автордың кітабын онлайн тегін оқу Холод
Андрей Геласимов
ХОЛОД
Роман в трех действиях с антрактами
Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru)
ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЕ ЕРС-ПРОЕКТЫ
© А. Геласимов, 2015
© ИД «Городец», 2024
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
@ Электронная версия книги подготовлена
ИД «Городец» (https://gorodets.ru/)
Моей Надежде посвящается
Who'd ever thought that Hell would be so cold?
Tom Waits. Lucinda
Откуда было знать, что Ад — это кромешный холод?
Том Уэйтс. Люсинда
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
ЗАМОРОЗКИ
В обморок лучше всего падать в хвостовом туалете «Боинга-757».
Неплохо, конечно, завалиться с унылым лицом где-нибудь на пляже или на диване среди мягких подушек, но если ни песка, ни дивана в нужный момент не подвернулось, то лучше туалета в хвосте «Боинга» места уже не найдешь.
Каморка настолько тесная, что никто ничем не рискует. Слушаем обычные в такие моменты звонки у себя в голове, привычно им удивляемся, после чего мягко складываемся и сползаем по стеночке. Если стоим лицом к унитазу, колени упрутся в него, поэтому гигиеничней повернуться к белому другу бочком. Тогда ноги сами собой фиксируют нас, упираясь в панель умывальника, и мы затихаем на полу в позе эмбриона.
Лайнер мчит нас над облаками, в проходе к туалету
образуется очередь, стюардессам пора вывозить свою тележку с едой, а мы блаженно отсутствуем. Нас нет ни в салоне самолета, ни в собственном теле, ни в стране грез. Мы нигде, и наша внезапно осиротевшая оболочка со скоростью почти девятьсот километров в час летит спиной к тому промерзшему странному городу, где протекла половина то ли нашей, то ли ее жизни.
В посадочном талоне, который лежит в кармане нашего сильно измятого пиджака, указано имя Eduard Filimonov, однако даже оно почти не связывает нас и опустевшее скрюченное тело. Усталая пожилая девушка за стойкой регистрации рейса ошиблась, набирая фамилию, а тот, кто знал правильный вариант, не сказал ей об этом. Он еще не был уверен в том, что вообще полетит. Да и говорить было больно. Губы почти не слушались.
* * *
— Эй, как вас там! Режиссер! Проснитесь, пожалуйста…
Кто-то сильно тряс Филиппова за плечо.
— Вы меня слышите? Восемь вечера! Просыпайтесь! На самолет опоздаете.
Филиппов оттолкнул чужую мерзкую руку и попытался спрятаться под одеялом. Но одеяла на нем не было. В следующую секунду он понял, что вынырнул из небытия в самое жуткое, самое бесчеловечное похмелье. От обиды на себя Филиппов застонал.
— Только не надо прикидываться, — сказал мерзкий голос, прилагавшийся к мерзкой руке. — Ничего у вас не болит. Утром еще скакали по всей квартире. И не надо меня пинать, пожалуйста… Сами же просили вас разбудить. Я уже такси вызвала. Вам в Домодедово, правильно?
Филиппов хотел приподнять голову, но головы на нем тоже не было. Вернее, она была, но чья-то чужая. Кто-то забыл на нем свою голову — гадкую, липкую, непослушную. Чужая голова не приподнялась. Все остальные органы и части тела немедленно присоединились к этому параду суверенитетов. Желудок требовал отнести его туда, где можно стошнить; лоб умолял, чтобы в него больше не лили раскаленный свинец; язык и гортань мечтали об айсбергах; а руки скромно хотели дрожать и покрываться испариной. Филиппов чувствовал себя как Советский Союз в девяносто первом году. Он распадался на части. Все это было как будто он умер, только намного хуже.
