Оглавление

Посвящается моим родителям —
маме Галине Алексеевне Дьяковой
и папе Олегу Сергеевичу Гребенщикову, с любовью и бесконечной и запоздалой благодарностью за все то, что они
для меня сделали.

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

⠀

Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно.

Яша Измайлов

Глава 1

Яша Измайлов жил с семьей на Татарской улице, в Москве. Счастливое детство в Замоскворечье — а каким оно еще могло быть? Старославянская вязь переулков, стремительный бег — до Озерковской набережной, стояние на Зверевом мосту, все то, прежнее, исчезнувшее, безжалостно поглощенное новой, равнодушной к жизни горожан и истории Москвой, было для Яшеньки драгоценностью. Сложная коммунальная какофония сменялась стройностью лада мальчишечьего братства, где значимым было одно — честность, яростная отвага и умение делить принадлежащее тебе–на всех. Яшенька как-то пропустил бури, происходившие в семье, и даже не заметил, что папа его, и так существующий в вечных разъездах по командировкам, и вовсе перестал появляться дома, и обманчивая тишина, жившая за шкафом, которым была перегорожена большая комната Измайловых, стала — честной тишиной, и мама Яшеньки стала называться противным словом «разведенка». Бабушка плакала, мама делала вид, что ничего не произошло, и напевала приторно бодро, наворачивая волосы на папильотки. Если бы все ограничилось исчезновением отца, Яшенька компенсировал бы эту потерю — Москва, с видом карточного шулера, извлекала из карманов все новые козыри, тут были и кинотеатры с заграничными фильмами, и великолепные, прохладные залы Пушкинского музея, и кружок живописи в Доме Пионеров — а там везде — были и девочки, то в белых фартучках и с капроновыми бантами, то в лыжных костюмчиках с перепачканными глиной пальчиками, то нарядные, как бабочки — на школьных вечерах. Но отец, унеся с собой тайну обманчивой тишины, посмел еще, и разрушить Яшино Замоскворечье, и ухитрился разменять две их комнатки (раздельный выход в коридор) — на комнату себе и квартирку в чистом поле, как сказала бабушка — в Новых Черемушках. В Черемушках было страшно. Некрасивые коробки стояли среди груд строительного мусора, и ветер поднимал пыль, и нес её всё дальше, на юг. Не было Москвы-реки в павлиньих разводах бензиновых пятен, не было пряничного домика Бахрушинского музея, акаций с кривоватыми стручками, афиш театра Образцова и горячего и будоражащего запаха шоколада от фабрики Рот-Фронт. С балкона пятого этажа была видна кромка леса, шпиль МГУ, озаряемый салютами, и трансформаторная будка с леденцовыми зелеными стеклами. Яша томился, боялся выйти на двор, где царили чужие дети — в пятиэтажки расселяли деревни, буквально, по подъездам, и один подъезд шел биться с другим, как улица на улицу. Круглый очкарик Яша был обречен — на одиночество.

Что может быть лучше одиночества? Отказ от шумного, вольного бега в «казаках-разбойниках», отказ от упругого резинового мяча, летящего на тебя в «штандере», отказ от дымовушки, сделанной из обломка маминой мыльницы — дает главное. Сосредоточение в себе, бесконечное пространство для фантазии, и, главное — время! для постижения чужого опыта и накопления своего. Пусть и книжного, зато проверенного. И, еще — поле для творчества. Как выразить себя, если ты бит в школе портфелем и мешком для сменки? Как? Если на физкультуре весь класс ржет, когда ты висишь на перекладине, боясь посмотреть вниз? Если даже некрасивые девочки отказываются сидеть с тобой за одной партой? Ну, что же остается? Литература! Первые неловкие попытки написать своих «Трех мушкетеров», в которых даже наивная бабушка угадает — в Д’Артаньяне — тебя, а в Миледи классную учительницу, а в Констанции одноклассницу Вику, с фиалковыми глазами и пальцами, перемазанными шоколадом. Остается живопись, наивные штудии с натюрмортами, портреты соседской кошки, в которой, опять же, угадывается Вика с ее фиалковыми глазами? Это потом ты научишься чирикать комиксы шариковой ручкой, и одноклассники будут совать тебе свои тетрадки на переменках — а мне, а мне? А девочки, краснея, будут просить нарисовать стенгазету к 8 марта. Яша же избрал иной путь, пробежав по всем возможным способам самовыражения — поиграл на фортепиано, побренчал на балалайке, вывел старательным альтом «В юном месяце апреле», сыграл Городничего в «Ревизоре» и даже прочел стих «Левый марш» под сочувствующие аплодисменты класса. Всё это было — не то, и требовало жизни в обществе. Поэтому Яша Измайлов начал лепить. Из пластилина. Пластилин стоил дешево, брусочки тусклых цветов пачкали руки, стол, и, падая, прилипали к полу и к подошвам обуви, но в собственном, отгороженном тем же шкафом уголке, под лампой, плавящей пластилин, сидел Яша, и лепил — кирпичи. Кирпичи получались такие, как надо. Прямоугольные. В масштабе 1:20, то есть 1 см 25 мм на 6 мм. Кирпичи были разного цвета, но абсолютно одинаковые, и в лепке Яша проявлял дьявольское упорство. Выпрашивая у бабушки пергаментную промасленную бумагу от маргарина, Яша прослаивал кирпичи, чтобы они не слипались, и — лепил. Ровняя их металлической линейкой, протертой смоченной в керосине тряпицей. Мама, он сумасшедший, — тихо говорила Ада, — ты посмотри? У нас всё в этих кирпичах. Я боюсь выйти на балкон. Мама, ему нужен психиатр! Психиатр нужен тебе, — бабушка варила из кефира диетический творог, — ты трешь спину о чужие простыни, вместо того, чтобы водить сына в Третьяковскую галерею! Я бы тоже на его месте лепила кирпичи. Кстати, у нас кончился пластилин, может быть твой очередной…

«Очередной» как-то был представлен бабушке и сыну. Ради этого всю неделю тёрли щётками паркет, и натирали его светлым «эдельваксом», после чего Яша, стоя на коленках, полировал пол до стеклянного блеска. Раздвинутый до овала круглый стол благодарно принял на себя дефицитную еду, от тресковой печени до маринованных венгерских огурчиков, и мужчина, готовый угодить в капкан семейной жизни, благосклонно взирал на дымящуюся загорелую курицу и крошечные тарталетки с золотистыми шпротами, проткнутыми пластмассовыми шпажками — подарок Аде из Эстонии. Гостя приятно удивила даже теснота, а уж россыпь майсенского фарфора в буфете, бледные пейзажи на стенах, вышитые бабушкой наволочки и каретные часы вовсе привели его в состояние тихого блаженства. Правда, Яшины кирпичи, сложенные аккуратными параллелепипедами, его смутили.

— Никак, в Гауди метишь? — спросил Андрей Захарович, прикуривая от любезно поднесенной Адой к сигарете спички.

— А Гауди, это что? — Яша потер переносицу под очками.

— Сыр, — уверенно сказала бабушка.

Андрей Захарович в мужья не прошел, но остался дружен с Яшей, и привел его в Музей архитектуры имени Щусева. Вечером этого же дня Яша понял, зачем он лепил кирпичи. Еле высидев положенные школьные часы, Яша, срывая на ходу алый галстук с обмахрившимися краями, расстегивал пуговки рубашки, спеша переодеться в «домашнее». Куриный суп был проглочен наспех, а азу, смешавшись с дефицитной гречкой, застыло под некрасивой пленкой. Шмыгая носом, Яша — творил. Первый дом был выстроен Яшей в стиле классицизма. Но, лишенный окон, портика, колонн, и, собственно, всего остального — представлял собой всего лишь неоконченный строительный объект. Яша испытал жесточайшее разочарование. Примерно такое же по силе, как переезд из Замоскворечья в хрущобы Черемушек. Вроде бы — и там, и там, кирпич, как основа, и тот же параллелепипед, но! Именно, что «но» — в этом «но» и заключилась вся таинственная мудрость Архитектуры. Яша занес кулак над идеально сложенной коробкой с пустыми глазницами окон, но …смять свое детище он не смог. Ну, Яшенька, — сказала бабушка, здесь есть, над чем поработать! И в ход пошло — все. Картонные коробки от обуви, баночки из-под монпансье, палочки от флажков, пуговицы, даже крышечка от тюбика с зубной пастой — все шло в дело. Почему-то первым Яшенька воссоздал по фотографии из альбома дом генерала Борщова в Костроме, и остановился. Пластилиновый дом был грузен, неказист и потерял всю легкость и стройность классицизма. К тому же разноцветные кирпичи чрезвычайно портили дело и придавали зданию какой-то печальный и нищенский вид. Яшенька хотел смять дом с той же яростью, с какой нервный литератор сжигает свое неудачное детище, но… Дом Борщова бабушка успела спрятать на балконе, и он там долго стоял, плавясь на солнце и источая химическую вонь. Яша охладел к пластилину — совершенно. Благородно смущаясь, Яша передал пластилиновые кирпичи в школьный кружок, где младшеклассники тут же выстроили из кирпичиков доты, дзоты и прямоугольные танки, и принялись играть в войнушку, добавляя правдоподобия при помощи взрывов, устраиваемых из марганцовки и глицерина. Яша растерялся — цель игры в Архитектуру была потеряна, и было совершенно непонятно — а что же дальше? Аквариумные рыбки? Ритмика? Игра «Зарница»? Что? Тут ненадолго появилась девица из параллельного класса. Зина Карасик. Она же, разумеется, Зинка-Корзинка, Зинка — Карасиха, особа вертлявая, неискренняя, с жидкими мышиными волосиками и вечно мокрым носом. У Зины были ледяные пальцы и вечно продранные колготки. Яшенька же, приближаясь к комсомольскому возрасту, хорошел, хотя, по-прежнему смущался сам себя, и потому предложенная Зиночкой дружба пришлась, как нельзя, кстати.

Глава 2

Зина представляла собой абсолютную ошибку. Её погрешность относительно идеала женской красоты была просто чудовищна. Отдельно взятые, Зинины части были вполне даже ничего, но, когда все это складывалось вместе, хотелось закрыть глаза или посмотреть на обложку журнала «Советское кино». Как-то раз, Яша обошел Зину по окружности, и, сняв очки, зажмурился резко, а потом, открыв глаза, перевел взгляд на репродукцию «Рождение Венеры» кисти великого Боттичелли, висевшую немного косо, над бабушкиной кроватью. Слушай, Зинаида, — Яша покусал свой указательный палец, — давай, мы из тебя сделаем красавицу! А я, что, — Зинка слезла со стула, — некрасивая, по-твоему? Бабушка воспитала Яшу честным, что впоследствии осложнило ему жизнь, — нет, нормальная, местами вообще хорошо, но можно же лучше? И вот Зинаида, украшенная подобно дому Борщова, совершенно изменилась. За неимением раковины Яша поставил Зину в таз, из легкого газового шарфа соорудил Зине прическу, и загримировал ее — бабушкиной пудрой, маминой помадой и акварельными красками — провел зеленые стрелки от уголка глаза к вискам. Раздевать Зинку Яше даже не пришло в голову. И вот, в тазу, на пятом этаже хрущевки, вдруг появилась совершенно прекрасная девушка, красоте которой не помешала даже школьная форма и испачканный чернилами фартук. Яша, — бабушка варила кизиловый компот, — что ты делаешь? Зачем ты поставил Зиночку в таз? А что с её лицом? — бабушка сложила полотенце вчетверо и забросила его на плечо, — таки красотка! Надо же? Ты что, НАРИСОВАЛ ей новое лицо?

И Яша опять — задумался. О том, как можно изменить объект. Самыми доступными средствами. Преображенная Зинка-Карасиха переминалась с ноги на ногу, громыхая тазом, а Яша смотрел на неё — и влюблялся. Пойдем в кино? — спросил Яша, и Зинаида церемонно согласилась.

Бедная Яшина мама, запертая в коконе своего молодого еще тела, в однокомнатной квартире, в жалобном положении «разведенки», пыталась всячески превратиться в бабочку, и, радостно поведя обсохшими крыльями, вырваться из Новых Черемушек, сбросить дешевые туфли и заношенный костюм джерси и улететь — к морю. Маме повезло, Яше — не очень. Торопливо расцеловав сына, так отвратительно подробно напоминавшего Аде бывшего мужа, она улетела в Эйлат. Навсегда. А Яша подумал, что это неплохо, и даже прекрасно, потому что скоро наступит лето, а бабушка обязательно поедет на дачу, к своей подружке Наталье Генриховне и он с Зиной… а вот, что именно он будет делать с Зиной, Яша так и не придумал.

