Глава 2
Новенькая в светском обществе

В долгожданный четверг, ровно в десять утра, графский экипаж отправился за первой группой гостей. Молли была готова задолго до его первого появления, хотя официальное уведомление гласило, что обе мисс Браунинг, а вместе с ними и она, поедут последним, четвертым рейсом. Накануне ее тщательно отмыли, и теперь лицо ее сияло чистотой; оборки на платье и ленты соперничали белизной со снегом. Хрупкую прелесть защищала доставшаяся от матери украшенная пышными кружевами черная накидка, которая на ребенке смотрелась старомодно и странно. Впервые в жизни Молли надела лайковые перчатки: до этого носила только хлопчатобумажные. Для маленьких, с ямочками, пальчиков перчатки оказались слишком велики, однако Бетти сказала, что это очень хорошо: хватит на много лет. От долгого взволнованного ожидания девочка то и дело вздрагивала, а однажды едва не упала в обморок. Бетти мудро заметила, что горшок, с которого не спускают глаз, никогда не закипит, однако Молли не отходила от окна, ожидая появления экипажа. И вот наконец спустя два часа из-за угла показалась громоздкая карета.

Ей пришлось сидеть, пригнувшись к коленям, чтобы не помять новые платья обеих мисс Браунинг, но в то же время не доставить неудобства занимавшей переднее сиденье толстой миссис Гуденаф и ее племяннице. В итоге она почти и не сидела. Кроме того, Молли пришлось ехать в середине экипажа, на виду у всего Холлингфорда. Для маленького городка день выдался слишком торжественным, чтобы жизнь текла в обычном режиме. Из окон верхних этажей глазели горничные; в дверях магазинов стояли жены торговцев; из хижин выбегали женщины с младенцами на руках; дети постарше, еще не знавшие, что графский экипаж следует встречать почтительно, весело кричали вслед. Привратница держала ворота открытыми и приветствовала реверансом каждую новую партию гостей. Вот, наконец, въехали в парк, а вскоре показался величественный особняк, и экипаж погрузился в молчание, нарушенное лишь единственным неуверенным замечанием гостившей у тетушки племянницы миссис Гуденаф. Увидев двойную полукруглую лестницу, та робко спросила:

– Кажется, это называется перроном, не так ли?

Однако в ответ на нее все дружно зашикали. Молли все это так расстроило, что захотелось как можно скорее вернуться домой, однако стоило ей вместе со всеми пройти по прекрасным угодьям, равных которым она не видела ни разу в жизни, как все страдания тут же отступили. По обе стороны дороги купались в солнечном сиянии бархатные зеленые лужайки и уходили в тень раскидистых деревьев. Если мягкие, залитые светом газоны разделялись узкими укрепленными канавами и сменялись лесным мраком, то ничего этого Молли не замечала, а сочетание ухоженных участков с естественными зарослями обладало в ее глазах непостижимым очарованием. Окружавшие особняк стены и заборы были скрыты плетистыми розами, жимолостью редких сортов и другими пышно цветущими лианами. Многочисленные клумбы оживляли изумрудное пространство багровым, алым, синим, оранжевым сиянием.

Крепко сжимая руку Кларинде, Молли вместе со всеми гуляла по саду под предводительством одной из дочерей графа и графини. Достойную леди чрезвычайно забавляло бурное восхищение, с которым гостьи встречали каждый новый пейзаж или просто милый, уютный уголок. Как приличествовало ее возрасту и положению, Молли молчала и лишь время от времени выражала восторг глубокими вздохами. Через некоторое время аллея привела к длинному мерцающему ряду оранжерей и теплиц, где гостей принял садовник. Эта часть сада интересовала девочку намного меньше, чем цветущие клумбы, но леди Агнес обладала глубокими научными знаниями, поэтому долго и подробно рассказывала о растениях. В конце концов, Молли страшно устала, у нее кружилась голова, но она стеснялась об этом сказать, и лишь потом, испугавшись, что рухнет в обморок прямо на грядку с драгоценными растениями, сжала руку мисс Браунинг и умоляюще прошептала:

– Нельзя ли мне выйти на воздух? Здесь совсем нечем дышать!

– Ах, конечно, дорогая. Должно быть, тебе еще трудно это понять, но здесь столько интересного и познавательного, так много латыни!

Кларинда поспешно отвернулась, опасаясь пропустить хотя бы слово из уникальной лекции об орхидеях, а Молли поспешила покинуть душную оранжерею. На воздухе она сразу почувствовала себя намного лучше и отправилась гулять по парку и саду, то с удовольствием забредая в тень деревьев, чтобы послушать пение птиц, то останавливаясь у центрального фонтана. Она бродила, разглядывая диковинные цветы, не задумываясь о том, куда идет, пока, наконец, не утомилась настолько, что захотела вернуться к особняку, но испугалась, что заблудится и наткнется на чужих леди, где не будет хотя бы одной мисс Браунинг. Солнце безжалостно пекло, от жары опять разболелась голова, и ноги сами понесли к раскидистому кедру, густые ветви которого почти касались зеленой лужайки и обещали щедрую тень и прохладу. Под деревом стояла простая деревянная скамья, и Молли присела отдохнуть, но не заметила, как уснула.

Разбудили ее голоса. Девочка испуганно вскочила и увидела двух дам, которые без стеснения говорили о ней, хотя были совершенно незнакомыми. От смутного ощущения вины, голода, усталости и утреннего волнения Молли расплакалась.

– Бедняжка! Должно быть, заблудилась. Несомненно, приехала из Холлингфорда вместе со всеми, – проговорила старшая из собеседниц, которая выглядела лет на сорок. Лицо дамы, которая на самом деле едва переступила порог тридцатилетия, не отличалось красотой и казалось весьма суровым, а платье исчерпало резерв богатства, допустимый для утренних фасонов. Низкий, лишенный модуляций голос в менее благородном обществе назвали бы грубым, однако это определение никоим образом не могло относиться к леди Коксхейвен – старшей дочери графа и графини. Вторая дама выглядела значительно моложе, хотя на самом деле была на несколько лет старше собеседницы. На первый взгляд она показалась Молли самой красивой особой, какую приходилось видеть, и действительно отличалась редким очарованием. На замечание леди Коксхейвен она ответила мягко, даже как-то жалобно:

– Бедная малышка! Наверное, у нее солнечный удар. Эта ужасная соломенная шляпа такая тяжелая. Позволь, дорогая, я развяжу ленты.

Опасаясь, что ее примут за самозванку, Молли наконец-то собралась с силами и пробормотала:

– Меня зовут Молли Гибсон. Я приехала вместе с сестрами Браунинг.

– Сестры Браунинг? – вопросительно повторила леди Коксхейвен, повернувшись к собеседнице.

– Думаю, это те две высокие полные дамы, о которых говорила леди Агнес.

– Ах да, скорее всего. Видела, как следом за ней шли несколько человек. – Она снова посмотрела на Молли и спросила: – Ты что-нибудь ела с тех пор, как приехала? Выглядишь совсем бледной и слабой. Или это от жары?

– Совсем ничего не ела, – вынуждена была признаться Молли, которая действительно жутко проголодалась и очень хотела есть.

Дамы что-то тихо обсудили, а потом старшая сказала тем властным тоном, которым привыкла отдавать приказы:

– Посиди здесь, дорогая. Мы сейчас дойдем до дома, и Клэр принесет тебе что-нибудь поесть. Потом можно отправиться и на поиски твоих компаньонок – пройти придется не меньше четверти мили.

Дамы удалились, а Молли осталась ждать на скамейке. Она не знала, кто такая Клэр, и почти не ощущала голода; знала только, что без посторонней помощи идти не сможет. Наконец хорошенькая особа вернулась в сопровождении лакея с маленьким подносом в руках.

– Смотри, как добра леди Коксхейвен, – проговорила та, которую звали Клэр. – Сама собрала тебе ленч. Давай-ка ешь, и сразу почувствуешь себя намного лучше, дорогая.

Дама повернулась к лакею:

– Можете не ждать, Эдвардс. Поднос я принесу сама.

Молли увидела хлеб, кусок холодного цыпленка, вазочку желе, бокал вина, бутылку воды и гроздь винограда. Дрожащей рукой девочка потянулась к воде, но из-за слабости не смогла ее удержать. Клэр поднесла бутылку к ее губам, и Молли, сделав несколько жадных глотков, сразу почувствовала живительную свежесть, однако есть не смогла: очень болела голова. Клэр растерялась.

– Попробуй хотя бы виноград. Обязательно надо что-нибудь съесть, иначе просто не дойдешь до особняка.

– Не могу, – прошептала Молли, с трудом подняв отяжелевшие веки.

– Ах господи! До чего же это утомительно! – посетовала Клэр все тем же ласковым голосом, словно и не сердилась вовсе, а лишь сообщала очевидную истину.

Молли почувствовала себя виноватой и совершенно несчастной, а Клэр чуть строже продолжила:

– Ну что мне с тобой делать? Я сама вот уже три часа здесь брожу, отчаянно устала, пропустила ленч…

Ее вдруг осенило:

– Мы вот как поступим. Полежи немного на скамейке и постарайся съесть хотя бы виноград, а я посижу с тобой и чем-нибудь подкреплюсь. Точно не хочешь цыпленка?

Молли улеглась и, лениво отщипывая виноградины, принялась с интересом наблюдать, с каким аппетитом леди проглотила и цыпленка, и желе, запив все это вином. В траурном наряде она выглядела такой прелестной и грациозной, что даже поспешность в еде – как будто боялась, что кто-нибудь увидит, – не помешала юной наблюдательнице восхищаться каждым ее движением.

– Ну и как, дорогая, готова идти? – спросила Клэр, когда поднос опустел. – Вот хорошая девочка. Видишь – ты почти справилась с гроздью. Если постараешься дойти до боковой двери, отведу тебя в свою комнату. Ляжешь на кровать, час-другой поспишь, и головная боль пройдет.

Они отправились в путь, причем, к великому стыду Молли, Клэр сама несла пустой поднос. Поскольку с трудом передвигала ноги, помощь предложить девочка боялась. Под боковой дверью подразумевалась лестница, что вела из недоступного для посторонних взглядов цветника в темный холл, или переднюю, откуда открывались многочисленные двери в помещение, где хранились легкие садовые инструменты, а также луки и стрелы молодых леди. Должно быть, леди Коксхейвен заметила парочку из окна, так как встретила их в передней и спросила заботливо:

– Как она сейчас? – Потом, заметив пустой поднос, добавила: – О, вижу, все в порядке! Ты все та же добрая старушка Клэр, но, право, надо было оставить поднос слугам. В такую жару жизнь сама по себе – тяжкий труд.

Молли очень хотелось, чтобы очаровательная спутница призналась леди Коксхейвен, что сама справилась с обильным ленчем, но, судя по всему, такая мысль не посетила хорошенькую головку и Клэр лишь вздохнула:

– Бедняжка! Она еще не пришла в себя. Говорит, что очень плохо себя чувствует. Хочу уложить ее в свою постель: может, уснет.

Молли слышала, как, уходя, леди Коксхейвен произнесла несколько слов в шутливой манере, и леди Клер ей сказала что-то вроде «должно быть, объелась». Ей было неприятно, но она действительно слишком плохо себя чувствовала, чтобы долго переживать, да и небольшая белая кровать в приятной прохладной комнате так и манила. Легкие муслиновые занавески время от времени приветливо вздрагивали от залетавшего в открытые окна легкого душистого ветерка. Клэр укрыла ее легкой шалью и задернула шторы, а когда собралась выйти, Молли осмелилась попросить:

– Пожалуйста, мэм, не позволяйте им уехать без меня. Пусть кто-нибудь меня разбудит, если усну. Я должна вернуться домой вместе с сестрами Браунинг.

– Не волнуйся, дорогая, я обо всем позабочусь, – пообещала Клэр, послав маленькой встревоженной девочке воздушный поцелуй, вышла из комнаты и тут же о ней забыла.

В половине пятого подали экипажи, и леди Камнор, внезапно устав от гостей и бесконечных однообразных восторгов, поспешила с отправкой.

– Почему бы, мама, не разместить их в двух экипажах и не избавиться от всех сразу? – предложила леди Коксхейвен. – Эти долгие переезды просто невыносимы!

В конце концов остальные вдруг тоже заспешили и принялись рассаживаться кто куда. Старшая мисс Браунинг оказалась в фаэтоне (или, как называла его леди Камнор, «фэйоте»). Мисс Фиби, в свою очередь, вместе с несколькими другими гостьями поспешно уехала в громоздком семейном тарантасе типа омнибуса. Каждая из сестер думала, что Молли Гибсон едет с другой, в то время как девочка крепко спала на кровати миссис Киркпатрик, урожденной Камнор.

Молли разбудили голоса горничных, которые пришли наводить в комнате порядок. Она села, убрала с горячего лба волосы и попыталась вспомнить, где находится, а потом, к изумлению служанок, встала с постели и спросила:

– Скажите, пожалуйста, когда мы поедем домой?

– Господи, спаси и помилуй! Кто бы мог подумать, что на кровати спит ребенок? Ты из Холлингфорда, милочка? Так ведь все уже давно уехали!

– Что же мне теперь делать? Леди, которую называли Клэр, обещала разбудить. Папа будет беспокоиться, а уж что скажет Бетти, даже представить не могу!

Девочка залилась слезами, а горничные принялись сочувственно качать головой. В эту минуту в коридоре послышались шаги и негромкий, чистый приятный голос, что-то напевавший. Это миссис Киркпатрик шла в свою комнату, чтобы переодеться к обеду, и пела итальянскую арию.

– Пусть сама разбирается, – сказала одна горничная другой, и обе поспешили вон.