По поводу смерти Филиппов годам к сорока понял, что, уходя, он просто станет равен себе приходящему, и перестал активно напрягаться на эту тему. До сорока напрягался, но потом отпустило. Ведь не было его, такого замечательного, талантливого и неповторимого до определенной точки во времени, до двух закорючек в календаре. Точно так же не будет и после другой цифры. Он просто выйдет за скобки, и уравнение будет решено. А решить уравнение — значит найти его корни. В этом смысле он сравнивал себя со старым хитрым китайцем, который рыщет по горам в поисках каких-то волшебных корешков. Нашел корешок — уравнение решено. А вместе с ним и бессмертие. Потому что после смерти Филиппов собирался лишь уравняться с тем существом, которого не было тут сорок два года тому назад, которое тусило до момента рождения непонятно где и уж наверняка ни о какой смерти не заморачивалось. Он планировал просто поставить знак равенства между собой и этим прикольным, ни на что не заморачивающимся существом. Вся разница для него между тем, что было до скобок, и тем, что будет после них, состояла теперь в десятке-другом остающихся после него фотографий, которые несомненно были зло, потому что никому ведь не приходило в голову рыдать над ними или вставлять их в траурные рамки до твоего рождения — скажем, на том основании, что тебя еще нет в этом мире и что все вокруг заждались, а ты никак не появляешься на белый свет. Это уже потом они взяли моду. Привыкли, что ты в зоне доступа, и про знак равенства им невдомек. Так что смерти как таковой Филиппов почти не боялся. Похмелье было страшней.
— Вы будете вставать или нет? Что я скажу таксисту?
Поразмышляв о своем уходе, Филиппов смирился с необходимостью жить и постарался собрать все восставшие органы воедино. Даже самая шаткая консолидация возможна лишь при наличии сильного лидера.
— Где я? — выдавил он, преодолевая невыносимый для любого другого индивидуума приступ тошноты.
— В прихожей, — злорадно ответил мерзкий голос.
Филиппов разлепил то, что у него осталось вместо глаз, и обвел этим то, что удалось обвести. В поле зрения попало совсем немного — фрагмент стены, обклеенной старыми фотографиями; белокурая прядь, очевидно принадлежавшая мерзкому голосу; спинка кожаного дивана, на котором он, собственно, и проснулся. Точнее, пришел в себя. Диван действительно стоял в огромной прихожей. Филиппов сумел понять это со второй попытки. Прямо напротив темнела массивная входная дверь.
— Может, хватит щуриться? Я сама, что ли, таксисту буду платить?
Филиппов призвал граждан своего внутреннего отечества к мужеству и уцепился рукой за спинку дивана. После двух-трех колебательных движений, в результате которых желудок едва не заявил о своем добровольном выходе из состава федерации, Филиппову удалось найти точку консенсуса. Он замер в более-менее вертикальном положении, сглотнул сухую слюну, оглядел свой безнадежно измятый костюм и перевел взгляд на то, что говорило мерзким голосом.
— Ты кто?
— Ну, спасибо.
— Не могла, что ли, пиджак снять?.. Он, между прочим, от Burberry.
— Вы сами не дали. Сказали, что вам будет холодно.
— Могла бы… пледик какой-нибудь принести… А где все?
— Кто все?
— Ну эти… Кто тут живет…
Ночные люди вспоминались расплывчатым безликим пятном. Никого из них Филиппов прежде не знал. Даже то, каким образом он очутился на этой вечеринке, ускользало от него, едва брезжило в опухшей, воспаленной, сильно заплывшей памяти. В голове у него мелькали обрывки какой-то невероятно гадкой попсовой мелодии, от которой очень хотелось избавиться, но мотивчик не отпускал. Человеческие пятна дружно крутились под эту тошнотворно бодрую музычку, и его собственная тошнота незаметно совпала с общим ритмом.
— Где туалет? — успел спросить он.
— По коридору налево, вторая дверь.
* * *
Следом за слухом и зрением к нему наконец вернулись и запахи. Обоняние чуть запоздало, но быстро наверстало свое. Филиппов, не ожидая новых подвохов, вяло плескал воду из-под крана в свое пластиковое, совершенно онемевшее лицо, как вдруг его настиг удушливый запах паленой шерсти, и он снова ринулся к унитазу. После приступа жутких конвульсий, кашля и слез ему удалось выдавить на сверкающий фаянс жалкую каплю желчи.
