В итоге всё же сил вполне хватило — никто из сопровождавших лиц не задумался даже, что Император взволнован. Он стоял себе вполне солидно, с букетом белых лилий, не обращая внимания на горный бриз, что довольно безалаберно развевал не только его длинную золотую гриву, но даже умудрялся заметно терзать протокольный белый плащ. Кортеж подъехал вполне буднично, и Её величество спокойно выбралась из лимузина, чуть опираясь на руку Эмиля. Мальчик совершенно искренне улыбался — он тоже уже соскучился по своему венценосному господину, и очень был рад видеть того в отличной форме. Тут же следом выпорхнула Марика с крохой принцем на руках, того, похоже, поездка как следует убаюкала, и он улыбался, не отрывая глаз и не шевелясь. Райнхард шагнул навстречу, ощущая себя так, будто идёт по звёздному небу с полностью опустевшим сердцем. Похоже, эта затяжная разлука грозила наконец прекратиться, и вместо протягивания друг другу рук через бездну невзгод и непонимания можно было уже и обняться. К счастью, страх никогда этого не дождаться впервые отступил куда-то прочь, и старая робость безнадёжно влюблённого полностью растворилась вдруг в свежем воздухе. Его императрица смотрела сейчас легко, спокойно и чуть покровительственно, как в тот день, когда пришла сообщить, что он будет отцом, и Райнхард с особым удовольствием растворился в этом взгляде.
Вежливое августовское солнце и тихий, едва заметный ветерок с вершин сыграли с Оберштайном скверную шутку. Он решил дождаться сюзерена там же, где они и расстались — а на скамейку после его ухода почти рухнул. Осознание того, что беда отступила от Императора, внезапно лишило его физических сил на некоторое время — это было несколько непривычно и даже немного обидно. Так человек спокойно ведёт себя в любой длительной экстремальной ситуации, но стоит ему понять, что всё закончилось, и он столь же спокойно падает от изнеможения, иногда не успев даже заметить это. Собаки тут же прекратили совместную возню и, деловито обнюхав главного советника, с самым решительным видом поспешили взять шефство над человеком. Далматинец аккуратно забрался на скамью рядом с хозяином, уселся там в полный рост и осторожно подпёр своим корпусом плечо министра обороны Рейха, а важная сверх всякой меры молодая ретриверша церемонно улеглась у него в ногах. На мордах у животных читалась столь серьёзная уверенность в правильности их совместных действий, что усомниться в наличии интеллекта у них мог разве что человекообразный индивид, вовсе его лишённый. Каждый то и дело аккуратно трогал носом человека каждые несколько минут, сосредоточенно вздыхал и снова замирал с широко раскрытыми глазами, глядящими куда-то вглубь недоступной простому глазу части Вселенной.
Но на этот раз дело уже было вовсе не в недавнем инциденте — что-то ещё неуловимое в облике офицера подсказывало ему, что следует соблюдать особую учтивость. Нарочитое мальчишество командира явно имело под собой вовсе не плебейскую тягу к панибратству и не простодушие простолюдина. Оставалось предположить, что это настоящий высокородный аристократ, коих на деле осталось слишком мало после нескольких столетий войн с республикой, да ещё множества диких обычаев старого Рейха. Если такой человек позволяет себе отвязаться до внешнего ребячества — значит, он слишком доверяет тому, кто мог оказаться свидетелем этого, а доверие столь сильного человека необходимо оправдывать. А учитывая, сколь мало они ещё знакомы, стоит предполагать, что командир очень легко читает в душах тех, кого видит даже мельком. Клаус не мог отделаться от некоторого внутреннего трепета, понимая, что при всей внешней простоте сейчас происходит нечто слишком значительное, настолько, что он ещё не в состоянии предположить истинные масштабы события.
Клаус Кляйн Вернер, человек с неизвестным никому в Галактике прошлым, остался в памяти немногих офицеров ведомства Антона Фернера как на редкость светлый и доброжелательный человек, и многие совершенно серьёзно сравнивали его манеру держаться со знаменитым Зигфидом Кирхайсом. Существовали какие-то версии о том, что в юности он служил на передовой ещё до знаменитых боев, прославивших Кирхайса и его великого начальника. Они все основывались лишь на том, что Вернер иногда проявлял осведомлённость о таких событиях и хорошо знал уклад жизни офицеров космофлота Рейха. Но поскольку молодой иеромонах отличался исключительной скромностью, а выдержан был ещё строже, чем сам Пауль фон Оберштайн, о его настоящей биографии остались лишь подобные предположения. Что именно связывало этого человека и императора Райнхарда — знали только они сами.