Миссис Киркпатрик распахнула дверь и, увидев Молли, застыла от неожиданности, а потом, справившись с изумлением, проговорила:

– Совсем о тебе забыла! О, только не плачь: лицо распухнет и подурнеет. Разумеется, я сейчас все улажу. Если не удастся отправить тебя в Холлингфорд сегодня, то переночуешь здесь, а завтра утром что-нибудь придумаем.

– Но как же папа? – рыдая, воскликнула Молли. – Я всегда готовлю ему чай. К тому же, как я без спальных принадлежностей?

– Не стоит переживать из-за того, что нельзя исправить. Спальные принадлежности я тебе дам, а папе придется разок попить чаю без тебя. Если перестанешь плакать и приведешь себя в порядок, спрошу, нельзя ли тебе пойти на десерт вместе с мастером Смитом и маленькими леди. Пойдешь в детскую и выпьешь чаю, а потом вернешься сюда и приготовишься ко сну. Думаю, тебе необыкновенно повезло: многие девочки могут только мечтать о том, чтобы задержаться в таком великолепном доме.

Миссис Киркпатрик говорила и одновременно готовилась к обеду: сняла черное траурное платье, надела халат, распустила по плечам длинные мягкие каштановые волосы.

– У меня тоже есть дочка, дорогая! Она была бы на седьмом небе от счастья, если бы имела возможность погостить вместе со мной у лорда Камнора, но вместо этого вынуждена проводить каникулы в школе. А ты рыдаешь оттого, что придется остаться здесь всего на одну ночь. Я действительно была страшно занята с этими зануд… с этими приятными дамами из Холлингфорда, а думать одновременно о нескольких вещах невозможно.

Молли сразу перестала плакать и отважилась спросить:

– А почему все зовут вас Клэр?

– Потому что я жила здесь, когда еще была мисс Клэр Канмор. Красивое имя, правда? А потом вышла замуж за мистера Киркпатрика. Бедняга был всего лишь викарием, но происходил из очень хорошей семьи. Если бы три его родственника умерли бездетными, я стала бы женой баронета, однако Провидение не позволило этому случиться, а ведь мы должны довольствоваться тем, что имеем. Оба его кузена женились и завели большие семьи, а бедный дорогой Киркпатрик умер и оставил меня вдовой. С тех пор миновало уже семь месяцев.

– А как зовут вашу дочку? – спросила Молли.

– Синтия! Это теперь моя единственная радость. Если будет время, перед сном покажу ее портрет, а теперь мне пора идти. Леди Камнор просила спуститься пораньше, чтобы помочь занять гостей. Сейчас позвоню в колокольчик, а когда придет горничная, пусть отведет тебя в детскую и объяснит няне леди Коксхейвен, кто ты такая. Я очень сожалею, что так вышло, но не плачь и поцелуй меня. Ты действительно милая девочка, хотя и не такая очаровательная, как Синтия. О, Нэнни! Будь добра, отведи эту юную леди… Как тебя зовут, дорогая? Молли Гибсон? Отведи мисс Гибсон в детскую, к миссис Дайсон, и попроси позволить ей попить чаю с детьми, а потом вместе с ними прийти в столовую к десерту. Я все объясню миледи.

Нэнни заметно подобрела, когда получила от Молли подтверждение, что она действительно дочка доктора Гибсона, и с готовностью отправилась исполнять поручение миссис Киркпатрик.

Молли в детской освоилась сразу: с легкостью подчинилась требованиям и даже помогла миссис Дайсон: заняла малыша игрой, в то время как няня наряжала остальных детей к выходу в кружева, муслин, бархат и яркие широкие ленты.

Закончив, миссис Дайсон обратилась к Молли:

– Итак, мисс, другого платья у вас здесь нет?

Другого платья действительно не было, а если бы и было, то вряд ли оно оказалось бы лучше нынешнего, сшитого из толстого белого канифаса, поэтому осталось только тщательно умыться и позволить няне расчесать и надушить волосы. Молли подумала, что предпочла бы остаться в парке и переночевать под великолепным спокойным кедром, чем подвергаться неведомой пытке под названием «выход к десерту», явно считавшейся и детьми, и нянями главным событием дня. Наконец прозвучал призыв лакея, и миссис Дайсон в шуршащем шелковом платье во главе своей процессии направилась в столовую.

В ярко освещенной комнате вокруг красиво сервированного стола собралось большое общество джентльменов и леди. Каждый нарядный ребенок сразу подбежал к матери, тетушке или старшей сестре, и только Молли осталась стоять на месте: идти было не к кому.

– Кто эта высокая девочка в плотном белом платье? Полагаю, посторонняя?

Леди, которой адресовался вопрос, поднесла к глазам лорнет, но тотчас же опустила.

– Наверное, француженка. Знаю, что леди Коксхейвен искала компаньонку для своих девочек, чтобы те как можно раньше усвоили правильное произношение. Она, похоже, совсем растерялась!

Сидевшая рядом с лордом Камнором леди жестом подозвала Молли, и та подошла в надежде найти пристанище, но когда леди заговорила по-французски, густо покраснела и едва слышно пробормотала:

– Я вас не понимаю, мэм. Я всего лишь Молли Гибсон.

– Молли Гибсон! – громко воскликнула леди таким тоном, словно имя ничего ей не объяснило, зато его услышал лорд Камнор.

– Ах, так это ты спала на моей кровати?

Граф зарычал, как медведь из детской сказки, но Молли, к сожалению, не читала «Трех медведей», решила, что лорд разозлился по-настоящему, поэтому задрожала и прижалась к доброй леди, которая позвала ее к себе. Лорд Камнор, видимо, считал эту шутку удачной, поэтому все время, пока дамы оставались в столовой, насмехался над Молли, вспоминая то спящую красавицу, то царевну и семерых богатырей. Добрый джентльмен и не подозревал, какие мучения доставляли его шутки чувствительной девочке, уже и так страдавшей из-за того, что не проснулась вовремя. Если бы Молли вспомнила, что миссис Киркпатрик обещала ее разбудить, то без труда нашла бы себе оправдание, но бедняжка думала лишь о том, что она здесь чужая и лишняя на этом празднике жизни. Раз-другой она спрашивала себя, ищет ли ее отец, однако от одной лишь мысли о мирном домашнем уюте горло так больно сжималось, что Молли боялась разрыдаться. В то же время интуиция подсказывала, что чем скромнее она будет держаться, чем меньше хлопот доставит, тем лучше.

Надеясь, что никто ее не замечает, девочка вышла из столовой вслед за дамами, однако надежда не оправдалась: она немедленно стала темой разговора ужасной леди Камнор и ее доброй соседки по столу.

– Только представьте! Увидев эту юную леди, я приняла ее за француженку! У нее черные волосы и ресницы, серые глаза и совершенно особенный цвет лица, который встречается на севере Франции. К тому же леди Коксхейвен искала для своих девочек образованную и приятную в общении компаньонку.

– Нет! – возразила леди Камнор, как показалось Молли, очень сурово. – Это дочь нашего доктора из Холлингфорда. Приехала сегодня утром вместе в попечительницами школы. Устала от жары, уснула в комнате Клэр, а когда проснулась, все уже уехали. Завтра утром отправим ее домой, но на ночь придется оставить здесь. Клэр настолько добра, что готова приютить девочку у себя.

Эти слова содержали откровенное обвинение, и Молли чувствовала его с болезненной остротой. В этот момент подошла леди Коксхейвен. Голос ее звучал так же низко, как у матери, манера речи отличалась той же властностью, но душа у нее была куда добрее.

– Как самочувствие, дорогая? Выглядишь намного лучше, чем на скамейке под кедром. Значит, переночуешь у нас? Клэр, тебе не кажется, что мисс Гибсон заинтересуют книги с гравюрами?

Миссис Киркпатрик тут же подошла своей плавной походкой и принялась осыпать Молли ласковыми словами, пока леди Коксхейвен перебирала на столе толстые тома в поисках подходящей тематики.

– Бедняжка! Я видела, как ты смутилась в столовой, и хотела позвать к себе, однако не могла подать знак, поскольку в это время лорд Коксхейвен как раз рассказывал о своих путешествиях. О, вот замечательная книга: «Портреты» Лоджа [5]. Сяду рядом с тобой и объясню, кто эти люди и что они совершили. Не беспокойтесь, дорогая леди Коксхейвен, я присмотрю за девочкой. Предоставьте ее мне!

От этих слов Молли почувствовала себя еще хуже. О, если бы только ее предоставили самой себе! Если бы не старались казаться добрыми, не выражали столь явно свое деланое беспокойство! Излияния миссис Киркпатрик охладили благодарность в адрес леди Коксхейвен за попытку найти доступное развлечение. Она понимала, что доставила лишние хлопоты и делать здесь ей было нечего.

Вскоре миссис Киркпатрик попросили аккомпанировать леди Агнес, и тогда наконец Молли на несколько минут оставили в покое и она смогла осмотреться. Вряд ли хоть одна комната за пределами королевского дворца могла сравниться по великолепию с этой гостиной: огромные зеркала, бархатные шторы, картины в золоченых рамах, ослепительно яркий свет. Ей под стать были и те, кто ее заполнял: шикарно одетые леди и элегантные джентльмены. Неожиданно Молли вспомнила о детях, вместе с которыми пришла в столовую. Куда они делись? Если их увели спать, то, может, и ей следует уйти? Что, если самой попытаться найти дорогу в рай спокойной уютной комнаты? Нет, слишком далеко от двери она сидела, чтобы не привлечь к себе внимание, поэтому все, что оставалось, это механически, не глядя, переворачивать страницы и с каждой минутой все глубже страдать от одиночества и окружающей роскоши.

Через некоторое время в гостиную вошел лакей, остановился, кого-то высматривая, и направился к миссис Киркпатрик, которая сидела за фортепиано в окружении любителей музыки, аккомпанировала каждому, кто хотел спеть, и с приятной улыбкой выполняла все пожелания публики. Выслушав лакея, она встала и подошла к Молли.

– Знаешь, дорогая, за тобой приехал папа и привел твоего пони, так что тебе придется отправиться домой.

Домой! Обрадовавшись, Молли вскочила и едва не закричала во весь голос «ура!», однако миссис Киркпатрик охладила ее пыл:

– Но прежде ты должна подойти к леди Камнор, пожелать доброго вечера и поблагодарить за гостеприимство и доброту. Ее светлость вон там, возле статуи, беседует с мистером Кортни.

Хозяйка дома стояла всего в сорока футах, но это все равно что в сотне миль! Предстояло преодолеть это бесконечное пустое пространство на глазах у всех, чтобы произнести всего несколько слов.

– Это обязательно? – жалобно спросила Молли.

– Да, и поспеши. Ничего ужасного в этом нет, – раздраженно ответила миссис Киркпатрик, поскольку ее ожидали возле фортепиано и хотелось поскорее отделаться от обузы.

С минуту Молли помолчала, переминаясь с ноги на ногу, а потом едва слышно попросила:

– Не могли бы вы проводить меня?

– Конечно, с радостью! – тут же согласилась миссис Киркпатрик, решив, что это лучший способ поскорее освободиться.

Дама взяла Молли за руку и повела через всю гостиную к хозяйке, а проходя мимо инструмента, со своей ангельской улыбкой мягко пояснила:

– Наша маленькая гостья очень смущена, поэтому попросила меня проводить ее к леди Камнор, чтобы пожелать доброго вечера. За ней приехал отец, и она нас покидает.

Молли вдруг почему-то высвободила ладошку из руки миссис Киркпатрик, быстро подошла к великолепной в бордовом бархатном платье хозяйке, присела в почти безупречном школьном реверансе и проговорила:

– Миледи, приехал папа, чтобы забрать меня домой. Желаю вам доброго вечера и благодарю за доброту… то есть вашей светлости.

Ей вовремя вспомнились наставления мисс Браунинг относительно обращения к графу и графине, а также к их благородному потомству.

Как и почему так поступила, Молли не могла объяснить даже самой себе, но каким-то образом все-таки вышла из гостиной, не попрощавшись ни с леди Коксхейвен, ни с миссис Киркпатрик, ни «со всеми остальными», как непочтительно упомянула потом в мыслях благородное общество.

Мистер Гибсон ждал дочь в комнате экономки, куда Молли ворвалась, к откровенному неудовольствию почтенной миссис Браун, и бросилась отцу на шею.

– Ах, папа, папа, папа! До чего же я рада, что ты приехал!

Девочка разрыдалась и принялась истерично гладить отца по лицу, словно хотела убедиться, что это он, что действительно рядом.

– До чего же ты глупенькая, Молли! Неужели ты думала, что я оставлю свою дочурку где бы то ни было? Так радуешься мне, словно я мог за тобой не приехать! А теперь надевай-ка шляпу – и в путь! Миссис Браун, не найдется ли у вас шали, пледа или чего-то в этом роде?

Доктор даже не упомянул, что всего лишь полчаса назад вернулся домой после долгого объезда пациентов, усталый и голодный. Обнаружив, что Молли нет, сразу отправился к мисс Браунинг и застал сестер в горестном раскаянии, однако не стал выслушивать их оправдания и извинения, а поспешил домой и велел оседлать лошадь и пони. Хоть Бетти и крикнула, чтобы захватил юбку для ребенка, когда был всего в десяти ярдах от двери конюшни, возвращаться он не стал, а скрылся в темноте, бормоча ужасные проклятия, если верить словам конюха Дика.

Пока Молли ходила за шляпкой в комнату миссис Киркпатрик – по словам экономки, почти четверть мили, – добрая женщина успела поставить на стол бутылку вина и тарелку с пирогом, чтобы успокоить сгоравшего от нетерпения мистера Гибсона. Подобно большинству семейных врачей, доктор пользовался искренним расположением всех обитателей дома, и страдавшая подагрой миссис Браун никогда не упускала возможности выразить ему особое почтение и чем-нибудь побаловать, когда он позволял.