— Надо было съесть утром хоть что-нибудь, — сказал ему внутренний голос.
— Да пошел ты, — ответил голосу Филиппов, и ответ его прозвучал весомо и гулко, усиленный чашей унитаза.
Сам себя в этот момент он вдруг ощутил маленькой Алисой, которая заглядывает в кроличью нору, прислушиваясь к звукам собственного голоса и удивляясь бесконечности пространства, скрывающегося за черной дырой. Одинокая капля желчи нерешительно скользнула в бездонные глубины канализации, а Филиппов все никак не мог подняться с колен, как будто скользнул туда следом за нею. Правда, вместо сумасшедшего шляпника, ухмыляющегося кота и в хлам обкурившейся гусеницы ему неожиданно явился демон пустоты. Он ржал над ним, требовал наполнения, новых вечеринок, новых людей, односолодового вискаря, дорогой жратвы и попсовых нон-стоп мелодий.
— Полжизни бухаешь, — глумился демон над Филипповым. — А кто тебе это время вернет? Думаешь потом, как НДС, на таможне его получить? Явился в аэропорт вылета, предъявил чеки, показал купленное шмотье — и распишись в получении? Нет, чувак, не прокатит. Половину второй половины жизни ты спишь…
— Да пошел ты, — повторил Филиппов, обрывая ладонью нитку горькой слюны, которая тягуче свисала у него из угла рта и никак не хотела кончаться. — Достал…
— Сам достал, — заржал демон, со свистом скрываясь в таких таинственных недрах, какие Льюису Кэрроллу и не снились.
Откуда-то снова вдруг нанесло запахом паленой шерсти. Филиппов содрогнулся, не в силах выдавить из себя еще хоть что-нибудь, и боль, порожденная этим тщетным усилием, осветила его мозг подобно сигнальной ракете. Стали видны самые дальние, самые темные закоулки, а запах швырнул его в далекое прошлое, когда он с родителями приезжал к бабушке на праздник убийства свиньи.
Поросят всегда брали по двое. Называли их Мишка и Зинка, отчего Филиппов подспудно всю жизнь потом сторонился людей с этими именами. Целый год их выкармливали, а резали осенью на 7 ноября. Никакой исторической метафоры, конечно, тут не было — просто подгадывали к празднику. К тому же свинину в таких количествах можно было держать в погребе только по холодам. Маленький Филиппов прятался в бане или убегал за ворота, чтобы не слышать отчаянный визг и не думать о том, что там делают свинкам, однако запах паленой щетины, после того как забитые туши обжигали паяльной лампой, пропитывал все вокруг. Его источала даже мамина праздничная блузка, когда он прижимался к ней во время застолья, и все вокруг уже перекрикивали друг друга, думая, что поют.
— Эй! — забарабанила в дверь озабоченная темой такси девушка. — Вы там не уснули?
Филиппов поморщился, сплюнул в унитаз и, пытаясь не расплескать головную боль, медленно поднялся с колен.
— Все в порядке, — подал он голос. — Я выхожу.
Задержавшись у зеркала, он обнаружил наконец источник зловония. Его собственная борода и усы справа были заметно оплавлены, а кончики щетины покрыты неожиданно красивой россыпью крохотных и как будто стеклянных шариков. Это место у него на лице напоминало теперь какое-то морское животное с плотной массой коротких полупрозрачных щупалец или свод глубокой пещеры, покрытый хрупкими и очень мелкими сталактитами. На губах продолговатыми слизняками светились белесые пятна ожогов.
Кто подпалил ему бороду и зачем — Филиппов не помнил.
* * *
— Тоже уходишь? — сказал он, выходя из ванной комнаты и поднимая полный печали взгляд на девушку.
Та в расстегнутой красной куртке стояла посреди прихожей. В руках она держала филипповское пальто.
— Я с вами.
