Воздух
стихи и поэмы
Андрей Кайгородов
© Андрей Кайгородов, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Из сборника стихов «Великий некроромантик»
Запах на мёртвом человеке
Цвет крови, цвет помоев, цвет сирени,
Плохая сказка в тридцать три ступени,
На свет труп девки отмороженной и грязной,
Салазки, маски, дикие олени.
Кричу руками, розовые щёки
Сползают медленно по обгоревшему закату.
У этих ног густая пелена восьмёрок,
У этих губ поношенное знамя.
На кол наткнувшись пузом иль коленом,
Не замечая ритм коня-калеки,
Прокусывая шею одеялом
От запаха на мёртвом человеке.
Назвав три точки, семь зловонных капель
Кубами меряя пространство, дыры, время.
Я силюсь позабыть, но тщетны все старанья,
Меня тошнит от запаха на мёртвом человеке.
Я задыхаюсь в твоих сточных плоских гранях
И, оголяюсь нервом иль привычкой,
Влюблённою пьянчужкой забываясь,
Я пробую найти к замку отмычки.
Но глыба нечистот, тоски и боли
Комками грязи, лезвием по мясу,
Кричать напрасно, выть, кусать и плакать,
Когда на мёртвом человеке запах.
Пред зеркалом без глаз, без паутины,
Слюною едкой утопаю в раме,
Ведь это я с пробитыми руками
Себя же к стенке прибиваю…
«Светись в беспомощных тисках заката…»
Светись в беспомощных тисках заката
Злато. Бесформенным распятьем ада
Вонзи своё тугое жало
В беспомощную твердь забрала
И ороси пыльцой кровавой тугую плоть.
Скреби зубами бесконечность,
Огнём пылающую вечность
У врат конца и без начала
С причала в омут на живца.
Офелия – безумная старуха
Вниз, по теченью кверху брюхом.
Раскалывая льды и ямы
Вершины гор, дворцов сараи
Являлась в облике забавы
На милых шуток карнавалы.
И напивалась кровью алой
Из ран беспечных мудрецов.
Заросших гнилью и червями,
Покрытых плесенью и пнями
С расплавленной, как сыр печёнкой
И вечной, как помои водкой.
Светись рассветным колыханьем,
Ненужным званием позвенев,
Молись покуда есть страданья,
Покуда ты не выйдешь весь.
«В вашем милом личике…»
В вашем милом личике
Бледность и усталость.
Всё казалось вечностью,
А осталось – малость.
Как в какой-то повести
Злой и непонятной
Вы лежите в гробике
Чистой и опрятной.
Чьи-то губы алые
Лоб ваш покрывают,
Чьи-то руки жаркие
Слёзы вытирают.
Только вам неведомо,
Вот какая жалость,
Что на вашем личике
Бледность и усталость.
Зеркала завешаны,
Всюду тишина
И лишь кто-то скажет вам
Тихо, не спеша —
Упокойся с Господом,
Бедная душа.
«Выкрутив голову…»
Выкрутив голову,
Как стеклянную лампочку,
Выключив свет,
Перекусив пальцем веточку,
Нагруженную систематической вечностью,
Я питаюсь снегом и воздухом,
Воздухом сна.
От одного до другого холмика,
Покрытого плесенью,
Невысыхающей радостью,
Тупым предчувствием смерти
И черными дырами
Двояковыпуклых линз.
Лизни меня в губы
Холодным прищуром гаденьких глазок,
Заплывших толстым салом цинизма,
Мерзкой похотью трясущихся пальчиков,
Жаркими вздохами посторгазмических слов.
Лекарь безжалостный,
Поедающий мозг.
Спираль моей давшей трещину лампочки,
И цыпочки лапочки,
Падкие, гадкие,
Мягкие тапочки,
Точат оскалы шершавыми языками
И ждут начала безумного праздника
В ночь полнолунья, забвенья и радости.
«У нашей Маши кашель…»
У нашей Маши кашель,
Температура и понос,
Климакс, заварка на верхней полке,
Пять таблеток на всякий случай
И музыка.
Две табуретки,
Распиленные лобзиком на 24 части.
Ужас в ванной,
В прихожей торшер, интерьер,
Оставляет желать лучшего
Ее внешний вид.
Она третью ночь не ест, не спит,
Твердит о чем-то украдкой,
Не смотрит в дверной глазок,
Лишь грызет черный сухарь,
И нам кажется,
Что ей это нравится,
И нам кажется
Что она красавица.
Нам кажется, что она…,
Но нам только кажется,
Мы не знаем когда луна
Вновь откроет глаза.
И кто-то нам улыбается,
И кто-то нас пугается,
И все-то нам только кажется.