Внезапно на лужайку из кустов вылетел клубок из двух играющих собак — золотистого ретривера и рослого далматинца, отчаянно портя собой тишину. Молодой император поспешил к ним, весело смеясь, и был за это сурово наказан — сбив его с ног, собаки радостно взялись кувыркаться с ним в траве… Начальник охраны не решился вмешиваться в эту кучу-малу, зная, что вмешательство не будет одобрено никоим образом, и лишь всплеснул руками с улыбкой сожаления в ответ на обычный холодный взгляд Оберштайна, что возник рядом будто из воздуха. Но тот как будто был даже рад созерцать происходящее, и учтиво кивнул в знак приветствия. Возня весело продолжалась ещё несколько минут, разнося по лужайке гордый рык и добродушный смех, затем завершилась сочным восклицанием:
Итак, ты у нас Жоржета, стало быть? — звонким радостным тоном обратился Райнхард к собаке, и та покорно рухнула, аккуратно усевшись и продолжив нализывать пальцы человека. — Хорошая дамочка Жоржета, искала хозяина, да? — он вежливо пожал пальцы Катерозе, высвобождая вторую руку, затем протянул её в сторону собаки, и та, оценив это движение, резко кинулась вперёд, чтобы водрузить лапы на плечи человека и облобызать его лицо полностью. — Ну, так ты его нашла, значит, — важным тоном подытожил Райнхард, выпрямляясь в полный рост с собакой на руках и едва заметно улыбаясь.
Похоже, псина ничего не имела против этого — она смирно затихла, весело размахивая хвостом и с обожанием уставившись на золотую чёлку нового хозяина.
— Возьми меня под локоть, сестра, дойдём с ней так до двери, чтоб привыкла, — чуть уставшим голосом попросил император. — Никто не должен ощущать себя покинутым, особенно, если был предан другу до конца.
Они бродили по руслу реки и окрестным лесам до заката. Успели всё — и навестить полный каскад Жемчужного Веера, и позагорать под палящим горным солнцем, и выкупаться в высокогорном озере, и наесться диких лесных ягод. Иногда они начинали болтать на отвлечённые темы — а потом снова возвращались к кошмарам, которые каждому довелось однажды пережить, упоминая о них довольно скупо и схематично, но успешно делясь опытом по их преодолению и сохранению себя в человеческом облике. Райнхард узнал и очень много и до обидного мало — когда после понадобилось сложить воедино все детали, получилось, что девушка точно была пилотом-одиночкой продолжительное время, отлично знала, что такое открытый космос вообще и Изерлонский коридор в частности, умела выживать в разнообразных неуютных условиях — вроде бы всё то же самое, да всё же и не то… Рано умершая мать, отец, ничего не знавший о существовании у него дочери, какие-то лагеря для обучения армейской молодёжи, погибшие друзья — так много знакомого и понятного, но никаких зацепок в виде имён, географии, дат. Осталось же от целого дня доверительных разговоров плотное не то спина к спине, не то намертво сцепленные руки — как у попавших в переплёт случайных путников, переживших то ли катастрофу, то ли стихийное бедствие. Каждый сказал другому что-то очень нужное и важное, чего не смогли сделать другие, на всякий эпизод, доставивший в своё время немало мучений, и оба были рады и счастливы, что смогли поговорить об этом. Оба чувствовали, что дальше другого сказанное и поднятое из глубин прошлого просто не уйдёт, и ощущали, как становятся сильнее и выздоравливают от старых ран.
Ей было легко с ним и на редкость спокойно — он вовремя понимал, когда она начинает терять самообладание, вспоминая что-то, что иной раз даже не выговаривала вслух, и просто тихо обнимал её, успокаивая, как подросшего напуганного ребёнка. Катерозе с восторгом наблюдала, как становится в его объятиях снова целой и спокойной, а не скопищем мелких ран и поломок, несущимся в никуда на бешеной скорости, в напрасной надежде найти то, чего была лишена всю жизнь — вот он, настоящий старший брат, которого её мятущаяся душа уже отчаялась найти. Он совершенно незаметно для самого себя подарил ей столько сил, что их с лихвой хватило после там, где они заканчивались у кого угодно
Не нужно мне, начальнику штаба этих неразлучных, рассказывать, как Вы любили его друга — когда парни поссорились, Кирхайс не обратился за помощью к Вам, отчего и погиб вместо меня, зато у меня на глазах, — он быстрым движением заглянул ей в глаза, не давая перехватить инициативу. — И я слышал его последние слова — знаете, бедняга ни за что не мог подумать, что Вы поступите с его другом так, как поступили — он велел тому жить и действовать, полагая, что Вы поможете брату пережить эту потерю. Вас не интересовало ни разу даже это — так отчего Вы сейчас-то вспылили, увидев себе замену — снова недовольны, что брат выжил, что ли?
