Оглавление

Елена Басалаева
Счастливая была

Рассказы

Аннотация

В сборнике собраны пронзительные рассказы из реальной жизни. Как правило, в центре повествования героиня, попавшая в сложную жизненную ситуацию. Душевная открытость и доверие к миру помогает ей сделать правильный выбор и остаться человеком.

#русскаяЛитература, #современнаяЛитература, #женскаяПроза, #книгиОЛюбви, #женскиеСудьбы, #житейскиеИстории, #поискСчастья, #сборникРассказов, #авторскийСборник

18+

Художник Гога Тандашвили

© Басалаева Е. М., 2021

Публикуется в авторской редакции

Корректор Л. Ройтман

Апрель

Вы знаете, про апрель есть много примет. Например, синие облака — это к теплу и дождю. Если апрель мокрый — будет хорошая пашня. Если днем жарко, а ночью прохладно — это к сухой погоде. Если долго ожидаемый вами троллейбус только что прошел, но не в вашу сторону — значит, очень скоро, конечно, пройдет и в вашу.

Вот люди на остановке, например, отлично знали последнюю примету. Им всем был нужен троллейбус номер икс и только он. И хотя троллейбус шел из года в год по одному и тому же маршруту, каждый из тех, кто стоял на остановке, надеялся доехать на нем до своего, особенного места.

Немолодая женщина в клетчатом пальто критически заметила:

— Уже, наверное, пять минут, как наш туда ушел…

Приподнявшись на цыпочки, кудрявая девушка осматривала горизонт.

— Во-он какой-то вижу, — медленно произнесла она, щуря глаза с густо накрашенными ресницами.

Двое из ожидавших доверчиво вытянули шеи. Все приготовились к штурму.

В сырой апрельский вечер по широкой, но пустынной улице городской окраины мчался с шумом троллейбус. И вдруг решил притормозить.

— К нам приехал, к нам приехал наш троллейбус дорогой! — никого не стесняясь, воскликнул пенсионер лет шестидесяти пяти, в кепке.

Тотчас же вся толпа, будто река, прорвалась в открытые двери.

— За проезд оплачиваем, в середину проходим, — усталым голосом сказала стоявшая у входа кондукторша.

Она была милая и совсем молодая. Если представить ее одетой в длинное кремовое — вы знаете, именно кремовое — платье, убрать голубоватые тени под глазами, появившиеся от недосыпания, и вдобавок поставить не возле поручня, а под какое-нибудь раскидистое дерево, то она была бы очень похожа на одну из девушек с полотен импрессионистов.

Пенсионер в кепке расположился прямо напротив входа.

— Пенсионное ваше где? — спросила у него девушка и выразительно повернула руку вверх ладонью. — Я говорю, давайте пенсионное!

Дед неожиданно резко повернулся к ней и сказал, усмехнувшись:

— А кто сказал, что у меня пенсионное? Что уж, такой старый?

— Ты мне, дядя, шутки не шути, — понизив голос, заметила девушка предостерегающе. — Ты плати или корочки давай. А то пешком — и до свидания.

Половина пассажиров с интересом наблюдала за этими двумя. Гадали: заплатит — не заплатит. Маленький мальчишка слез с коленей матери, чтобы лучше все видеть. Женщина в клетчатом пальто, наоборот, притворялась, что ищет у себя в сумке ключи.

— И что ты сердитая такая? — притворно вздохнул веселый дед. — Что, уж и пошутить нельзя? А может, ты мне понравилась?

— Чего-о? — изумилась кондукторша.

— А что? — дед обвел хитрым взглядом салон троллейбуса. — Весна! Апрель.

Девушка ругалась, запутавшись в словах:

— Я тебе дам — весна! Шутит он! Козел ты старый… У меня вообще муж есть!

Она крикнула водителю:

— Коля! Ты ж мой муж, правда?

— Ага, — громко и радостно ответил тот в громкоговоритель.

Пожилой мужчина покачал головой — казалось, что сокрушенно, — и достал из внутреннего кармана темно-красное удостоверение.

— Да вот оно, мое… На, не ругайся.

Девушка не стала открывать документ и даже не взяла его. Она села на кресло, над которым было написано «Место кондуктора не занимать», и скрестила руки на груди.

— Вы… забудьте уж, а? — робко сказала она деду. — С пяти утра на ногах! Между прочим… Замоталась. Вот и это… злюсь.

— Ты не злись, девочка, — от души посоветовала женщина в клетчатом пальто, — а то камни в почках образуются. А как злиться будем — раньше и помрем.