«Есть все в этом мире и звук, и скворечник…»
Есть все в этом мире и звук, и скворечник,
Пьяный водитель и ржавый подсвечник.
Есть маленький зайчик в пасти у волка,
У деда Михея есть пес и двустволка.
Есть рыба, живущая в море и речках,
Есть черти, живущие в речках и печках,
Есть мячик у девочки Тани большой,
Есть в сказке медведь с деревянной ногой.
Есть звезды на небе и космонавт
Летает в ракете, есть в джунглях удав.
Есть снежные горы, скопцы и сараи,
Есть бронепоезд, ишак и Гавайи,
Спешащие дети, пустые бутылки,
Научные взгляды, дома и пластинки,
Жвачки, проходы, магнит и невесты,
Есть дядьки и тетки, любовь и инцесты,
Дела и заданья, улыбки и шахты,
Кровать, самокаты, карты и платья,
Замки на сапожках и бородавки,
Полено, бесплодье, арбуз и канавки.
Есть слово, которым кого-то ругают,
Трава есть, её коноплей называют,
Есть Винни-Пух и ослик Иа,
Удав есть, тот, что вена одна.
Есть мост и машины, кювет и гараж,
Ежик, похмелье, есть наш и не наш,
Есть фантик и слон, живущий в Каире,
В общем, хватает дерьма в этом мире.
Святая лира
У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз
Твоя непогрешимая, святая лира
Все больше обнажает юный торс
Уже трясутся от мороза губы
Уже сосульки на ресницах и носу,
А ты безжалостно срываешь с плеч нагрудник
И восклицаешь: «Я тебя люблю!»
А лиру уж колотит с непривычки,
Она уже хоть с кем согласна переспать,
Но твои дикие, ужасные привычки
Ее готовы словно липку ободрать.
И чувствуя энтузиазм и силу
Невиданный доселе творческий подъем
С нее сдираешь ты последнюю штанину,
И соблазненный наготой ее кричишь:
«Как я в тебя влюблен!»
Но лира, коченея от мороза,
Не в силах, что-либо тебе отдать.
Упала в снег, как почерневшая береза,
И ты не в состоянии ее поднять.
Ты плачешь наклонясь над юным трупом,
Ты просишь нежности и теплоты,
Нажравшись спирта, ты рыдаешь тупо,
И все твердишь: «Приди ко мне, приди».
И озверев до помутнения рассудка,
Ты начинаешь с ней любовную игру,
И получаешь несварение желудка,
И звание поэта на миру.
У берегов молочного эфира
Ты жадно ртом глотаешь злой мороз,
Твоя окоченевшая, святая лира
Лежит в углу и преет, как навоз.
«Я сплю и вижу сон, в нем ты и я…»
Я сплю и вижу сон, в нем ты и я
В бескрайних лабиринтах века,
Где осень – ты, а я – весна,
Где я – Ромео, ты – Джульетта
Лишь губ твоих дыханье и тепло
И сладострастья бурное веселье
Ах, как прекрасно глаз твоих стремленье,
Смотрящих на меня сквозь мутное вино.
«Проснись, – кричишь мне ты, – я таю, увядаю,
Я погружаюсь в мерзость, кровью истекаю,
А ты, слепец влюбленный, спишь и видишь сны,
Погрязший с головой в свои мечты».
И ты не в силах удержать свой крик,
Рвешь на себе парчовые одежды,
А я смеюсь, как праздные невежды
И все как прежде вижу сны.
Твой взгляд окаменел и тело стало липко,
Ты как змея, собака, как улитка,
Упала в грязь и пробуешь взлететь
Иль встать или хотя бы зареветь,
Но тщетны все попытки,
Как свинья ты ползаешь в грязи
И просишь у меня подать руки.
А я на падаль падок,
Словно муха на гнойную болячку сел
И гадить принялся в твою больную душу
Сначала робко, но затем стал смел.
В бессилии своем ты тягостно стонала,
А я все глубже погружал отравленное жало
В твой мерзопакостно трагичный быт,
И насладившись муками твоими, я стал сыт.
Насытившись тобой до опьяненья,
Я вскоре тягость осознал похмелья,
Но увидавши мутное вино, я сделал два глотка
И опустился в новое г…о.
Женский труд
Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,
Стремленье к совершенству и мытье посуды,
Бескрайние просторы нечистот,
И торжество продажной поп – культуры.
Твой белый флаг, застиранный до дыр,
Он символ подвенечного наряда,
С ним ты шагнула гордо в мир,
В мир сладострастья и разврата.