Отъезд бабушки в «Заветы Ильича» ровным счетом ничего не изменил. Опыта проведения любовных свиданий не было ни у того, ни у другой, но у Зины был отец, всё ещё влюбленный в жену, потому было представление хотя бы об антураже. Дешёвый «огнетушитель» портвейна был до половины выпит под мерцание новогодних витых свечек и музыку. Удачным оказался лишь музыкальный ряд — Зинка стащила у старшего брата диск «Yellow Submarine» и, торжественно, держа диск между растопыренных пальцев, водрузила его на резиновую тарелочку проигрывателя «Аккорд». Собственно, «Beatles», и спасли ситуацию — под музыку можно молчать, дышать, целоваться или, просто — прикрыть глаза. Портвейн оказал свое пагубное воздействие, и оставшуюся часть вечеринки Яша и Зина провели в совмещенном туалете, справедливо поделив «удобства». Яше досталась раковина. Больше к любви они не возвращались, к обоюдной радости, и, сдав положенные экзамены за 8 класс, решили, что достаточно держаться за руки в живой, наполненной чужими словами и смехом, полутьме кинотеатра. Зарубежная жизнь, блага которой в СССР так тщательно скрывались теми, кто этими благами пользовался, лезла изо всех щелей. Зарубежное кино, особенно доступный демократичный итальянец Челентано, демонстрировало невиданные в СССР интерьеры, шмотки, машины, стрижки, вина, еду — даже аромат духов витал в зрительном зале. Пока еще Яша размышлял о загранице, именно как о декорации, то есть, как бы Европа — это СССР, но удачно видоизмененный — берём «советские» кирпичики, украшаем! Оп! Берем Зинку, украшаем! Оп! ТАМ вроде было все, что есть здесь. Дома, машины, рестораны. Но что-то убеждало Яшу в том, что «Песняры» это не «Beatles», водка это не виски, а брюки техасы, пошитые рукодельцами в подвале, вовсе не джинсы «Lee». Зинка, та смекнула насчет разницы еще раньше, и носила джинсы старшего брата, прикрепляя их на отцовские подтяжки. Если сверху надеть мужскую рубашку, выходило даже очень и ничего, джинсы гремели при перемещении внутри штанин худых Зиночкиных ног, и клеш был такой, что нога болталась в них свободно — как язык в колоколе. Мешало одно — выбраться из них, чтобы сходить «в кустики», было проблематично. Зиночка вообще начинала меняться буквально на глазах, пропадала в очереди за французской тушью «Lankom», делала тональный крем из материнского Ланолинового, фабрики «Свобода» и пудры и какао, и вообще, обуржуазивалась буквально на глазах. Яшу же поразил заграничный интерьер, воспроизвести который в советских условиях было невозможно, даже при наличии связей в магазине сантехники или «1000 мелочей» на Ленинском проспекте. Пока Зина работала над внешним, Яша стал работать — над внутренним. Журнал «Посев», «Голос Америки», «Труба», «Плешка» — порочный путь, на который ступил Яша, был извилист, опасен, но привлекателен.

Публика, собирающаяся в центре Москвы, на «Плешке», была не похожа ни на замоскворецкую, ни на ново-черемушкинскую. Это было особое сообщество, близкое к тайному, имеющее один язык, одну моду и один закон — на всех. Яша с удовольствием перекатывал во рту сленговые словечки, хотя еще не решался называть Зину «герлой», но уже резво сыпал всякими «флэт», «парентса», «пипл», «сейшен». С прической было просто, Яша перестал стричься, а Зина, высунув от напряжения язык, подстригла при помощи хитрой бритвы, вправленной в расческу, волосы по пробору, и получилась вполне себе модная стрижка «голландский мальчик». Пошлые школьные очки в тяжелой оправе Яша заменил на кругленькие очочки, невесть как сохранившиеся у бабушки — и стал просто — Джон Леннон. То есть — портретное сходство. Как и когда круглый Яша удлинился, как и почему так причудливо трансформировалось его лицо — загадка. Яша вытянулся настолько, что даже стал сутулиться, рубашки носил без воротника, отпарывая его бритвой «Нева», а Зинка, начавшая всерьез благоговеть перед Яшей, расшивала его рубашки куриными лапками и смешными цветными червячками-цветочками. Не хватало самого главного — джинсов. Синие форменные школьные брюки, и, как альтернатива им, пошитые в ателье из приличной, как выражалась бабушка, шерсти зимние тяжелые брюки модели «Иван Бровкин на целине». Ткань в елочку. Штаны с отворотами. Нужны были джинсы, но не было у Яши старшего брата! Хотя была мама. Из Эйлата она давно перебралась в Ашкелон. Посылки шли в СССР и из Израиля, но процесс ожидания был долог, а таможенный досмотр мог и лишить Яшу вожделенных «Levi Strauss», или, как их называли на той же Плешке — левайсов. Мало кто из этих, как называла их мудрая Яшина бабушка, «босяков» был в курсе, что некий выходец из России, Джэкоб Дэвис, собственно и поучаствовал в рождении знаменитых штанов. Клёпочки приделал, всего делов! Через сто лет советские граждане и гражданки готовы были отдать сумму, превышающую их среднюю зарплату, только, чтобы втиснуть себя в это чудо. Цена вопроса была — 150 рублей. Таких денег не было. Зина сказала — Яшка! У брата есть две пары попиленных джинсов, давай сделаем из них — одни?

«Зингер» брал все. Даже кожу. Даже брезент. «Зингер» взял и левайсы. Джинсовый зад представлял собой просто шедевр. «Настроканные» друг на друга «лейблы» от одежды, кожаные растопыренные лапки, даже метки от белья для прачечной …все остальное состояло из обрезков, хаотично составленных, и простроченных изумительно, неправдоподобно ровной строчкой. Яша вспомнил свои кирпичи, свою тягу к совершенству, математически точно рассчитал натяжение верхней и нижней нити, и — первые джинсы «YASHA» вышли в свет. Зина, как и всякая влюбленная в гения дура, позволила себе остаться в тени.

Глава 3

Деньги любят того, кто к ним равнодушен. Скажите, что можно было сделать с большими деньгами в СССР? Ничего. Машину купить? Вот, просто так, без записи? Прийти в магазин, и купить себе «Жигули»? Цвета коррида? Как бы не так. Квартиру? Взнос на кооператив? Пацану в 9 классе, на что была такая уйма денег? У Яши появились магнитофоны кассетные, стереосистемы, непиленные диски, жвачка «Wrigley’s Flavours Juicy Fruit», дорогие сигареты, белые носки, кожаные куртки, фотоаппарат «Polaroid», журнальчики для мальчиков и даже презервативы. Джинсы «YASHA» принесли Измайлову не просто деньги. Они принесли ему славу. Яша оброс знакомствами. Ему доставали фирменные клепки, «зипперы» — молнии, а толковый парень с фабрики «Парижская коммуна» сделал для Яши фирменный label, не хуже «Wrangler». Толковая девочка из Текстильного моментально освоила юбки, конфедератки и рюкзачки — справедливо отстегивая Яше за «марку», чья-то мама снабдила Яшу суперпрочными нитками, чей-то папа привез из Калинина «штуку» классного индийского денима, и пошло, пошло, поехало-поехало. Пока джинсы ходили по своим, проблем не было — клиент сдавал две пары старых, доплачивал, получал пару фирменных, от Яши. Когда развернулись, к Яше, весело прожигающему жизнь в «Метле» за коктейлями, подсели нехорошие улыбчивые парни в кожаных куртках. Парни были из Грузии, и давно и пристально наблюдали за резвым парнишкой Яшей Измайловым. «Шампань-коблер» не располагал к дипломатии, но Яша быстро все понял, когда очнулся на задворках ресторана, рядом с вонючими мусорными баками. Ребята были грамотные, руки Яше не попортили, но ребра сломали. В те унылые дни, когда Яша лежал на простынях, помеченных лиловыми штампами городской больницы, он понял, что заниматься частным предпринимательством в СССР — опасно. Было два варианта — прийти на швейную фабрику и предложить свои услуги по пошиву брюк типа техасы, или выйти на Дом моделей на Кузнецком, просто так — поделиться опытом, и совершенно безвозмездно. Зинаида, с испуганными глазами, каждый день припиралась в больницу и сидела, страдая, на холодной железной раме кровати, ощущая, как безжалостные крючки, держащие сетку, впиваются в её молодые ноги. Зине хотелось роста Яшиной славы и сопутствующего славе материального благополучия, но не хотелось лишаться Яши как объекта любви. Оба её желания одновременно исполнены быть не могли. Грамотные ребята обеспечили Яшу водой Боржоми, фруктами с Центрального рынка, взяв взамен всего лишь слово — что «YASHA» джинсы теперь будут отшиваться в подвалах солнечного Кутаиси. Впрочем, Яше разрешили шить единичные модели — в подарок. В принципе, Яша не стремился стать богатым, ему было просто интересно делать то, что ему — нравится.

Диссидентство не увлекло Яшу. Там было слишком много различных направлений, сами диссиденты показались ему слишком пафосными, заумными, и вся эта таинственность больше напомнила ему опасную игру в «казаки-разбойники» — на которую он взирал свысока, с балкона 5 этажа ново-черемушкинской хрущевки. Реальной опасности Яша не понимал, ему просто было с ними — скучно и тревожно. Свобода казалась ему абстракцией, а уж куда вошли танки, и где тот Афган, и почему подавили Новочеркасск аж в 1962 году, когда Яши еще не было — это все было такой же мутной историей, как ГУЛАГ. К литературе Яша оказался восприимчив, правда, «Матренин двор» вызвал у него тоску, «Один день Ивана Денисовича» — брезгливый ужас, а сквозь «Архипелаг ГУЛАГ» он так и не продрался. Ходивший по рукам Булгаков впечатлил Яшу «Роковыми яйцами», впрочем, биологичка Женечка из МГУ честно сказала, что эти гады — живородящие, что, впрочем, не уменьшило остроты впечатления. Пожалуй, лишь «Доктор Живаго» задел Яшу, а фильм с Омаром Шарифом стал любимым навсегда, как становится любимой плюшевая игрушка — ты, взрослый, стесняешься, видя ее несовершенство, но не можешь уснуть, не прикусив старого матерчатого уха облезлого мишки. Шкатулочка, игравшая музыку Мориса Жарра, потеряет свой голос, но будет бережно хранима Яшей, уже Яковом Борисовичем Измайловым. Дело было в том, что «Доктор Живаго» оказался удачно подсунутыми нотами — именно тогда, когда Яша захотел петь. В 10 м классе пора уж было влюбиться. Верная Зинка-Карасик стала давно уже подругой детства, и, как ни драпируй ее в бабушкины шали, как не пудри, куда не ставь — через временно иную Зинаиду проглядывала та же, прежняя, с пальцами, испачканными пастой от шариковой ручки, и мятым пионерским галстуком. Пробовал Яша влюбиться в новую англичанку — Мариночку Пилипчук, сосланную в их школу после Мориса Тореза, но там все было плотно занято широкоплечими спортсменами и победителями межрайонных Олимпиад. Впрочем, как-то на дорогом «сейшене» на Кутузовском, Яша столкнулся с Пилипчук нос к носу, выпил с ней брудершафт и помялся в медленном танце под «Eleanor Rigby», был изящно высмеян и ретировался — зализывать раны. Любовь, как и деньги, часто появляются неожиданно, и Яша, решивший 17 августа навестить друга, живущего на станции метро «Молодежная», уткнулся носом в девицу в переходе на Киевской. Девица шла, уткнувшись в Воннегутовскую «Бойню номер пять», и налетала на мраморные холодные колонны.

По счастью, Яше не пришлось хвастать своими мужскими подвигами — ни в школьном туалете, ни на спортплощадке, ни в подъезде — нигде. Дистанция, проложенная между ним и одноклассниками, не позволяла им приставать с вопросами, а ему позволяла — не слушать их пошлого хвастовства, уснащенного такими грязными подробностями, какие и выдумать — сложно. Среди своих Яшка считался отшельником, философом, «крутым мэном» — поговаривали, что он балуется литературкой, стишки пописывает, на гитарке бренчит, картиночки рисует — и все ждали, когда он все это предъявит, вот так, в одну минуту — как козырную карту из рукава. «Золотые» девушки не особо к Яше льнули — ну, под Леннона косит, и что? Пол-Москвы таких. А в «Синей птице» — так и все. Пока Яшины джинсы были в моде, вокруг такое количество народа толклось — не продохнуть, вот, тогда и случились все его первые опыты. Самая первая попытка сорвалась — виной всему была огромная двуспальная кровать родителей самой крутой в их тусовке девочки по кличке Кобра. Кобра и впрямь была похожа на змею, с маленькой, гладко причесанной головкой и странным прикусом — верхняя губа как бы налезала на нижнюю. Родители Кобры были из Аппарата ЦК КПСС, Кобра объездила все страны, где только были компартии, а они были — везде. Кобра просто взяла Яшу за руку — и увела. В спальню. Там Яша долго пытался вызвать к жизни виденное в мужских журналах, но почему-то оживали лишь призраки — грузный Кобрин папаша с черными усами и бульдожьими щеками и сухая, как борзая, мать — известная коллекционерша царской ювелирки. Тут уж было не до опыта, Яша потел, вздрагивал, взбивал плотными пятками дорогие шелковые простыни, а Кобра лежала, курила, пускала сиреневый дым в расчерченный уличными огнями на клетки потолок, и думала о том, что те латинос, которые были у неё на Кубе — и есть настоящие мужики, не в пример этому веснушчатому бледнолицему Яше. Вторая попытка была успешной, и, в сущности, и стала первой. Умная, немногословная, некрасивая филологиня с романо-германского сделала все быстро, легко, и, не дав Яше возможности удивиться собственным достоинствам, похлопала его по плоскому еще животу и сказала, — нормальный мальчик, толк будет, — и исчезла. Дальше все пошло совсем уж легко, как все то, чего не хочешь. Яша, опираясь на мировой литературный опыт, предпочитал женщин постарше, но не сильно, замужних, не склонных ни к романтике, ни к расчету. С ними было просто, безопасно — и без ненужных чувств. А тут, на Киевской, на стылом перроне метро, он стоял и держал за левую руку чужую девушку, опустившую, наконец-то правую руку с книжкой, и думал — куда же мне теперь? Или нам? Яша влюбился.