— Куда? — Филиппов остановился и попытался припомнить свои планы.
Планы не припоминались.
— На Север.
— Зачем?
— Сияние смотреть… Строганину кушать… Вы обещали.
— Да? — Он грустно вздохнул и ощутил, как воздух вокруг него заблагоухал восемнадцатилетним, не до конца еще растворившимся в нем Balblair. — Только это пообещал?
— Нет, еще жениться.
— Понятно… А ты кто? Напомни, пожалуйста.
Девушка улыбнулась, и Филиппов понял, почему ночью их отношения приняли такой оборот.
— Я — Нина.
— Не ври.
— Правда.
Он провел по лицу влажной ладонью, как будто хотел что-то стереть.
— Фотомодель?
— Да. Я же вам вчера говорила. Уже полгода работаю.
— Молодец… Скажи, я тебе банковскую карточку не дарил?
— Нет.
— А что подарил?
— Телефон.
— Дай, пожалуйста, на минуту.
Она вынула из кармана куртки черный iPhone и протянула его Филиппову. Просмотрев сообщения, он поморщился, не найдя того, что искал, затем вытащил SIM-карту и вернул телефон девушке.
— Ты красивая, Нина.
— Спасибо… То есть не возьмете меня на Север?
— Нет. Я и сам не хочу туда ехать.
— И в спектакле своем роль не дадите?
— А ты актриса?
— Нет.
— Значит, не дам.
Она загрустила.
— Жалко… Я вам поверила.
Филиппов забрал у нее из рук свое пальто и опять вздохнул так глубоко, что в прихожей ощутимо проступили образы далекого, но прекрасного шотландского нагорья.
— Завидую, — сказал он.
* * *
На Север Филиппову надо было по двум причинам. Во-первых, он был скотина. А во-вторых, он был трус. Собственно, поэтому он и напился в совершенно незнакомой компании до такой степени, что какая-то Нина разбудила его в чужой прихожей. Как он туда попал, ему вспоминалось туманно.
Усевшись в такси, он закурил и тут же выбросил сигарету в окно. Следом за ней полетела вся пачка.
— Лучше бы мне отдали, — сказал таксист.
— В другой раз.
Филиппов опустил взгляд и увидел, зачем таксист просил у него сигареты. В глубоком пластиковом кармане на дверце тесными рядами стояли картонные пачки «Мальборо», «LM», «Золотой Явы» и еще какого-то барахла. Штук тридцать, не меньше.
— На зиму запасаешься?
— Они пустые.
Филиппов протянул руку и открыл одну из пачек.
— Тогда зачем?
— Как «зачем»? — снисходительно усмехнулся таксист. — Пассажир сядет, курить захочет — а пепел ему куда трясти? У меня же пепельница давно сломалась.
— Логично, — одобрил Филиппов и устроился поудобней.
Мир идиотов был близок ему не только по профессии. Еще до своего успеха, задолго до того, как он начал подмигивать своей роже, глазевшей на него с журнальных обложек из газетных киосков, Филиппову нравилось вести себя так, чтобы люди злились на него или даже лезли подраться. Сидя без копейки денег однажды зимой на даче у своих знакомых, которые пустили его туда под предлогом охраны дома, он подружился с тамошней крысой, назвал ее Петька, научил по особому свисту забираться в коробку из-под чужих ботинок «Salamander», а потом ходил с этой коробкой на встречи с кинопродюсерами и худруками самых известных московских театров. На вопрос, что у него в коробке, он всегда честно приподнимал крышку. Старым друзьям по театральному институту, которых становилось все меньше и меньше и которые совершенно не удивлялись его неудачам, Филиппов объяснял, что Петька дорог ему не просто как друг. Петька сумел объяснить ему, кто он такой на самом деле.