Воспой мне, женщина, нелегкий женский труд,
Свою судьбу, избитую годами,
В глазах твоих отсутствует уют,
А в сердце твоем дым,
Там где когда – то было пламя.
С тоскою смотришь ты
На свой прошедший путь
И говоришь, да мне ль жалеть о прошлом,
И, роясь в памяти, как в барахле ненужном,
Ты вспоминаешь свой нелегкий путь.
«Былое, быль, увядший свет зари…»
Былое, быль, увядший свет зари,
Метель, снега, и журавли,
Спешащие в безумство дня,
Где нет тебя, где нет меня.
И всё как прежде, испокон времён,
Беспечное создание на шаре,
И пылкий юноша без памяти влюблён
В мечту свою живущую мечтами.
Два этих призрака в полночной синеве,
Хрустальных клавиш дикое сплетенье,
Сквозь призму времени сверкающим лучом,
Сольются музыкой безумства, наслаждения.
Их вспыхнувший огонь осветит небеса,
Сверкающей звездой опустится на землю,
И сотый раз, как день настанет тьма,
И по миру пройдёт любовь неясной тенью…
Розовый дождь
Милая, выгляни в окошко,
Смотри там наша кошка
И опять идет розовый дождь,
Ты любишь, когда он приходит внезапно,
Бежим же скорей.
Возьми с собой хлебные крошки,
Мы покормим его с ладошки.
Мы растворимся как сахар
В его теплой воде
И поплывем ручьями по грязным канавам
Пустых кварталов
Прочь от рук глаз и ног.
Мы будем водой
И наша святость, и наша любовь
Будет вместе с нами
Гулять и смеяться, страдать и печалиться.
Бросим теплую печку врагам,
Пусть они греют дряблые кости.
Милая скорей, смотри, он улыбается нам,
Он приглашает нас в гости.
Бежим же, бежим,
Но ты вновь ускользаешь
Водой меж пальцев
И уплываешь с дождем.
А я, я опять остаюсь в пустоте
И нет ничего, лишь смерть
И тонкие струи дождя
Все стучат и стучат о былом.
«В твоих глазах…»
В твоих глазах
Ни озеро, ни море.
В них сотни миль
Водопроводных труб.
И в этих трубах воды
Всех морей бездонных,
И в этих водах плавает мой труп
«В безжизненных потоках вод…»
В безжизненных потоках вод
Талый вымерзший снег.
От того ль, что мой путь к звездам
Чуть затянулся,
Или я угодил в мутный поток
Бесконечно текущих мелодий?
Мне легко выбирать параллели,
Ползущие колесом
По бездорожной тьме
Моих опухших мозгов.
Скрип жаберных впадин из-под вуали,
Сладкий нектар змеиной отравы,
Жалом в бурный поток лейкоцитов.
Съеденной тыквой, повешенным твидом.
Самоубийство летящее ветром
И ароматом весеннего неба.
Как прекрасно поет соблазнительный голос,
Лязг и скрежет порванных нервов.
Дым от костра поднимается вверх
И небо плачет, жмурясь от света.
И я то ли вою, то ли кричу.
И с пальцев моих капает лето.
Ритуальный вальс через насилье,
Мучной аромат безжизненных губ,
Помирающий кролик со страстью вампира
Пожирает собственный труп.
И улыбается собственной смерти,
И наслаждается криками крови,
И плавится талый вымерзший снег
В теплых лучах благодатного солнца.
«Луна по бархату ночного неба плыла…»
Луна по бархату ночного неба плыла,
Пугая мертвым ликом
Святую сущность бытия.
И криком вечного молчанья
Ее лизали облака
И треснувшая гладь земли разверзлась
И из вечной мглы
Восстали духи зла.
«Пасмурным днем…»
Пасмурным днем,
Когда спят мои сны,
Я пою увертюры,
Слагаю стихи.
Я строю из буковок
Сказочный край,
Где бескрылые боги
Пьют крепкий чай.
Где коты наблюдают
За мерцаньем светил,
Где живу я сейчас,
Где когда-то я жил.
Маленький домик
Возле реки —
Там сейчас почивают
Мои сладкие сны.
Мое звездное небо
Несет меня вдаль
И повсюду незримо
Летает печаль.
«Я был рад беспечности незнанья…»
Я был рад беспечности незнанья,
Возвел бы сад, отягощенный знаньем,
Но снег засыпал землю белым,
Впитав в себя всех тайн величье.
И скрипка пела, насладившись счастьем,
Выплескивая бархатные звуки,
Корежа небо, ожидая смерти.
«Товарищ высокого роста…»
Товарищ высокого роста
В сапогах и берете
Крикнул Пете:
– Послушайте Петя,
Что вы сказали Свете?