— Как Вы можете приписывать мне такие мысли? — севшим голосом проговорила Аннерозе, уставившись колючим взглядом на собеседника. — Да что Вы можете вообще знать о моих чувствах к…
— Судя по Вашей реакции, я ничего не приписал, а просто полностью угадал их, — снисходительно усмехнулся министр. — Заметьте, я даже не склонен давать им оценку, чего нельзя запретить делать другим людям, например, девушке, что Вас так взволновала. Что касается чувств — они доказываются делами, а не декларациями, полными красивых слов. Не рассказывайте никому сказки про великую жертву ради брата — Вы великолепно устроили свою личную жизнь, испоганив брату его — вот и всё Ваше достижение. Те, кто его действительно любил, спокойно отдали за него свою жизнь — Вы же ни разу не поинтересовались, как он себя чувствует, стоило ему вернуться с того света. Сознайтесь, что Вам и сейчас это не интересно — и успокойтесь уже, фройляйн, как известно, скоро выходит замуж и уезжает на Хайнессен. Надолго.
Аннерозе с вызовом пожала плечами, гордо приподняв подбородок.
— Если Вы полагаете, что мне безразличен мой брат, то отчего Вы допускаете моё присутствие здесь, на курорте? Вы забываете, что он сам ни разу не позвал меня с тех пор, как ожил!
— Допускаю — оттого, что полагал, что не безразличен совсем — но Ваше право было мне доказать иное, — со спокойным добродушием ответил Оберштайн. — Сестра бы не стала ждать ни минуты, получив известие, что брат ожил — но Аннерозе Грюнвальд и Райнхард фон Лоэнграмм давно чужие люди, и я нынче снова получил этому веские доказательства. Мне достаточно — мне, который слышал нынче несколько суток, как мой император стонет в беспамятстве «Сестра, где ты?».
Кому-то надо и так делать, коль скоро Ваш брат — столь эмоциональный человек, на самом деле. Я думал, Вы знаете об этом.
— Мой брат променял меня на не пойми, кого, и Вы теперь хотите, чтоб я рассуждала сухо и прагматично?! — кронпринцесса не повысила голоса, но на её щеках вспыхнул заметный румянец.
— Но Вы же именно так рассуждали, когда сами решили прекратить с ним общение, верно? — тем же тоном произнёс Оберштайн, не шевелясь. — Вас, помнится, ничуть не интересовало, что стало с ним после того, как Вы отключили связь, да и что с ним было до того, как я позвал его к экрану, Вас до сих пор не интересует. Так какое право Вы имеете теперь интересоваться, что с ним происходит?
— Вы… не можете давать оценку моим тогдашним действиям! — она стала почти пунцовой.
— Это ещё почему? — холодно поинтересовался он, чуть склонив голову. — Вы что, недовольны тем, что он вообще тогда выжил и не сошёл с ума, стало быть? Но в таком случае Вас бы семья Лихтенладе устранила бы физически и отнюдь не безболезненно. Да и я погибать по Вашей дурости был вовсе не намерен — вместе со всем штабом и армией Вашего брата. Всегда считал, что суицидальное поведение — признак отсутствия ума.
— По какому праву Вы мне такое говорите?! — вспыхнула Аннерозе. — Да что Вы знаете о моём тогдашнем положении, вы… — она осеклась, слегка задрожав.
— По праву того, кто служит не Вам, а своему Императору, которого Вы в своё время попытались уничтожить, Аннерозе, — спокойно и размеренно произнёс серый кардинал Империи, не давая ни малейшего намёка на эмоции, — заметим, я не поднимаю вопрос о мотивации подобных действий, а говорю лишь о результате. По праву того, кто будет спасать его столько, сколько понадобится — и ради этого сделает что угодно. А что касается Вашего положения — оно было на редкость завидным, ведь после кайзера Фридриха взять Вас в жёны была масса желающих.
— Аннерозе, — с добродушием молодого клерка произнёс вдруг Оберштайн, перебив её на полуслове, — оставьте свои рассказы о великой любви к юноше, которого якобы обрекли ею на смерть, для цветов, которые Вы любите вышивать на подушках, хорошо?
Райнхард ощутил, что его израненная душа жаждет продолжения, и оно тут же хлынуло фееричным потоком ослепительного великолепия. Затопило собой всё существо, методично и неумолимо исцеляя все шрамы, не вылеченные раны, ссадины и переломы, к которым душа кое-как успела приспособиться, едва поспевая за своим хозяином, без устали гнавшим её годами по колючим межзвёздным трассам, не успевая поинтересоваться степенью поломок. Вся многолетняя боль потерь сейчас мгновенно выкристаллизовалась и, вскипев, поднялась изнутри, пытаясь снова смертельно изранить, но оказалась сметена окончательно волшебным потоком звуков. Райнхард видел себя — тогдашнего, немного моложе, то и дело сжимавшегося в сердитый комок при всякой жестокой невозвратной новости, ощущавшего гибель своих людей как утрату частей самого себя, задыхавшегося от этой боли, но вынужденного величаво идти сквозь неё — и ощущал, как все эти невозможные поломки вдруг взялись восстанавливаться, приходить в порядок и прежнее состояние, до разрушений.