— Сам посуди, — говорил он одному из последних своих друзей, еще соглашавшихся платить за него в ресторане. — Я утром на этой даче встаю, шарю по всем шкафам и нахожу только пакет из-под чипсов. И в нем ни фига. Я думаю — долбаный ты пинк флойд, какие шутки. Жрать ведь охота. А у меня только хлеб. И то — два кусочка. Потому что крысы почти всё у меня спороли. Я этот хлеб — в бумажный пакет, и на веревку повесил, чтобы они до него не добрались. А веревка такая, знаешь, через всю комнату. Типа, белье сушить. Короче, я захожу, а этот орел по ней ползет, по веревке, прямо к пакету. Вверх ногами, как альпинист. Я думаю — ну, совсем оборзели. Беру свою биту, подхожу к нему, размахиваюсь, а ударить вдруг не могу.
— Почему?
— Да ты понимаешь… Он так настырно лез. Как танк. Смотрит на меня и все равно прет. Знает ведь, что я долбану, и не останавливается. И тут я думаю — блин, это же я. Он — как я, понимаешь?
— Нет.
— Ладно, забей. Возьми мне еще полтишок. А еды больше не надо.
Дружба Филиппова с Петькой продлилась недолго. Как-то раз он, будучи сильно пьяным, уронил коробку со своим другом в полупустом вагоне метро и, когда его начали бить два щеголеватых кавказца, трижды успел заявить, что животное не его. Так он отрекся от своего Петра и заодно выяснил про себя, что он трус.
— Куда летим? — дружелюбно поинтересовался таксист, прерывая туманные воспоминания.
Филиппов открыл глаза, но головы не повернул.
— На кудыкину гору.
— А чего так грубо?
— Будешь разговаривать, я другую машину возьму.
* * *
В обморок в самолете он хлопнулся, в общем-то, по своему собственному желанию. Еще сидя в баре перед выходом на посадку, Филиппов представил, как было бы на самом деле чудесно, если бы его похмельная тушка сама добралась до пункта назначения, а он тем временем как-нибудь так бестелесно продолжал бы сидеть в этом баре и пялиться в стакан с виски.
Он слушал унылую песенку Тома Уэйтса и воображал себя ее героем, который из-под земли уговаривает свою возлюбленную прилечь на его могилку и приложиться щекой к тому месту, где раньше у него было сердце. Впрочем, самому Филиппову было еще тоскливей, чем персонажу Тома Уэйтса. У того не хватало лишь сердца. В качестве компенсации Том хрипло обещал небо, которое хоть и рухнет на землю, но зато вместе с ним свалятся птицы, и можно будет их всех переловить.
«Бесполезно, — думал Филиппов в унисон заунывному блюзу. — Все равно разбегутся. У них сильные но-
ги».
Холодными негнущимися руками он тоже пытался дотянуться из-под земли до аппетитной возлюбленной Тома Уэйтса, но та не обращала на него никакого внимания. Будучи, видимо, умудренной и разборчивой некрофилкой, из двух трупаков она предпочитала хрипатого и романтичного Тома.
Однако желание Филиппова о том, чтобы его похмельное тело путешествовало отдельно от него, было исполнено. После двух часов полета тело встало со своего места, прошло в туалет, свалилось там в обморок, бесхозно пролежало минут пятнадцать, пуская слюну из левого угла рта, потом зашевелилось, уцепилось руками за край умывальника, с трудом поднялось и включило воду.
* * *
Снаружи кто-то нетерпеливый мгновенно уловил эти вялые проявления жизни.
— Вы там долго еще? Здесь очередь, между прочим!
Вернувшись на свое место, Филиппов отхлебнул предусмотрительно купленной в Домодедове граппы и стал озираться, как будто не понимал, где очутился. Он даже привстал, оглядывая салон.
— Слушай, а куда мы летим? — обратился он к своей соседке в розовом спортивном костюме.
Та была похожа на сорокалетнюю Бритни Спирс, которая закончила курсы бухгалтеров, здорово потолстела и никогда не была в шоу-бизнесе. Во всяком случае, кожа у нее на лице больше говорила о внезапном приходе весны, когда под лучами солнца ровный до этого снег становится пористым и блестящим, нежели о кропотливой заботе кудесников макияжа. Короткая и кокетливая прическа «под целочку», как определил ее для себя Филиппов, состояла из обесцвеченных в гепатитную желтизну не самых густых на свете волос.