Как бы ни надевали на себя маски равнодушия эти мальчики — влюблялись все, и, большей частью, трагически. А какой еще она может быть, первая любовь? Все эти фразочки -«Та-ка-а-а-я герла у Стаса, офигеть!», «Старики, я вчера такую герлу снял на Плешке», «Мы вчера с моей так зажгли, просто fuck your mother…» — все они заканчивались ожидаемо — «Она трубку не берет», «Я вчера ее видел с Русланом», «Её мать запретила со мной встречаться» — и так далее. Пили, не умея пить, водку, курили до рвоты, даже вены резали — все было. Приближалась пора выпускных экзаменов, вступительных экзаменов, и, в случае неудачи — самая главная советская страшилка — армия. От нее, армии, можно было откосить, но это требовало дополнительных усилий и мастерства. И вот, когда, казалось бы, надо обо всем забыть и думать о будущем, и приходили они, соблазны. Что Яшу понесло на Молодежную? Сидел бы дома, переписывал бы Зинкины конспекты, но — нет. И вот Яша держит за руку эту девушку, и слышит только грохот вагонов метро, и понимает, что нужно хотя бы имя спросить, и понимает, что имя ему неважно, ему вообще ничего не важно — ему бы только стоять вот так, и держать эту маленькую горячую ладошку и смотреть, как разлетаются от сквозняка её волосы, как она закусывает губу, и пытаться понять, куда она смотрит. Как тебя зовут, — наконец он выдавит из себя, а она ответит просто — Магда. Магда? — Яша удивится так, что отпустит ее руку, — в натуре — Магда? Да, а что? — она потеребила фенечку на запястье, — я привыкла. И это имя войдет в Яшу, поселится, и отныне и до века Магдой будет только она, единственная Яшина любовь. Магда Мигдаль, в джинсах клёш и в голубой майке тай-дай, в босоножках на пробковой платформе и с ноготками, крашеными лаком морковного цвета.

Глава 4

Главное достоинство Магды было в её уверенности в том, что весь мир существует ради неё одной. Она не пыталась мир усовершенствовать или переделать под себя, но приспосабливалась, чтобы извлечь максимум удовольствия или избежать неприятностей. В чем-то её судьба была схожей с Яшиной — «но я к отставленным щенкам — себя причислю», отец умер рано, мать занималась наукой, в ущерб всему — и себе тоже, правда, бабушки не было, никакой. Среднего роста шатенка, с чертами размытыми, с лицом, постоянно меняющимся, с глазами — какими бывают лесные озерца, с тёмной, стоячей водой, с неожиданной глубиной или, наоборот, бледнеющие, когда в них отражается небо. Чаще всего Магда была безмятежна, иногда до полной отрешённости — вот так, как тогда, в метро. Взял бы её за руку кто-то другой, не Яша — и не заметила бы. Яша стоял с Магдой в вагоне, у двери с надписью «Не прислоняться» и боковым зрением видел стены тоннеля, и ему казалось, что они мчатся внутри какого-то огромного чудовища. На «Молодежной» все было легко. Типовые пятиэтажки создавали иллюзию, что Яша идет по своему 32 кварталу Новых Черемушек, двухэтажный пивной бар тоже был типовым, и магазин Универсам был устроен точно так же. В эту типовую картинку вносила разнообразие — Магда. Правда, на Йоко Оно она была непохожа ни капли, но их пара, составленная так случайно, оказалась очень гармоничной. С 17 августа и началась новая Яшина жизнь. Успешно сданные школьные экзамены ничем ему не помогли, баллов в Бауманку он не набрал, да и сам не понимал, зачем решил поступать — именно туда. Что ты делаешь сегодня вечером, — спрашивал Яша телефонную трубку, и трубка отвечала голосом Магды, — сегодня я люблю тебя, — и Яша, составив ладони ковшиком, просил у бабушки мелочь — на метро, ссыпал ее в карман, хватал с вешалки куртку и — бежал, летел — на «Молодежную», на улицу академика Павлова, где на первом этаже такой же пятиэтажки, как Яшина, жила Магда. Он всегда влезал через окно, находя в этом особый кайф — подтягивался на руках, громыхал жестью подоконника, и буквально впадал в крошечную кухню. Им было хорошо — вдвоем. Молодость нетребовательна к антуражу, молодости безразлична еда, у молодости совсем другой — вкус.

— Откуда я знаю? Ай, ну с виду так, немочь… бледная немочь! Да, шикса, а что? А что ты еще тут найдешь? Хорошо тебе там, а как мне здесь? — бабушка говорила громко, перекрывая гул телевизора и бульканье белья в выварке. — Приезжай! А, приезжай! И не надо меня пугать и давить на мою совесть! Ты его бросила на мне, а что хочешь сейчас? Вот, и жени его там! Забери, забери! Сделай мне больно и ему невыездным! Вот … — Яша слушал, поправлял очки и отпаривал джинсовый шов ткани, лежащей на сложенном вчетверо детском одеяльце. Такие разговоры случались раз в неделю — мама длинно перечисляла, что отправила в посылке, спрашивала, когда он уже поумнеет, на какие курсы пойдет, и чтобы телефон репетитора дал лично ей, и она будет знать, на что он тратит деньги, которые здесь, в Израиле, она, между прочим, зарабатывает, а не гребёт лопатою, как Яша в Москве… С бабушкой мама говорила про болезни и про Магду, заранее ненавидя её. Яша думать не хотел ни про институт, ни про бабушку, ни про маму — он весь был занят одной Магдой. Магда сказала то, Магда сказала это, мы вчера с Магдой, а завтра мы с Магдой… Хуже всех было Зине. Яша, пристегнутый к ней, казалось бы, навечно, спускаемый с поводка ею самой — пусть побегает! её Яша, перекусив поводок, убежал. В Магде Зина сразу почуяла не просто соперницу, а свою погибель, Магда просто перечеркнула Зину, перешагнула через неё и пошла дальше, а сзади побежал Яша. Неся в зубах перекушенный поводок. Если бы Яша поговорил с Зиной, повинился, раскаялся, дал бы Зине хотя бы одну минуту почувствовать прежнюю власть над ним! Но нет. Яша, завязывая узелки на принесенной Зиной в покраску майке, со смехом рассказывал, как Магда заткнула за ремешок милицейской фуражки сорванную с клумбы маргаритку, как Магда сделала занавески, оттрафаретив фото Брежнева у микрофона и повесила их дома, как Магда выпила на спор с ним 6 кружек пива в «Пльзене». Магда была в каждом слове, в каждом жесте, и Зина понимала, что, даже если она эту Магду отравит, задушит или пристрелит — её, Зинин, Яша — никогда не забудет эту… тут Зина, краснея даже мысленно, употребляя такие слова, произнести которые язык не повернулся бы. А Магда даже не давала себе труда узнать, кто это такая — Зина? Для Магды существовала только одна женщина — она сама. А Яша, выпрашивая у Зины денег — бабушка наотрез отказалась его кредитовать, говорил, пьяный от счастья, что вот, весной они с Магдой поедут на КСП, в Шатуру, хочешь с нами, а летом мы хотим автостопом в Коктебель, хочешь с нами? не понимая, что каждой фразой просто — убивал верную, любящую Зинку-Карасиху.

Эйфория все длилась, они были вместе почти год, и время странно вело себя — то растягивалось, то сжималось. Яша не замечал ничего вокруг. Правда, денег стало катастрофически не хватать. Яша еще не подошел к осознанию того, что без денег даже при социализме не прожить, и наивно думал, что деньги сами по себе появятся. Были же они, когда Яша кроил и шил свои знаменитые джинсы, которые сейчас просто улетали в курортных Сочи и Геленджике, в строгом и розовом от туфа Ереване, в солнечном Тбилиси и в Прибалтийской вежливой Паланге. У Магды деньги были всегда. Крупные, мелкие, шуршащими бумажками, звенящей россыпью — были. Откуда-то приходили к ней импортные тряпки, диски, билеты в театр, абонементы на кинофестивали. Сначала Яша пользовался этим, не задумываясь, ну — есть, и есть, а потом, когда сам начал стрелять пятачки на метро, задумался. Спросить Магду об этом прямо было просто невозможно, Яша боялся её оскорбить вопросом, но время шло, и никакие хохмочки, вроде «финансовая пропасть самая глубокая, потому, что в нее можно падать всю жизнь», уже не спасали. И, вот, как-то в баре ресторана «Ядран» у Яши не нашлось денег, чтобы расплатиться, и ситуация грозила перерасти в скандал, но кто-то из компании, приобняв прохладные даже в дискотечном жаре Магдины плечи, вложил деньги в карман Яшиной куртки со словами, — старичок, ты б насчет бабок подумал, Магда у нас девушка дорогая, но кормить тебя никто не будет… Всю дорогу до «Молодежной» Яша молчал, смотрел на мелькающие за окном такси огоньки, и нехорошие мысли ворочались в его голове. На кухоньке, среди постеров с рок-группами и Магдиных плакатиков в духе «Make love, not war!» и произошел неприятный разговор.

— Откуда у тебя деньги? — Яша упирался спиной в раковину, забитую грязной посудой.

— Какая тебе разница, — Магда хлопала дверцами шкафчиков в поисках кофе, — мне дают, когда я нуждаюсь.

— А кто дает?

— Какая ТЕБЕ разница? — теперь Магда искала джезву, — деньги, это ничто. Их вообще нет, но мир устроен так, что их меняют на то, что нужно тебе. Нужно желать меньше, и деньги не будут нужны. Совсем. Можно жить где-то, в коммуне, работать, ничего не нужно, только любовь имеет смысл, правда, Яша?

При слове «любовь» Яша дернулся, привлек к себе Магду, стиснул ее плечи:

— У тебя есть любовник, да?

— У меня есть ты, — Магда уперлась в Яшину грудь руками, — что ты хочешь знать?

— Кто у тебя есть еще? Кто? Ты моя, и я имею право это знать! Ты принадлежишь мне, понимаешь? — Яша орал, это было некрасиво, но то, что он понял, буквально ошеломило его.

— Я не принадлежу никому, — Магда оставалась абсолютно невозмутимой, — один человек не может принадлежать другому, это же так просто? Нельзя быть ничьей собственностью…

— Ты с кем-то спишь, кроме меня? Ты мне ничего не говорила! Ты мне врёшь, как ты можешь? — Яша захлёбывался от своих слов, понимал, что теряет Магду, но и оставить все так же — не мог.

— Какой бред, — Магда уже сидела на подоконнике, — разве на мне остается след оттого, что я с кем-то, кроме тебя, трахаюсь? Если кто-то хочет меня любить, почему я должна ему отказать? Чем он хуже тебя? Я что, становлюсь грязной? Чего ты разорался? Что во мне может измениться? Да ты никогда и не замечал, как я живу, тебе же нужно было получить свое, и ты его — получал? Чего тебя не устраивает?

Яша вылетел из квартиры Магды, оставив дверь открытой, и пошел в сторону метро, но, вспомнив, что метро закрыто, сел на лавочку ждать утра, в надежде, что Магда одумается и побежит его искать. Разумеется, Магда никуда не побежала.

Для самоубийства нужно подходящее место. Сделать это в совмещенном санузле однушки — невозможно. Это просто — пошло. Представьте, вот, вы написали прощальное письмо, выкурили последнюю в своей жизни сигарету, взяли бритву, наполнили ванну… всё, можете вылезать, бабушка обязательно постучится и спросит, что это вы там делаете, и ей негде замочить белье или, наконец, подействовала касторка с ревенем. Второй раз вы в ту же ванну не полезете, уверяю вас. Продрогший до костей Яша, просидевший до 5 часов 30 минут утра на заплеванном пятачке около станции метро, дойдя до дома, вывернул краны и зеленоватая, со стойким запахом хлорки вода наполнила ванну. «Прощайте, Магда М., — вывел Яша квадратными крупными буквами на листке бумаги, — я не виню Вас в своей смерти, но знайте, никто не будет … " — тут Яшина мысль встала, как вкопанная. Боже, какая пошлость, — Яша скомкал лист, — может быть, так? «Прощай Магда …"? А запятую нужно? Или, нет — так «Magda, I need to make you see …oh, what you mean to me…» еще более идиотская мысль! Нет, ничего не буду писать, просто по венам бритвой, и все. Или седуксена нажраться? Бабушка испугается, конечно, — мысли прыгали, — может, Зинке позвонить, чтобы она бабулю подготовила? Нет, бред, что же я трушу? — Яша стянул грязные джинсы, майку и остался в трусиках, решая — снять? Нет? Народ же придет, неудобно голым? Залез в ванну, согрелся, подбавил еще горячей, — на похоронах Магда будет плакать. Она придет, и будет стоять — одинокая, и к ней никто не подойдет, потому что будут знать, что я из-за неё! Вот, пусть мучается … — как же Магда узнает о трагической гибели, Яша не подумал, — ну, скажет же ей кто-нибудь? На этой спасительной мысли он уснул, а вода, переливаясь через край ванны, уже вытекла на кухню, поднялся и поплыл джутовый коврик у двери, забарабанили соседи с 4 этажа, поднялся переполох — и белые плотики прощальных писем плыли, и расплывались на них черные чернила.

Из трагедии вышел пшик, да еще потемнела побелка потолка у соседей. Яша неделю лежал за шкафом, изучая узор рисунка на промасленных обоях, и всё ждал телефонного звонка от Магды. Сначала он хотел ей ответить гордо что — «Ты для меня не существуешь», потом — «Я так страдал, неужели ты не чувствовала ничего»? потом — «Прошу тебя, прости, я идиот, я измучил тебя», а потом опять — «Не звони сюда никогда, слышишь?» Все это время верная Зинка сидела в продавленном кресле, и читала ему вслух «Хитопадешу». Зин, — в конце концов сказал Яша, — давай поженимся?

