген, сын императора Гизельгера. Наследник короны Церена — близорукий полноватый юноша добродушного вида — недавно отпраздновал свое шестнадцатилетие.

— Подумайте, принц, десять, двадцать лет — большой срок.

— Мой прадед ждал дольше.

— Ждал — небесный гром, он мог ждать! А помните, что он получил? Трехлетнее правление на склоне лет.

В узких глазах Дитмара блеснул то ли огонек насмешки, то ли отблеск факела.

— Но тогда были спокойные времена, не то что сейчас. Десять тысяч ваших подданных погибло, заметьте, мой принц, не в бою, не от недорода или чумы, которые как приходят по воле Бога, так и уходят, когда иссякнет высший гнев. От колдовства — вида магии наиболее мерзкой и противной человеческому разуму и чувству. И это колдовство пришло не от тайных еретиков столицы, не от дьявольских сект и не от демонических ритуалов, которые еще практикуются иногда темными вилланами приграничных баронств. От отбросов Империи, сброда, нелюдей.

— Я знаю, Дитмар. — Гаген тряхнул доходящими до плеч каштановыми волосами. И, слегка нахмурившись, добавил: — Что же ты хочешь предложить?

— То, что нужно было сделать нашим отцам — выкурить это гнездо, Hortus Alvis, потомство дьявола, которому нет места на священной имперской земле.

— Думаю, отцу будет не так-то просто найти тех, кто оставит псовую охоту, турниры и полезет в тесные пещеры, где даже боевое копье поднять невозможно.

Дитмар едва заметно улыбнулся, непонятно было, задело ли его замечание царственного друга.

— Лезть под землю? Но в этом нет надобности! В конце концов, туда можно послать наемных солдат. Наших собственных или западных. Принц Уэстока готов дать их. Имеет ли смысл отказываться от помощи, если платить за нее придется куда меньше, чем потеряем мы, не приняв ее?

— И ты опять про то же самое, друг мой. Отец никогда не пустит армию уэстеров на землю Империи. Он никогда не согласится…

В глазах графа опять мелькнули и погасли золотистые искорки:

— Ни один император не может вечно оставаться императором.

Легок на помине! Громче заиграли притихшие было музыканты. Дверь пиршественного зала распахнулась перед императором, и в зале появился сам Гизельгер. Рядом вперевалку шагал невысокий, круглолицый, похожий на ходячий шар барон Эркенбальдом, старый собутыльник церенского правителя. Гизельгер, против ожидания, был весел. Громкий голос повелителя, казалось, заполнил все пространство. Гаген махнул рукой собеседнику, призывая его задержаться в нише, и шагнул на свет факелов, направляясь навстречу отцу и повелителю.

— Я ждал, когда ты придешь, государь. Что решено?

— Готовься. Нужны надежные слуги, небольшой отряд отборных солдат и хорошие лошади. Мы едем по делам Империи как частные лица. — Император беззаботно улыбнулся, казалось, преднамеренно ничего не объясняя и забавляясь растерянностью своего наследника.

Их окружила свита, Гизельгер поднялся на возвышение и сел рядом с императрицей Юттой в высокое резное дубовое кресло, потянулся к блюду с мясом. Трещали факелы, шумели гости, неистово заскакали вновь пробравшиеся в распахнутую дверь шуты. В углу зала тихо вышел из-за гобелена и направился к выходу Дитмар.

Через два часа, когда последний свет вечера уже перестал сочиться сквозь мелкие стекла окон, шум наполовину утих и гости погрузились в ту странную задумчивость, которой иногда кончаются веселые застолья. По обычаю присутствующие на пиру императорские борзые, с густой волнистой шерстью, изящно изогнутые, насытясь щедрыми подачками, лежали в углу зала, рассматривая веселящийся цвет знати красивыми грустными глазами. Расступились слуги, вперед вышел менестрель, поклонился императорской чете и запел, сопровождая пение заунывной игрой на лютне:

Я шел дорогою чужой

В далекой стороне.

В ночи без звезд твои глаза

Как солнце были мне.