Польщенная его вниманием, суррогатная поп-принцесса вынула из уха наушник своего телефона и улыбнулась:
— Что, простите?
— Я спрашиваю — куда летим?
Лицо суррогата в розовом стало слегка беспомощным. Для нее это был не совсем тот вопрос, который она ожидала услышать после двух с лишним часов полета. Она вполне могла рассчитывать на что-нибудь вроде «Вам нравятся горные лыжи?», или на любую другую чушь, которой обычно пользуются мужчины, чтобы завязать разговор, но услышала она именно это:
— Куда мы летим?
Филиппов с очень серьезным видом смотрел ей в лицо, судя по всему, ожидая ответа. Розовый мозг сорока-с-чем-то-летней принцессы ощутил подвох и напрягся. Следы этого напряжения заметно проступили у нее на лбу в районе бровей. Она думала.
— В каком смысле — куда? На Север… В ваш родной город.
Теперь пришла очередь Филиппова напрягаться.
— В мой город? А ты знаешь, где я родился?
— Конечно. Вы же сами сказали.
Филиппов тоже нахмурил брови, хмыкнул, потер лоб, а потом с подозрением уставился на соседку:
— Когда?
— В аэропорту. Еще перед вылетом.
Она вынула наушник из второго уха и выключила музыку в своем телефоне.
— А мы разве знакомы? — недоверчиво спросил Филиппов.
— Ну да… Я — Зина. Вы что, не помните?
Она удивленно смотрела на него, пытаясь понять — шутит он или говорит серьезно.
— Нет, — покачал он головой. — Я вообще ничего не помню. У меня обморок был сейчас в туалете. И, кажется, я там ударился головой. Я даже не помню, кто я.
Принцесса Зина перестала дышать. В ее розовой, обесцвеченной перекисью водорода жизни, возможно, происходили драматические события, но случай Филиппова был явно круче всего.
— Как не помните? — наконец проговорила она. — Совсем?
— Абсолютно. — Филиппов пожал плечами. — Кто я?
* * *
К этому времени стюардессы со своей огромной облезлой тележкой добрались до их ряда кресел, и старушка, активно дремавшая у иллюминатора, начала подавать признаки жизни. Дремала она именно что активно и даже напоказ, потому что в самом начале полета, когда самолет еще только выруливал на взлетную полосу, вынудила Филиппова пересесть на ее место рядом с проходом. Своей тревожной старушечьей совестью она чувствовала, что ей надо отыгрывать заявленную в прологе роль, состоявшую в том, что она была сильно больна, и от этого даже стонала, и что единственным средством от ее наверняка неизлечимой болезни могло послужить только место рядом с окошком, куда она благополучно переползла через усевшуюся уже розовую Зинаиду, быстро разулась и тут же страдальчески закатила глаза, чтобы не видеть весь этот измучивший ее несправедливый и жестокий мир. Впрочем, всякий раз, когда стюардессы принимались что-нибудь разносить, она невероятным усилием воли восставала к жизни и надолго задерживала их с требованием показать ей все, что они предлагали. Получив желаемое, она ловко шуршала оберткой, хрустела печеньем, потом ставила пустой стакан на откидной столик Зинаиды, поднимала свой, чтобы устроиться поудобней, и со смиренным стоном отходила в гостеприимное лоно страдания.
Теперь она, видимо, по-настоящему проголодалась, и Зинаиде пришлось выдержать небольшой штурм. Старушка нервничала, толкалась и переспрашивала, боясь что-нибудь упустить, долго решала — мясо или рыба, а бедная Зинаида, которой не терпелось загрузить Филиппова, как внезапно опустевшую флешку, без конца передавала взад и вперед нестерпимо горячие аэрофлотовские судочки с едой.