Если бы Зина отказалась, у неё, в принципе, появился бы шанс — хотя бы заинтересовать Яшу. Но она — согласилась. Конечно, она спросила — а ты меня любишь? И Яша, безразличный ко всему, ответил, — конечно, — но глагол «любить» не употребил. Бабушка пожала плечами, «делайте, что хотите, но учтите — жить у нас негде! Я в богадельню не пойду! Ждите моего конца, но не раньше!» Яшину маму Зина устраивала, потому, как подруга детства была человеком надежным. Зининым родителям было все равно, но и у них в квартире не было места. Надвигалось лето с экзаменами, провалив которые, Яша прямиком мог отправиться в армию. Зина готовилась в Текстильный, и не знала, чего ей хочется больше — поступить, или выйти замуж? Безразличный Яша честно отправился в Грибоедовский ЗАГС, где было помпезно и расписывали иностранцев, и согласился на какое-то летнее число, в самое неудобное время, в будний день. Зина выразила желание стать Измайловой, и, получив книжечку с колечками на обложке, успокоилась совершенно. Бабушка стеснила Наталью Генриховну в «Заветах Ильича» на всё лето, и Зина переехала к Яше. Днем всё было ничего — Зина жарила яичницу, варила кофе, ставила цветочки в вазочки, стирала какие-то маечки и носочки, рисовала, разложив на полу ватманские листы, бегала в магазин за хлебом и молоком, тормошила Яшу, сажала его за учебники, вежливо говорила с Яшиной мамой по телефону — примеряла на себя роль жены, и была счастлива, но не совсем уверена в себе. К ночи все менялось. Нужно было идти и ложиться в одну кровать, точнее, на диван. Узкий, раздвигающийся в длину диван. Диван был ужасен. Жёсткий, на хлипких ножках. Но дело было не в диване, просто Яша не хотел Зину. Как только он закрывал глаза, он видел глаза Магды, полуприкрытые тонкими веками, видел тень от ресниц, переносицу с крошечной отметкой-оспинкой, его пальцы обводили губы Зины и их рисунок не совпадал с губами Магды. И запах был не тот. И смех. И не те плечи, и не та грудь — вместо Рахили ему подсунули — Лию. Яше было неловко, ему было даже стыдно, да еще и Зина утешала его, словно ребенка, «да ладно, Яш, ну, ты не переживай, все наладится, я же понимаю…» И они просто стали спать врозь, Зина взбила подушки на бабушкиной кровати и сопела, счастливая, а, просыпаясь рано утром, слушала птичий щебет в кроне тополя, и гул троллейбусов на сонной улице.

Пока Зина бегала на экзамены, Яша ездил на Молодежную, желая только одного — не встретить Магду, точнее — встретить, или встретить так, чтобы она его не увидела — но Магды не было. Закрыты были окна ее квартиры, и телефон ее не отвечал, и некого было спросить о ней. Бабушка решила, а Яша подчинился, и опять пошел сдавать экзамены в Бауманку, как будто забыв о прошлогоднем провале. Как ни странно, экзамены он сдал, и был этим поражен совершенно, потому как не хотел там учиться, и не понимал, зачем туда поступает. Впрочем, для поступления ему не хватило баллов. Упорная Зина поступила в Текстильный имени Косыгина, на проектирование, и была в таком безумном восторге, что отодвинула Яшу на второй план. До свадьбы оставалось всего ничего, и Зина уже кроила себе свадебное платье и шила Яше костюм, покалывая его булавками при примерке, как вдруг в дверь позвонили.

Глава 5

Яша, как и был — в джинсовых шортиках и смётанной на булавках выкройке джинсового пиджака, распахнул дверь. Подпирая притолоку, стоял какой-то странный, словно развинченный тип. Измайлов, ты? — спросил он. Я, а что? — Яша снял очки, словно ожидая удара по лицу. На, записка тебе, — тип наколол записочку о булавку, торчащую в Яшином плече и ссыпался по лестнице. Яш, — крикнула Зина, — кто там? Зови? Да ушёл уже, — Яша снял с плеча записочку, развернул, увидел Магдин косой, узкий почерк — «Приезжай быстро, я умираю, Татарская улица…» и адрес. Это был адрес старой квартиры семьи Измайловых. Яша прочел, и ничего не понял. Прочел еще раз, но буквы то сливались в одну линию, то вовсе исчезали. Подошла Зина, выдернула бумажку — это от кого? Кто это умирает? Ведьма твоя? Туда ей и дорога, — Зина разорвала записочку и сдула её обрывки с ладони, — все, Яш, твоя Магда — в прошлом, понимаешь? Ты — мой муж, и ты принадлежишь мне! МНЕ! Ты понял? Мой, Яша! — Зина колотила его кулачками в грудь. Яша слышал Зину как будто сквозь наушники — бу-бу, бу-бу, но совершенно не понимал, о чем она говорит. Мне нужно ехать, — он оттолкнул от себя Зину, — уйди, я прошу тебя. Ему казалось, что все происходит очень медленно, а на самом деле он бегал по комнате, не понимая, что нужно просто выйти из квартиры. Зина, которая соображала куда лучше, чем Яша, боднула его головой в живот, — не пущу! Не уйдешь, ты сволочь, я тебя никуда не пущу, Яшка, я прошу тебя! Яша, она не нужна тебе, не нужна, это я тебя люблю, Яша… Она хватала его за ноги, и орала так, что уже начали стучать в стенку соседи. Яша пнул её ногой, сорвал с себя остатки сметанного пиджака, и ушел. Поймать ночью такси непросто, и он тормознул «Скорую», с молодым пьяненьким медбратом и спящим в кабине фельдшером, и долетел до своего Замоскворечья буквально — пулей. Запах родного с детства подъезда успокоил Яшу мгновенно, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, взбегающим по лестнице, чтобы выпросить у матери мелочь на квас или на аптечный гематоген. Все осталось таким же, как и было — та же шахта лифта, с забившимся в проволочную сетку серым тополиным пухом, те же таблички с номерами квартир, даже почтовые ящики — те же. Дверь в квартиру была открыта, слышны были шаги, громкие голоса, кто-то колотил в дверь, кричали, — «Открой, гадина, сейчас милицию вызову», Яша ввинтился в толпу, и нажал на дверь как раз в тот момент, когда её открыли изнутри. Дверь открыл тот же самый тип, и Яша успел подумать, как это так, что он добрался быстрее него, но думать было некогда — на тахте в ворохах красных тряпок лежала абсолютно белая Магда, его Магда, с закрытыми глазами и даже не стонала, а вздыхала серыми губами тяжко и жалобно, — мам-м-ма, мамм-ма… Дальше все произошло очень быстро — Яша вылетел назад, в коридор, оттолкнул кого-то стоявшего у телефона, вырвал трубку, крутанул диск «03», — Скорая? Умирает, Магда Мигдаль, 20 лет, кровища кругом, кругом кровь, улица Татарская… Яша Измайлов, муж. По-моему, её убили — промямлил он, теряя сознание.

С 14-й подстанции в 5-м Монетчиковом «Скорая» буквально прилетела, но вот же, ирония судьбы — бригада была та же, с которой ехал Яша. Не считая нужным даже выгнать столпившихся в комнате жильцов коммуналки, сумевший протрезветь фельдшер сказал только одну фразу, — криминальный, на Павелецкую. Мужик, — обратился он к синему от страха Яше, — ты, что, муж? Муж, муж, — Яша уверенно закивал головой и даже зачем-то погладил холодный Магдин лоб. — Ну, муж, тогда неси, — и Магду вынесли в том же положении — как и лежала, подстелив под нее для верности тканевое одеялко.

В карете «Скорой» Яша даже не успел изумиться равнодушию бригады — он, волей-неволей отсмотревший огромное количество советских фильмов, в которых врачи буквально зубами вырывали больного из лап Смерти, не мог понять, почему они шутят так грязно и не делают ничего, чтобы спасти Магду? Понимая свое зависимое положение, Яша молчал и только смотрел на приподнимающие тряпье странно безжизненные Магдины ноги, и на такую неуместную здесь фенечку на её щиколотке. В больнице все происходило бесконечно долго, как будто все сговорились бросить Магду умирать здесь. Не могли, или не хотели найти дежурного врача, долго заполняли бумаги, а так как паспорта ни у Магды, ни у Яши, не было, оформляли Магду как «неизвестную, со слов». Магда уже не стонала, дышала тяжело, и на каждом вздохе Яша думал, что этот вздох — последний. Пахло кровью и чем-то еще, приторным, неуловимым, но страшным. Яшу охватило отчаяние. Обшарпанный приемный покой 56-й больницы, дырявый линолеум, подсохшие коричневые пятна на нем, какие-то жуткие крики — и полное не просто равнодушие, а какое-то садистское удовольствие персонала, наблюдавшего за муками свозимых сюда со всей Москвы женщин — пожалуй, это впечатление останется в Яшиной жизни самым тошнотворным. Только к утру Магду поглотил грузовой лифт с круглыми окошечками-иллюминаторами, и толстая неряшливая нянька в спущенном чулке увезла Магду — в неизвестность. Первые сутки Яша просидел на скамеечке в чахлом больничном скверике, курил, и таращил глаза, чтобы не заснуть, сидя. Как назло, сидевшие рядом на скамейке рассказывали жуткие истории, да еще с такими подробностями, что его, не спавшего вторую ночь, голодного, промерзшего до костей, курящего сигареты одну за другой — тошнило. В справочной говорить отказывались, и он все пытался пробиться к замотанной расспросами пожилой бабище, державшей у уха телефонную трубку, а она захлопывала перед его носом стеклянное окошечко и крашеная белой масляной краской щеколда нервно вздрагивала. К вечеру следующего дня Яша понял, что ничего не добьется, и поехал домой.

Зина, как только Яша полетел к Магде, совершенно успокоилась и сказала себе, что ничего страшного не произошло, и что это нормально — бежать спасать свою БЫВШУЮ — это слово она выделила большими буквами, любовь. Подумаешь, ну, может быть, она сломала ногу? Или руку? Или ударилась головой? Все бывает. Съездит, поноет около нее, и вернется. И даже она, Зина, может с ним поехать — женщина женщину всегда поймет! Да, и как можно бояться БЫВШЕЙ соперницы, когда, вот — бумажка, вот, день и час — и узаконенное счастье до конца жизни. Зинаида Измайлова, — Зина вздохнула, — классно звучит! Куда как лучше, чем Карасик? На второй день Яша не вернулся. Тут уже Зина забеспокоилась, вспомнила записочку. В записочке был адрес. Название улицы Зина запомнила, это был адрес старой Яшкиной квартиры, а вот, номер дома — нет. Сама разорванная на клочки записочка давно уже ехала на мусорную свалку. Зина приняла самое неверное решение — ехать на Татарскую улицу. С Яшей они разминулись.

Дома Яша упал на свой диван и проспал двое суток. Он не слышал, как вернулась Зина, прочесавшая всю Татарскую улицу и нашедшая, наконец, дом, в который приезжал Яша. Словоохотливые старушки у подъезда, скучающие мамаши с колясками, редкие в дневные часы собачники — информацию можно было найти о чем угодно. Зина не отнеслась всерьез к словам Магды на бумажке» Я умираю», нет, она решила, что это просто тонкий ход, чтобы завлечь Яшу. И расспрашивала она всех о своей подруге, с которой поступала в институт, вот, она, подруга-то, решила, что не поступила, а ее приняли на свободное место, а адрес в деканате она дала по прописке, а где-то здесь живет, комнату, наверное, сняла? Подруга такая красивая (на этих словах Зину окатывала жаркая волна ненависти), да вы б сразу поняли, о ком я! Ну, да, невысокого роста, да, волосы длинные, бледненькая она, как же — сколько готовилась… и во втором же дворе узнала все, что нужно. Магда в больнице, и душераздирающие подробности, типа «кровищи было, жуть», и «милиция приезжала, всех опрашивала» — были Зиной получены. Оставалось все это систематизировать и начать действовать. В справочной 56-й больницы Зине повезло гораздо больше, чем Яше. Подложив шоколадку в окошечко, она, захлебываясь слезами, заголосила о «лучшей подруге» и узнала, что состояние Мигдаль тяжелое, сепсис, температура 40, и вообще — «вот-вот помрёт». Что ж ты подругу-то не уберегла, — тётка даже расчувствовалась, — небось, по мужикам вместе бегали! Головой надо думать, а не… этим местом! — и закрыла окошечко. Если бы она увидела радость, озарившую Зинино лицо, она бы добавила пару слов о мрачных перспективах Магды на выздоровление. Вернувшись, успокоенная, дома у Яши Зина ходила на цыпочках, размышляя, как извлечь пользу для себя из этой ситуации. В то, что соперница навсегда покинет этот свет, Зина не верила, как не верят в это в молодости, а вот, в то, что она утратит красоту и будет вообще «чёрт те что», Зина верила. Зачем Яше какая-то больная, когда есть она, Зина, здоровая? Зина решила даже сходить вместе с Яшей — навестить Магду в больнице. Проявить великодушие и унизить соперницу — одновременно. Когда Яша проснулся, он мрачно посмотрел на Зину и спросил, — а ты чего тут делаешь? Зина удивилась, и ответила, что, вообще-то, у них свадьба через две недели, если он не забыл? Яша сказал, что свадьбы не будет, что он любит Магду, а Зина может собирать свой хлам — он так и сказал «хлам», и мотать отсюда. А он, Яша, никого никогда так не любил, как Магду. И ребенок, которого она потеряла, был от него, Яши, и, значит, он во всем и виноват. Поворот был настолько неожиданным, что Зине даже не пришло в голову то, что Яша не встречался с Магдой уже несколько месяцев.