Она даже проводила обоих в конюшню, проследила, как Молли села на пони, собственноручно укрепила шаль и на прощание отважилась высказать предположение:

– Счастливого пути! Думаю, мистер Гибсон, дома вашей девочке будет лучше.

Едва выехав за пределы поместья, девочка пустила своего пони во весь опор, и мистер Гибсон заволновался:

– Дочка, здесь много кроличьих нор, и так быстро ехать опасно. Остановись немедленно!

Молли натянула поводья, доктор догнал ее и поехал рядом.

– В тени деревьев совсем темно, так что спешить нельзя.

– О, папа, никогда в жизни я так не радовалась! Чувствовала себя как свеча, на которую надели колпак.

– Неужели? А откуда тебе известно, что чувствует свеча?

– Совсем неизвестно, но, наверное, то же самое, что чувствовала я. – Молли немного помолчала и воскликнула: – Ах, до чего же здесь хорошо! До чего приятно ехать свободно, вдыхать свежий воздух и ощущать аромат росистой травы! Папа, ты здесь? Почему молчишь?

Мистер Гибсон подъехал ближе и, чтобы успокоить девочку, накрыл ее ладонь своей.

– Как хорошо, когда ты рядом! – Молли крепко сжала руку отца. – Знаешь, хочу сделать цепь, как у Понто, только длиной с твой самый дальний маршрут. Тогда можно будет прицепить один конец ко мне, а другой – к тебе. Если соскучусь, дерну один раз, а ты, если не сможешь сразу вернуться, дернешь два раза. Так мы никогда не потеряем друг друга.

– Насколько я понял, мне придется объезжать больных примерно так же, как пасутся ослы: с грузом на задней ноге.

– Груз – это я? Ну и пусть, лишь бы всегда оставаться с тобой. Я не обижаюсь.

– А вот я, пожалуй, обижусь: значит, я осел?

– Вовсе нет! Я же так тебя не называю, но все равно так приятно сознавать, что можно говорить что хочешь.

– Значит, вот чему ты научилась в столь избранном обществе? А я то-то ждал, что вернешься такой утонченной и юной леди, что даже решил подготовиться к встрече и прочитал несколько глав из «Сэра Чарлза Грандисона» [6].

– Надеюсь, что никогда в жизни не стану ни лордом, ни леди.

– Могу успокоить: лордом ты точно никогда не станешь, а шанс стать леди в том смысле, как ты понимаешь, равен одному из тысячи.

– Всякий раз, когда придется идти за шляпой, непременно заблужусь или, прежде чем отправиться на прогулку, поброжу по длинным коридорам и лестницам.

– Не забывай о горничных.

– Знаешь, папа, горничные еще хуже леди, а вот стать экономкой я бы не возражала.

– Еще бы! Тогда в твоем распоряжении окажутся все буфеты с джемами и десертами, – весело отозвался мистер Гибсон. – Но миссис Браун жалуется, что мысль о меню на завтра часто не дает ей уснуть, и это тоже необходимо учитывать. Как видишь, в любой ситуации есть свои плюсы и минусы.

– Да, правда, – серьезно согласилась Молли. – Вот, например, Бетти постоянно твердит, что зеленые пятна на моих платьях от сидения на траве и деревьях отнимают у нее последние силы.

– А мисс Браунинг призналась, что от переживаний из-за того, что они тебя потеряли, у нее разыгралась мигрень. Думаю, сегодня обеим сестрам будут сниться кошмары. Как, кстати, это случилось, милая?

– Да просто решила одна погулять по саду. Там так красиво! Заблудилась и присела отдохнуть на скамейку под большим деревом. Подошли леди Коксхейвен и эта миссис Киркпатрик. Потом миссис Киркпатрик принесла мне еды и отвела отдохнуть в свою комнату. Обещала разбудить, если усну, но, видно, забыла. Все уехали, и мне сказали, что придется остаться до завтрашнего утра. Я не посмела сказать, что хочу домой, и все время боялась, что ты будешь волноваться.

– Так что праздника не получилось, дорогая?

– Кроме утра: никогда не забуду утро в саду, – но потом почувствовала себя такой несчастной, как никогда.

Мистер Гибсон счел необходимым, прежде чем обитатели Тауэрс-парка вернутся в Лондон, нанести визит вежливости, поблагодарить все семейство за гостеприимство и извиниться за доставленное беспокойство. Граф, графиня и молодые леди готовились к отъезду, так что ни у кого из них не нашлось времени выслушать любезности доктора. И только миссис Киркпатрик, несмотря на необходимость сопровождать леди Коксхейвен во время посещения бывшей ученицы, сочла возможным принять мистера Гибсона от имени благородного семейства. Более того, она самым очаровательным образом заверила доктора в высокой оценке его профессионального внимания на протяжении многих лет.

Глава 3
Детство Молли Гибсон

За шестнадцать лет до описанных событий весь Холлингфорд глубоко потрясло известие, что известный каждому жителю опытный доктор мистер Холл собирается взять себе партнера. Обсуждать тему не имело смысла, а потому викарий мистер Браунинг, мистер Шипшенкс (управляющий лорда Камнора) и сам мистер Холл – главные мыслители небольшого местного общества – решили, что лучше позволить событиям развиваться естественным путем, и оставили попытки. Мистер Холл объяснил преданным пациентам, что даже самые сильные очки уже не могут обеспечить зрению необходимую остроту, а слух то и дело подводит. Впрочем, в этом отношении почтенный доктор упрямо придерживался собственного мнения и часто сокрушался по поводу небрежности современной манеры речи: «Говорят так, как будто пишут на промокашке: все слова сливаются в одно». К тому же мистер Холл страдал от приступов подозрительного свойства, которые называл ревматизмом, однако лечил так, словно это была подагра, отчего нередко оказывался не в состоянии срочно выехать по экстренному вызову. Однако слепой и глухой ревматик все равно оставался любимым доктором Холлом, способным избавить от любой болезни – конечно, если больной прежде не умирал, – а потому не имел права жаловаться на старость и брать неведомого партнера.

Несмотря на все доводы пациентов, доктор Холл оставался тверд в своем решении: давал объявления в медицинских журналах, читал рекомендательные письма, анализировал характеристики и квалификацию, – а когда пожилые незамужние леди Холлингфорда решили, что убедили своего сверстника в том, что он по-прежнему молод, доктор Холл их и вовсе сразил: стал повсюду возить с собой мистера Гибсона и «коварно», как они выражались, внедрять его в практику. Всех пациенток пожилого возраста возмущал этот выскочка, хотя никто ничего о нем практически не знал и не смог бы сказать больше, чем жители Холлингфорда выяснили в первый же день его появления в городе. Мистер Гибсон предстал высоким, серьезным, весьма привлекательным и достаточно худым, чтобы в те дни, когда «мускулистое христианство» [7] еще не вошло в моду, прослыть изящным. Говорил мистер Гибсон с легким шотландским акцентом и, как выразилась одна добрая леди, отличался странностью в разговоре, под которой она имела в виду сарказм. Что касается происхождения и образования нового доктора, то жители Холлингфорда решили, что он внебрачный сын шотландского герцога от француженки. В пользу этого суждения приводились вполне убедительные доводы, поскольку говорил он с шотландским акцентом, следовательно, был шотландцем; отличался весьма благородной внешностью и элегантной фигурой, к тому же, как отмечали недоброжелатели, любил важничать – следовательно, отцом его был знатный человек. Здесь уже ничего не стоило пройтись по всем ступеням иерархической лестницы: баронет, барон, виконт, граф, маркиз и, наконец, герцог. Заглядывать выше общественное мнение не решалось, хотя одна близко знакомая с английской историей почтенная леди заметила, что, по ее предположению, некоторые представители династии Стюартов не всегда соблюдали достоинство в поведении, а потому нередко имели детей на стороне. Однако в сознании большинства жителей Холлингфорда мистер Гибсон оставался сыном герцога, никак не больше.

Матерью его могла стать только француженка, ибо доктор обладал черными волосами и бледным лицом. А главное – он бывал в Париже!

Все эти умозаключения либо соответствовали истине, либо нет. Никто не знал больше того, что сообщил мистер Холл, а именно: профессиональная квалификация нового доктора так же надежна, как и моральные качества, и значительно превышает средний уровень. Представляя коллегу пациентам, это обстоятельство мистер Холл подчеркивал особенно старательно.

Не прошло и года партнерства, как он на собственном опыте ощутил быстротечность мирской славы: теперь ему хватало времени, чтобы нянчить свою подагру и беречь зрение. Вся работа легла на плечи молодого доктора, потому что большинство пациентов вызывали теперь мистера Гибсона. Даже в лучших домах и самом богатом и знатном из них, Тауэрс-парке, где мистер Холл представлял молодого коллегу со страхом и волнением относительно возможной реакции милорда графа и миледи графини, к концу года мистера Гибсона принимали с таким же почтением к его профессиональному мастерству, какое прежде оказывали самому доктору Холлу. Добродушный доктор с трудом перенес то унизительное обстоятельство, что однажды мистера Гибсона даже пригласили на обед в обществе великого сэра Эстли, главы профессионального сообщества! Разумеется, мистер Холл тоже получил приглашение, однако как раз в это время лежал с обострившейся подагрой (с появлением партнера ревматизму было позволено развиваться) и не смог поехать. Подобного унижения мистер Холл не смог перенести и, в конце концов, сдался на волю слабого зрения и плохого слуха и два последних года жизни почти не выходил из дому. Чтобы не скучать в одиночестве, презиравший женщин старый холостяк пригласил к себе осиротевшую внучатую племянницу и с радостью разделил общество хорошенькой, цветущей Мери Пирсон – доброй и разумной девушки. Она быстро подружилась с дочерьми викария, мистера Браунинга, а мистер Гибсон нашел время для тесного общения со всеми тремя особами. Весь Холлингфорд с увлечением обсуждал, которая из молодых леди станет миссис Гибсон, и испытал глубокое разочарование, когда разговоры о возможностях и сплетни о вероятностях по поводу женитьбы молодого красивого доктора закончились самым естественным в мире образом: его супругой стала племянница предшественника. К чести обеих мисс Браунинг следует сказать, что ни одна из них не проявила симптомов чахотки и даже признаков крайнего душевного расстройства, хотя их внешний вид и манеры подверглись тщательному наблюдению.

Бедная миссис Гибсон скончалась от чахотки через пять лет после замужества и три года после смерти дядюшки, когда единственной дочке Молли едва исполнилось три.

Мистер Гибсон переживал горе в одиночку и, больше того, старательно избегал любых проявлений сочувствия. А когда мисс Фиби Браунинг впервые вызвала его после утраты и разразилась неконтролируемым потоком слез, грозивших перейти в истерику, поспешно встал и покинул дом. Впоследствии мисс Браунинг заявила, что никогда не простит доктору холодности, однако спустя две недели осудила старую миссис Гуденаф за сомнения в глубине чувств мистера Гисбсона. К такому выводу почтенную леди привела слишком узкая полоска крепа на шляпе, которая должна была полностью закрывать тулью, а оставляла на виду целых три дюйма бобрового меха. Несмотря на все изъяны в поведении вдовца, по праву любви к покойной Мери обе мисс Браунинг считали себя самыми близкими друзьями мистера Гибсона. Сестры с радостью окружили бы маленькую Молли почти материнской заботой, если бы девочку не охранял дракон в лице няни Бетти, никого не подпускавший к своей подопечной. Особенно отрицательно блюстительница нравов относилась ко всем леди, которых в силу подходящего возраста, положения или знакомства подозревала в намерении смотреть на господина овечьими глазами.

За несколько лет до начала этой истории положение мистера Гибсона казалось окончательно утвердившимся как в общественном, так и в профессиональном плане. Овдовев, он, судя по всему, не собирался снова жениться, сосредоточив любовь на дочке, хотя редко открыто проявлял чувства. Чаще всего называл девочку гусенком и нередко смущал детский ум подшучиванием. Импульсивных людей презирал – должно быть, вследствие медицинского понимания вредных последствий неконтролируемого чувства для здоровья. Не имея обыкновения высказываться по другим вопросам, помимо сугубо интеллектуальных, обманывал себя, считая, что живет одним лишь разумом. Молли, однако, руководствовалась собственной интуицией. Хотя папа постоянно ее дразнил и высмеивал «самым жестоким образом», как говорили друг другу обе мисс Браунинг, когда их никто не слышал, девочка делилась с отцом радостями и горестями чаще, чем с Бетти – этой добросердечной мегерой. Дочка научилась прекрасно понимать отца, и между ними сложились замечательные отношения – полушутливые-полусерьезные, но неизменно доверительные. Мистер Гибсон держал трех служанок: няню Бетти, кухарку и девушку, считавшуюся горничной, однако на самом деле вольготно жившую за спинами двух старших. Три служанки были бы не нужны, если бы, подобно предшественнику, мистер Гибсон не держал двоих «учеников», как их называли в Холлингфорде, или «ассистентов», кем они действительно являлись, связанные контрактом, предусматривавшим серьезную плату за обучение профессии. Оба молодых человека жили в доме и занимали неловкое, двусмысленное или, по довольно справедливому замечанию мисс Браунинг, «земноводное» положение. Садились за стол вместе с мистером Гибсоном и Молли, при этом всякий раз стесняя доктора, поскольку мистер Гибсон не отличался разговорчивостью и терпеть не мог беседовать по необходимости. И все же он испытывал смутное чувство вины, словно за плохо исполненный долг, когда, закончив трапезу, неуклюжие парни с веселой поспешностью выскакивали из-за стола, благодарили наставника заменявшим поклон кивком, толкались в дверях, стараясь быстрее выйти из столовой, и, давясь от смеха, мчались по коридору в медицинский кабинет. Раздражение небезупречно исполненным долгом заставляло доктора еще более едко, чем прежде, критиковать их непонятливость, глупость или дурные манеры.