В перерывах между этими судорожными транзакциями, когда старушка на мгновение затихала в раздумьях о коварстве стюардесс и бренности всего сущего, взволнованная Зинаида успевала вводить Филиппова в курс дела:
— Вы известный режиссер… Модный… Вас все знают… Ну, неужели не помните?
— Да? — говорил он. — Театральный режиссер? Или в кино?
— И там, и там… Вы недавно за границей какой-то приз получили… В Италии, кажется.
— На Венецианском фестивале?
— Нет… По-моему, в Риме.
— Бабушка, — прерывала их диалог измотанная вторым подряд перелетом через всю страну стюардесса. — Ну, вы будете брать что-нибудь?
— Жаль, — продолжал Филиппов. — Я бы хотел в Венеции… А там, куда мы летим… меня тоже все знают?
— Конечно. Там вообще про вас легенды рассказывают. И каждый второй хвастается, что с вами знаком. Нет, слушайте, вы правда ничего не помните?
В этот момент старушка наконец пришла к нелегкому для себя решению и потребовала вернуть судок с мясом, от которого успела дважды отказаться минуту назад.
— Все забыл, — покачал головой Филиппов, передавая поднос в надежные старушечьи руки. — У меня есть семья?
— Нет. То есть раньше была, но сейчас вы в разводе. И это был уже второй брак. Первый вообще практически сразу не сложился. Слишком рано женились.
— А дети?
— Один сын. Он с вашей бывшей — ну, в смысле, со второй — в Европе где-то живет. Она его туда увезла к своему новому. У нас в городе много про это говорили.
— Да? И что говорили?
Зинаида смутилась и занялась оберткой на своем подносе.
— Ну… Говорили, что вы ее бьете… То есть били…
— Давай помогу. — Филиппов отнял у нее поднос и одним привычным движением сорвал с него прозрачную пленку. — Вот так.
— Нет, ну это всё сплетни, — продолжала она. — Вы не принимайте близко к сердцу.
— Да я и не принимаю. Мне вообще, если честно, плевать. Я никого не помню. Хочешь пирожное? Я не буду.
— Спасибо.
— Bon appetit.
Они приступили к трапезе и некоторое время молча жевали разваливающееся на волокна рагу с водянистыми овощами. Мальчик лет пяти, сидевший в кресле через проход, ковырялся у себя в носу, а затем облизывал палец.
— Что еще говорят? — спросил Филиппов, опуская тупую пластиковую вилку.
— Говорят, что вы гей.
— Стюардессу позовите, пожалуйста, — потребовала старушка у иллюминатора. — Она мне рыбу дала. Я же говорила им, что хочу мяса.
— Мое будешь? — предложил ей Филиппов. — Тебе откуда отрезать? У меня самая вкусная филейная часть.
Старушка секунду смотрела ему в глаза, потом начала ковыряться в своей рыбе. Филиппов перевел взгляд на Зинаиду:
— Думаешь, насчет голубизны — правда?
— Не знаю, — пожала она плечами. — Мужчина вы, конечно, вполне себе… Но по нынешним временам, сами знаете, все так сложно. Кто гей, кто нормальный среди мужиков, с первого взгляда не разберешь. Иногда такие сюрпризы бывают, что обхохочешься. Я, когда про вас это услышала, не поверила. Но потом даже в газетах стали намекать. Желтые, конечно, газетенки, а сомнения все равно возникли. Дыма без огня не бывает.
— Резонно. Еще что говорят?
— Что вы алкоголик и наркоман. Одно время много об этом трепались, но теперь поутихло…
Они помолчали, а потом Зинаида внезапно нырнула под свой столик и выудила оттуда белый пластиковый пакет с красной эмблемой «Moscow Duty Free».
— Ну, а это вы узнаёте?
Она торжествующе смотрела на Филиппова, показывая ему белую чашку со следами кофе внутри и ожидая немедленного просветления, но он лишь покачал головой.
— Вы же сами мне ее дали.
— Я? Зачем?
— Вы ее для меня украли.
— Та-а-ак, — протянул Филиппов. — Еще и воруем…
