Скрипторий Печерский, или Чернильные Битвы
В Киево-Печерской лавре стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом гусиных перьев да отчаянным сопением брата Евфимия, который пытался поймать муху, севшую аккурат на строку только что переписанного «Жития Феодосия». Воздух был густ от запаха кожи пергамена, дегтярных чернил и монашеского пота — лето выдалось жарким.
«Опять она, окаянная!» — прошипел Евфимий, махнув рукой и посадив на драгоценный лист здоровенную кляксу. — «Эх, Феодосий Преподобный, прости! Твою благость я в пятно превратил!»
Рядом, с невозмутимым видом святого, трудился сам Нестор. Его перо бежало по пергаменту ровно и быстро, выводя строки новой летописи. Он записывал рассказы старцев о временах минувших, о князьях и битвах, да о том, как вчера игумен опять отчитал братию за нерадивость на сенокосе.
«Брат Нестор, — окликнул его Евфимий, отодвигая испорченный лист. — Ты „Слово“ Иларионово читал? Там про Закон и Благодать…»
«Читал, — не отрываясь от работы, ответил Нестор. — Мудрое писание. О единстве земли нашей, о равноправии народов пред Господом».
«Вот именно! — оживился Евфимий. — Я тут думаю… Вот Закон — это, скажем, строгий устав наш: вставать на заутреню, поститься, пергамент экономить… А Благодать… — он мечтательно посмотрел в окно, откуда доносился запах свежеиспеченного хлеба, — Благодать — это когда тебя по слабости телесной отпускают от переписи Псалтыри и позволяют в огороде грядки полоть! Солнышко греет, птички поют… Вот она, Благодать-то!»
Нестор фыркнул, стараясь сохранить серьезность: «Брат, ты Илариона митрополита, как горох о стену! Он о великом — о спасении душ человеческих, о Промысле Божьем для всех народов, а не о твоей лености на послушаниях. У него „Закон“ — иудейство, а „Благодать“ — Христово учение!»
«Да я знаю, знаю! — махнул рукой Евфимий. — Но согласись, Нестор, в нашей келейной жизни очень применимо! Вот смотри: Закон — это когда игумен тебя заставляет переписывать „Чтение“ о Борисе и Глебе в третий раз, потому что ты первые два испортил… А Благодать — это когда он, глядя на твои кляксы, вздыхает и говорит: „Ладно, пиши Житие Феодосия, там про трудности монашеские, может, твои помарки за духовное борение сойдут?“»
В скрипторий вошел почтенный старец, отвечавший за библиотеку. Увидев кляксу Евфимия, он ахнул: «Опять?! Да когда же ты, Евфимий, научишься? Пергамент-то дороже тебя! Вон у Нестора — ни пятнышка!»
Нестор скромно потупился, но уголки губ дрогнули. Евфимий вздохнул: «Батюшка, это не клякса… Это… это символ! Вот Иларион митрополит пишет, что Благодать затмила Закон. Так и тут: моя искренняя, хоть и неуклюжая, попытка передать слово Божие — это Благодать! А ваше строгое указание переписывать без помарок — суровый Закон! Благодать должна затмить!»
Старец поднял глаза к небу: «Господи, пошли терпения! Благодать твоя, Евфимий, каждый день меня затмевает! Иди лучше летопись Несторову переплетать помоги. Там хоть потренируешься аккуратность соблюдать. И помни: „Повесть временных лет“ — не поле для битвы с мухами и чернильницей!»
Евфимий послушно поплелся к столу, где лежали листы великого труда. Он осторожно провел рукой по ровным строкам, где Нестор рассказывал о призвании варягов, о походах Олега и мудрости Ярослава.
«Брат Нестор, а вот ты пишешь, что все по воле Божьей… А как же вчерашняя история с братом Никифором? Тот же греческий посол говорил, что у них в Царьграде так не молятся…»
Нестор отложил перо: «Что за история?»
«Да вчера, после вечерни, брат Никифор решил показать гостю наше усердие. Стал перед иконой класть земные поклоны так усердно, да в таком рвении, что лбом задел подсвечник… Весь воск с горящей свечой — послу прямо на дорогие сандалии! Тот подпрыгнул, как ошпаренный, кричит: „Фата! Фата!“ (огонь, значит). А брат Никифор ему: „Не пекись, господин! Это Божья Благодать тебя коснулась, дабы отогнать твои греческие сомнения!“ Посол потом игумену жаловался: „Ваши монахи, — говорит, — либо святые, либо… скоморохи какие-то!“»
Нестор не выдержал и рассмеялся: «Ну и что игумен?»
«А игумен послу отвечал: „Святость, чадо, не в поклонах меряется, а в смирении сердца. А что до скоморошества… — он взглянул на Никифора, который сидел красный, как рак, — Иногда и Благодать проявляется… неожиданно. Зато искренне!“ А потом добавил: „Зато летопись нашу пишет брат Нестор без таких эксцессов. У него все по Закону — историческому и Божескому!“»
«Хорошо сказал игумен, — улыбнулся Нестор, снова берясь за перо. — Хотя… если бы я описывал все наши монастырские „Благодатные касания“, пришлось бы к „Повести временных лет“ приписывать целый том „Повести монастырских курьезов“! И тогда уж точно никто не усомнился бы, что пишется сие не только по воле Божьей, но и при Его великом чувстве юмора!»
«Вот! — воскликнул Евфимий. — Вот она, истинная Благодать! И Закону летописному не противоречит! Можно записать?»
«Запиши, брат, запиши, — усмехнулся Нестор, выводя на пергаменте строку о дожде, спасшем урожай. — Но… в конце. Мелочью. А то греки подумают, что у нас в Рюриковичах только скоморохи да кляксописатели! Хотя… — он задумался, глядя на усердно ковыряющегося с переплетом Евфимия, — …иногда и клякса, и нелепый поклон, и даже горячий воск на сандалиях — это и есть та самая, живая, немудреная Русь, которая, приобщившись к книжной премудрости, все равно остается собой. И в этом — наша главная Благодать. И наш вечный спор с любым, даже самым святым, Законом».
И скрип перьев снова заполнил скрипторий, перемежаясь с легким смешком да далеким возгласом: «Брат Евфимий! Ты когда суп пролил?! На летописные листы?! Опять твоя „Благодать“?!»
(Конец)