Помимо непосредственного профессионального обучения мистер Гибсон не знал, что делать со сменявшими друг друга парами молодых людей, чья миссия заключалась в терпеливом выслушивании преднамеренных оскорблений со стороны наставника и нанесении ему непреднамеренных обид. Раз-другой доктор отказывался принять очередного питомца в надежде освободиться от педагогического бремени, однако это не помогало. Репутация высоко-профессионального специалиста распространилась так быстро и широко, что плата за обучение, которую он назначал, считая запредельной, не вызывала ни малейших возражений: куда важнее казалось то обстоятельство, что молодой человек начинал карьеру с престижным званием ассистента доктора Гибсона из Холлингфорда. Однако когда Молли подросла и из ребенка превратилась в девочку – ей было лет восемь, – отец осознал неловкость частых завтраков и обедов в обществе учеников, когда его срочно вызывали к больным. Не столько ради образования Молли, а скорее чтобы исправить ситуацию, он нанял почтенную особу, дочь умершего хозяина магазина, чтобы та приходила каждое утро до завтрака и оставалась с подопечной до его возвращения, а если он задерживался, то до того времени, когда дочка ложилась спать.

– Итак, мисс Эйр, – подытожил мистер Гибсон накануне ее вступления в должность, – запомните следующее: в ваши обязанности входит поить молодых людей хорошим чаем, следить, чтобы они прилично вели себя за столом и – кажется, вы сказали, что вам тридцать пять лет? – пытаться вызвать их на разговор. Говорить разумно они все равно не смогут, так пусть хотя бы постараются не запинаться и не хохотать. Не учите Молли слишком упорно. Девочка должна уметь шить, читать, писать и считать. В остальном же хочу сохранить ей детство, а если решу обучить чему-нибудь более серьезному, то займусь сам. Честно признаться, не считаю, что способность читать и писать абсолютно необходима. Многие хорошие умные девушки выходят замуж, хотя и ставят вместо собственного имени крест. По-моему, грамота лишь сковывает природный ум, однако приходится уступать предрассудкам общества, мисс Эйр, а потому можете научить девочку читать.

Мисс Эйр слушала наставления молча – немало озадаченная, но готовая точно исполнить требования доктора, чью доброту вся ее семья неоднократно испытала на себе. Она заваривала крепкий чай; с готовностью помогала молодым людям как в отсутствие мистера Гибсона, так и при нем, и, в конце концов, сумела развязать им языки, незаметно вовлекая в беседы о мелочах в своей приятной домашней манере. Научила Молли читать и писать, однако честно постаралась сдержать ее развитие во всех других областях знаний. Лишь настойчивыми просьбами и уговорами Молли удалось убедить отца позволить брать уроки французского языка и рисования. Доктор постоянно боялся, что дочь вырастет слишком образованной, хотя волновался напрасно: сорок лет назад в такие маленькие городки, как Холлингфорд, редко заезжали крупные мастера науки и искусства. Раз в неделю Молли посещала уроки танцев, проходившие в зале главной гостиницы города под названием «Герб Камноров», а поскольку отец пресекал любую попытку интеллектуального развития, жадно прочитывала каждую попавшую в руки книгу – с еще бо́льшим восторгом оттого, что это запрещалось.

Для своего положения и общественного статуса мистер Гибсон имел чрезвычайно обширную и богатую библиотеку. Медицинская ее часть оставалась недоступной для Молли, поскольку хранилась в кабинете, а все остальные книги девочка либо читала, либо пыталась читать. Любимым летним местом обитания ей служила та самая вишня, от которой на платьях оставались терзавшие Бетти зеленые пятна. Несмотря на «тайную страсть» к чтению, Молли оставалась сильной, живой и цветущей девочкой и представляла единственную трудность для мисс Эйр, во всем остальном вполне довольной хорошо оплачиваемой работой, в которой остро нуждалась. Однако Бетти, хотя и согласилась с господином, когда тот объявил о необходимости нанять гувернантку для дочки, яростно сопротивлялась любой попытке ослабить собственное влияние на ребенка, после смерти миссис Гибсон ставшего ее счастьем, мукой и смыслом жизни. С первого дня она взяла на себя обязанность цензора каждого высказывания мисс Эйр и ни на минуту не попыталась скрыть глубокую неприязнь. Бетти не могла не уважать терпение и усердие доброй леди – ибо мисс Эйр представляла собой леди в полном смысле этого слова, хотя в Холлингфорде занимала скромное положение дочери лавочника – и все же вилась вокруг с надоедливым упорством комара, всегда готовая если не укусить, то хотя бы придраться.

Защита приходила к мисс Эйр с той стороны, откуда меньше всего ожидалась: от ученицы, против угнетения которой Бетти так упорно боролась. Молли очень быстро осознала несправедливость обвинений и начала еще глубже уважать мисс Эйр за молчаливое терпение, с которым та принимала нападки, доставлявшие куда больше страданий, чем предполагала сама Бетти. Поскольку мистер Гибсон поддерживал семью гувернантки в беде, та не жаловалась, чтобы его не раздражать. Награда не заставила себя ждать: как бы ни старалась Бетти отвлечь девочку от уроков, Молли не поддавалась на искушения, а продолжала старательно шить или решать сложную задачку. Бетти отпускала в адрес мисс Эйр двусмысленные шутки, на что Молли реагировала серьезным взглядом, словно просила объяснить непонятные фразы, а для остряка ведь нет ничего более унизительного, чем необходимость разъяснить, в чем состоит соль высказывания. Время от времени нянька окончательно теряла терпение и принималась разговаривать с мисс Эйр оскорбительным тоном, но если это случалось в присутствии Молли, девочка с такой страстью бросалась на защиту гувернантки, что Бетти пугалась, хоть и пыталась обратить детский гнев в шутку и призвать мисс Эйр вместе посмеяться.

– Что за дитя! Можно подумать, что я голодная кошка, а она – воробышек с трепещущими крылышками. Право, если хочешь сидеть в душной комнате и учить всякие бесполезные вещи, вместо того, чтобы кататься в повозке Джоба Донкина, то это твое дело, а меня это не касается. Маленькая мегера, правда? – закончив монолог, с улыбкой обращалась Бетти к мисс Эйр.

Однако бедной гувернантке происшествие вовсе не казалось смешным, а сравнение Молли с воробышком и уж тем более с мегерой отнюдь не вызывало восторга. Мисс Эйр отличалась здравомыслием и по домашнему опыту хорошо понимала опасность вспыльчивого нрава, поэтому начала осторожно пенять Молли за излишнюю горячность, но девочка не соглашалась с ней и даже обижалась. Однако это были всего лишь маленькие неприятности ее в целом очень счастливого детства.

Глава 4
Соседи мистера Гибсона

Почти до семнадцати лет Молли прожила в доброжелательном окружении и обстановке, где самым крупным потрясением стало то самое происшествие в Тауэрс-парке. Она стала попечительницей школы, однако больше ни разу не приняла участия в ежегодном празднике в графском особняке. Найти благопристойную отговорку не составляло труда, хотя порой и возникало желание вновь увидеть прекрасный сад.

Леди Агнес вышла замуж, так что дома осталась только леди Харриет. Старший сын графа, лорд Холлингфорд, потерял супругу и стал проводить в поместье значительно больше времени. Это был высокий нескладный человек, которого считали таким же гордым, как мать, хотя на самом деле ему мешали застенчивость и неумение вести светские беседы. Он не знал, о чем можно говорить с людьми, чьи интересы и привычки не совпадали с его научными устремлениями, и с радостью принял бы в подарок учебник салонных разговоров и с добродушным прилежанием начал бы учить фразу за фразой. Лорд Холлингфорд нередко завидовал свободе своего болтливого батюшки, с восторгом общавшегося с каждым встречным и не замечавшего нелепости собственной речи, однако в силу природной сдержанности и стеснительности не пользовался популярностью, хотя отличался огромной добротой, чрезвычайной простотой характера и значительными научными достижениями, которые обеспечили ему высшую репутацию в сообществе ученых мужей. В этом отношении Холлингфорд им гордился. Жители знали, что высокий молчаливый неуклюжий наследник местного престола знаменит своей мудростью и сделал пару научных открытий, хотя каких именно, никто не представлял. Всегда можно было показать его приезжим: «Вот идет лорд Холлингфорд – тот самый знаменитый лорд Холлингфорд. Должно быть, вы слышали о его научных достижениях». Если приезжий слышал имя, то наверняка представлял и повод для славы. Если же нет, то почти всегда притворялся, что слышал, и таким способом скрывал не только собственное невежество относительно истинной причины репутации, но и невежество собеседника.

Лорд остался вдовцом с двумя или тремя сыновьями. Все они учились в частной школе, так что дом, где протекала семейная жизнь, опустел, и поэтому он проводил много времени в Тауэрс-парке, где мать им гордилась, а отец очень любил, но совсем не боялся. Лорд и леди Камнор всегда с радостью принимали друзей сына. Впрочем, граф и сам зазывал в дом первого встречного, а со стороны графини позволение приглашать в Тауэрс-парк самых разных людей служило доказательством огромной привязанности к сыну. «Самые разные люди» в действительности оказывались выдающимися учеными – без различия социального положения и, надо признаться, часто без изысканных светских манер.

Предшественник мистера Гибсона доктор Холл всегда встречал дружеское снисхождение со стороны миледи: выйдя замуж и приехав в Тауэрс-парк, она нашла в нем давнего семейного целителя, однако ни разу не попыталась изменить его привычку в случае голода подкрепиться в комнате экономки – хотя, разумеется, не вместе с миссис Браун. Спокойный, умный, толстый, краснолицый доктор предпочел бы такой вариант, даже если бы имел выбор (чего никогда не было) «перекусить», как он говорил, в обществе милорда и миледи в большой столовой. Конечно, если из Лондона вызывали какое-нибудь медицинское светило (вроде сэра Эстли), то ради него мистера Холла официально и церемонно приглашали к обеду. В подобных случаях почтенный доктор прятал подбородок в пышный воротник из белого муслина, надевал бриджи с бантами по бокам, шелковые чулки, башмаки с пряжками – иными словами, всячески лишал себя свободы и удобства – и в дилижансе отправлялся из «Герба Камноров» в поместье, по дороге утешаясь мыслью, как славно завтра, во время обычного визита, можно будет небрежно бросить в разговоре со сквайрами: «Вчера за обедом граф заметил… Графиня сказала… Вчера во время обеда в Тауэрс-парке я с удивлением услышал…» Однако после того, как мистер Гибсон стал главным целителем Холлингфорда, все изменилось. Обе мисс Браунинг считали, что причина предпочтения заключается в элегантной фигуре и изысканных манерах нового доктора, а миссис Гуденаф возражала, что дело в аристократическом происхождении: «Сын герцога, дорогая, и неважно, с какой стороны одеяла».

Однако факт оставался фактом: хотя мистер Гибсон нередко просил миссис Браун угостить его в своей комнате, поскольку не имел времени на долгий церемонный ленч с графиней, самые знатные гости Тауэрс-парка всегда встречали доктора с радостью. При желании он мог в любой день пообедать с герцогом – в том случае, если бы герцог приехал в поместье. Говорил он с шотландским, а не провинциальным акцентом и не накопил на костях ни единой унции лишней плоти, а ведь давно известно, что худоба – верный призрак аристократического происхождения. Бледность его лица сочеталась с черными волосами, при том что в то время – в десятилетие после окончания войны с Наполеоном – подобный контраст сам по себе считался отличием. Назвать доктора веселым никто бы не смог (как со вздохом заметил милорд, однако гостей приглашала миледи), а говорил он немногословно, всегда умно и часто с легким сарказмом, следовательно, представлял собой фигуру вполне презентабельную.

Шотландская кровь (шотландское происхождение мистера Гибсона сомнений не оставляло) придавала доктору некое колючее достоинство, заставлявшее всех вокруг относиться к нему с почтением. На этот счет вопросов никогда не возникало. На протяжении многих лет приглашения в Тауэрс-парк не приносили доктору особого удовольствия, но это было необходимым условием успеха в профессии без мысли о личном интересе.

Многое изменилось благодаря возвращению в поместье лорда Холлингфорда. Теперь во время визитов мистер Гибсон слышал и узнавал много интересного, что придавало новый импульс чтению. Время от времени он встречал среди гостей ведущих представителей научного мира: странного вида простосердечных людей, глубоко погруженных в собственную тему и мало сведущих в других вопросах. Мистер Гибсон понял, что способен по достоинству оценить людей подобного склада, а также почувствовал, что те дорожат честной и профессиональной оценкой. Вскоре он начал отправлять собственные статьи в наиболее уважаемые медицинские журналы. Таким образом, новая информация, новые мысли и научные перспективы наполнили его жизнь глубоким смыслом. Общение с лордом Холлингфордом не отличалось особой активностью: один был слишком молчалив и стеснителен, а другой – слишком занят, чтобы искать встреч с настойчивостью, необходимой для преодоления препятствующих частым беседам социальных различий, – но оба неизменно радовались любой возможности диалога. В то же время они оба могли положиться на симпатию и уважение со стороны друг друга с уверенностью, неизвестной многим так называемым «друзьям», и это расположение поддерживало каждого, но особенно, конечно, мистера Гибсона, поскольку доктор вращался в менее интеллигентном и образованном кругу.