Зеленых в небе нет светил,

Но трудною порой

Свет изумрудных глаз твоих

Хранил мой путь домой.

И если спросят у меня —

Уйдет ли мир во тьму

Иль смерть погасит изумруд —

Я мира не приму.

Пусть гаснут звезды и луна

И камень станет — прах.

Милее света высших сфер

Огонь в твоих глазах.

Прогудел и оборвался последний аккорд. Несколько мгновений, пока магия песни не рассеялась, молчали, задумавшись, рыцари и дамы. Красивая песня, но есть в ней едва заметный оттенок ереси. Стряхнув мимолетную грусть, подняли кубки, рассмеялись, кто-то, изменив голос, громко выкрикнул рискованную шутку. Худощавая бледная дама в туго затянутом платье возмущенно подняла тонко выщипанную бровь. На ее бледных скулах внезапно выступил кирпичный румянец. Смех усилился. Через минуту всеобщее внимание уже занимал пожилой рыцарь, усыпленный то ли вином, то ли песней менестреля. Герой раскатисто храпел. Кое-кто немедленно побожился, что этот престарелый воин служил еще деду Гизельгера.

Праздник продолжался, и ничего не предвещало нарушения обычного хода событий. Неподалеку, но и не очень близко от императорского кресла, за столом, уставленном кубками, пристроилось двое молодых людей — едва ли хоть один из них миновал порог двадцатилетия. Они невесело переговаривались вполголоса, не обращая внимания на грубые шутки, время от времени разговор, казалось, собирался перейти в ссору. Не замеченный никем спор утих, сменившись угрюмым молчанием. Еще через минуту младший из собеседников внезапно выкрикнул что-то сорвавшимся голосом, вскочил из-за стола и бросился в сторону императорского кресла.

Никто не успел поднять руки. Блеснул мгновенно выхваченный из складок одежды кинжал. В ту же секунду на плечах товарища, пытаясь перехватить вооруженную руку, повис сосед по столу, чуть постарше.

— Тиран! Мучитель! Убью!

Лицо младшего, нежное, покрытое юношеским пушком, скривилось от боли. Старший ухватил наконец кисть противника и попытался выкрутить ее, но задел пальцами лезвие — рукав голубого жакета мгновенно набряк алым.

— Заткнись, дурак, ты пьян!

Младший, почти вырвавшись, смотрел теперь прямо и открыто в лицо Гизельгера. Опьянение почти исчезло, сметенное ненавистью.

— Ты убил ее! Когда насытишься человеческими жизнями, изверг!

Четверо личных телохранителей императора, тесно сомкнувшись, преградили путь к патрону. Гизельгер встал с кресла, нахмурился, сжимая кулаки. Замерла, придвинувшись к супругу, королева Ютта. Отекшие щеки женщины мгновенно посинели, глаза расширились, она захрипела, царапая шею, и откинулась назад, беспомощно-грузно оседая.

Сосед юноши, воспользовавшись паузой, опять попытался перехватить руку с кинжалом.

— Алекс, молчи! Безумец, ты губишь не только себя!

Алекс, не оборачиваясь, крепко ударил приятеля локтем. Вмешавшийся некстати коротко охнул и почти согнулся пополам, но тут же выпрямился и попытался обхватить шею товарища. Двое сцепились, зазвенели свалившиеся со стола кубки, растеклось вишневой лужей пролитое вино. Наконец опомнившись, тонко взвизгнули сидящие рядом дамы. Рыцари шагнули вперед, прикрывая женщин от мелькающего в воздухе острого лезвия и тщетно ощупывая пустые пояса — мечи по обычаю оставили за пределами зала. Возникла сумятица. Одни отбрасывали прочь соседей, стремясь выбраться из зала и вернуть свое оружие, другие торопились скрыться и в панике расталкивали толпу, третьи пробивались поближе, не желая упустить интересное зрелище. Мерный шум беседы сменился давкой, гневными криками и испуганными возгласами. Кое-кто потерял равновесие и рухнул на пол, собаки и лилипуты с визгом метались под ногами, худощавая баронесса с выщипанными бровями упала в обморок.

