Нескромное обаяние власти

Название этой книги — и мы это прекрасно осознаем — может и привлечь, и отпугнуть наших читателей. Поспешим их успокоить: мы не метим в наследники Андреаса Везалия и не планируем пересматривать основополагающие принципы научной анатомии. Напротив, мы решили последовать доброй средневековой традиции: ведь уже в середине XII столетия Иоанн Солсберийский описывал государство как тело человека.

В позднеантичном герметическом трактате «Тридцать шесть деканов» все отношения между людьми — любовь, подчинение, господство — переселились в мир созвездий, а планеты и знаки Зодиака резонно были названы государями. Средневековая астрология унаследовала такую образность. Франческо ди Джорджо в 1480-х годах предлагал герцогу Урбино Федерико да Монтефельтро построить идеальный город на возвышении, где на «голове» располагалась бы резиденция государя, на «животе» — главная площадь, на которую выходил бы собор, стоящий на «груди», а периметр стен охватывал бы «конечности» с четырьмя сторожевыми башнями — на «локтях» и на «ступнях». Этот архитектор умел строить вполне реальные крепости. Но он же, всерьез следуя гуманистическому принципу «Человек — мера всех вещей», с видимой легкостью вписывал человеческую фигуру и в фасад античного храма, и в план христианской базилики, и в «тело» города. Еще дальше пошел его современник Антонио Филарете: он анализировал и описывал постройки примерно так, как медик рассуждал о живом организме.

Можно, конечно, прописать такой ход мысли по части органологической метафорики: аналогическое мышление способно сравнить что угодно с чем угодно. Однако последние сто лет, начиная с «Королей-чудотворцев» Марка Блока, историки почему-то всерьез относятся к подобным сопоставлениям, и телесность вошла в плоть и кровь исторической науки, что в особенности касается медиевистов, но вовсе не только их. Быть может, потому, что люди, вступающие друг с другом в отношения власти и подчинения, также состоят из плоти и крови. Или же потому, что они выстраивают личные связи, иногда осознанно, а порой и инстинктивно следуя устройству собственного организма. Разве мы не пытаемся вообразить политический макрокосмос, сообразуясь с гармонией в микрокосмосе? Люди эпохи Средневековья и раннего Нового времени, как кажется, в этом не сомневались.

Некоторые старые, но по-прежнему не банальные вопросы, подумалось нам, нуждаются в новых формулировках, в особенности сегодня, когда все привычные связи оказались неожиданно поставлены под вопрос. А потому мы решили объединить усилия тридцати друзей, в той или иной степени испытавших или все еще испытывающих на себе скромное обаяние Михаила Анатольевича Бойцова — кому-то ученика, кому-то учителя, коллеги и друга. Тематически, как заметит всякий, кто знаком с его творчеством, наша книга связана с тем бескрайним исследовательским полем, в котором его достижения особенно заметны. Это история власти в самом широком смысле слова, история «потестарности», столь дорогой сердцу нашего юбиляра.

Мы воспользовались возможностью поздравить его не только для того, чтобы заверить в наших искренних симпатиях, но и чтобы попытаться подвести некоторые итоги — как обычно, всего лишь промежуточные — и представить научному сообществу и заинтересованным читателям объективный срез ситуации в области изучения власти. Ведь все мы хорошо знаем, насколько М.А. Бойцов всегда оставался безжалостным к своему предмету: именно он подверг саму природу власти, ее душу и тело исторической диссекции. И если Жака Ле Гоффа друзья ласково называли «историком-людоедом», то наш дорогой коллега вполне заслуживает имени нового Везалия. Впрочем, здесь уместным оказалось бы сравнение и с Элиасом Канетти, и с Эрнстом Канторовичем, и с Мишелем Фуко, и даже с Иеремией Бентамом.

В любом случае в наши задачи не входило определение места М.А. Бойцова в историографии, оно и так ни для кого не является секретом. Мы попытались, следуя за ним, как Данте за Вергилием, представить власть эпохи Средневековья и раннего Нового времени во всей неоднозначности ее проявлений, как сложный организм, существующий на протяжении долгих веков на широком географическом горизонте: от Руси и Византии до Пиренеев, Исландии и Южной Америки. А поскольку феномен власти неописуем в рамках какой-то одной проблематики или методологии, столь же широким нам видится и ее тематическое поле. Его можно довольно условно разделить на такие «подразделы», как право, символическая коммуникация внутри социума, ритуалы и репрезентация, политические провалы и победы, влияние власти на экономику, институты управления и возникновение государственных должностей, ее центры и периферии, ее отношения с религией, индивидуальное и коллективное ее восприятие, ее исключительные и типичные проявления, наконец, проблемы «властного» мифотворчества. Ко всем этим сюжетам примыкают источниковедческие и историографические аспекты изучения феномена «потестарности».