Среди его знакомых не было ни единого равного собеседника, и это обстоятельство постоянно угнетало, хотя доктор никогда не признавал истинную причину депрессии. Был, в частности, сменивший мистера Браунинга викарий мистер Эштон – человек хороший и добрый, но полностью лишенный оригинальности мышления. Привычная вежливость и вялость ума заставляли его соглашаться с любым неоткровенно еретическим мнением и произносить банальности в самой благородной манере. Пару раз мистер Гибсон развлечения ради постоянными любезными признаниями доводов как «совершенно убедительных» и утверждений как «любопытных, но несомненных» завел доброго викария в трясину богословского замешательства, но страдания осознавшего глубину своих теологических заблуждений мистера Эштона и сожаление о недавних малодушных уступках оказались настолько искренними и болезненными, что доктор тут же утратил желание насмехаться и поспешно вернулся к доктрине англиканской церкви как к единственному способу успокоить израненную совесть викария. Во всех других вопросах, кроме вероучения, святого отца можно было увести куда угодно, поскольку полная невежественность мешала мягкому согласию привести его к пугающим выводам. Мистер Эштон обладал некоторым состоянием, не был женат и вел жизнь праздного и утонченного холостяка, но сам посещал бедных прихожан редко, и всякий раз, когда мистер Гибсон или кто-то другой сообщал об их нуждах, помогал самым щедрым и, учитывая давние привычки, самым самоотверженным образом. Частенько он даже предлагал:

– Пользуйтесь моим кошельком как своим, Гибсон. Сам я слишком редко беседую с бедняками и мало что для них делаю, но всегда готов оплатить все необходимое для каждого из нуждающихся.

– Благодарю, но я и без того обращаюсь к вам слишком часто и бесцеремонно. Позволите дать совет? Когда заходите в хижины, не старайтесь завести разговор, а просто говорите.

– Не вижу разницы, – буркнул викарий, – однако разница, должно быть, существует. Не сомневаюсь, что ваши слова вполне справедливы. Мне следует не вести беседу, а просто беседовать. И то и другое весьма непросто, а потому позвольте купить привилегию молчания вот этой банкнотой в десять фунтов.

– Спасибо. Должен признаться, что деньги меня не удовлетворяют – думаю, что и вас тоже, – но, возможно, Джонсам и Гринам они помогут.

После подобных речей мистер Эштон заглядывал в лицо мистера Гибсона с жалобным вопросом во взоре, словно пытался понять степень сарказма. В целом джентльмены прекрасно ладили, вот только, помимо свойственного большинству мужчин стадного чувства, истинную радость испытывали в обществе друг друга очень немного. Наверное, лучше других – во всяком случае, до появления в округе лорда Холлингфорда – мистер Гибсон относился к достойному сквайру Хемли. Почетный титул пришел к нынешнему обладателю из глубины веков: его предки именовались сквайрами сколько существует местная история. В графстве жили и более крупные землевладельцы, ибо угодья сквайра Хемли простирались не больше чем на восемьсот акров, однако семья владела поместьем задолго до появления графов Камноров, еще до того, как Хейли-Харрисоны купили Голдстоун-парк. Никто в Холлингфорде не знал такого времени, когда бы Хемли не жили в Хемли.

– С периода Гептархии – семи королевств [8], – утверждал викарий.

– Нет, – возражала мисс Браунинг, – я слышала, что Хемли жили в Хемли еще до прихода римлян.

Викарий уже готовился вежливо согласиться, когда миссис Гуденаф с неспешной убежденностью старейшины выступила с еще более поразительным заявлением:

– А я уверена, что Хемли из Хемли существовали еще в доязыческие времена.

В ответ мистер Эштон галантно поклонился и пробормотал:

– Возможно, вполне возможно, мадам.

Согласие прозвучало настолько любезно, что миссис Гуденаф гордо посмотрела вокруг, словно хотела сказать: «Вот и церковь подтверждает мои слова, так что никто теперь не осмелится их оспорить». В любом случае, если не аборигенами Хемли были, то очень старым семейством. На протяжении долгих веков они не увеличивали свое поместье, однако упорно хранили то, что имели, и на протяжении последних ста лет не продали ни единой крыши. Тягой к предпринимательству они не отличались: никогда не торговали, не играли на бирже, не пытались обновить способ ведения хозяйства, – также не держали капиталов в банке или, что было бы понятнее, не хранили золото в чулке. Жили просто: скорее как фермеры, чем как господа. Действительно, продолжая примитивные традиции и обычаи предков – землевладельцев восемнадцатого века, – сквайр Хемли жил скорее как йомен[9], когда такой класс еще существовал, чем как современный помещик. Спокойный консерватизм обладал достоинством, заслужившим уважение всей округи: сквайра Хемли с радостью приняли бы в любом доме графства, куда он пожелал бы зайти, – однако общество его не привлекало, возможно из-за того, что Роджер Хемли, который жил и правил в Хемли, не получил достаточного образования. Его отец, сквайр Стивен, провалил выпускные экзамены в Оксфорде и с гордым упрямством отказался от второй попытки. «Больше никогда!» – поклялся он торжественно, как клялись в те времена, и заявил, что никто из его будущих детей не переступит порог университета. Нынешний сквайр, будучи единственным ребенком в семье, вырос в полном соответствии с зароком отца: закончив захудалую провинциальную школу, где насмотрелся всякого непотребства, вернулся в поместье уже как хозяин. К счастью, такое воспитание не принесло ему особого вреда. Да, он остался дурно образованным и во многих отношениях невежественным, отчего, осознавая это, в обществе держался неловко и даже неуклюже, поэтому старался его избегать, а в своем тесном кругу проявлял упрямство, вспыльчивость и властность. С другой стороны, Хемли был сама честность, к тому же обладал редкой природной мудростью. Его речи всегда заслуживали внимания, хотя начинал он обычно с ложных предпосылок, которые считал абсолютно неопровержимыми, будто бы доказанными с математической точностью, но если вдруг случайно предпосылки оказывались верными, то никто другой не смог бы построить на них более разумных и глубоких аргументов.

Роджер Хемли женился на хрупкой, утонченной лондонской леди, и союз этот оказался одним из тех непостижимых браков, причину которых понять невозможно. Супруги жили очень счастливо, но все же, возможно, миссис Хемли не впала бы в состояние хронической меланхолии, если бы муж больше обращал внимание на ее духовные запросы или допускал к ней тех, кто смог бы заполнить эту нишу. После свадьбы сквайр любил говорить, что вывез из скопления домов под называнием «Лондон» самое ценное. Этот комплимент жене он повторял вплоть до ее кончины. Поначалу признание очаровывало, потом, вплоть до последнего дня, просто радовало, и все же порой миссис Хемли мечтала, чтобы супруг все-таки признал тот факт, что в большом городе есть что посмотреть и послушать. Однако мистер Хемли оставался тверд как кремень в своем решении больше не посещать столицу и, хоть и не запрещал жене туда ездить, не проявлял особого интереса, когда она возвращалась, полная впечатлений, что скоро миссис Хемли перестала с ним делиться. Щедрый муж с готовностью позволял ей ездить в Лондон, щедро снабжал ее деньгами и напутствовал при этом: «Вот возьми, дорогая, ни в чем себе не отказывай! Ты должна одеваться, как все они. Купи что душе угодно – за счет Хемли из Хемли. Сходи в парк, в театр, в гости – куда пожелаешь! Буду с нетерпением тебя ждать, чтобы вволю посмеяться».

А потом, когда жена возвращалась, муж отмахивался от попыток поделиться с ним впечатлениями: «Ну-ну, ты довольна, и прекрасно, хотя меня утомляет даже разговор о городе. Не понимаю, как ты все это вытерпела. Давай лучше выйдем в южный сад и посмотрим, какие чудесные цветы распустились там, пока тебя не было: твои любимые. А еще я съездил в Холлингфорд и купил в теплице саженцы тех растений, которые тебе особенно понравились в прошлом году. После бесконечных разговоров о Лондоне, от которых кружится голова, глоток свежего воздуха пойдет на пользу».

Миссис Хемли, дама сентиментальная, нежная и добрая, много читала и обладала тонким, просвещенным литературным вкусом, но вынуждена была отказаться от поездок в Лондон, от общения на равных с людьми своего образования, круга и положения. Из-за пробелов в воспитании муж не любил встречаться с теми, чье превосходство болезненно ощущал, и в то же время гордость не позволяла опускаться до тех, кого он считал ниже себя. Понимая, на какие жертвы жена пошла ради него, Роджер Хемли любил ее всей душой, однако, лишившись интеллектуального общения, супруга впала в депрессию. Вроде бы ничего определенного – просто постоянное легкое недомогание. Возможно, родись у них дочь, к ней вернулись бы необходимые силы, однако оба выживших ребенка оказались мальчиками, и, желая дать им то, чего лишился сам, отец очень рано отправил сыновей в подготовительную школу, откуда им предстояло перейти сначала в Регби, а потом в Кембридж. Мысль об Оксфорде вызывала в роду Хемли наследственную ненависть.

Старший сын Осборн, названный так по девичьей фамилии матери, обладал тонким вкусом и разнообразными талантами. Мальчик унаследовал ее аристократические черты, нежность, мягкость и почти девичью чувствительность. В школе учился хорошо, получал множество наград – одним словом, радовал родителей, а для матушки неизменно оставался близким другом и советчиком в любых затруднениях.

Роджер был на два года моложе брата: неуклюжий и крепко сбитый, как отец, с квадратным лицом, на котором застыло серьезное, даже угрюмое выражение. Учителя отзывались о нем как о старательном, но малоспособном ученике. Наград Роджер не получал, зато регулярно привозил родителям похвальные отзывы о поведении. Когда обнимал мать, та со смехом вспоминала басню о комнатной собачке и осле [10], так что, немного повзрослев, Роджер отказался от любых проявлений любви и нежности.

После окончания Регби его поступление в колледж по стопам брата вызывало у родителей глубокие сомнения. Миссис Хемли считала, что это будет напрасная трата денег, поскольку младший сын вряд ли отличится в интеллектуальной сфере. Что-нибудь практическое, вроде инженерного дела, подойдет ему значительно больше. Она думала, что поступление в один колледж и университет с выдающимся братом станет для Роджера слишком унизительным опытом: после множества провалов он с трудом получит диплом. Однако отец, как всегда, упрямо настаивал на своем решении дать сыновьям равное образование, равные возможности и те привилегии, которых лишился сам. Если Роджер не достигнет успеха в Кембридже, то виноват будет только он и никто другой. А вот если отец не даст ему возможности учиться, то впоследствии пожалеет о своем решении, как глубоко сожалел сквайр Стивен. В итоге младший брат поступил в Тринити-колледж по примеру старшего, а миссис Хемли опять осталась одна после года вызванной ее слабым здоровьем неопределенности в отношении будущего Роджера. Уже много лет она не выходила дальше сада, а бо2льшую часть времени проводила на софе, летом придвинутой к окну, а зимой – к камину. Ее гнездышко представляло собой просторную комнату, четыре высоких окна выходили на украшенную клумбами лужайку, за которой начиналась рощица с прудом, заросшим водяными лилиями. Об этом невидимом сказочном месте миссис Хемли сочинила немало очаровательных коротких стихотворений. Рядом с софой стоял небольшой стол, где лежали новейшие литературные произведения, карандаши, папка с листами бумаги и стояла ваза со свежими цветами, которые каждый день приносил ей муж, и не важно, зимой или летом. Каждые три часа горничная с лекарством, стаканом воды и бисквитом, а сам сквайр заходил каждую свободную от работы в саду или в поле минуту. И все же в отсутствие сыновей главным событием дня становились частые профессиональные визиты мистера Гибсона.

Доктор знал, что по Холлингфорду ходят слухи, будто миссис Хемли мнимая больная, а он потакает ее капризам, но, кроме усмешки, ничего эти сплетни не вызывали. Мистер Гибсон видел, что его посещения доставляют пациентке истинную радость и облегчают непонятное, но стойкое недомогание, а также не сомневался, что сквайр Хемли был бы рад, если бы он смог приходить каждый день, поскольку сознавал, что пристальное наблюдение за симптомами способствовало бы облегчению состояния больной. Помимо профессиональных причин существовала причина личная: общество сквайра доставляло доктору глубокое удовольствие. Мистера Гибсона чрезвычайно привлекала в мистере Хемли непоследовательность, странность, упорный консерватизм в религии, политике и морали. Порой миссис Хемли пыталась смягчить суждения супруга, которые считала оскорбительными для доктора, или сгладить слишком резкие противоречия, но в таких случаях муж почти ласково опускал на плечо доктора тяжелую ладонь и старался успокоить жену: «Оставь, дорогая: мы понимаем друг друга. Не так ли, доктор? Поверь, нередко он наподдает мне куда ощутимее, чем получает сам, вот только умеет ловко притворяться вежливым и скромным. И все равно я всегда знаю, что это пилюля».

Миссис Хемли часто выражала желание, чтобы Молли погостила у нее несколько дней, однако мистер Гибсон всякий раз отклонял приглашение, убеждая себя, что это нарушит ход учебы и регулярность занятий, хотя на самом деле просто не хотел расставаться с дочкой. Кроме того, нахождение в душной комнате вместе с больной не пойдет девочке на пользу. Если дома окажутся Осборн и Роджер, Молли попадет в нежелательную компрометирующую компанию юношей, но даже если их не будет, общество нервной сентиментальной дамы вряд ли подействует на нее благотворно.