Наконец загремело железо, по плитам пола зашаркала грубая обувь — в распахнутые двери ворвалась замковая стража. Гвардейцы без сантиментов разметали толпу и окружили дерущихся. Разоруженный Алекс, обмякнув, утих. Его держали под руки, багровые пятна на щеках неудачника померкли, уступив место восковой бледности.

Его приятель уже отступил назад, попытался юркнуть в толпу — это не удалось, — и теперь он стоял, не поднимая глаз, едва сдерживая нервную дрожь. Кунц Лохнер, махнул рукой — Алекса тут же увели, — затем повернулся к Гизельгеру, выразительно показав глазами на того, второго, постарше. Император едва заметно кивнул. По знаку капитана стража окружила второго арестованного.

Так они, статисты нашей истории, и ушли — в тюрьму или во тьму — значения не имеет. На залитом вином полу, между опрокинутым блюдом, лужей вина и раздавленным ногой драгоценным кубком, остался лежать брошенный кинжал.

…Свет изумрудных глаз твоих…

Свет, знаете ли, освещает порой очень любопытные предметы!

Альвис — мифологический карлик-цверг, очень мудрый, от слова «многознающий».

Глава 3. Инквизиторы не спят, малефики бодрствуют

Империя, 29 сентября 6999 года от Сотворения Мира

За окном замка Лангерташ, со стороны моря, нехотя занимался пасмурный ветреный рассвет. Ветер с моря дул всю ночь, завывая в зубцах угловых башен, упрямые штормовые волны, тяжелые, темно-серые и длинные, раз за разом гнали к берегу гряду белой пены, тяжело ударяя в источенное водой основание скалы. Молот моря, казалось, сотрясал внешнее кольцо стен, заставляя часовых время от времени выглядывать через узкие прорези бойниц. Очередной любопытный, посмотрев на волны, качал головой и торопливо прятался под каменными сводами, укрывая лицо от струй дождя и соленых морских брызг. Ветер срывал с волн хлопья пены, усеивая белыми клочьями узкую полосу песка и потемневший, растрескавшийся камень.

Несмотря на ранний час, замок не спал. Тяжелый занавес, скрывавший дверь кабинета императора, скрадывал звуки, он не мог полностью заглушить ни гул и грохот шторма, ни грубые голоса гвардейцев и стук сапог в галерее.

Гаген задумчиво повертел в руках кинжал убийцы. Рукоять оружейник сделал в виде тела рыси, голова животного образовывала навершие кинжала, вместо глаз врезали грубо граненные рубины.

— Странная работа.

Император Церена рассеянно кивнул сыну, погруженный в свои мысли.

На крышке резного стола, занявшего собою угол кабинета, остались небрежно брошенные вещи — все, что нашли при обыске в домах посягнувших на жизнь Гизельгера. Этим утром находки перенесли в личный кабинет императора. Книга, переплетенная в кожу — тяжелая, с коваными застежками в виде птичьих лап, когтистые лапы хищно охватывали замусоленный переплет, края листов немного крошились. Гаген посмотрел на императора — тот понимающе кивнул: «Черный дракон. Искусство управлять небесными, воздушными и подземными духами», книга, безоговорочно запрещенная в Империи. Рядом валялись два флакона, один прозрачный, удлиненный, играющий гранями — жидкость в нем слабо опалесцировала, второй черный, грубой керамики, горло флакона тщательно запечатано и залито воском. Прикасаться к пробке почему-то не хотелось. Гаген взял со стола смутно знакомый портрет черноволосой девушки с раскосыми зелеными глазами в резной раме из орехового дерева.

Незнакомка мягко улыбалась с портрета, но только губами — глаза оставались холодны. Кажется, он ее видел раньше. Где? Когда?

«Свет изумрудных глаз твоих

Хранил мой путь домой…»

Гаген осторожно положил портрет, брезгливо избегая дотрагиваться до книги и флаконов. Поднять нож на императора — преступление. Держать у себя заклинательную книгу — преступление против Бога. За первое в Империи полагалось торжественное шествие, высокие ступени эшафота, палач с парадным мечом, рев толпы, в котором сочувствие причудливо переплеталось с глумлением, траурная мантия, небрежно брошенная на обезглавленное тело очередного смутьяна, и посмертная, пусть сомнительная, слава. За второе — позор, неизвестность и полные тоскливого страха дни и холодные ночи в секретной тюрьме инквизиции.