Как можно видеть, этот набор тем в той или иной мере отражает научный путь М.А. Бойцова. Но в не меньшей степени он обусловлен и нашим желанием создать труд, у которого есть шанс стать определенной вехой в отечественной исторической науке, заставить читателей задуматься о собственном прошлом и о непреходящей актуальности того, что уже, казалось бы, давно миновало. Ведь на самом деле обаяние власти никогда не бывает скромным...

Ольга Тогоева

Олег Воскобойников

Алексей Муравьев
Эсхатологический царь-странник. Мифологема царской харизмы времен Юстиниана в восточно-христианских текстах [1]

Представление о харизме царской власти, столь явственное в зрелом византийском и западном Средневековье, принимало на позднеантичном христианском Востоке порой интересные формы, отражавшие разные не-западные влияния. Эта восточная харизма царства является пред взором читателя средневековых восточных текстов флюктуирующей, то появляющейся, то исчезающей, но неизменно устремленной в эсхатологическую перспективу. Вся постэллинистическая картина царской харизмы оказалась осенена огромной фигурой Александра Македонского, который, пройдя через призму еврейской эсхатологии, оказался царем-странником [2]. Вся эпопея его завоеваний была полностью переосмыслена на Востоке в этой перспективе.

В сирийской традиции, в отличие от византийской или, тем паче, западной, Александр рано стал таким образцовым царем. Христианская версия «Александрии», которая, как ясно на настоящий момент, была одним из самых распространенных и влиятельных текстов далеко за пределами сироязычной области (сейчас уже известны еврейская, уйгурская и старомонгольская версии, не говоря об арабской «Жизни Александра», сирату-л-Искендер), стала очень известной. Популярность ее отчасти объясняется тем, что это текст-модель [3] всего процесса эллинизации Востока. Его объясняющий потенциал настолько силен, что его читали едва ли не как Библию и уж точно как дополнение к Библии. Именно «Александрия» объяснила разным народам, как сложился и как устроен мир, в котором они живут. Но самое главное — она объясняла им, как получают свою власть цари и зачем она нужна в перспективе конца света.

Это объяснение состоит в том, что цари нужны, чтобы уберечь великую мировую державу ромеев до конца времен, который уже близок. Иначе говоря, Александр стал не просто путешественником, но апокалиптическим царем-странником. П. Александер, знаток и исследователь византийской апокалиптики, справедливо указывал на роль пророчеств Даниила и Иезекииля в представлениях о конце света [4]. Конечно, не стоит забывать, что весь жанр апокалиптики был еврейско-арамейского происхождения. Однако окончательное утверждение в византийской и восточнохристианской (прежде всего сирийской), а также отчасти и в западной традиции (вспомним мифологему о Гоге и Магоге) темы Последнего Царя, как замечает Александер, отграничило Средневековье от поздней Античности через представление об особой форме царской харизмы.

Царь-странник и библейские пророчества

Эта граница пролегала по пророчеству о царе-тиране и триумфе христиан: только впоследствии конец века сирийцы отождествили с арабскими завоеваниями в «Откровении Псевдо-Мефодия». Но если в VII в. все сложилось для сирийцев и потом для византийцев в понятную и единую картину [5] и писание таких vaticinia post eventu было делом составителей зерцал, то в VI в. такое пророчество было еще видением. И тем не менее, как считает П. Александер, это видение в контексте сивиллиных пророчеств (Тибуртинской сивиллы прежде всего) и библейских пророчеств Даниила и Иезекииля было базой историософского видения позднеантичных сирийцев и ромеев.

Сирийская версия романа Псевдо-Каллисфена (tašˤ īṯā ḏ-alek­sandrōs) была лишь частью богатой сирийской литературы об Александре, к которой относят «Жизнь Александра», «Изречения» и «Деяния» (neṣḥānā) [6]. Более показательна для раннего времени «Мемра» (Песнь), приписанная антихалкидонитскому деятелю и поэту Якову Саругскому, полное название которой — «Стих об Александре Филипповиче преславном и о вратах, поставленных против Гога и Магога» [7]. Издатель текста Г. Райнинк подхватил старую идею Пфистера о том, что Wanderungmotiv, т.е. путешествие Александра в Страну Тьмы и строительство Стены, — первичны, а «Песнь» предшествует сирийской «Александрии».