И все же, в конце концов, настал день, когда мистер Гибсон сам предложил, чтобы Молли приехала погостить, и миссис Хемли приняла предложение, по ее выражению, «с распахнутыми объятиями сердца». Продолжительность визита не уточнялась. Причина изменения намерений доктора заключалась в том, что, как уже упоминалось, он принял учеников, пусть и неохотно, и в его доме появились мистер Уинн и мистер Кокс – «молодые джентльмены», как их называли в семье, или, как выражались жители Холлингфорда, «молодые джентльмены мистера Гибсона». Мистер Уинн, как старший по возрасту и более опытный ассистент, время от времени заменял наставника и тем самым приобретал опыт в посещении бедных и хронических больных. В напрасной надежде услышать свежую мысль мистер Гибсон нередко обсуждал с мистером Уинном профессиональные вопросы, но молодой человек оказался осторожным и безынициативным, из тех, кто никогда не принесет вреда поспешными выводами и действиями, но в то же время не станет принимать самостоятельно решения, а отсидится в безопасности. И все же мистер Гибсон, который помнил «молодых джентльменов» намного хуже нынешних, был доволен своим старшим учеником.

Мистер Кокс, девятнадцатилетний юноша с ярко-рыжими волосами и румяным, как у деревенской девушки, лицом, чего чрезвычайно стыдился, был сыном знакомого Гибсону джентльмена – офицера, служившего в Индии. В настоящее время майор Кокс занимал в Пенджабе какую-то непроизносимую должность, однако год назад, находясь в Англии, подчеркнуто высказал глубокое удовлетворение тем, что отправил сына на обучение к давнему другу, и почти навязал мистеру Гибсону опеку над юношей, выдав множество предписаний, которые считал уникальными. Доктор с легким раздражением заверил майора, что подобные предписания неуклонно выполнялись всегда, для каждого ученика, однако стоило бедному майору отважиться попросить, чтобы его мальчика считали членом семьи, чтобы он проводил вечера в гостиной, а не в кабинете, как мистер Гибсон решительно отказал: «Он должен жить точно так же, как другие. Не могу допустить, чтобы ступку и пестик притащили в гостиную и комната пропахла алоэ». – «Значит, мальчику придется самому делать пилюли?» – обреченно спросил майор. «Несомненно! Этим всегда занимается младший из учеников. Работа нетрудная, и всегда можно утешиться тем, что не придется глотать их самому. К тому же в его распоряжении всегда будет запас понефрактских пастилок и плодов шиповника, а по воскресеньям, в награду за труды, еще и немного тамаринда».

Майор Кокс вовсе не был уверен, что мистер Гибсон над ним не насмехается, однако договор уже был подписан, а преимущества обучения настолько очевидны, что он счел разумным не заметить сарказма и смириться с изготовлением пилюль. Утешение принесло поведение доктора в момент истины – во время прощания. Говорил он не много, однако смысл его слов: «Вы доверили мне своего мальчика, и я полностью принимаю ответственность», – был особенно дорог отцовскому сердцу.

Мистер Гибсон слишком хорошо знал свое дело и человеческую природу, чтобы оказывать молодому Коксу очевидное предпочтение, но время от времени все-таки давал понять юноше, что относится к нему с особой теплотой, как к сыну друга. Помимо этого обстоятельства сам молодой человек ему был чрезвычайно симпатичен: умный, непосредственный, импульсивный, всегда готовый высказать свое мнение. Порой он поражал доктора своей сообразительностью, но в то же время и грубых ошибок совершал немало. Мистер Гибсон порой шутил, что девизом его молодого коллеги наверняка будет: «Убей или вылечи», – на что мистер Кокс однажды совершенно серьезно ответил, что это правильная позиция любого врача: если не можешь вылечить пациента, надо просто быстро избавить его от страданий. Мистер Уинн с ужасом тогда заметил, что подобное избавление от страданий сочтут убийством. Мистер Гибсон в свою очередь сухо заявил, что совершенно согласен с обоими, но не стоит столь поспешно расставаться с выгодными пациентами. По его мнению, до тех пор пока те могут и готовы платить доктору по два фунта шесть пенсов за визит, следует всеми средствами поддерживать в них жизнь. Разумеется, в случае внезапного обнищания ситуация меняется. Мистер Уинн глубоко задумался над высказыванием наставника, а мистер Кокс лишь расхохотался. После долгих размышлений старший ученик возразил:

– Но ведь вы, сэр, каждое утро, еще до завтрака, навещаете старую Нэнси Грант, к тому же заказали для нее самое дорогое лекарство в аптеке Корбина.

– Разве вам не известно, как трудно бывает ужиться с собственными принципами? Вам предстоит еще многому научиться, мой юный коллега! – ответил доктор и вышел из кабинета.

– Никак не могу понять учителя, – сокрушенно вздохнул Уинн. – Над чем ты опять смеешься, Кокси?

– Да вот думаю, как тебе повезло с родителями: сумели внедрить в твой мозг прочную мораль. Если бы матушка не объяснила тебе, что убийство – это преступление, ты бы только и делал, что травил бедняков направо и налево, полагая, что исполняешь завет старика Гибсона, а на суде сказал бы в свое оправдание: «Господин судья, они не могли оплатить лечение, а потому я поступил так, как научил меня мистер Гибсон, великий доктор из Холлингфорда: отравил их».

– Терпеть не могу его насмешки!

– Да полно! Если бы не юмор учителя, не тамаринд и кое-что еще, давно сбежал бы в Индию. Ненавижу провинциальные городишки, запах больных людей и лекарств… Фу!

Глава 5
Телячья любовь

Однажды по какой-то причине мистер Гибсон неожиданно вернулся домой и, оставив лошадь в конюшне, вошел в холл через садовую дверь, поскольку сад соседствовал с хозяйственным двором. В этот момент из кухни выскочила младшая служанка с запиской в руке и направилась к лестнице, однако увидела господина, испуганно вздрогнула и хотела было вернуться в кухню. Если бы не это столь явное свидетельство вины, то лишенный подозрительности мистер Гибсон не обратил бы на девушку внимания, но сейчас быстро подошел и потребовал:

– Дай записку, Бетия!

Горничная растерялась и, запинаясь от страха, возразила:

– Это для мисс Молли.

– Немедленно отдай! – повторил хозяин с угрозой в голосе.

Служанка уже едва не плакала, однако продолжала держать записку в кулаке, спрятав руки за спину.

– Он велел передать лично, и я пообещала, честное слово дала.

Тогда мистер Гибсон приказал:

– Немедленно разыщите мисс Молли и скажите, чтобы спустилась сюда.

Хозяин пригвоздил Бетию неумолимым взглядом, и пытаться ускользнуть не имело смысла. Можно было бы незаметно бросить записку в печь, но бедняжка не догадалась: так и стояла словно изваяние, опасаясь поднять взгляд на господина.

– Молли, дорогая!

– Папа? Что-то ты рано сегодня, – удивилась ничего не подозревавшая девушка.

– Бетия, сдержи обещание: мисс Молли перед тобой, так что отдай записку ей в руки.

– Честное слово, мисс, я ни в чем не виновата!

Девушка взяла записку и хотела было развернуть, но не успела.

– Нет, дорогая, не стоит, – остановил ее отец. – Отдай мне. А ты, Бетия, скажи тем, кто тебя послал, что все письма для мисс Молли должны проходить через мои руки. Инцидент исчерпан, и все могут отправиться по своим делам.

– Но, папа, ты же можешь сказать, кто это написал.

– Обсудим как-нибудь позже.

Так и не удовлетворив любопытство, девушка неохотно вернулась наверх, к мисс Эйр, которая по-прежнему оставалась если не гувернанткой, то ежедневной компаньонкой. Доктор же вошел в пустую столовую, закрыл за собой дверь, взломал на записке печать и начал читать. Это было пламенное признание в любви от мистера Кокса, который заявлял, что больше не может видеть мисс Молли каждый день и не иметь возможности поведать о своей страсти. «О вечной страсти», как он выражался, чем вызвал усмешку у мистера Гибсона. Не согласится ли она взглянуть на него благосклонно? Не задумается ли о том, чьи мысли сосредоточены на ней? И так далее, с солидной долей комплиментов в адрес ее красоты. В его глазах Молли представала не бледной, а светлокожей; глаза ее сияли словно звезды; ямочки на щеках напоминали о прикосновении Купидона. И все в таком духе.

Закончив чтение, мистер Гибсон задумался. Кто бы мог представить, что юноша так сентиментален… Но, с другой стороны, в кабинете стоит собрание сочинений Шекспира. Пожалуй, пришла пора его оттуда убрать, а взамен поставить словарь Джонсона. Утешало лишь одно: абсолютная, на грани невежества невинность дочери. Совершенно точно это «признание в любви», как назвал его автор, первое, но все же слишком рано все это началось, и это тревожило. Подумать только, ведь ей еще и семнадцати нет, только через полтора месяца исполнится! Совсем ребенок. Впрочем, бедняжка Дженни была еще моложе, а как он ее любил! (Миссис Гибсон звали Мери, так что доктор вспоминал какую-то другую особу.) Мысли потекли в ином направлении, хотя он по-прежнему держал в руке открытую записку. Спустя некоторое время взгляд снова сосредоточился на листке бумаги, а сознание вернулось к настоящему. «Пожалею мальчика, ограничусь намеком: он достаточно сообразителен, чтобы понять. Бедный парнишка! Самое мудрое, конечно, отослать его восвояси, но куда же он пойдет? Дома-то у него нет…»

После некоторых размышлений в том же ключе мистер Гибсон сел за письменный стол и выписал юному влюбленному рецепт:

«Мастер Кокс (обращение «мастер» затронет его за живое, усмехнулся доктор), 19 лет.

Pp: Verecundiae, Fidelitatis Domesticae, Reticentiae.

Signa: Capiat hanc dosim ter die aqua pura.

R. Gibson» [11].

Перечитав написанное, мистер Гибсон грустно улыбнулся: «Ах, бедняжка Дженни», – достал из ящика конверт, вложил в него пылкую записку и рецепт, а затем запечатал конверт перстнем с четко вырезанными старинными буквами инициалами R.G., но, прежде чем написать адрес, задумался: «Обращение «Мастер Кокс» на видном месте мальчику не понравится. Не стоит подвергать его позору».

Имя адресата на конверте теперь выглядело так: «Эдварду Коксу, эсквайру».

Покончив с этим, доктор обратился к профессиональным делам, которые так своевременно привели его домой в неурочный час, а затем через сад вернулся в конюшню. Уже на лошади, внезапно будто что-то вспомнив, он обратился к конюху:

– О, кстати! Вот письмо мистеру Коксу. Будь добр, не отдавай его прислуге, а отнеси в кабинет сам, причем прямо сейчас.

Легкая улыбка, с которой мистер Гибсон выехал со двора, на пустынной улице мгновенно пропала. Придержав лошадь, он глубоко задумался о том, как неловко растить взрослеющую дочь без матери в одном доме с двумя молодыми людьми, пусть даже она видит их только за столом, а весь разговор ограничивается фразой: «Могу я положить вам картофель?» – или, как выражался мистер Уинн, «Могу ли я предложить вам картофелину?» С каждым днем такие вопросы все больше раздражали хозяина, но виновнику нынешнего затруднения мистеру Коксу предстояло оставаться в доме в качестве ученика еще целых три года, ведь он пришел последним, и их следовало как-то пережить. Что делать, если телячья любовь продолжится? Рано или поздно Молли все равно о ней узнает.

Непредвиденное обстоятельство до такой степени выводило из себя, что мистер Гибсон решил усилием воли выбросить его из головы, пустив лошадь галопом, и обнаружил, что тряска на развороченной за сотню лет булыжной мостовой чрезвычайно благотворно сказывается если не на состоянии костей, то на образе мыслей. В тот день он посетил множество пациентов и домой вернулся, представляя, что худшее осталось позади, а мистер Кокс понял прозрачный намек и принял предписание к сведению. Оставалось лишь найти надежное место для злополучной Бетии, проявившей столь предосудительную склонность к интригам. Однако мистер Гибсон ошибся в предположениях. Как правило, молодые люди появлялись в столовой к чаю, проглатывали по две чашки, прожевывали положенные тосты и исчезали. В этот вечер за непринужденным разговором на отвлеченные темы наставник пристально следил за учениками из-под полуопущенных ресниц и в результате наблюдения заметил, что мистер Уинн едва сдерживает смех, а рыжеволосый краснолицый мистер Кокс покраснел еще больше и явно пребывает в крайнем негодовании.

«Что же, пусть получит то, что хочет», – подумал доктор и препоясал чресла, готовясь к схватке. Он не последовал за Молли и мисс Эйр в гостиную, как обычно, а остался на месте и притворился, что читает газету, пока Бетия с распухшим от слез лицом и оскорбленным видом убирала со стола. Минут через пять после ее ухода раздался ожидаемый стук в дверь.

– Можно поговорить с вами, сэр? – послышался из коридора голос невидимого мистера Кокса.

– Конечно. Входите, мистер Кокс. Как раз собирался обсудить с вами счет из аптеки Корбина. Прошу, присаживайтесь.

– Вовсе не хотел, сэр, не думал… Нет, спасибо, лучше постою. – Он остался стоять, демонстрируя оскорбленное достоинство. – Речь о том письме, сэр. О письме с унизительным рецептом, сэр.

– Унизительный рецепт! Удивлен, что мое предписание способно получить такую характеристику, хотя порой, услышав диагноз, пациенты чувствуют себя униженными, и больше того, могут обидеться даже на то лекарство, которого требует заболевание.

– Я не просил прописывать мне лечение.

– Конечно нет! И все же именно вы тот самый мастер Кокс, который отправил записку с Бетией. Позвольте сообщить, что по вашей милости служанка лишилась места, а записка оказалась чрезвычайно глупой.