Зина решила с Яшей не спорить, и ушла. Но не совсем. Сначала демонстративно долго собирала свои эскизы, складывала их в папки, папки завязывала на тесемочки и ставила аккуратно — одну к другой. Собирала булавки, вынимая их из патронок, и накалывала — на смешную подушечку в форме зайчика. Выходило, что зайчик весь истыкан булавками, как ёжик. Зина думала, не подпустить бы слезу, но не знала наверняка, разжалобит это Яшу, или разозлит. Долго еще? — Яша все еще был похож на Джона Леннона, — помочь? Зина попробовала проявить характер, села на венский стул, лицом к спинке, и показала Яше фигу. Никуда не уйду, — сказала она спокойно, — те перебесишься, успокоишься, и все пойдет, как и было раньше. Ты что, не понимаешь, что она просто тебя использует? Чего ей надо от тебя? — Зина заводилась, и голос ее звучал крещендо, — да ты знаешь, с кем она трахалась? Ты-то откуда знаешь? С чего это ты решил, что это был ТВОЙ ребенок? Я-то, вот вообще… ты со мной ни разу… а с этой! — тут Зина назвала Магду так, как называют соперниц жёны. — С этой… у тебя все получалось! — Яша ударил Зину. Пощёчина была такой силы, что Зина едва не упала со стула. Ну, все, Измайлов, — произнесла она раздельно и твердо через разбитую губу, — все, гад. Этого я тебе не прощу.

После ухода Зины Яша успокоился совершенно, попытался еще и еще раз дозвониться в справочную больницы, бросил в раздражении трубку, пнул стоящий на полу телефон, подошел к шкафу в поисках рубашки, и тут позвонили. Решив, что это Зина вернулась за вещами, Яша подошел к двери, и распахнул ее со словами, — ты че, решила меня достать? На пороге стоял человек в милицейской форме. Измайлов? Яков Васильевич? Я к вам, собственно.

— Ко мне? — Яша изумился. Милиция не имела к нему, к Яше, никакого отношения. Ладно бы, гэ бэ, это хоть понятно, но милиция? К тебе, — милиционер уже сидел на кухне, и стопка разграфленных листков лежала перед ним на кухонном столе. Так, имя, фамилия, место проживания, паспортные данные. Яша поправил очки, вынул сигарету из пачки. Не курить! — рявкнул милиционер, и Яша бросил пачку на подоконник. Заполнив все строчки, лейтенант изучил паспорт, несколько раз переспросил, «где проживает мать», " а Аш-ке-лон, это где? Израиль???», «где проживает отец» и, наконец, приступил к главному. Вопросы шли один за другим. Знаком ли с Магдаленой Михайловной Мигдаль, где, когда, при каких обстоятельствах? Когда встречался в последний раз? При каких обстоятельствах? Как может охарактеризовать? Где она работает? А где сам, Измайлов, работаешь? Временно не работающий, понятно, понятно, — он строчил корявенькими буквами, переворачивал листы, а Яша, морщась от напряжения, листки подписывал, с обеих сторон. К чему вся эта фигня, — думал про себя Яша, — мы с Магдой давно ничего «такого» не выкидывали, фуражку как-то с милиционера сняли, но это было прошлым летом? Магда еще жезл выпросила у экипажа ГАИ, было дело, она на спор тогда разделась… на смотровой площадке на Воробьевых, Яша дико ревновал, но компания была из «посольских», из мгимошных — и промолчал. Они потом этой палкой махали, таксистов тормозили… из-за этого, что ли? Яша все пытался сказать милиционеру, что Магда в больнице сейчас, и, причем тут — где работает? Правда, он с удивлением узнал, что Магда, оказывается, работает в театре реквизитором. Слово было непонятным, но театр был известным — «На Юго-Западе». Наконец, с писаниной было покончено, и милиционер спросил Яшу в лоб — ты, когда оформлял гражданку Мигдаль в больницу по «Скорой помощи», дал сведения, что ты её муж. Так? Так, — кивнул Яша, — а иначе бы они не приехали, наверное. Ты сожительствуешь с гражданкой Мигдаль? — милиционер смотрел Яше в переносицу. Я — чего? — Яша изумился, — в смысле, это как? Милиционер разъяснил настолько подробно, что Яша замахнулся — дать в лоб. Но-но, Измайлов! — милиционер снял фуражку. По лбу прошел розовый рубец от околыша. — Голову включи, сейчас срок себе увеличишь дальше некуда. Значит, ты утверждаешь, что состоял в интимной связи с гражданкой Мигдаль, сдал её по «Скорой помощи» в 56-ю больницу, в больнице регулярно наводил справки о состоянии её здоровья. Короче, Измайлов, ты попал. Я не понял? — Яше стало страшно, хотя он и не понимал ничего. Поймешь, — лейтенант дописал дату на повестке, — вот, явишься к нам, в 134-е отделение. У твоей сожительницы был произведен криминальный аборт, — милиционер поморщился, — ну, и она показала, что это ты ей помог. От ребенка избавиться. А это, Измайлов, статья уголовного кодекса. До двух лет. А помрёт она — так и восемь. Жди теперь.

Когда милиционер, наконец, закончил писать, и, подчеркнуто холодно попрощался, Яша впал в панику. Сообразить, что нужно делать, он не мог. Никакого опыта общения со следователями у него не было, а все, что он знал о милиции — это были фильмы, фраза «сержант с собакой на выход» и загадочное — «пробей по базе». Тюрьму он себе представлял довольно живо — глухая стена, зарешеченные окошки, часовой на вышке и угрюмые уголовники на нарах. Посоветоваться было не с кем. От страха за себя он забыл про Магду, попытался успокоиться, позвонил пару раз в справочную, еще больше перепугался оттого, что там никто не брал трубку, и опять поехал в больницу. От метро Павелецкая шел автобус, и Яша, сжавшись в комочек, сидел у окна, и думал об одном — что теперь делать? Бежать? Куда? У него не было денег. Внезапно он со злостью вспомнил о матери, которая наслаждается жизнью в далеком Израиле, где уж, наверное, получше, чем в Союзе! Бросила меня, — Яша забыл о том, что ему исполнилось 18 лет, — без денег, пожрать купить не на что, бабушка уехала, меня в тюрьму посадят, а ей дела нет! Яше не приходило в голову, что в Израиле в 18 лет он сам бы зарабатывал себе на жизнь и уже служил бы в ЦАХАЛ, в условиях, близких к боевым.

В справочной сидела новая тетка, еще злее прежней, на Яшин вопрос ответила, не глядя в сводки, что Мигдаль тяжелая в реанимации, и больше справок не даем. И снова Яша ходил вокруг здания больницы, пытаясь по какому-то движению в окнах понять, не это ли палата Магды, и даже надеясь, что она подойдет к окну и будет, как те вон, женщины в байковых тусклых халатах, бросать вниз записочки. Как выглядит реанимация, Яша совершенно не мог себе вообразить. К вечеру небо посерело, пошел дождь, и Яша опять продрог, и страшно захотелось выпить. В рюмочной он взял водки, которую терпеть не мог, бутерброды, и сел у окна — смотреть на дождь, лужи, и мокрых прохожих. От водки стало тепло, даже жарко, начало клонить в сон, и Яша уснул, сидя. Разбудил его чей-то осторожный вопрос, — не занято? Спрашивал мужчина лет тридцати, одетый в строгий костюм, при галстуке и дорогих часах. Не занято? — повторил он вопрос, и Яша кивнул — садитесь, свободно. Мужчина тут же представился — Борис Эдуардович, простите, что побеспокоил.

Конечно же, сама судьба послала Бориса Эдуардовича, не иначе. Борис Логинов был юристом. В простой юридической консультации, что не мешало ему вращаться в самых изысканных кругах. Через полчаса они уже были на «ты», а через час решили продолжить вечер в более приличном месте.

Боря Логинов попросил называть его «Боб», выдал с десяток анекдотов, с матерком, но тонких, на «ценителя», и вообще — моментально успел стать своим в доску. Вечер приятели закончили на Яшиной квартире, под коньяк «Martell» и сырые яйца. Яйца, собственно, их развеселили больше всего. Разве французы до такого додумаются? — хохотал Яша, аккуратно разбивая яйцо в чашку, — запатентуем? А м-м-м, — отвечал Боб, не в силах выговорить от смеха ничего больше. Пока они мотались по Москве, проходя без очереди в рестораны — Яша поражался тому, как меняются в лице швейцары, видя раскрытую бордовую книжечку, — Боб объяснил ему, что у ментов ничего не может быть на Яшу, они его берут на понт и всячески «прессуют». Узнав, что Яша в то время, когда Магда избавлялась от беременности, был дома с Зиной, Боб скривил губы и сказал уверенно — старик, так у тебя алиби! Сто процентов! Пусть Зина твоя даст показания, и все! Все! Ты чист! И мы махнем на бархатный сезон в Коктебель. Кстати, хочешь, я тебе достану суперские джинсы? Мне один кент возит, из Грузии, во, — и Боб, повернувшись к Яше спиной, продемонстрировал ему лейбл от «YASHA — jeans» …Тут же родилось предложение вернуть производство в Москву, так как у Бори, разумеется, везде были связи. Оставив в покое джинсы, перешли на андеграунд, потом на чувих, тёлок и прочих «гёрлз», а уж дальше говорили обо всем подряд, находя всё больше и больше общих точек.

Логинов уснул, не раздеваясь, на бабушкиной кровати, а Яша, мучаясь бессонницей и тяжёлым похмельем, вытащил зачем-то коробки с кирпичиками, и, неожиданно быстро и ловко сложил домик. Домик оказался зданием тюрьмы, и даже в окошечках стояли решетки, сплетенные из обычных канцелярских скрепок.

Явившись по повестке на допрос, Яша снисходительно сообщил следователю, что у него есть алиби.

— Какое, — следователь прикусил колпачок ручки, — интересно узнать.

— А вот, — Яша посмотрел на следователя, — я все эти дни был с Зинаидой Карасик, можете ее спросить.

— Надо будет, спросим.

— Спросите, спросите.

— Кем приходится Зинаида Карасик? — следователь почиркал на бумажке, — адрес, телефон?

— А! — Яша очнулся, — мы же 17 августа расписываемся! Невеста! Как же я забыл! Точно, она мне еще пиджак к свадьбе шила, — Яша испытал такое облегчение, что был готов расцеловать следователя.

Если Яша испытал облегчение, то следователь, напротив, весь подсобрался и сделал стойку.

— Во как! — он прикусил колпачок и тот треснул, — во! Как это, Яков Васильевич? Это ж меняет дело! В корне меняет!

— Да, да, — Яша закивал, — я вам об этом и говорю! Как я, главное, забыл-то? Вот, Зину вызовите, и все, фигня вопрос, как говорится.

— Ты резвый какой! — следователь всадил кулак в столешницу так, что вздрогнул бюст Дзержинского на сейфе, — ты меня учить будешь? Это я тебя поучу! Ты ситуацию просекаешь? Хиппи волосатый! Ты тунеядец! — на каждой фразе следователь бухал кулаком по столу, — антисоветчик! Фарца! Ты дал показания, что сожительствуешь с Мигдаль, а в это время регистрируешь отношения с Карасик! Двоеженец? Вот, почему ты криминальный аборт сделал ей! Она тебе мешала? Или ты в сговоре с Карасик? Вдвоём? Ну, ты попал… все, попал конкретно! —

Следователь закурил и пустил дым в Яшу. Яша, совершенно не ожидая, что его ситуацию можно перевернуть подобным образом, сидел ни живой, ни мертвый. Это конец, — быстро пронеслось в Яшиной голове.

Глава 6

— А Зина дома? — глупо спросил Яша у предполагаемой тещи. Валерия Викторовна все уже знала о ссоре, но приняла неосведомленный вид.

— Зиночка в институте, Яшенька, проходите. Чаю? Вы за кольцами когда собираетесь? И списка гостей нет! А что, бабушка ваша, Яша? И мама? Прилетит? Яша, вы простите, но времени всего ничего, а нужно достать продукты, вы же понимаете? У вас же есть талоны на продуктовый заказ?

— Да-да, понимаю, — Яша выскользнул из прихожей, — я вечерком тогда зайду, можно?

До темноты он ждал Зину на лавочке у соседнего подъезда. Зина приехала поздно, выглядела усталой, домой не пригласила. Разговаривали они на лестничной клетке, между 3 и 4 этажами.

— Зин, у меня беда.

— В курсе.

— Мне нужна твоя помощь, Зина.

— Прости, Измайлов, это — не ко мне. — Зина за эти дни осунулась, но, как ни странно, ей это очень шло. — Мы с тобой теперь друг другу никто. — Зин, — Яша потянул Зину за руку, — Зин, помоги, а?

— Яш, скажи честно — ты меня любишь? — Зина мотнула головой, и косички, в которые были вплетены шнурочки и бисеринки, описали полукруг. — Честно скажи. Хоть раз в жизни…

Яша, понимая, что правду говорить нельзя, а врать опасно, взял в ладони Зинино лицо и поцеловал ее в губы.

— Зин, конечно, люблю, ты же мне больше, чем друг, пойми.

— Ну, да. Друг. А на друзьях не женятся, так, Яша?!

— Нет, Зин, свадьбу никто не отменял, ты что! Я вот, к маме твоей заходил, там нужно насчет гостей, давай обсудим, что и как?