Когда Александр собирает своих советников (mhaymānē), он обращает к ним такие слова: «Меня охватило огромное желание повидать другие страны [8], посмотреть, каковы они, вплоть до удаленных уголков и прежде всего “область тьмы” (beṯ ḥšōḥē)» [9]. И начинается долгое странствие в Страну Востока.

На протяжении «Мемры» Александр все время советуется со старцами (qaššīsē), от которых он узнает о земле «агогитов и магогитов» (bēṯ ˀAgōg w-ḇēṯ Magōg), решает построить против них стену и получает Божию помощь в этом деле. Дело в том, что в христианизированной «Александрии» герой-царь посещает Иерусалим, где пророк Иеремия открывает ему тайный смысл истории и его в ней предназначение. Так Александр становится «верующим царем», он «приходит в разум» и его харизма получает божественную, а не только правопреемственную санкцию [10].

Очевидно, что новый мир со своей программой, который начал складываться в VI в., означал новые невиданные опасности и требовал новых пониманий, в частности понимания карты мира и карты истории. Стоунман отмечает, что главным мотивом эсхатологического путешествия Александра было его желание узнать час своей смерти [11]. Это и есть знаменитый πόθος Александра, его стремление унести свое царство на Восток, спасти его и спастись самому, выпив живой воды. Исследователь объясняет это заботой о судьбе великой Империи [12]. Ворота, выстроенные царем, как открывает ему ангел в видении, пребудут закрытыми до конца времен [13]. При конце же (в конце VII тысячи лет) начнется апокалиптический ужас, а затем врата раскроются и выйдут агогиты и магогиты. Предчувствие конца мира в «Александрии» выражено максимально ясно в виде последовательно наступающей вражды, ненависти и прихода неизвестных народов-разорителей. После победы над персидским царем Табарлаком (Тубарликом) Александр строит ворота, чтобы раз и навсегда закрепить царство в его пределах и обезопасить его от нападения с востока.

Далее этот фундаментальный для сирийской идентичности миф перекочевал в первую часть «Откровения Псевдо-Мефодия» (так называемая последовательность царств) [14] — своего рода ретроспективный «конструктор истории». Здесь уже перед нами схема передачи харизмы. Отцом Великого Александра называется македонский царь Филипп, а матерью его — Кушет (Qušeṯ), воплощение Эфиопии, той, из которой происходит царица Савская (она же Кандака). История связалась — от древнего Соломона к Александру. Кушет после смерти сына возвращается в Куш, а потом, после женитьбы Кушет и Визаса (т.е. эпонима Византия), — в Грецию. Принцесса Византия выходит замуж за Ромула (ˀ romulōs) и получает Рим. Воспроизведя этот миф, автор переходит к главному — пророчеству Иезекииля о Гоге (в сирийском обычно — Агоге) и Магоге. Эта история при правильном истолковании дает ключ ко всей эсхатологической конструкции.

И именно это и произошло в VII в. для наблюдателя со стороны Римской империи: народы с востока пришли и разрушили весь обита­емый мир: гунны (эфталиты) разрушили Персидское царство, а агаряне (сарацины) разрушили ромейский Восток. Это произошло, ибо нарушены были заветы Александра, цари римские, начиная с Юстина I, ополчились на противников Халкидона. Последовали меры по изгнанию монахов и закрытию церквей, а затем началось переселение авар, которые пришли на место гуннов в качестве основной угрозы для Империи. Переселение гуннов в IV в., савиров и оногуров в V в., землетрясения и волны чумы, аварская эпопея и «арабское пробуждение» в VI в. довершили картину апокалипсиса. Все это сирийский Восток перенес в полной мере.

Антицарь и харизма

Царь Александр, повинуясь апокалиптическому зову, идет на Восток, чтобы защитить Вечное царство. Этот образ царя-странника в поисках «живой воды» в литературной традиции сирийцев получил и своего темного двойника. История о Юлиане-отступнике, царе-злодее IV в., стала парадигматической: образ злодея стал образом нового Александра, но не «обратившегося», а продавшего душу дьяволу. Об этом сирийским читателям поведал текст, сохранившийся в рукописи VI в. и названный «сирийским романом о Юлиане» [15]. Влияние его на историографию в целом было небольшим, учитывая его жанр: апокалиптическая агиография [16]. В 1906 г. Р. Готтхейль опубликовал в Лейдене в серии «Semitic Study series» выборку из «Романа», в предисловии к которой впервые указал на ряд арабо-мусульманских историков, которые зависят от «Романа» [17]. Но текст был изолированным, никто из средневековых греческих писателей его не цитировал, и казалось, тексту суждено стать очередной забытой сенсацией востоковедов.