– Однако перехватив письмо, адресованное вовсе не вам, открыв и прочитав его, вы, сэр, нарушили кодекс чести джентльмена!

– Нет! – возразил мистер Гибсон с легким блеском в глазах и улыбкой на губах, не ускользнувшей от внимания возмущенного мистера Кокса. – Полагаю, когда-то я считался довольно привлекательным и, как все в двадцать лет, отличался самодовольством, но даже тогда вряд ли поверил бы, что все эти липкие комплименты адресованы мне.

– Вы повели себя не как джентльмен, сэр, – запинаясь, повторил Кокс и хотел добавить что-то еще, однако мистер Гибсон перебил:

– Позвольте сообщить вам, молодой человек, что поступок простителен только с учетом вашей молодости и полного невежества относительно правил домашней порядочности. Я принимаю вас, как члена семьи, а вы сбиваете с толку одну из моих служанок, наверняка подкупив взяткой…

– Право, сэр! Не дал ни пенни.

– Хотя и должны были. Следует всегда платить тем, кто выполняет ваши грязные поручения.

– Вы только что сами назвали это подкупом и взяткой, сэр, – в недоумении пробормотал мистер Кокс.

Не обратив внимания на его реплику, доктор продолжил:

– Побудили одну из служанок рискнуть местом работы, даже не предложив ни малейшей компенсации, и поручили ей тайно передать письмо моей дочери – совсем ребенку.

– Но, сэр, мисс Гибсон скоро исполнится семнадцать! Я сам недавно слышал, как вы это сказали, – гневно возразил юноша, однако доктор опять его не услышал.

– Вы не пожелали показать письмо ее отцу, принявшему вас в свой дом. Сын того майора Кокса, которого я хорошо знал, должен был прийти ко мне и открыто заявить: «Мистер Гибсон, я люблю – или воображаю, что люблю, – вашу дочь. Не считаю правильным скрывать от вас свое чувство, хотя не в состоянии заработать ни пенни. Не имея перспектив на независимое существование даже для себя еще в течение нескольких лет, не скажу ни слова о своих чувствах – или воображаемых чувствах – самой юной леди». Вот как должен был поступить сын вашего отца, хотя сдержанное молчание оказалось бы намного предпочтительнее.

– А если бы я так поступил, сэр – возможно, действительно следовало произнести эти слова, – взволнованно и торопливо проговорил мистер Кокс, – каким бы оказался ваш ответ? Вы бы одобрили мою страсть, сэр?

– Скорее всего я ответил бы – хотя не уверен в точности выражений, – что вы молодой болван, но не бесчестный молодой болван. Еще посоветовал бы не позволять себе задумываться о телячьей любви, пока она не выросла в истинную страсть. А чтобы компенсировать причиненное унижение, велел бы вступить в крикетный клуб Холлингфорда и постарался как можно чаще отпускать по субботам, во второй половине дня. А так придется написать лондонскому агенту вашего отца и попросить его забрать вас из моего дома. Разумеется, с возвратом уплаченных денег, что позволит вам устроиться на учебу к другому доктору.

– Отец ужасно расстроится, – горестно пробормотал исполненный отчаяния и раскаяния мистер Кокс.

– Не вижу другого выхода. Конечно, доставлю майору Коксу лишние хлопоты (конечно, о том, чтобы не ввести его в дополнительные расходы, позабочусь), но думаю, что больше всего его расстроит злоупотребление доверием, ибо я доверял вам, Эдвард, как собственному сыну!

Когда мистер Гибсон говорил серьезно, особенно о чувствах – он, кто так редко раскрывал сердце, – в голосе его появлялось нечто неотразимое для собеседника: переход от привычного шутливого тона к нежной искренности.

Опустив голову, мистер Кокс надолго задумался, а потом признался:

– Но я люблю мисс Гибсон. Кто же мне поможет?

– Надеюсь, мистер Уинн! – ответил доктор.

– Его сердце уже занято, а мое оставалось свободным до того момента, пока я не увидел ее.

– Не пройдет ли ваша… страсть, скажем так, если отныне мисс Гибсон станет выходить к столу в синих очках? Как я заметил, вы очень много рассуждаете о красоте ее глаз.

– Насмехаетесь над моими чувствами, сэр. Должно быть, забыли, что и сами когда-то были молоды.

Перед мысленным взором доктора возникла «бедняжка Дженни», и он почувствовал себя слегка пристыженным, а после минутного раздумья предложил:

– Что же, мистер Кокс, давайте попробуем заключить сделку. Вы поступили очень плохо. Надеюсь, в глубине души уже признали свою вину или признаете, как только остынете от этого разговора и немного подумаете. Но я не утрачу остаток уважения к сыну своего друга. Если дадите слово, что, оставшись в моем доме в качестве ученика или ассистента – назовите как угодно, – не попытаетесь вновь открыть свою страсть (видите, стараюсь взглянуть вашими глазами на то, что назвал бы фантазией) устно, письменно, взглядами или поступками лично дочери или в разговорах с другими людьми, то продолжите обучение. Если же не готовы пообещать, придется прибегнуть к названной мере, а именно написать агенту вашего отца.

Мистер Кокс застыл в нерешительности.

– Но мистер Уинн знает о моих чувствах к мисс Гибсон, сэр. У нас нет секретов друг от друга.

– В таком случае, он должен перевоплотиться в тростник. Вам известна история о парикмахере царя Мидаса, чьи пышные кудри скрывали ослиные уши. Поэтому, за неимением мистера Уинна, парикмахер приходил на берег озера и шептал тростнику: «У царя Мидаса ослиные уши». Однако он так часто это повторял, что тростник запомнил слова и постоянно их шуршал, так что скоро тайна перестала быть тайной. Если будете без конца твердить мистеру Уинну о своей симпатии, уверены, что он не поделится с кем-то еще?

– Если даю слово джентльмена, то даю его и за мистера Уинна.

– Полагаю, я вправе рискнуть. Но не забывайте: опорочить имя невинной девушки очень легко. Молли растет без матери, и уже потому должна ходить среди вас безупречной, как сама Уна[12].

– Мистер Гибсон, если хотите, готов поклясться на Библии! – горячо воскликнул молодой человек.

– Глупости. Можно подумать, что вашего честного слова, если оно чего-то стоит, недостаточно! На этом, если желаете, пожмем друг другу руки.

Мистер Кокс с готовностью схватил предложенную ладонь и больно вдавил мистеру Гибсону в палец кольцо, а выходя из комнаты, смущенно спросил:

– Можно дать Бетии крону?

– Разумеется, нет! Оставьте это мне. Надеюсь, ей, пока девушка здесь, вы не скажете ни единого слова, ну а я позабочусь, чтобы она устроилась в приличное место.

Мистер Гибсон велел подать лошадь и отправился к больным, осталось еще несколько вызовов. Он любил повторять, что за год совершает кругосветное путешествие, – не многие доктора графства обладали столь же обширной практикой. Он заглядывал в отдаленные хижины на краю деревень, заезжал в фермерские дома, навещал дворян в радиусе пятнадцати миль от Холлингфорда и оставался любимым доктором всех знатных семейств, по тогдашней моде каждый февраль уезжавших в Лондон и возвращавшихся в поместья в начале июля. В силу необходимости он редко оставался дома, но сейчас, в этот мягкий летний вечер ощущал отсутствие серьезной опасности, хотя с изумлением признавал, что малышка Молли быстро взрослеет и становится пассивным объектом того мощного интереса, который определяет жизнь женщины. Но при этом он так подолгу отсутствовал, что не мог оградить дочь в той мере, в какой следовало бы. Результатом раздумий стал утренний визит в дом сквайра Хемли, во время которого доктор предложил позволить дочери наконец-то принять приглашение хозяйки, которое до сих пор под любым предлогом им отклонялось.

– Если ответите мне известной пословицей: «Кто не захотел, когда мог, когда захочет, не сможет», – и, обещаю, я не обижусь.

Вне всякого сомнения, миссис Хемли искренне обрадовалась, что в доме будет гость, девушка, которую не нужно занимать. Можно предложить ей погулять по саду или, когда разговоры утомят больную, попросить почитать вслух. Юность и свежесть принесут в одинокую замкнутую жизнь очарование и аромат летнего утра. Трудно представить что-то более приятное, так что визит Молли в особняк сквайра Хемли был с легкостью улажен.

– Жаль только, что дома нет Осборна и Роджера, – проговорила миссис Хемли своим тихим мягким голосом. – Что, если девочка заскучает с нами, стариками? Когда она приедет? Жду ее с нетерпением!

Сам же мистер Гибсон в глубине души радовался отсутствию юношей: ему не хотелось, чтобы, едва спасшись от Сциллы, дочка сразу попала к Харибде. Впоследствии он не раз укорял себя за то, что считал всех молодых людей волками, которые гонятся за его единственной овечкой.

– Она еще ничего не знает о предстоящем визите, – заметил доктор, – а я понятия не имею, что ей понадобится и сколько времени займут сборы. Прошу вас о снисхождении: она пока еще всего лишь маленькая невежда и не вполне обучена этикету. Возможно, наши домашние манеры покажутся вам не вполне подходящими для девушки, однако, уверен, атмосфера вашего дома пойдет ей на пользу.

Услышав от жены о предложении мистера Гибсона, сквайр не меньше ее обрадовался приезду юной гостьи, ибо, когда не мешала гордость, отличался сердечным гостеприимством. Настоящий восторг вызвала мысль о том, что больная теперь будет проводить время в приятной компании, и все же Хемли заметил:

– Это даже хорошо, что наши оболтусы сейчас в Кембридже, а то, не приведи господь, и до романа недолго.

– И что же здесь такого? – пожала плечами более романтичная супруга.

– А то, что это вовсе ни к чему! – решительно отрезал сквайр. – Осборн получит превосходное образование, лучшее во всей округе, унаследует поместье и станет Хемли из Хемли. В графстве нет семьи древнее и достойнее нашей, поэтому он сможет жениться, когда захочет и на ком захочет. Если бы у лорда Холлингфорда была дочь, то составила б ему прекрасную партию. А влюбляться в дочь Гибсона ему незачем: я этого не допущу.

– Да, ты прав: она Осборну не пара. Ему надо смотреть выше.

– А что касается Роджера, – продолжил сквайр, – то ему придется устраиваться в жизни самостоятельно и самому зарабатывать себе на хлеб. Боюсь, его успехи в Кембридже весьма скромны, так что в ближайшие лет десять ему будет не до семьи.

– Если, конечно, речь не идет о богатой наследнице, – возразила миссис Хемли, в очередной раз продемонстрировав романтический, совершенно непрактичный склад ума.

– Ни один из моих сыновей не получит разрешения на брак с девицей из семьи, богаче нашей, – жестко заявил сквайр. – Ничего не имею против, если годам к тридцати Роджер сумеет обзавестись капиталом фунтов в пятьсот годовых, а жену выберет с десятью тысячами, но если мой мальчик с двумя сотнями фунтов – а ровно столько получит от нас Роджер – женится на особе с пятьюдесятью тысячами, я от него отрекусь. Это отвратительно.

– Но только не в том случае, если они полюбят друг друга и от этого брака будет зависеть их счастье, – мягко возразила миссис Хемли.

– Вот еще! Какая там любовь! Правда, моя дорогая, мы с тобой так страстно любили друг друга, что не могли и дня прожить врозь, но это совсем другое дело. Современная молодежь совсем не похожа на нас: любовь превратилась у них в нелепые фантазии и сентиментальный роман.

Мистер Гибсон решил, что вполне достаточно договориться о визите дочери с самими Хемли, так что не счел нужным ставить ее в известность вплоть до самого дня отъезда.

– Кстати, Молли, – сообщил он дочери утром, – сегодня ты отправляешься в Хемли. Миссис Хемли хочет, чтобы ты провела у них недельку-другую, и мне очень удобно воспользоваться приглашением именно сейчас.

– Поехать в Хемли, сегодня же! Право, папа, ты что-то от меня скрываешь. Что за таинственная причина? Пожалуйста, скажи, в чем дело! Погостить в Хемли неделю-другую! Но ведь я еще ни разу в жизни не уезжала из дому без тебя!

– Да и ходить не умела, прежде чем не поставила ноги на землю и не попробовала. Все когда-то случается впервые.

– Твое решение явно связано с тем письмом, которое ты у меня отобрал еще до того, как я успела рассмотреть почерк.

Серьезные серые глаза так пристально смотрели отцу в лицо, стараясь разгадать секрет, что он не выдержал и рассмеялся:

– А ведь ты колдунья, дочка!

– Значит, так и есть! Но если это письмо от миссис Хемли, то почему мне нельзя было его прочесть? С того самого дня – кажется, это был четверг? – постоянно казалось, что ты что-то затеваешь. Ходил с задумчивым, озадаченным видом, как настоящий заговорщик. Пожалуйста, папа, скажи, – подойдя ближе, умоляюще повторила Молли, – почему мне нельзя увидеть записку? И почему вдруг понадобилось ехать в Хемли?

– Тебе что, не хочется ехать? Желаешь остаться дома?

Если бы дочь ответила утвердительно, это доктора скорее бы обрадовало, чем расстроило: расставание даже на короткое время внушало ему ужас, – однако Молли сказала, пожав плечами:

– Не знаю. Наверное, если немного подумать, то пойму, чего хочу, а сейчас я просто удивлена столь неожиданным предложением, но одно знаю точно: не хочу уезжать от тебя. Почему ты меня прогоняешь, папа?