— Не будет никакой свадьбы, Яша. Говори, что тебе от меня нужно?

Яша, сбиваясь, не решаясь поднять глаза на Зину, описал ситуацию и попросил Зину сказать следователю, что она была все это время с ним.

— Не буду я этого говорить, Яша. — Зина подвинула ногой этюдник, и он противно скрежетнул по кафельному полу, — не буду.

— Но ты же знаешь, что я был с тобой все время, Зин, я же не прошу тебя врать? Меня же посадят!

— А мне какое дело? Впрочем, фингал еще видно, — Зина сняла очки, — вот, его можно показать, да, Яша? Ты даже не извинился, и имеешь наглость прийти и просить меня, чтобы я тебя защищала! Иди к своей… Магде, это теперь — ее проблемы! — И Зина буквально взлетела на свой этаж и вдавила кнопку звонка.

В унылом коридоре 134-го отделения милиции было многолюдно. Пятнадцатисуточники мыли полы, елозя по ним грязной тряпкой, взад-вперед ходили одетые в серую форму милиционеры, кого-то вели на допрос, кто-то, испуганно прижимаясь к окошку дежурного, писал заявление — был самый час пик. Яша переминался с ноги на ногу, нервничал так, что все время хотел курить, смотрел на табло, на котором мигали минуты, и мысленно прощался с жизнью.

— Измайлов, — крикнули через закрытую дверь, — заходи.

Следователь, торжествуя, вынул из тумбы стола пухлую папку, со вкусом раскрыл её, начал просматривать исписанные им самим листки. Время шло.

— Ну, где свидетельница твоя, а, Измайлов?

— Придёт, — неуверенно просипел Яша.

— Посмотрим, — следователь стал что-то вписывать в разлинованный лист, — ну, за неявкой свидетеля… и тут вошла Зина. Где она откопала этот явно театральный костюм, Яша так и не понял. На Зине было длинная белая юбка, блузка с защипами и крохотными пуговками, легкая прорезная тальма и изящная соломенная шляпка с вуалеткой. Кружевной зонтик, митенки и сумочка. Зина с преувеличенной грациозностью уселась на стул, похлопала ресничками и приготовилась слушать. Следователь закашлялся и совершенно растерялся — ситуация вышла совершенно комическая.

— Чего это ты так вырядилась? — следователь краснел и вертел шеей, — тебе чего тут, цирк?

— Я только что со съемок, — Зина была сама любезность, — в фильме играю. По Чехову. Три сестры, слышали?

— У себя там умничать будешь. — На столе появился новый листок. В него следователь внёс Зинины фамилию, имя, отчество, паспортные данные. Кабинет постепенно наполнялся любопытствующими. Заходили, рассматривали Зину, переглядывались. — Так, Зинаида Карасик, подтверждаете ли вы, что подозреваемый Яков Измайлов находился с вами в такие-то числа августа месяца? — На этих словах Яша замер, и закрыл лицо ладонями.

— Да, — спокойно сказала Зина, — подтверждаю. — Яша охнул и открыл рот.

— Так, — протянул следователь, — странно.

— А что странного? — удивилась Зина, — у нас скоро сочетание законным браком. В Грибоедовском ЗАГСе, между прочим.

— Ну, так ты того, лицо заинтересованное! Больше никто не подтвердит!

— Почему же? — Зина была сама кротость, — мои родители, бабушка, брат. Мы к свадьбе готовимся, дел по горло. Соседи, кстати. Мы так громко музыку включили, они хотели милицию вызывать, приходили к нам ругаться. А в чем дело-то?

— А ваш жених показал, что он муж потерпевшей Магды Мигдаль, тебя это не удивляет? Вот, со Скорой помощи у нас есть насчет вызова. Как же так? На двух разом женился? — следователь заржал.

— Это я его попросила так сказать. Магда моя подруга, с детства. Я попросила Яшку съездить, я сама ужас как боюсь всего такого, да и мне скоро уж самой рожать, — Зина погладила маленький животик. — Давайте, где надо подпишем, и мы пойдем, у меня съемки, там сам Бондарчук меня ждет, нормально?

На улице Яша, еще не в силах прийти в себя, хватался то за голову, то хлопал себя по карманам в поисках сигарет:

— Зин, ну ты, ты человек, Зинка! Я не ожидал, Зин! Спасибо тебе, Зин, ты мне жизнь спасла, я… пойдем, отметим, а? Я офигел, как ты это классно! Что я тебе должен Зинуль?

— Мне? — Зина сняла митенки, — ничего. Я не ради тебя это сделала. Ради мамы твоей и бабушки. Ради тебя я и пальцем не шевельну. Прощай, Измайлов, не сдохни от счастья.

Яша вышел на Профсоюзную улицу. Настроение у него было, как у человека, голову которого просунули в петлю, а он стоит, и ждет, когда вышибут из-под ног табурет — и прощается с жизнью, а тут его хлопают по плечу, петлю снимают, и говорят, — прости, мужик, мы пошутили, ты свободен. К пивному ларьку была очередь, стоять было, как говорили Яшины друзья, «без мазы», но хотелось выпить, просто, чтобы обозначить радость свободы. Купив бутылку дешевого портвейна, Яша сковырнул с нее ключом пластиковую пробку, предварительно погрев её зажигалкой. Он сидел на скамейке, под огромным старым и уродливым пыльным тополем и пил портвейн из горлышка. Ему было так хорошо, что хотелось обнять весь мир. Вся эта дурацкая история разрешилась неожиданно благополучно, да еще и не надо было теперь жениться на Зине — Яша даже помотал головой, представив себя в ЗАГСе. Когда портвейн согрел и расслабил Яшу, он вдруг вспомнил, что есть еще и Магда! А где же Магда, он совсем забыл о ней, а вдруг она — умерла… Хмель исчез, появилось сосущее чувство под ложечкой, Яшу снова затошнило от страха. Нет-нет, — отогнал он от себя эту мысль, — если бы что-то случилось, меня бы не отпустили. Наверное, ее скоро выпишут, — и Яша, лавируя между прохожими, заспешил к метро.

Около больницы, казалось, ничего не поменялось. Все те же озабоченные родственники, равнодушный персонал, грубость. Зрелище чужой боли притупляло свою, но Яша уже стоял в хвосте очереди в «Справочную».

— Мигалова? — переспросила дежурная. — Марина?

— Нет, — Яша старался не дышать в окошко, — Магда. Мигдаль.

Дежурная перелистала тетрадку, — а нету такой. Почем я знаю, где она? Тебе надо, ты и ищи.

Дверь в квартиру Магды на улице Академика Павлова никто не открыл. Яша стоял, звонил, стучал кулаком, стучал ногой, пока не высунулась взлохмаченная голова из квартиры напротив:

— Чего долбишь? Нет здесь твоей шалавы, давно нет. Хоть пожили спокойно! Хоть бы она издохла где! — и дверь с шумом захлопнулась.

До Татарской улицы Яша добрался уже к вечеру. Нырнул в арку своего дома, встал, задрав голову, словно рассматривая ночное московское небо. Дом, образовавший колодец, обнимал собой крошечный двор, в котором так и росло знакомое Яше с детства дерево. Яша прислонился к стволу вяза и стал мысленно путешествовать по квартирам дома — вот, тут жили Хамидуллины, огромная семья, отец и мать были дворниками, занимали полуподвальное помещение, а Яша всегда бегал к ним за крупной серой солью, которой тетя Диля посыпала лёд. А вот окно Решетниковых, у них был огромная собака овчарка, которая спала на балконе и отчаянно лаяла, если кто-то выбегал во двор. А вот там жила тетя Галя, машинистка, которая отдавала маленькому Яше испорченные листки для рисования, а вот там жили сестры Зайончковские, старшая была пианисткой, а младшая пела под ее аккомпанемент в кинотеатре «Победа», а там… а там вдруг показался знакомый профиль. Со двора было видно, что в комнате полутьма, но что-то вспыхивает в такт ритму — как будто лампочки на елке. В тишине двора Яша услышал Магдин смех, и слова «Свэн, сделай потише…» Задернули штору, и музыка стала слышна еще более явственно, и что-то звякнуло, будто упал, но не разбился стакан.

Глава 7

Три коротких — никто не открыл, четыре коротких — шаркающие шаги, грохот дверной цепочки, вопрошающий глаз в вертикальной щели.

— Теть Маш, это я, Яша. Яша, Измайлов? Помните?

— Проходи, — соседка, тётя Маша Севрюгова, полжизни прослужившая в Бутырках надзирательницей, редкая сволочь, но баба к своим жалостливая, пропустила Яшу в коридор. — Не узнать, — тётя Маша потыкала в Яшу пальцем, — пришёл, чего? К этой? — тётя Маша употребила словцо, которое меньше всего подходило к Магде. — Целыми днями, проходной двор, все ходют и ходют. Дура твоя мать, и дура бабка. Надо было тебя в детдом сдать. Безотцовщина горькая, — тётя Маша толкнула локтем дверь своей комнаты, — небось бы не шлялся по всяким… и имя то, прости Господи, Магда? Рази ж так нормальную девку назовут?

Яша постоял перед дверью, за которой набухала незнакомая музыка, погладил зачем-то дверную филенку, и пальцы сами нашли щербинки от самодельных «пулек» — за эти следы он был порот отцом, и вдруг накатило, да так, что стало невозможно дышать, и Яша толкнул дверь, и вошел в комнату. Дым, наполнявший комнату, внизу был плотным, а вверху, под потолком — почти невесомым. Мигали огоньки ёлочных гирлянд, развешанных хаотично, и это создавало впечатление звездного неба — такого, детского, веселого неба. Пока Яшины глаза привыкали к темноте, из смежной комнаты вышла Магда, в коротенькой рубашечке и цветастой юбке до полу. Чудесные Магдины волосы исчезли — она была острижена коротко, как мальчишка, но это ей, несомненно, шло. Похудевшая за время болезни, она казалась совсем подростком. Яша прижал Магду к себе, узнал знакомый её запах, провел ладонью по затылку, тронул тонкие кольца сережек. Магда моя, — в эту минуту он любил её, как никогда, — Магда моя… я искал тебя, я так переживал, я не знал, что с тобой! Я с ума сходил! Что ты все — «я», да «я», — Магда вдруг резко нажала на переносицу Яше так, что едва не лопнула оправа, — Джон Леннон хренов… какого черта ты ментов привел? Зачем ты меня сдал в больницу? Я просила? Меня чуть не посадили из-за тебя! — Яша хотел сказать, что это его чуть не посадили из-за нее, Магды, и чем это он виноват, интересно, но, вместо этого стал оправдываться, что она сама его позвала, а он, как увидел, что с ней, растерялся, а что надо было делать? Что? Да ничего, — Магда сделала шаг назад, наступила на подол юбки, и юбка съехав с ее талии, обнажила бедра. — Что смотришь? — внизу живота виднелся огромный страшный рубец, — интересно? Магда сузила глаза, и Яша понял, что она пьяна, или одурманена, и, оглянувшись по сторонам, различил несколько фигур — кто-то сидел в кресле, кто-то лежал на том самом топчане, с которого забрали Магду — в больницу. Можно, я останусь, — спросил Яша, и Магда, дернув плечами, ответила — флэт не мой, мне-то что?

Яша остался — и, как будто, вернулся в детство. Две смежные комнаты, казалось, сохранили отпечатки его жизни, хотя мебель была чужой, и исчезло всё, населявшее его детский мир — мамина ножная швейная машинка с восхитительными выдвижными ящичками, полными цветных катушек, холодных металлических шпулек, мелков, булавок с разноцветными головками; встроенный шкаф, потерявший стянутые брезентовыми ремнями полосатые матрасы — на случай приезда гостей, стопки старого, желтоватого белья; исчезли аккуратные коробки с обувью, подписанные бабушкиной рукой «Яша зима» или «Ада демисезон.», пропал даже антикварный смешной холодильник, в который вставлялось оцинкованное корыто со льдом, пропали стопки книг, листы нот, тетрадки… Но на стенах были те же обои, что и при бабушке, и при папе с мамой — и Яша легко находил след от гвоздя и, зажмурившись, вспоминал, что тут весела групповая фотография бабушкиной семьи, на которой были все, включая младенцев на руках, а там — любимый бабушкин пейзажик кисти Бенджамина Уильямса — плохонькая репродукция из календаря «В мире искусств» — замок вдали, домики сбоку, песчаная дорожка, женщина с девочкой — и кошка. Сколько раз они путешествовали по этой картинке, придумывая разные истории! Пятна

на стене, к которой был придвинут мамин письменный стол, и стёртый рисунок обоев там, где стояла вешалка с загнутыми вверх рожками — для шляп.