Однако в 1939 г. академик К.С. Кекелидзе идентифицировал «Роман» как один из источников «Жизни Вахтанга Горгасала», которая входит в «Картлис цховреба», главную царскую хронику Грузии [18]. Только в 1953 г. экспедиция «American Foundation of Man» занялась пересъемкой арабских рукописей монастыря св. Екатерины на горе Синай. Среди рукописей Синая находилась Sinai arab. 516, которая на первом же листе содержала имя

. В 1956 г. У. Бен Хорин предпринял ее исследование и пришел к выводу, что перед ним арабский перевод сирийского «Романа» [19], который Саид ибн Стефан бен Маркиан переписал в 928 г. Фрагмент той же синайской рукописи с колофоном Бен Хорин отыскал в коллекции Альфонса Минганы в Сэлли-Оук под шифром Mingana Ar. Christ. 239. Автор статьи указал на «Тāрих» Табари как на возможное звено дальнейшей передачи, однако ему не удалось развить свою идею: когда статья вышла из печати (1961 г.), ее автора уже не было в живых. Так оказалось, что этот текст оказал влияние через иранцев (Табари) на мусульманские представления о царях прошлого.

Нёльдеке считал, что «Роман» был написан в Сирии в начале VI в. Идея семитолога также состояла в постулате о характере текста как о художественной фантазии [20]. Его взгляды были подвергнуты критике Ханом Драйверсом, который предположил, что «Роман» принадлежит антииудейской полемической литературе [21]. Наконец, М. ван Эсбрук описал характер текста как агиографический [22]. Г. Райнинк назвал этот текст «эсхатологическим». «Роман о Юлиане» состоит из трех частей. Первая история отступничества Юлиана и первые шаги императора (его имя звучит по-сирийски как Lūlianōs) в Константинополе. Рассказ об отважном епископе Евсевии Римском составляет вторую часть [23]. Третья описывает поход Юлиана против Персии и его смерть.

«Роман» воскрешает события IV в., чтобы сделать актуальной тему утраты царем харизмы вследствие помрачения ума и гонения. Г. Райнинк, первым вскрывший эсхатологический смысл «Романа» [24], указал на использование тем из тезауруса «последних времен» (τὰ ἔσχατα), который Г. Подскальски назвал «имперской эсхатологией». Герой «Романа» генерал Иовиниан (Yūḇinyanōs) совершает аскетический подвиг, отказываясь от своей христианской идентичности. Он служит императору-отступнику, спасая христиан, и становится свидетелем противостояния императора и понтифика «города Рима» (обобщенный образ западного христианского мира) Евсевием [25], за которым отчетливо проглядывает фигура лидера сирийских антихалкидонитов Севира Антиохийского. Этот выдающийся церковный деятель VI в. долго противостоял попыткам императора Юстина сместить его с престола Антиохии. Это удалось в конце концов, но в момент, когда к власти пришел Юстиниан, у сирийцев-антихалкидонитов возникла надежда на то, что смягчение политики руками этого «правоверного генерала при еретике-царе» приведет к восстановлению единства двух частей восточнохристианского мира Империи. «Роман» отражает ровно этот момент и становится памятником этим надеждам. Харизма царя (Юлиана-Лулиана-Юстина) из-за его ереси зависает и передается его генералу — тайному христианину Иовиниану-Юстиниану.

В «Романе» Иовиниан сперва остается в тени. Главный герой второй части — Евсевий, архиепископ Римский [26] (переосмысленный Севир), который не дает Юлиану осквернить великий город (в понимании автора VI в. символ христианства) алтарями богов, и царю не удается сжечь его. Ярость Отступника изливается на христиан, многих из которых он предает смерти, но изменить ход событий ему уже не под силу. В наказание за нечестие царя Евсевий призывает толпы монахов (намек на иноков-антихалкидонитов, изгнанных из своих монастырей Юстином), которые громят весь «Рим», не щадя сторонников «неправой веры» [27].

Трудно не увидеть в этой мрачной истории своего рода анти­утопию: подобно Евсевию, противостоящему Юлиану, Севир и другие антихалкидониты противостояли Юстину, мечтая о благочестивом его преемнике [28]. Отчаявшись убить христиан в Риме (т.е. на западе Империи), Отступник организует поход на Персию, чтобы по пути, в Константинополе и Антиохии, нанести христианам как можно больше вреда. Вспомним, что при Юстине персидская война возобновилась с новой силой.

