автордың кітабынан сөз тіркестері  Комары

Уильям Фолкнер

— То есть, по-твоему, таково единственное достоинство образования? Оно просто не дает нам сидеть по домам?

— А ты назови другой общий результат. Оно не делает нас всех храбрыми, или здоровыми, или счастливыми, или мудрыми — оно даже не помогает нам сохранять брак. Собственно, получить современное образование — все равно что жениться с бухты-барахты и потом до конца своих дней выжимать из этого хоть какую-то пользу. Я не против образования, ты пойми. Я не считаю, что от него много вреда, — оно разве что делает нас несчастными и неприспособленными к труду, а этим боги прокляли человека еще прежде, чем узнали про образование. И если не образование, так что-нибудь другое — не лучше, а то и хуже. Нужно же человеку чем-то себя занимать [12].

Мы с тобой воспитаны как? Мы рассчитываем под женским платьем что-то найти. Что-то приятное — груди, бедра и так далее. Но теперь... Помнишь вкладыши из сигаретных пачек, картинки из журналов в цирюльнях? Анна Хелд и Ева Танги [47], у которых формы — как стойки у элегантных настольных ламп? Куда они подевались? Что мы видим нынче на улицах? Существ незатейливо угловатых, как телята или жеребята, с двумя шишечками вместо грудей и еле намеченными ягодицами, которые на вид, конечно, мягкие, но в остальном пошли бы пятнадцатилетнему пацану. Ничего приятного — только волнующе и однообразно. В основном однообразно... А где, — продолжал он, — эти мягкие, бугристые, на кроликов похожие штуки, которые прежде водились у женщин под одеждой?

— Но что мне теперь делать?

— Делать? Что вам делать? Хотите девку — идите в бордель. А если боитесь, что в борделе ее у вас умыкнут, идите на улицу и отыщите девку там; можете привести ее сюда, если угодно. Но ради драгоценного имени Христа не разговаривайте со мной больше никогда. Мое эго и так пострадало от вас непоправимо. Хотите еще вискаря?

— Вот это что такое. Гений. — Он говорил медленно, четко, глядя в небо. — Понимаешь, люди все путают. У них это теперь означает лишь активное состояние ума, в котором пишут картину или сочиняют стих. А гений — совсем другое. Гений — Страстная неделя сердца, этот миг блаженства в вечности, какого одним никогда не познать, другие, видимо, вызывают усилием воли, третьи обретают внешним воздействием — алкоголем, например, как сегодня; это безволие сердца, ни разум, ни мозг тут вообще ни при чем, и в этот миг избитые случайности, из которых складывается наш мир, — любовь, и жизнь, и смерть, и секс, и скорбь — ненароком сливаются в идеальной пропорции и обретают восхитительную красоту вечности.

— Какие впечатления? — спросил он.

— Главным образом слова, — тут же откликнулся семит, — эдакий словесный коктейль. Если разбираешься в коктейлях, по голове шарахает, должно быть, сильно.

Марк Фрост храпел. Луна, мертвенное лунное брюхо, затопляла мир потускневшей магией неживого, растопыривала серебристую бесплотную руку на воде, а вода шуршала и плескалась о корпус яхты. Семит сжимал в руке погасшую сигару, и они с Фэрчайлдом сидели в неумолимом расслаблении мускулов и размягчении тканей своих сорока с лишним лет, видя два распахнутых, любопытных голубых глаза, что наливаются чистой водой перевернутого удивления, и длинные золотые кудри, что раскачиваются над экскрементами; и они сидели молча, вспоминая юность, и любовь, и время, и смерть.

Болтовня, болтовня, болтовня: полнейшая, душераздирающая глупость слов. Как будто бесконечная — как будто никогда не умолкнет. Идеи, мысли превращаются просто в звуки, и их склоняют на все лады, пока они не умрут.

— Наши лбы уродуют не прекрасные дамы и не дерзкие незнакомцы, — сказал семит, — а брачная церемония.

— Что у Талльяферро не клеится? — спросил семит.

— Он питает иллюзию, будто женщин можно соблазнять. А нельзя. Они тебя просто выбирают.

С безмятежной ловкостью Дженни скользила в объятиях мистера Талльяферро. Дженни и Пит только что жестоко поцапались. Ну, цапался в основном Пит. Ее же коровья, бередящая душу безмятежность лишь расплылась слезами, отчего глаза стали неизъяснимее прежнего, а затем Дженни спокойно приступила к своему изначальному плану: пока она здесь, веселиться до упаду. Хлопнуть дверью и уйти в ночь Пит не мог — мог только закатывать ей скандалы, или дуться, или, может, ударить. Однажды он так и поступил, тем самым по доброй воле отдавшись ей в рабство. Ей, в общем, даже понравилось...