Компания, занявшая в тот вечер комнату, к утру постепенно рассосалась, днём Яша с Магдой остались вдвоем, но о том, чтобы дотронуться до неё — он даже боялся думать. Она стала казаться ему стеклянной, хрупкой, и любое случайное прикосновение могло разрушить её, лишить жизни. О том, что случилось, они больше не говорили, обходя это стороной, замирая, как при красном сигнале светофора. Яше вдруг оказалось легко выйти на старую кухню, где остался их шкафчик и открытая полка с тарелками, и он даже — вспомнил, какая из конфорок на газовой плите — их. Труднее оказалось с ванной, за пятнадцать лет все это обветшало, проржавело, и чудесная ванна на настоящих львиных ногах выглядела так страшно, что мыться приходилось, вставая на принесенный коврик. Яша чувствовал себя здесь — хозяином, а Магда — гостьей, поэтому Яша вдруг взял на себя заботу об их немудреном хозяйстве. Все магазинчики в округе оказались на прежних местах, и овощной, с его огромными бочками с квашеной капустой и огурцами, и молочный, с прохладными бутылками кефира — зеленая крышечка из фольги, и ряженки — красная крышечка. И булочная была на месте, и кондитерская с дорогущими трюфелями и дешевыми карамельками, и даже собаки, которые уж точно могли бы измениться за эти годы — остались прежними. Магда все больше молчала, но не упрекала больше Яшу, а, казалось, тоже находила радость в обретении себя — здесь. Яша только раз спросил её — а почему она здесь, а не на Молодежной, и Магда ответила просто — ненавижу эти хрущевки, а здесь у домов есть лица…

Бабушка известие об отмене свадьбы встретила спокойно и, сев расчесывать перед сном волосы, сказала Яше, что жить ему, а ей, бабушке, на том свете будет все равно, кто будет Яше рубашки гладить и стирать носки, и вообще — каждый сходит с ума по-своему. Яша расцеловал бабушку, стрельнул десятку под честное слово и, перепрыгивая через ступеньки, помчался на Павелецкую.

К началу осени Магда стала совсем прежней, безмятежной, но часто застывала — как будто задумывалась, или силилась вспомнить что-то важное. Сентябрь был жарким, неизъяснимо прелестным, с горьковатым запахом гари от костров, в которых тлели золотые осенние листья. Взявшись за руки, они бродили по Москве, просто так, без цели, то застывая перед чугунной оградой особняка, то задирая головы на свист, чтобы увидеть парящих над крышами голубей, то пили теплое вино под стенами Спасо-Андроникова монастыря, то сидели на скамейке, откусывая от одного на двоих стаканчика с мороженым — Яша будет вспоминать ту осень, как царский дар Судьбы, неоцененный им. И, еще — Яша, возвращаясь мысленно к той осени, будет пытаться отыскать признаки надвигающейся беды, и с запозданием поймет, что все можно было бы изменить — если бы он не был так счастлив тогда. По какой-то странной причине они весь месяц оставались одни, вдвоем, и старая Яшина коммуналка приняла и признала их, как будто Яша был вправе вернуться к себе домой. Яше бы заметить, что Магда все чаще становится беспокойной, раздражаясь на любое Яшино слово, и, стараясь загладить свою вину, позволяет ему больше обычного. Они опять стали любовниками, и Яша учился у Магды, и был учеником прилежным и старательным. Он просыпался — и видел в окно старый вяз, и слышал далекий трамвайный перезвон, и вдыхал запах родного города, и трогал губами плечо Магды — и был, вне всякого сомнения, счастливейшим из смертных.

Первый глуховатый звоночек он не заметил. Как-то утром зарядил дождь, и Магда, сидя на подоконнике и глядя на мокрый асфальт мостовой, сказала, — ты знаешь, мне, наверное, пора на работу возвращаться. Если они меня не уволили, конечно. Они так, без справок дали мне месяц, а уже прошло два. Я съезжу в театр. Завтра. А можно мне с тобой, — Яша боялся отпустить Магду от себя, — я могу на улице подождать? Магда провела рукой по своему затылку, — почему нельзя? Театр же не мой?

Театр Яша не любил. Бабушка, водившая его на «Синюю Птицу» и «Трех Толстяков» во МХАТ, справедливо ожидала возрастания интереса к Мельпомене, но, приуныв на классике, Яша театр отнёс к нудной школьной программе и предпочел кино, как более динамичное, демократическое и не требующего всего этого театрального ритуала — «лишний билетик», бинокль, гардероб, программка — скукотища, да и только. Разве что зрительский буфет был существенным плюсом.

Театр, в котором служила Магда, был молод. Единомышленники, сыгравшие на площадке подмосковного ДК «Женитьбу Бальзаминова», сорвали на премьере аплодисменты, спектакль имел оглушительный успех, потому как худрук Женя Темницкий смог продернуть советскую власть, выразить свое отношение к вводу танков в Прагу, потоптать бездыханного тело усатого тирана и выразить надежду на светлое будущее демократической России. Публика хохотала облегченно, в особо острых моментах (въезд Бальзаминова на танке к Домне Белотеловой) взрывалась криками «браво», и Министерство культуры, решив, что оставить такой спектакль болтаться без надзора — преступно, выделило театру цокольный этаж жилого дома, внедрило своих сотрудников и стало наблюдать за процессом — где надо, подрезая, где надо, разрешая, завербовало и самого Темницкого, да так ловко, что тот этого и не заметил. Театр гремел, а диссиденты и прочие им сочувствующие, всякая либеральная молодежь, студенты и бородатые ИТР-овцы — все они были под колпаком. Впрочем, спектакли всё равно были прекрасны, а уж небольно ущипнуть власть, ставя Лопе де Вегу или Хармса, было делом несложным.

В театре Яша растерялся совершенно. Ему театральное закулисье представлялось чем-то строгим и важным, вроде передачи «Театр на телеэкране», но все оказалось ровно наоборот. Яша изумился тому, как часто все целуются, обнимаются, говорят друг другу гадости или комплименты, матерятся, одалживают деньги — и вообще ведут себя так, будто они все — родственники. Магду закружили, затискали, отовсюду слышались охи-ахи, двусмысленные комплименты, и, что Яшу поразило более всего, почти все спокойно и открыто обсуждали Магдину проблему, давали советы, вроде таких — «Ты чего мне не позвонила, у меня врачиха классная», или «Какой урод тебя сдал тебя этим палачам»? Магда живо обсуждала свой аборт, и Яша не удивился бы, если бы она, расстегнув джинсы, показала всем свой страшный шрам. Похоже, это никого не смущало, тут же решили отметить возвращение Магды, скинулись, отослали гонца, пока ждали гонца, отправились на сцену, смотреть новое световое оборудование, и Магда ахала со всеми, и удивлялась, как это Темницкий все это выбил?! Потом пили кислое вино, сидя в крошечном буфете, пели «То ли люди, то ли куклы», плакали, а Яша, не пьянея, наблюдал за тем, как смотрят на Магду эти мужчины, и ему становилось страшно. Магда, наоборот, расцвела совершенно, в лице её не было заметно ни капли скуки, полумрак делал её еще более прекрасной, и она всё чаще прикрывала глаза и облизывала губы, как будто её мучила жажда. Разговоры за столом то становились нестерпимо громкими, то зависала пауза, и кто-то обязательно говорил, — о, мент родился! и разговор вспыхивал с новой силой… Курили беспрерывно, дым то вздымал вверх, то опадал, у Яши голова кружилась, и дико хотелось спать. Он не заметил, как отключился на пару минут, а, когда открыл глаза, понял, что Магды за столом — нет.

Искать Магду, стуча в гримерки, Яша не стал. Он боялся, что на стук откроет Магда, и скажет, — что ты тут забыл? — и он должен будет или ударить её, или молча выйти — и ждать у служебного входа. Стараясь не попадаться никому на глаза, он с трудом нашел выход и уехал домой. Один.

Ночью Яша не спал. Нет пытки страшнее, чем ожидание. Яша не отходил от окна, и все смотрел на спящий двор, на дерево, с которого с царской неторопливостью облетали листья, слушал мерный дробный стук капель по жести подоконника, и всматривался в каждую фигурку, входящую в подъезд. Когда уставали глаза, он садился на стул, клал на подоконник руки, и на скрещенные руки голова опускалась сама собой. Когда хлопала дверь лифта, и лифт, скрипя и охая, тащился вверх — с тем же звуком, как и в Яшином детстве, сладко ныло в позвоночнике, и сердце начинало биться в клетке из ребер, желая одного — выпрыгнуть и разбиться. Но лифт останавливался на других этажах, и где-то — выше, или ниже, хлопала входная дверь, забирая домой гостя с улицы. Два раза лифт останавливался на Яшином этаже, и Яша разворачивался лицом к двери — встретить Магду. Что он ей скажет в этот момент, он не знал. До 4 утра он думал, что просто убьет её, чтобы покончить с этой любовью, потом он, решив, что она попала в беду, стал думать, что простит ей все — только бы она была жива, только бы вернулась! В самые мучительные, серые, рассветные часы, когда зажигались огни в комнатах чужих домов, и Яше, даже сквозь занавески, были видны люди, вставшие для труда и забот в это раннее время, Яша думал об одном, что никогда не любил Магду так сильно, как сейчас, и никогда не желал её так же страстно, и гнал от себя мысль, что кто-то, другой, не он, сейчас курит в постели, обнимая Магду за плечи… Магда пришла в 10 утра, когда Яша, не выдержав пытки бессонницей и ревностью, уснул. От звука её шагов он проснулся, бросился к ней, трясясь от ненависти и счастья, что она жива и вернулась, и был поражен её видом — Магда была свежей, отдохнувшей, такой вот — прохладной, какой она была всегда после крепкого сна. Почему ты не спал, — она говорила на ходу, расстегивая пуговки на мужской рубашке, которую Яша покрасил ей неделю назад, — у тебя такой больной вид? Есть же кровать, что за фантазия — спать на стуле? Она расстегнула молнию на джинсах, стянула их, цепляя пальцами ног, на пол, и пошла — в душ. В трусиках и в трогательных белых носочках с грязными пятками. Яша ждал её, комкал рубашку, нюхал её, как собака — желая найти чужой запах, но рубашка пахла Магдой, её духами, сигаретным дымом и терпентином. Прохладная Магда, в капельках воды, уже босая, подошла и поцеловала Яшу в затылок, — милый мальчик, ты ревнуешь? Зачем? А дальше Яша любил её так, как можно любить потерянное навсегда — и внезапно обретенное. А дождь все шел, и царапал серую жесть подоконника, и голуби ходили по перилам балкона, и падали листья, на лету становясь из золотых — ржавыми.

Глава 8

— Евгений Аркадьевич? — Магда подошла к Темницкому, который махал рукой кому-то наверху, на колосниках, — Евгений Аркадьевич?

— Ты видишь, я занят! Колпин! Софит собьешь к едрене маме! У тебя руки откуда? Магда! — наверху что-то стукнуло глухо и на планшет сцены упал молоток. — Колпин! Уволен!

Магда взяла Темницкого под руку, зашептала ему что-то на ухо, косясь на стоящего в кулисах Яшу.

— На полставки. Монтировщиком. Вон, вместо этого урода Колпина. Скажи, чтобы оформляли. Да уйди ты, — Темницкий отцепил Магду от себя, — сколько тебе говорить! И всем, кстати! — Евгений Аркадьевич составил ладони рупором, — касается всех! Никого! Когда монтировка! Чтоб никого! Цехам делать нечего? Я сейчас работу найду! Где завпост?

Дальше все было быстро, нервно и шумно. Ставили павильон к новой постановке «В ожидании Годо». Темницкий, решивший отказаться от постмодернизма, сам не понимал, к чему пришел, потому успех спектакля был под вопросом. Диди и Гого сидели на школьных скамейках-партах, а с колосников свешивались канаты, которые, по ходу действия, выбирались наверх, пока не оставался один. Магду Темницкий решил взять на роль Мальчика. Она, совершенно неожиданно получив первую свою роль, находилась в состоянии какого-то истерического возбуждения. С одной стороны, она жалела, что роль ничтожная, и не костюмная, а с другой — ей казалось, что именно она будет звездой, и пыталась спорить с Темницким, чтобы обставить каждое свое появление на сцене как нечто сверхъестественное. Яша, которому Беккет вообще не был знаком, честно пытался полистать пьесу в курилке, но, пожав плечами, бормотнул — что за мура, хрень какая-то, и пошел знакомиться с коллективом монтировщиков. С этой минуты их роли в театре определились четко — Магда — актриса, Яша — рабочий. Теперь Яша ходил в комбинезоне, шикарно рваной майке, ругался матом, закладывал за ухо папиросу и сыпал к месту и не к месту специальными терминами. Магда же сидела за своим гримировальным столиком, в служебном буфете стояла в очереди с актерами, ходила за Темницким с умильным лицом посвященной и начала стесняться Яши. Теперь она часто уезжала домой раньше, а Яша, проклиная все, оставался разбирать декорации. Когда он возвращался, усталый, злой и голодный, то заставал дома новых или старых приятелей Магды и шел на кухню — ужинать в одиночестве. Соседки жалели его, оставляя остывший суп в кастрюльке на плите или дешевые пережаренные котлеты с лапшой.

Спектакль «В ожидании Годо» не провалился, даже имел успех, во многом благодаря тому, что пьесы абсурда каждый может трактовать, как угодно. Магда была трогательна, и, пожалуй, она стала самым понятным персонажем в спектакле. Она с чувством выбегала на поклоны, дрожала от радости, а Яша стоял в кулисах с махровым халатом, который набрасывал ей на плечи. Когда он видел её на сцене, он волновался так, что не мог понять, хорошо ли она играет, или плохо — ему казалось, что десятки глаз смотрят на неё зло и оценивающе, и ему хотелось одного — обнять её, укрыть и сделать невидимой — всем.