Троллейбус, лязгнув дверьми, тем временем впустил еще одного пассажира.

Дверь почему-то не закрывалась, и мальчик заметил, что все-таки на улице уже очень темно. Кондукторша поглядела на пол, грязный от занесенных с ног пассажиров земли и песка.

— А что… Может, там и лучше. Молодым — квартира, на которую за всю жизнь не накопишь. А старым — покой.

— А зачем нам покой? — сказал на это дед. — Не надо нам покоя, — и, чуть приподнявшись с места, крикнул:

— Ну, поехали, муж!

Цыганская дочь

Много песен прошло через мою жизнь, много звуков и мелодий волновало меня, пробуждало в душе радостные и печальные воспоминания; много стихов, положенных на музыку, без всяких клипов превращалось в моём уме в яркие, обретающие плоть образы, которые заставляли поверить в то, что песня — это истина, что её герои, которые ищут, творят, любят (про что же ещё слушать песни, как не про любовь?!) — живы и правдивы.

В девять лет я ещё не ведала, кто такие Киплинг, Островский, Михалков и Гузеева. Я только знала, что на праздниках, а иногда и просто в выходные, по телевизору показывают кино, в котором мечется и плачет красивая девушка в белом платье, которую мучают разные неприятные особы. И, видно, чтобы убежать от этих назойливых типов, она садится на корабль и поёт, а вместе с ней поют и танцуют совсем другие, весёлые, бойкие люди в цветастых костюмах:

И милая девушка в белом всплескивает руками, веселится, пляшет, смеётся… А потом её почему-то выгоняют с этого корабля, не разрешают больше радоваться, гонят обратно к угрюмым назойливым людям, из яркой ночи в хмурое утро.

Поклонницей «Жестокого романса» была не только моя мама, но и её подруга, которая обязательно включала пресловутого «Мохнатого шмеля» на своих днях рождения, чтобы танцевать под него с платком на плечах. И однажды я спросила у них обеих:

— Кто такие цыгане?

Мама и её подруга сказали, что цыгане — это люди, которых надо остерегаться, потому что они не работают и воруют. И петь так красиво, как в «Жестоком романсе», давно уже не умеют.

С тех пор прошло много лет, и жизнь занесла меня работать в детский сад. Там мне доверили приглядывать за малышами-двухлетками, собирать с ними пазлы, гулять, играть — то есть работать воспитательницей на ясельной группе, самой младшей из возможных в нынешних садиках. В первую неделю я привыкала к плачу и рёву, стоящему в яслях с семи до десяти утра. С девяти часов детишки понемногу успокаивались, понимали, наверное, что мамы-папы придут ещё не скоро, и начинали заниматься своими делами: катать машины, кидать мячики, рассматривать картонные книжки.

Один из ребятишек, по имени Максим, любил в то время только одну игру — с посудой. Ему нравилось расставлять-переставлять стаканчики на специальной игрушечной кухоньке, складывать в кастрюльку маленькие пластмассовые овощи, «мыть» тарелки в раковине. Я любила наблюдать за ним. У него были яркие, чётко очерченные тонкие губы, широко распахнутые карие глаза с короткими чёрными ресницами, и смуглая кожа с нежным румянцем. Из-за слишком выступающих скул и оттопыренных ушей его нельзя было назвать красивым ребёнком, но он подкупал меня своим прямым взглядом и тем, что в отличие от других детей, говорил постоянно не «дай, дай», а, наоборот, «на, на».

— На, на, — повторял Максимка, взмахивая руками, как бабочка крыльями.

— Это он «няня» говорит. Мама, то есть, — объяснила мне однажды напарница, пожилая женщина, проработавшая тридцать с лишком лет в яслях.

Мама приходила за Максимкой рано, в пять часов. Она работала младшим воспитателем в другой группе нашего же детского сада. Её звали красиво, как мою маму — Любовь. Люба притягивала меня своей необычностью. Она ярко красила свои и без того выразительные губы, которые были полнее, чем у сына, мазала веки бирюзовыми тенями, часто надевала блузки и кофты с большим вырезом, носила вещи каких-то диких, кислотных цветов. Но её кричащая внешность странно не соответствовала кроткому взгляду ясных карих глаз, скромности движений и робкой, хотя иногда слегка лукавой, улыбке.

Мне хотелось познакомиться с ней, и я, отдавая вечером ребёнка, стала рассказывать ей о том, что он делал, как себя вёл. Она слушала, иногда благодарила за заботу, и только. Но однажды она задержалась, пришла не в пять, а около семи. В яслях остался один Максим, не считая моей родной дочки, которую я привела из другой группы. С того дня мы и стали общаться.