Сын императора не выспался и теперь безуспешно боролся с оцепенением, мысли оставались ясными, но тело не желало слушаться, отчаянно прося покоя.

Прошедшей ночью принц впервые увидел людей, подвергнутых пытке и допросу. Под утро император сухо приказал сыну следовать за ним и без смущения спустился по стертым бесчисленными ногами ступеням подземной тюрьмы. Арестованные — и незадачливый убийца, и его неосторожный друг — оказались уже сломлены. Гаген со страхом и жалостью вспомнил бледные, искаженные лица, запах застенка, гнет безысходности и страдания. Руководивший допросом чиновник был сух, деловит и спокоен. Его лицо в знак уважения к венценосным персонам оставалось открытым — допросчик заранее снял традиционную черную маску. Бледная сухая кожа щек, усталые глаза в сетке мелких сосудов. Почтительно протянутые инквизитором свитки покрывали аккуратные строки — записи показаний.

— Кто?

— Отрицающие, государь.

Слово отдавало металлическим привкусом страха. Отрицающими называли тайную секту, которая, кроме набора обычных грехов демономанов, упорно отрицала одну из основ духовной защиты Империи: обычай Жребия. Гаген почти удивился, когда отец равнодушно кивнул и указал на портрет в ореховой раме — а это кто?

— Девица из семьи Корн, государь. Была выбрана Жребием два года назад.

— Месть? Возможно. Второе семейство?

— Десен, западное побережье.

— Откуда все это? — император указал на книгу и флаконы.

— Они практиковали запрещенную магию.

— Ну не просто же так. Цели?

— Простите. Их цель — убить вас, государь.

— Неоригинально. Это все?

— Напасть на Молящихся.

— Молящихся в обители? Избранников Жребия? Ну, это и впрямь что-то новенькое.

— Преступники показали, что их цель — освободить Молящихся, но, государь, кто поверит им? Ни один из Молящихся не пожелал бы покинуть Обитель, пока он жив. — Инквизитор слегка опустил толстые воспаленные веки, побитое оспой лицо оставалось непроницаемым.

— Понятно. Кто еще участвовал в этой глупости?

Следователь подал Гизельгеру еще один лист пергамента. Император внимательно прочитал, грубо выругался, смял и бросил лист в огонь.

— Протоколы я забираю. Преступников казнить сегодня же, не выводя на площадь.

Инквизитор почтительно, но с достоинством склонил голову.

Гаген отошел в сторону. В углу застенка, на полу, лежали узники. Принц нагнулся над одним из осужденных. Тот был еще жив. Глаза человека, полные слез, оставались открытыми, он попытался что-то сказать, но слова остались неразборчивыми, по подбородку стекла струйка крови. Гаген отшатнулся и, повернувшись, побежал вслед за уходящим отцом.

Сейчас, вспоминая события ночи, принц не удержался и задал государю вопрос:

— Отец, почему Отрицающие хотят уничтожить Жребий?

— Сказать по чести, сын, — от глупости. Ты знаешь, сколько у нас подданных?

— Полной переписи сословий не было уже пятьдесят лет.

— Но наши люди платят налоги — кое-какие вещи нам известны. Так сколько?

— …?

— Пятьдесят миллионов. Один человек из пятидесяти миллионов раз в год отправляется в Обитель. Тем самым лишается возможности делать глупости и начинает, пусть против собственного желания, вести праведную жизнь.

— Но…

— Подумай — редкий солдат доживает до сорока. Женщины умирают в родах, дети — от сыпной заразы. Знаешь городок Эльзен на юге? Нет? Десять лет назад, когда пришла чума, там выжили десятеро — разбойники, запертые в тюрьме. А тут — один, только один бездельник вынужден поступиться даже не жизнью — привычкой грешить и легко находит сочувствующих.