Это только так кажется, что театр — демократичен, не знает сословий, рангов и каст. На самом деле у каждого своё место, определенное не близостью к сцене, нет — известностью зрителю. Зритель, пожирающий глазами программку, обиженно дующий щеки на то, что в роли Гамлета сегодня не Нар. арт. РСФСР Нездвицкий, а вовсе даже Засл. арт. Респ. Туркмения Горковенко, вряд ли станет читать длинный список работников никому неведомой постановочной части, да еще во главе с заведующим ею! Кто такие костюмеры мужской стороны, реквизиторский цех, осветители, машинисты сцены, звукорежиссеры? Кто они? В чем их заслуга перед публикой? Публика хочет одного — Гамлета, в исполнении Нездвицкого! Того, того, — зритель пихает локтем свою соседку справа, — помнишь? Детектив был? Ну, где он её в ванной зарезал, помнишь? Во, этот сейчас Гамлет. Вряд ли зритель знает мебельщика Федю, который выносит на чистой перемене чёрные шаткие табуретки, или бутафора Машу, которая, отложив сигаретку на край жестяной банки, выклеивает папье-маше для будущей китайской вазы. Они — никому не видны, неизвестны и не интересны. Актер сможет существовать сам, один — только сцена и он. А постановочная часть — нет. Вот, это и есть касты, и внутри самого театра — так же. Звания, которые дает государство актерам, и есть — звания служебные. Сколько раз, пробегая глазами неизвестные фамилия с приставкой «Засл. арт.», зритель недоуменно поднимает плечи — а кто это? Да что, заслуженный? Народных не всякий знает, а скажи фамилию мальчишки, студента, сыгравшего Пятнадцатилетнего капитана, или школьницы, семиклассницы, предводительницы целой оравы мальчишек — зритель сам выдохнет фамилию любимого артиста. В театре — там обласкан тот, кто ближе к руководству, тот и получает роли первого плана, а всякие там бунтовщики, борцы за справедливость, или просто те, кто в опале без причины — те ждут роли годами, роли — любой, только бы — выйти на сцену. Магда, не отличавшаяся выдающимся талантом, просто попала «в струю». Публика и сама не знает, чего она хочет, а тут Темницкий и предложил ей эту девочку Магду, как Твигги — Сесил Битон. На Магду Темницкий сделал ставку. От «Лолиты» до «Завтрака у Тиффани» — от «Первой любви» до «Повести о Сонечке». Популярность Магды набирала обороты, Темницкий уже договорился с театральным училищем о поступлении — Магде нужен был диплом, а пока… пока он не мог даже зачислить ее в труппу, и Магда получала крошечную ставку капельдинерши. Яша уже не стоял в кулисах с махровым халатом — для этого к Магде приставили вёрткую нагловатую девицу, и уже не решался подсесть к ней в буфете с чашечкой кофе, а только стоял в толпе и смотрел, как Магда репетирует, как Магды выходит из театра, как Магда садится в машину. Они по-прежнему делили комнаты в коммуналке на Татарской, но Яша уже и сам не понимал — кто он? Не раз, и не два он, приходя домой, слышал возню за закрытой дверью, глуховатый смех Магды и чьи-то чужие голоса, и уходил на кухню, садился у двери, ведущей на черную лестницу, курил, и думал, а что же делать — дальше? А дальше Яше светила армия…

Изо всех предложенных вариантов — Яша сразу отбросил «пацифист», «баптист», и отсрочку по причине рождения ребенка. Нет, старик, — говорил пожилой, сорокалетний машинист сцены Паша Шицкий, — откосишь на полторашку, а ребёнок на всю жизнь. Опять же, алименты? А по любви, — глупо спросил Яша. По любви делай сразу близнецов и свободен на всю оставшуюся! Среди приемлемых вариантов был и ЦАТСА — знаменитый Театр Советской Армии, на сцену которого, при желании, мог въехать танк — но туда брали с актерского и тоже — по великому блату. Был и кинополк в Алабино, в/ч 55605, но тоже — по блату. Можно было податься в бега, мотаться из города в город, или спрятаться в деревню, или вообще бежать — на Севера, к угрюмым «бывшим интеллигентным человекам», а, и того экзотичнее — спрятаться в монастыре, но все это — временно. Варианты с больными родственниками, с взяткой размером в стоимость машины Жигули — тоже отпали. Оставался самый верный, практический беспроигрышный путь — закосить в «дурке». Правда, получивший «белый билет» становился прямо-таки лишенцем и отщепенцем, но приобретение водительских прав и престижный ВУЗ для Яши были — пустой звук. Важно было одно — не оставить Магду, быть рядом, вблизи, на какой угодно роли — только видеть, слышать, иметь возможность дотронуться.

Желание хоть как-то досадить советской власти, посягавшей на свободу, было столь велико, что к освобождению Яши подключились все, кто мог, не мог, или просто — сочувствовал. Яша вспомнил даже про адвоката Борю, и тот, обзвонив при Яше с десяток человек, вынес вердикт — будешь косить по дурке, потом исправим на маниакально-депрессивный, а потом что-нибудь изящное, типа импотенции с плоскостопием, и будешь ты, Яшка — ни туда, ни в Красную Армию! — Боря радостно заржал и стал намечать на листке последовательность действий.

— А сколько это будет стоить, — глупо спросил Яша, у которого в кармане пересыпалась мелочь, — у меня денег нет.

— Разберемся, — Боря выпростал из-под сиреневатой манжеты «Seiko» на дорого и сдержанно поблескивающем браслете, — сейчас главное — не загреметь в армию. Или, что еще хуже — во флот!

Глава 9

Наконец, было решено назначить «День икс» на 2 января, когда у «Скорой» и без того проблем по горло, и бригады подшофе, и общее пьяное ликование как-то смягчает ответственность за неверный диагноз. Татарскую улицу для проведения плана в жизнь отвергли — соседи, Магда, да еще не по адресу прописки. Решили, что лучше всего — Новые Черемушки. Опять же, соседи всегда подтвердят, что Яша — псих ненормальный. Отправили бабушку в гости, поставили ёлочку. Взяли журналы «Америка», «L’Humanité Dimanche», «Neues Berlinische Illustreitung», «Morning Star» — сделали из них флажки, развесили на веревочках. На чахлую ёлку нацепили пустых сигаретных пачек, пивных банок, оберток от жвачки — Боря притащил от знакомых фарцовщиков все, что мог. Раскидали по полу диски, разлили бормотуху по импортным бутылкам, отчего «Beefeater» приобрел мерзкий заборопокрасочный цвет, а «Baileys», налитый в стакан, напротив, получил цвет водки — прозрачный. Борис и Яша сидели на полу, постепенно накачиваясь коньяком, пьянели, трезвели, хохотали над своими анекдотами, травили немыслимые по своей глупости байки, пока, наконец, Борис, которому хотелось спать, не вызвал «Скорую», забыв сказать об этом Яше, который в этот момент сладко уснул в совмещенном санузле. Скорая, специализирующаяся на психах, прибыла под утро — немудрено спутать приступ шизофрении с белой горячкой! Боря спал, Яша сам открыл дверь и долго не мог понять, чего от него хотят угрюмые медбратья. Ты тут, что ли, псих, против советской власти? — грубо спросил Яшу брюнет со скошенным лбом. Я, — честно ответил Яша, — я вообще-то, диссидент. Фамилия моя — Щаранский, и я вернулся из Израиля, чтобы продолжить борьбу с режимом! Санитары сели на бабушкину кровать и закурили. Ждали фельдшера.

— Я вчера получил письмо от Сахарова, — гнул Яша, — сейчас же утром я выезжаю в Горький. Мы поднимем восстание на Горьковском заводе! Я, кстати, осуждаю ввод советских войск!

— Куда, — вяло поинтересовались санитары.

— Да куда бы то ни было! — парировал Яша. Ему было смешно. Санитары казались ему ошибкой, и он никак не мог вспомнить, какого черта они тут делают. — Я вообще, баптист.

— Ты еврей, — напомнил ему левый санитар, лысый, с мягкими оттопыренными ушами, — еще скажи — кришнаит?

— Или адвентист-реформист, — поддакнул правый, — ввод войск куда осуждаешь? Нам историю болезни заполнять. Потом менять нельзя будет!

— В Афганистан, — Яша икнул, — мы с Сахаровым конкретно! Опять же я еще этот? Пацифист!

— Пидарас ты, — ласково сказали санитары, — буйный, пойди?

— Вы что делаете? — завопил Яша, но кричать было поздно. Видавшая виды грязная смирительная рубашка ловко обхватила похмельного Яшу, очки слетели на пол, хрустнули стекла под ботинками, проснувшийся Борис запрыгал и забегал, размахивая зачем-то свернутой в трубочку газетой «Times», — прекратите произвол! Я немедленно звоню Рональду Рейгану! Права человека! Хельсинкская группа! Пустите Яшу!

— Ты что, чувак, — санитары остановились, — вместе с этим пойдешь? У вас че, коллективный типа психоз? Не, мы только одного возьмем, мест нету, — и, подталкивая Яшу, санитары начали медленно спускаться по лестнице.

В Ганнушкина было просто прекрасно. Ни до, ни после больницы Яша не встречал так много замечательных людей, добровольно избравших больничную палату на жительство. Поначалу Яше было страшно, но через некоторое время он освоился, благо, почти все, находящиеся в его палате лежали здесь с тем же самым диагнозом — «Отказ от службы в рядах вооруженных сил СССР». Коллектив подобрался исключительный — художники, программисты, географ, лингвист, физкультурник, и, все-таки, один — но баптист. Клички получили все, так было проще. Сотрудник Музея землеведения стал «Географом», лингвист — «Языком», Яша — «Ленноном», ну, а баптист? Правильно. Так и остался — «Баптистом». Яшу быстро научили, как прятать таблетки за щеку, как симулировать коморбидные расстройства, как разговаривать с палатным врачом, а как — с зав. отделением. Яша узнал, как можно пронести в больницу водку, сигареты, «колёса», шоколад, чай, запрещенную литературу и игральные карты. Яша узнал, какая из медсестричек «даёт», а какая может заложить, какого из настоящих психов следует опасаться, а с кем можно даже и поговорить. Убогое помещение, чудовищная кормежка, вид психических больных ожесточили бы любое сердце, но компания подобралась настолько теплая, что дни пролетали незаметно — в игре в преферанс, в беседах об экзистенциализме, в критике теории Дарвина, в рассказах об эпохе великих географических открытий и в фантастически лживых рассказах про успехи у слабого пола. Фраза про «Ярбух Фюр психоаналитик» стала ходовой давно, но все делились личным опытом, на будущее — когда уже откосят, получат вожделенный белый билет с пометкой «7б» — «психопатия умеренно выраженная, с неустойчивой компенсацией». Боялись одного — психотропных препаратов, вводимых внутривенно, потому до буйного помешательства себя не допускали. Впрочем, зав. отделением прекрасно знал, кто лежит у него, и жалел ребят, хотя и не видел смысла в том, чтобы подвергать себя таким мукам, вместо того, чтобы гордо, вытягивая носок, топать по плацу, бегать в самоволку, совершать марш-броски в полной выкладке и быть зверски битым «дедами». Яше письма приходили от Бори, от коллег по театру, от бабушки — бабушка переписывала письма от мамы, не будучи уверенной в том, что стоит оповещать больницу о наличии родственников в Израиле. Через месяц Яше стало тошно. Вид грязного сортира, страшные крики, смрад, грубость и зарешеченность окон начали постепенно сводить его с ума. В очередной раз, когда сосед, с которым он делил одну тумбочку на двоих, вслух и с выражением читал «Пиры Валтасара» Венечки Ерофеева, Яша заплакал и, путая от отчаяния слова, рассказал о своей любви, пластилиновых кирпичах, реке Яузе и о верной, но ненужной Зине. Палата сочувственно прислушивалась, после чего даже выпили за любовь, чокаясь мензурочками зеленоватого стекла. На следующий день Яша написал Боре, что он не может здесь больше находиться, и что он сознается в совершенном преступлении, пойдет в тюрьму, а потом в армию. Или наоборот. Решившись на такой шаг, Яша стал рваться на разговор с лечащим врачом, но сопалатники уговорили его подождать, потому как нехорошо — рушить коллектив! Через три дня Яшу вызвали, и молчаливый санитар повел его нескончаемыми коридорами. Они то заворачивали направо, то поднимались вверх, то спускались вниз, и везде были железные двери с решетками, и санитар нарочито медленно отпирал замки, и они опять шли… В уютном кабинете с кожаным дореволюционным диваном, низким столиком и покойными глубокими креслами, его ждал Борис. — Старичок, — он протянул к нему руки, не вставая с кресла, — Яша?! Что с тобой сделали эти врачи-убийцы?

Яша, не решаясь присесть, остался стоять, озираясь по сторонам.

— Ты что тут делаешь, — спросил он, понизив голос.

— Я пришел дать вам волю, — Борис щелкнул «Ронсоном», — садись, старичок, я изложу тебе ПЛАН.

— Пожрать принес? — Яша схватил сигарету, — а покурить? Мы дрянь такую тянем, я дохаю, не могу. Борь, всё, я — пас. Я сдаюсь.

— Старичок, никто не говорил, что будет легко! — Борис налил кофе из термоса, — пей. Тебе повезло, что у тебя есть такой друг, как я. Все решаемо, Яша, друг дорогой! Ты помнишь, как шить джинсы?

— А чего их шить, — Яша отхлебывал кофе осторожно, наслаждаясь, — с коньяком! Шить, — сказал он после паузы, — да помню, конечно, ты что, предлагаешь мне тут цех открыть? Силами буйно помешанных?

— Недалеко от истины, но пока не в таких масштабах. Короче, Аксентий Поприщин. У нас все дороги — через баб-с, сам понимаешь. Надо будет одеть одну, но так, чтобы — сногсшибательно. То есть — просто… Кинофестиваль, слышал?

— Еще бы, — Яша откусывал сырокопченую колбасу прямо от батона, — мы тут все новости знаем, пойти, правда, не можем — не в чем! — Яша похлопал себя по груди, и от ветхой байковой пижамы запахло немытым телом, — а так, да, мы в курсе!