Нам было легко друг с другом. Люба сразу рассказала, что её воспитали не родители, а бабушка, с которой она живёт и сейчас. Я тоже поведала ей про свою семью.

— А где у тебя муж? — спросила я.

Она несколько секунд смотрела на меня, может быть, пытаясь угадать, зачем я задаю такой вопрос.

— Где-то в Емельяново. А твой?

— Мой где-то в Красноярске.

Люба поглядела на меня вначале с удивлением, граничащим с испугом, а потом в лицо расхохоталась. И я стала смеяться вместе с ней.

— Прости, — сказала она, всё ещё не оправившись от смеха. — Я думала, что одна такая потеряшка.

— Ничего, — успокоила я.

Напарница в яслях неодобрительно смотрела на то, что я болтаю с Любой и слишком часто ласкаю Максима.

— Ребятишек вообще нельзя гладить, тискать. Они же привыкнут. Будут лезть к тебе, и работать нельзя будет, пойми. А к этому я вообще не знаю, что тебя тянет. Он же нерусский.

Через несколько дней я отважилась спросить у своей новой приятельницы:

— Люба, слушай, а кто ты? Я имею в виду, по национальности… Не таджичка? Но вроде имя русское…

Она смущённо усмехнулась:

— Да я цыганка.

— Понятно, — сказала я коротко. — А я русская. Вроде бы…

— По тебе видно, — успокоила меня Люба. — Ты точно русская.

Когда моя смена выпадала с утра, мы почти не виделись — только в столовой, когда мне надо было получать кастрюли с едой (нянечки в яслях тогда не было). Но если я работала с обеда до вечера, то иногда с пяти часов выводила всю свою немногочисленную группу на участок. Туда же выходили гулять Люба с Максимом. Приглядывая вполглаза за четырьмя или шестью ребятишками, мы успевали поболтать, рассказывая друг другу о детстве, о семье, о ребёнке. Так длилось до первых чисел октября.

И вдруг Люба пропала.

Она просто не пришла на работу. Воспитатели на группе звонили ей, но телефон не отвечал. Максимки, понятно, в тот день тоже не было в садике.

— Да ведь зарплату только что перечислили, — махала рукой моя многоопытная напарница. — Получила деньги, да и пошла гулять. Не переживайте, придёт.

На следующий день была суббота, а в понедельник Люба и вправду вернулась, как ни в чём не бывало. На мои вопросы она отвечала нехотя и уклончиво. Я отстала от неё, и только узнала, что Люба как-то договорилась с заведующей и задним числом написала заявление на день без содержания.

Приятельствовать мы продолжали. К ноябрю заведующая намекнула, что скоро планирует перевести меня из яслей на какую-то старшую группу. Я надеялась оказаться вместе с Любой, но меня назначили воспитателем к другим детям. Впрочем, Люба вроде бы совсем не расстроилась:

— Хорошо, дорогая, что тебя перевели! Тебя надо к старшим. Ты умная. Посидеть бы нам с тобой где-нибудь после работы, кофе попить…

Я только вздохнула в ответ, потому что и сама хотела бы посидеть с Любой, но денег на кафе у меня не водилось, а вести её домой было нельзя: я жила тогда в съемной комнате, на подселении.

— И я с родными живу, — утешала меня подружка. — Пока тоже к нам нельзя. Ремонт у нас. Бабушка руководит. Но скоро должны закончить, уже обои остались. Придёшь к нам. Бабушка вкусно кофе варит.

Сын у Любы всё ещё не разговаривал, так и повторяя только слова «няня» и «всё, всё». Я посоветовала ей сводить к врачу, но она отмахнулась:

— Э, заговорит! Так заговорит, что ещё не будешь знать, как остановить.

У неё был долг за садик, о чём знали все — подробный список должников с фамилиями и суммами заведующая разложила по группам. За мной числилось всего несколько сотен, которые я тут же возместила, а за Любой — ровно две тысячи.

— Денег нет, — жалобно объясняла она на планёрке.

Завхоз (ворчливая, как все работающие на этой должности, но довольно добродушная женщина) тут же, при всех, одолжила ей пару тысяч. Моя бывшая напарница с яслей скептически хмыкнула:

— Ну, завтра вы вашу Любу не увидите…

— Да надоела она, — недовольно прибавила воспитатель с Любиной группы, когда народ уже наполовину разошёлся по рабочим местам. — То кружки не помоет после сока. То банки после огурцов-помидоров в шкафу оставит. А куда их, нам?! Всё же выкидывать надо… А ещё опаздывает!