— Глупцы опасны.

— Они неглупы. Вот ненавидят правящую династию — это истинная правда. То есть нас ненавидят. Мы для них наполовину узурпаторы. Во всяком случае, наш род имеет лишь чуть больше прав на престол, чем еще полдесятка родов Империи.

— Отец, твои враги не хотят божественной милости для Империи? Желают высшего, абсолютного зла?

Гизельгер досадливо махнул рукой.

— Не все так просто. Есть вещи, которые нельзя оспаривать, они полезны, они освящены обычаем, они — основа. Если отменить Жребий, то самым худшим будет не потустороннее зло. Ты видел когда-нибудь абсолютное зло? Знаешь, что это такое?

— Нет, но его никто не видит. Демоны незримы, но они всюду, изначальное зло опутывает наш мир, и демоны стерегут каждый наш шаг…

Гизельгер басисто захохотал и, утирая глаза, произнес:

— Я давно забросил учение, но кое-что все еще помню. То, что ты говоришь, это самая обычная ересь. Тебе повезло, что ты мой сын. — Император хмыкнул. — Иначе я бы не поручился за твои добрые отношения с церковью… Ладно, ладно, не пугайся… Добро существует — это жизнь. Мир, добр он или зол, все равно прекрасен и благ, в нем есть чем владеть и чему радоваться. Земли, реки, это море, угодья, которые приносят нам доход, дворцы, которые возводят наши зодчие, — разве это не стоит одобрения? Ни чтимые во всем государстве за праведную жизнь и дар проповеди священники, ни высокопоставленные отцы церкви — никто из них не может сказать, что видел в мире этом воистину абсолютное зло, от которого невозможно спастись. Абсолютного зла нет, но есть абсолютное добро — на небесах, конечно. Зло же земное лишь в уклонении от естественного порядка вещей. Зло в неправильных поступках человека. В тот день, когда найдется человек, что скажет: «Моя воля, мои желания и моя земля превыше интересов Церена» и будет иметь силы поступать так, как задумает, — в тот день мы увидим большое зло, и я молю Бога, чтобы ни я, ни ты, ни наши потомки никогда не встретили утро такого дня.

— Уходящие не выбирают своей участи. Но говорят, Жребий — это честь…

— Да. Конечно, сынок. Это большая честь. Но это также возможность для скрытого врага Империи с честью уйти из жизни и подальше от Церена. Минуя эшафот. Ему в этом помогут.

— То есть… ты хочешь сказать…

— Да.

Гаген долго молчал. Потом осторожно спросил:

— Отец, те, кто уходит в Обитель, когда-нибудь возвращаются?

— Не знаю. При мне такого не было, когда правил мой дед — тоже. За человеком закрывается дверь — и все.

— Мне можно увидеть их?

— Нет. Все, что им нужно для жизни, передают туда монахи. Просто опускают в отверстие в стене.

Гаген молчал, безотчетно борясь с непривычным состоянием сомнения.

— Что было в том списке, который ты бросил в огонь? Гизельгер насмешливо посмотрел на наследника.

— Что там было? Имена. Я наизусть знаю имена врагов — к чему носить с собой пергамент?

Два часа пополуночи — глухое и слепое время ночи.

Река Лара разделяет Эберталь, оставляя на правом берегу четверть домов столицы. Клинок русла разрубает город на неравные части: «верхнюю» и «нижнюю» — предместье.

Справа по течению Лары, в верхнем городе, тьма застилает окна дворцов знати и домов высших чиновников Церенской Империи. Сумрак небесного свода, пронизанный звездами, перевернутой чашей накрывает красивейшие храмы и дворцы столицы. Молчит древняя Обитель Молящихся, пусто и на чистых, мощеных улицах, безмолвно уходят в небо спящие стрельчатые арки.

Жизнь в нижнем городе никогда не замирает полностью. Но и там к этому часу стихает гомон речной пристани, замыкают двери лавки, пустеют рынки. Лишь припозднившиеся гуляки нарушают тишину пьяными песнями да желтые облезлые псы роются в отбросах.