– Я, – ответил Петя
Товарищу в берете, —
Не говорил о Свете.
– Я вас спросил, что Свете,
А вовсе не о Свете, —
Сказал товарищ в берете,
А Петя улыбнулся,
Прищурился, надулся,
– Какой, простите, Свете, —
Сказал серьезно Петя,
– Не той ли, что в буфете
Мечтает о конфете?
– Да той, – сказал в берете
– Что я ее люблю, —
Промямлил тихо Петя.
Товарищ высокого роста
В сапогах и берете
Крикнул Пете:
– Молодец, я вас поженю.
«В моей влажной уютной помойке…»
В моей влажной уютной помойке
Роется маленький ящур.
В черных как дыры сплетеньях
Пускает влажную жидкость,
Уткнувшись ослепшей мордой,
Бродит по следу китайца,
Вдоль песчаных изгибов
Моих гниющих мозгов.
Я отрываю от тела
Время – карманный фонарик
И мажу по небу белым
Беспечно ползущим вьюном.
Спи мой заброшенный остров,
Покрытый мхом и словами,
Отныне свет пышного тела
Взмывает ногами лани.
В окаменелых берёзках
Гранитные слезы чеканя,
Я отлетаю от нотки
В поющие стены Китая.
«Умри мой страх, мой тлен и голод…»
Умри мой страх, мой тлен и голод,
Мои терзанья в сумраке ночи,
Умри во мне о вечный холод
И ненависть моя умри.
Взойди ростком целебным, радость,
Любовь, беспечность, страсть,
Я так хочу быть виноградом
И никогда ни у кого тебя не красть.
«Паронитовые братья…»
Паронитовые братья
Пили уксус на дворе,
Говорили о погоде
В предстоящем сентябре.
Будет дождь, нет будет жарко,
Будет снег, нет духота,
Паронитовые братья
Простояли до утра.
Я нет, я еще по кружке,
Уксус кончился и тут
Паронитовые братья
Бух на землю, в землю плюх.
На дворе большом просторном
Возвели мемориал,
А сентябрь между тем
Никогда не наступал.
Иван Троегубов и его нелепая смерть
Иван Троегубов восходит на гору,
Томим интеллектом, пьянством и славой.
Иван Троегубов великий мыслитель,
Знаток всех религий и тайных соблазнов.
В походке его гениальности почерк,
В глазах его блеск предвестник свободы.
Иван Троегубов от мира уходит,
Чтоб насладиться царством природы.
Томимый соблазном во всем быть свободным,
Он выбрал свой путь наверх к небесам,
И чьи—то руки Ивана возносят,
И чьи—то губы припадают к ногам.
Иван как мыслитель плюет на них сверху
И смотрит, как жадно все лижут плевки,
И он поднимает голову к верху
И произносит: «В этом все вы».
Я буду птицей летать в поднебесье,
Я буду соколом плыть над землей,
Прочь, к небесам, от смрада и грязи,
Иван Троегубов – последний герой.
Оставшись один, он сидит на вершине,
Голодный, больной, не причесан и хмур.
Я одинок, я ничтожен и жалок,
Где же, ты, мой вселенский Амур?
Утроба Ивана наполнилась скорбью,
И он зарыдал, как раненый зверь,
Я жаждал свободы, как птица полета,
Но для чего же она мне теперь?
Теперь я свободен, но чувствую тяжесть
Теперь я велик, но величия нет,
Теперь я ничтожен на фоне природы,
Я мал, как лягушка, я гадок, как червь.
Глотнувши из фляжки целебного пойла,
Утоляющей жажду водицы живой,
Уснул Троегубов, но вскоре проснулся
Разбитым, несчастным, с больной головой.
Луна освещала окрестные скалы,
Звезды смотрели Ивану в глаза,
И волчья стая напротив стояла
И песнь распевала на все голоса.
Иван Троегубов опешил от страха,
Прочь, дикие звери, я гений, поэт,
Художник, мыслитель, я светоч эпохи,
Любимый народом философ, эстет.
Но кончилась песня, голодные твари
Сожрали мыслителя дум роковых.
Так дико, нелепо и страшно
Помер Иван Троегубов,
Но все же Иван Троегубов
Живей всех живых.
«Воздух после дождя…»
Воздух после дождя
Пахнет вином и червями,
Прохлада осеннего дня
Сладость, пьянящая радость,
Скрипит на зубах застревая.
Я тихонько зевая, пою или вою,
Что собственно с той или стою.
Познать откровенность запоя
И вниз, невзирая на камни,
Галчонком беспомощным сдохнув,
Воскреснуть кустом у сарая,
Всю жизнь под струями мокнув.