– В эту самую минуту где-то сидят три старые леди и решают твою судьбу. Одна держит в руке веретено и прядет нить, но вот на нитке образовался узелок и она не знает, что с ним делать. Сестра ее тут же вооружилась ножницами и по привычке приготовилась разрезать нить, но третья леди – самая умная – пытается сообразить, как распутать узел. Именно она решила, что тебе следует отправиться в Хемли, а остальные с ней согласились. Поэтому, раз богини судьбы решили, что визит необходим, нам с тобой остается только подчиниться.

– Все это ерунда, папа, и мне еще больше хочется узнать истинную причину.

Мистер Гибсон сменил тон и заговорил серьезно.

– Причина существует, Молли, но называть ее я не хочу. Я сказал тебе все, что считал нужным, и надеюсь, ты поведешь себя достойно и не станешь ничего выяснять.

– Хорошо, папа, обещаю не ломать голову над истинной причиной, но должна тебя расстроить. В этом году мне не шили новых платьев, а из старых я выросла: осталось всего три, которые можно носить. Как раз вчера Бетти заметила, что пора обновить гардероб.

– Разве то, что сейчас на тебе, не подойдет? Цвет очень милый.

– Да, но, папа, оно же шерстяное: в нем будет жарко, ведь с каждым днем становится все теплее.

– Жаль, что девочки не могут одеваться так же, как мальчики! – с досадой воскликнул мистер Гибсон. – Откуда мужчине знать, что дочери нужны новые платья? И где их взять, когда оказывается, что они нужны немедленно?

– Ах вот в чем вопрос! – всплеснула в отчаянии руками Молли.

– А нельзя пойти к мисс Розе? Разве у нее нет готовой одежды для девочек твоего возраста?

– Мисс Роза! Да мы никогда ничего у нее не покупали! – удивилась Молли, ибо отец назвал имя главной портнихи и модистки городка. Ей же всю одежду шила Бетти.

– Ну, судя по всему, многие уже считают тебя вполне взрослой юной леди, так что счета от модистки придется принять как должное. Конечно, не следует покупать то, что не сможешь оплатить на месте. Вот десять фунтов; отправляйся к мисс Розе или любой другой портнихе и выбери то, что придется по вкусу. В два часа Хемли пришлют за тобой экипаж, а все, что не успеешь собрать к этому времени, я передам с их прислугой в субботу, когда поеду на рынок. Нет-нет, не благодари! И деньги тратить жаль, и не хочу, чтобы ты уезжала и бросала меня одного: буду очень скучать. Только острая необходимость вынуждает прибегать к крайним мерам. Давай все решим побыстрее, пока я не расчувствовался до слез. Я так тебя люблю.

– Папа, ты опять говоришь загадками. Хоть я и пообещала ничего не выяснять, но если будешь продолжать нагнетать таинственность, уступлю любопытству.

– Иди и трать свои десять фунтов. Неужели непонятно, что это плата за молчание?

Сочетание запасов готовой одежды в салоне мисс Розы со вкусом Молли не привело к какому-либо успеху. В результате был куплен отрез сиреневого ситца: эта ткань легко стирается и хорошо подходит для утра, – а платье сшить к субботе могла и Бетти. Для праздников и торжественных случаев, под которыми подразумевались воскресные дни и вечера, мисс Роза убедила заказать наряд из яркого тонкого клетчатого шелка, очень модного в этом сезоне. Молли решила, что клетка порадует шотландскую душу отца, однако, едва увидев расцветку, доктор закричал, что тартан принадлежит несуществующему клану и ей следовало бы об этом знать, но что-либо менять было уже поздно, так как мисс Роза пообещала приступить к работе сразу, как только мисс Гибсон выйдет из магазина.

Вместо того чтобы отправиться по своему обычному дальнему маршруту, доктор все утро ходил по городу. Несколько раз встречал на улицах дочь, но если оказывался на противоположной стороне, не переходил через дорогу, а лишь кивал и продолжал путь, коря себя за слабость: при мысли о расставании на пару недель его одолевала тоска.

«В конце концов, она же вернется, и все будет так, как раньше, если глупец Кокс откажется от своих фантазий. В противном случае проблему придется как-то решать, но об этом можно подумать позже».

Глава 6
В гостях у Хемли

Стоит ли сомневаться, что новость об отъезде мисс Гибсон распространилась по дому задолго до ленча? Несчастное выражение лица мистера Кокса вызывало острое раздражение хозяина дома, то и дело метавшего в молодого человека яростные взгляды, открыто осуждая за меланхолию и отсутствие аппетита, которые тот демонстрировал с отчаянным упорством. Молли же, погруженная в собственные мысли и переживания, ничего не заметила, только раз-другой с грустью подумала, что пройдет немало времени, прежде чем снова удастся сесть за стол вместе с отцом.

Когда она поделилась с ним грустными мыслями, пока они вдвоем сидели в гостиной, ожидая прибытия экипажа, доктор только рассмеялся:

– Завтра поеду осматривать миссис Хемли и скорее всего останусь на ленч. Так что долго ждать тебе не придется.

Послышался стук колес подъехавшего экипажа.

– Ах, папа! – воскликнула Молли, хватая отца за руку. – Сейчас, когда пришло время, понимаю, что не хочу никуда уезжать!

– Глупости, детка. Не стоит уступать сантиментам. Скажи лучше, ничего не забыла? Это куда важнее.

Да, она взяла ключи и сумочку, а маленькая шкатулка уже лежала на сиденье возле кучера. Отец посадил дочку в экипаж, закрыл за ней дверь, и мисс Гибсон отправилась в путь в величественном одиночестве, посылая отцу воздушные поцелуи, в то время как, несмотря на презрение к чувствительности, мистер Гибсон стоял у ворот и смотрел вслед, пока экипаж не скрылся за поворотом. Вернувшись в кабинет, он обнаружил, что мистер Кокс, словно в помешательстве, неподвижно стоит у окна и смотрит на пустую дорогу, по которой уехала юная леди. Доктор вывел его из задумчивости резким, почти злобным выговором по поводу случившейся пару дней назад оплошности, когда ему пришлось провести у постели больной девочки, чьи родители совсем выбились из сил от множества бессонных ночей после тяжелого труда днем.

Молли немного поплакала, но, вспомнив, как рассердился бы отец при виде слез, заставила себя успокоиться. Ехать в роскошном экипаже по чистым зеленым улицам, где вдоль дороги росли душистые кусты жимолости и шиповника, было настолько приятно, что пару раз у нее возникло желание попросить возницу остановиться, чтобы сорвать несколько цветков. Молли так не хотелось, чтобы это путешествие длиной семь миль, омраченное лишь двумя обстоятельствами: тем, что клетка на шелке не соответствовала клану и что мисс Роза могла не успеть сшить платье к назначенному сроку, – заканчивалось. Наконец показалась деревня с разбросанными вдоль дороги домишками, со старинной церковью на зеленой лужайке, общественным зданием неподалеку и огромным деревом с окруженным скамейками стволом на полпути между церковными воротами и небольшой гостиницей. Возле ворот были сложены в поленницу дрова. Молли, немного утомленная поездкой, поняла, что это земли Хемли и, значит, поместье совсем близко.

Действительно, не прошло и четверти часа, как экипаж свернул в старинный парк, заросший травой, больше похожий на зревший для сенокоса луг. И вскоре подъехал к возвышавшемуся не далее чем в трех сотнях ярдов от большой дороги солидному особняку из красного кирпича. Лакей к экипажу не прилагался, однако возле двери стоял почтенного вида слуга в полной готовности встретить гостью и проводить в комнату, где в ожидании полулежала хозяйка.

Чтобы оказать Молли теплый прием, миссис Хемли поднялась с софы, даже произнесла короткую приветственную речь, сжимая ладони девушки и внимательно, словно изучая, глядя ей в лицо.

– Думаю, мы станем близкими подругами. Вы мне очень понравились, а я всегда верю первому впечатлению. Поцелуйте меня, дорогая.

Во время процесса «клятвы в вечной дружбе» очень непросто оставаться пассивной, поэтому Молли охотно исполнила просьбу больной.

– Хотела сама за вами поехать, однако жара настолько угнетает, что не хватило сил. Надеюсь, дорога была не слишком утомительной?

– Нет-нет, спасибо, – не стала вдаваться в подробности Молли.

– Ваша комната рядом с моей. Надеюсь, она вам понравится. А если нет, в доме есть спальни просторнее. Пойдемте, я провожу вас.

Миссис Хемли медленно, с трудом поднялась, поплотнее завернулась в тонкую шаль и повела гостью вверх по лестнице. В спальню Молли можно было попасть только из личной гостиной хозяйки, как и в ее собственную. Предоставив девушке самостоятельно осмотреться, хозяйка сказала, что ждет внизу, и закрыла дверь.

Первым делом Молли подошла к окну. Прямо под ним пестрел яркими красками цветник, чуть дальше под легким ветерком перекатывался мягкими волнами луг, а дальше начинался лес. Сквозь стволы старых деревьев, примерно в четверти мили, блестело серебром озеро. С противоположной стороны обзор ограничивался старинными стенами и остроконечными крышами многочисленных хозяйственных построек. Очарование тишины начала лета нарушалось лишь пением птиц и жужжанием пчел. Вслушиваясь в эти умиротворяющие звуки и рассматривая затененные участки пейзажа, Молли глубоко задумалась. К действительности ее вернули спустя некоторое время доносившиеся из соседней комнаты голоса: миссис Хемли что-то говорила служанке. Гостья вспомнила, что надо распаковать дорожный сундучок и разложить немногочисленные вещи в симпатичном старомодном комоде, призванном служить также туалетным столиком. Вся мебель в комнате выглядела хоть и старинной, но прекрасно сохранившейся. Шторы на окнах, похоже, были сшиты из индийской ткани едва ли не прошлого века, судя по выцветшим цветам. Возле кровати лежал лишь узкий коврик, оставляя непокрытым добротный деревянный пол из тщательно обработанных и пригнанных так тесно, что в щели не могла забиться ни одна пылинка, дубовых досок. Предметы современной роскоши полностью отсутствовали: не было ни письменного стола, ни софы, ни трюмо. В одном углу на стене была укреплена небольшая консоль с индийским кувшином, в котором стоял букет сухих цветов и трав, наполняя комнату вместе с растущей за окном вьющейся жимолостью изысканными ароматами, не сравнимыми ни с одними духами. Молли разложила на кровати белое платье (прошлогоднего фасона и размера), приготовившись к новому для нее процессу переодевания к обеду, достала рукоделие, привела в порядок прическу и, открыв дверь в гостиную, увидела, что миссис Хемли лежит на софе.

– Может быть, останемся здесь, дорогая? По-моему, у нас гораздо уютнее, чем внизу. К тому же, так не хочется опять подниматься, чтобы переодеться.

– С удовольствием, – с радостью согласилась Молли.

– О, вижу, вы взяли с собой рукоделие! Какая хорошая девочка, – похвалила ее хозяйка. – А я сейчас редко шью, зато много читаю. Любите читать?

– Все зависит от книги, – честно призналась Молли. – Боюсь, не слишком склонна к «чтению запоем», как называет это папа.

– Но поэзию ведь наверняка любите! – воскликнула миссис Хемли. – Вижу по лицу. Знаете последнее стихотворение миссис Хеманс?[13] Хотите, прочту?

Молли не успела ответить, а хозяйка уже начала читать по памяти, но девушка не столько слушала, сколько смотрела по сторонам. Мебель по стилю вполне соответствовала той, которая стояла в ее комнате: старинная, сделанная из качественных материалов, безупречно чистая. Возраст и чужеземный облик обстановки придавали гостиной живописность и уют. На стенах висели выполненные пастелью портреты. Один из них вполне мог изображать хозяйку дома в первом цветении молодости.

Однако вскоре проникновенные строки дошли и до ее сознания. Девушка отложила рукоделие и принялась слушать с тем самым глубоким вниманием, что было так близко сердцу миссис Хемли. Закончив и услышав восхищенный отзыв Молли, она сказала:

– Ах, когда-нибудь я вам непременно дам почитать стихи Осборна, только, чур, по секрету. Право, мне кажется, они ничуть не хуже произведений миссис Хеманс.

Надо заметить, что в те времена сказать девушке, что чьи-то стихи почти так же хороши, как творения миссис Хеманс, значило не меньше, чем сравнить безвестного поэта с Теннисоном.

– Мистер Осборн Хемли? Ваш сын сочиняет стихи? – с живым интересом спросила Молли.

– Да, и полагаю, его смело можно назвать поэтом. Это очень одаренный, умный молодой человек, который, возможно, получит стипендию и должность в Тринити-колледже. По крайней мере, он занимает не последнее место среди лучших математиков, а также ценится как знаток классической мировой и английской поэзии. Его портрет как раз за вами.

Молли обернулась и увидела рисунок пастелью с изображением двух мальчиков в детских брючках, пиджачках и рубашках с отложными воротниками. Старший сидел и увлеченно читал, а младший стоял рядом, пытаясь привлечь внимание брата к чему-то за окном этой самой гостиной, как было понятно по едва обозначенным предметам мебели.

– Какие замечательные лица! – искренне воскликнула девушка. – Наверное, портрет такой давний, что едва ли можно говорить о сходстве с вами, как будто это совсем другие люди.

– Несомненно, – согласилась миссис Хемли, как только поняла, что Молли имела в виду. – Скажите, дорогая, что вы о них думаете. Интересно сравнить ваше впечатление с настоящими характерами сыновей.

– Нет-нет, я не могу: это неслыханная дерзость. Разве что попытаюсь сказать пару слов о лицах, как они представлены на портрете.

– Ну скажите хотя бы это.

– Старший мальчик – тот, что явно читает, – красив, хотя основательно лицо рассмотреть сложно, потому что голова опущена, а глаза почти не видны. Это, как я понимаю, и есть мистер Осборн Хемли, который сочиняет стихи?

– Да. Сейчас он