Этой ночью ломкий рисунок созвездий исчез — туман, пришедший с моря, поднялся по устью Лары, опутал срубленные из лиственниц сваи пристани, оставил холодные капли на крутых бортах спящих кораблей, добрался до кромки стены, перевалил через нее и мутным холодным облаком укутал шпили и ажурные башни.

За полночь верхний город покидали люди. Они выходили через ворота поодиночке, отворачивая лица. Стражи ворот, что по ночам ограждают верхний город от воровских шаек предместий, не обращали ни малейшего внимания на тех, кто вышел, а не вошел. Сержант дозора, прекрасно знавший нравы окраины (он там родился), равнодушно отвернулся. Что ж, молодые аристократы решили развлечься — будет им развлечение.

Однако полупризрачные в тумане силуэты обошли стороной веселый квартал, не задержались они и в какой-нибудь из бесчисленных пустых и темных подворотен. Остался за спиной лабиринт улиц великого города. Темнота, молчание и туман оплели пустырь за северной стеной столицы. Луну заволокла белая пелена — светило неуверенно тлело, так свеча мерцает сквозь промасленную бумагу. Люди торопились и не запалили огня. Редкая цепочка путников шла в серой мгле, аккуратно обходя вылизанные ветром камни. Низкое, приземистое строение, заброшенный сарай, даже в тумане зияло черной дырой входа.

Дощатую дверь закрыли и заложили толстым брусом, наконец вспыхнул огонь, ночные пришельцы — мужчины и женщины — откинули капюшоны, сбросили плащи. Женщины были молоды — некоторые почти девочки, роскошно одеты и почти все — красивы: тонкие, грациозные южанки с блестящими черными глазами, пышные пепельноволосые прелестницы северного побережья. Матово светились полуобнаженные плечи. На мужчинах лежал тот едва заметный отпечаток, который дает привычка даже не считать — нет, чувствовать себя высшим.

Разобрали из корзины темные свечи. Меж отростками высокого угольно-черного подсвечника-двузубца горел дрожащим пламенем светильник — от него запалили фитили. Черный воск горячо оплывал на пальцы.

Легким упругим шагом вошел человек в маске, манеры неуловимо выдавали в нем предводителя. Люди, отступив к стенам, образовали круг. Разлили напиток по чашам — из пузатого кувшина наливала женщина с распущенными до пояса волосами. Ее склоненный затылок отливал упругим блеском вороньего пера. Протягивая фиал предводителю, она улыбнулась с манящей застенчивой порочностью — блеснули влажные мелкие зубки.

Пили — запрокидывая головы, пили — до дна, до последней капли. Терпеливо сносили полынную горечь жидкости. Медленно сгущались по углам тени.

Двое людей, укрывшись за спинами, в углу, осторожно роняли короткие фразы.

— Что с твоим братом, Корн?

Спрошенный, казалось, полностью погрузился в обволакивающее действие наркотического напитка и ответил не сразу.

— Вчера казнили.

— Будешь мстить?

Человек равнодушно пожал плечами. Товарищ вцепился ему в плечи, решительно встряхнул и сердито прошептал:

— Да очнись ты! Размазня! Послушай, ты узнал что-нибудь о Сфере? Ты нашел ее?

— Пусти, Лозье. Не трогай меня, отстань.

Лозье вместо ответа ловко и незаметно ткнул товарища кулаком в ребра. Тот дернулся, сбрасывая оцепенение, и нехотя ответил:

— Быть может, сестра куда-то спрятала ее… Я даже копать пробовал в саду, конечно, не нашел ничего. Сестру теперь не спросишь — она два года как в Обители.

— Безумец, так ты хочешь сказать…

Человек повернул лицо к свету, неестественно расширившиеся зрачки блеснули красным.

— Ну да. Эту вещь Алиса держала у себя. Монахи Жребия забрали мою сестру! Забрали! Я ничего не знаю! Сферы у меня больше нет!

— Погоди. Не отступай так просто! Эта вещица нужна нам. Слушай — попробуй все сначала. Попробуй снова заклясть Маальфаса…

Корн вздрогнул.