Мне было немного обидно от таких слов, и я думала: «Увидите все, обязательно она завтра придёт! И вовремя».

Она и впрямь пришла. Без опозданий. И её действительно увидели все. Не заметить Любу в тот день было трудно. С дальнего конца коридора она торжественно шагала в сияющем синем наряде, серебристый люрексовый блеск которого был не в состоянии спрятать скромный нянечкин фартук. Подол облегающего трикотажного платья спускался ниже колен.

— Ну, красотка, привет, — сказала я.

— Привет, — радостно отозвалась она. — Как ты думаешь, мне идёт?

Она игриво мотнула хвостом из густых чёрных волос и выжидающе, как ребёнок после того, как рассказал стишок деду Морозу, посмотрела на меня.

— Красиво, Люба. Очень здорово… Только… На что же ты его купила?

— Мне же вчера Надежда Семёновна дала денег.

— Но она думала, ты заплатишь за садик.

Люба обиженно выпятила вперёд пухлую нижнюю губу.

— И ты так говоришь, как мои воспитатели. Но ведь платье мне тоже нужно! Скоро новый год.

Я вздохнула.

— Ты говорила, что у вас и еды мало…

— Да, мало… — согласилась Люба, задумчиво облизнув крашенные алой помадой губы. — Вот я и купила кофе и муку. Бабушка будет лепёшки печь.

В садике все возмущались её поступком, и больше всех, разумеется, завхоз, которой было жаль впустую одолженных денег. В последнюю предновогоднюю неделю я не раз слышала, как она ругала «проклятую нерусь» то коридорной нянечке, то вахтёру, то психологу.

В качестве подарка моей дочке Люба принесла кулёчек вкусных карамелек в шоколаде, и мне захотелось тоже сделать для неё что-нибудь хорошее.

— Слушай, Люба, у тебя же остался долг за садик? — спросила я.

— Остался.

— Возьми, пожалуйста, от меня тысячу взаймы, и заплати хоть часть. Отдашь через пару месяцев.

Люба всплеснула руками.

— Ой, спасибо, дорогая! Ой, спасибо!

Мы обнялись.

— Пообещай, что заплатишь долг, — настаивала я.

— Заплачу, заплачу! Вот ты подруга настоящая! С новым годом тебя! Счастья тебе! Здоровья!

— И тебе, Любочка!

После новогодних каникул она проработала с неделю, а потом пропала.

Все ожидали, что Люба, как осенью, вернётся на следующий день, но она не объявилась ни завтра, ни послезавтра. Телефон, само собой, не отвечал.

Я стала не на шутку переживать. На очередной планёрке заведующая сказала, что собирается заочно уволить Любовь.

— Может быть, с ней что-то случилось? — робко предположила я.

Все вокруг посмотрели на меня с какой-то снисходительной жалостью: мол, неужели не понимаешь?

— Всё понятно, конечно, но… Вдруг действительно что-то случилось? — собрав всю свою смелость, настаивала я. — Давайте узнаем?

— Как узнаем? — спросила заведующая.

— Надо съездить к ней… Я поеду… Адрес же записан в яслях там, в книжке…

Заведующая неожиданно быстро согласилась.

— Давайте, съездите к ней, но побыстрее, чтобы мне определиться, увольнять уже её или как.

В яслях я выписала Максимкин домашний адрес и на следующий день вместе с дочкой поехала туда. Оказалось, что жили они от садика довольно далеко. Я ожидала увидеть частный дом, но это была обыкновенная хрущёвская пятиэтажка. Ещё раз взглянув на номер квартиры, я облегчённо выдохнула: получалось, что Любино семейство обитало на первом этаже. Это означало, что нам с дочкой не обязательно было дожидаться, пока кто-нибудь выйдет из подъезда. Достаточно было стукнуть в окно.

Я постучала несколько раз. Наконец тюлевую шторку приоткрыл высокий и худой темноволосый парень.

— Позовите Любу, пожалуйста!

Парень не шевелился.

— Любу! Любу позовите! — я подумала, что парень плохо слышит, и перешла на крик.

Шторка мотнулась обратно, в доме послышались какие-то возгласы, стук, шаги. Через пару минут подъездную дверь открыла моя приятельница.

— Это ты! Это что же, правда ты? — схватив меня за руки, восторженно прошептала она.