— Нет. Во второй раз не смогу. Демон, он… он капризен.

— Ты боишься. Трус.

— Да, я боюсь! Все оказалось бесполезно. Но мне придется заплатить ему, и я не знаю — чем. Понимаешь, почему-то мне хочется жить. Желаешь вызывать и заклинать демонов — пробуй! Кричи-кричи, может, дозовешься! Бегай за призрачным огоньком, храбрец. Лови удачу — вдруг демон не оставит тебе вместо Сферы пребольшую кучу отменного дерьма. Но все это без меня.

— Шут. Ладно, я разрешаю тебе пошутить. Но это ты у нас знаток всякого ученого хлама, а не я. Ты нашел заклятье, а не я. Ты воспользовался им один раз, сможешь и второй. Подумай — это была удивительная вещь. Жаль ее потерять.

— Нет.

— Ты был трусом, им и остался — жалею, что с тобой связался. Постарайся хотя бы справиться с собою — иначе нам обоим конец. Проклятье! Да держись же ты прямо! Не показывай слабости, сопляк, размазня! Сейчас придет Он.

— Рене… Ночью мне почти все время страшно…

— Отстань! Я не приду. Твои наклонности не в моем вкусе.

— Да что ты! Я не прикоснусь к тебе. Ты просто будь рядом, я боюсь зова демона… А люди…

— Тише! Вот Он.

Двое мгновенно замолчали, приняв непринужденный вид.

Ритуал начался.

Положенные слова всем, кроме участников, показались бы бессмысленными, резкими восклицаниями.

— Пей из тамбурина!

— Ешь из цимбал!

— Я посвящен в обряд!

— Свобода и знание!

— Милосердие — удел рабов!

— Да здравствуют проклятые!

Они еще кричали что-то. Бросили на землю почти догоревшие свечи, мужчины выхватили кинжалы из ножен и протянули их к центру круга, сжимая рукояти — изогнутые тела кошек служили ими. Теперь помещение освещал только огонек в рогатом подсвечнике, на обнаженных клинках дрожали красноватые отблески.

— Проклятье тирану на небе и на земле!

Кинжалы убрали в ножны. Люди потянулись друг к другу, хватая руки, плечи, одежду оказавшихся поблизости. Белозубая девушка с распущенными волосами, отставив в сторону кувшин, положила узкую ладонь на плечо предводителя, прильнула к нему, прикасаясь обнаженными плечами к черной ткани камзола. Казалось, всех коснулось горячее дуновение безумия. Светильник трещал, он почти погас и едва светился красноватой точкой. Возможно, подействовал напиток или сказалось растущее напряжение — по углам комнаты клубилась, принимая причудливые формы, темнота, струйки тумана, пробившегося в щели лачуги, сгустились, вылепили точеных очертаний худощавое существо — черные полы плаща сливались с туманом, красными точками светились глаза. Изящная мощь и изысканная утонченность древнего зла чувствовалась в этой фигуре. Или нет — она была грузной, черной, как оживший камень… Черный человек с белыми глазами… Летучая мышь, приподнявшаяся на лапах…

Призрачный пришелец не двигался с места, лишь менял очертания, со скептическим интересом наблюдая исступленное, телесное и душевное безумие людей. Субстанция, слагавшая существо, вяло перетекала мутными струями, но не блестела, а, напротив, поглощала сполохи огня.

Ближе к утру погас свет в щелях сарая, тихо, не скрипя, открылась дверь, исчезли, растворились в поредевшем тумане безликие серые силуэты.

«Однажды юный ученик спросил своего почтенного учителя, лучшего (в те времена) хрониста Церена, Агриппу Грамматика: верит ли тот в реальность шабаша? Хронист (будучи мучим жесточайшим из похмелий, доступных ученым) ответил — верю. Спрошенный же повторно — без лишних слов ударил вопрошающего перстом в лоб. Позже, оставшись в одиночестве, записал (не для других — для себя): «Люди порочные либо легкомысленные охотно верят в существование дьявола. Ибо тот охотно соглашается с любым деянием, приписываемым ему».

(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов», рукописи неизвестного автора)