И здесь уже главный герой Иовиниан (имя Иовиана в «Романе») идет с ним и со всем войском в глубины Персии. Злодей Юлиан в «Романе» — это анти-Александр, который идет к границам мира уже не за живой водой (как тот), а за смертью и разрушением для христиан. Его тайная цель — открыть заветные врата, убив христиан, и начать Армагеддон. Такое решение образа Юлиана в «Романе» напрашивается. Но, перейдя фронтир Империи, Иовиниан встречает партнера с персидской стороны в лице тайного советника Аримихра (

), главного мобеда Сасанидского царства. Вместе они противостоят царю-гонителю, который хочет, как выясняется, не завоевать Персию (как настоящий Александр), а убить побольше христиан. Однако его самого карает Божий гнев в виде стрелы, посланной мучеником мар Куриосом (), посланником Бога (превратившимся затем в св. Меркурия [29]).

Чтобы оттенить фигуру антицаря, в «Романе» выведен персидский шаханшах Шапур, который восхваляется как достойный, хотя и враждебный, властитель. Он не теряет своей харизмы, которая обусловлена Божьей волей в отношении как ромеев, так и персов [30]. Последний акт этой псевдоисторической драмы, для которого использованы аутентичные документы IV в., разыгрывается после смерти злодея Юлиана. Его преемника венчает на царство сам Христос, а венец императора на Крест возлагает шаханшах Шапур! Харизма царя, сделав круг, возвращается на главу достойного. Цари заключают мир, видимо отражающий «Вечный мир», заключенный Юстинианом и Кавадом в 532 г.

Так западносирийский автор из Эдессы, писавший, вероятно, в изгнании (единственная рукопись написана, возможно, в Египте во время ссылки туда мар Севира) сагу о царе-отступнике, гонении и аскетическом противостоянии злу, выражал свое убеждение в том, что Бог ведет христиан верным путем к концу времен, ставя им правильных царей и поражая неправильных.

Эта идея возвращает нас к «царскому списку последних времен». Он воспроизведен, в частности, в сирийском «Откровении Псевдо-Мефодия» [31]. Этот текст был создан в VII в., однако он отражает эсхатологические ожидания и картину мира предыдущего столетия. Как доказал П. Александер, текст восходит к «Эдесскому апокалипсису». Не только лишь «Александрия» изображала мир, стремящийся к своему концу, как назидательную историю. Неизвестный сирийский автор VI в. составил «Роман о Юлиане», чтобы показать, как эсхатологический император Рима [32] превозмогает сатанинские козни и гонения царя-тирана своим странничеством физическим и духовным. Бог в истории побеждает, а сатана проигрывает, но этот поединок длится до завершения времен. Вероятно, западносирийский автор сочинил эту эпическую сагу практически как зерцало для преемника Юстина, который должен был восстановить правую веру в преддверии конца света.

Сирийская мифологема и царская харизма в Грузии

Нам остается упомянуть в связи с этим текстом связь сирийцев и картлийцев, которую обнаружил К.С. Кекелидзе в статье 1935 г. [33] Памятник «Жизнь Вахтанга Горгасала», вошедший в «Картлис цховреба» в редакции Джуаншера в IX в., — интересный текст с точки зрения нахождения в нем сирийских влияний. О герое, великом грузинском царе V в., говорится, что его бабка по отцу была ромейкой из рода Иовиана (natʿesavi ivbimianos mepʿisa) [34], а затем персы укоряют Вахтанга в том, что в нем «возобладала природа матери отца». Такое возведение рода Вахтанга (житие которого под слоем персидских заимствований скрывает глубокий аутентичный слой) к Иовиану и его истории неслучайно. После упоминания «битвы (c̣ʿqoba) при Андзиандзоре» [35] Вахтанг, обращаясь к своим спутникам во время похода на Малую Азию (Армению), произносит пламенную речь:

Неужто неведомо вам о чудесах (sasc̣ʿaulni), свершенных царем Константином водительством креста, либо о тех чудесах, которые имели место в Ромейской стране с царем-язычником-Юлианом (ivlianes-ze meḳerpʿisa mepʿisa)? — как поразило его копье небесное [36] и собрались воины ромейские и поставили царем Иовиана (ivbimianos), а он не принял этого [т.е. царского достоинства. — А. М.], покуда [они] не сокрушили идолов и не воздвигли кресты, и лишь после этого возложили на него царский венец. Тогда ангел небесный вознес венец и возложил его на главу Иовиана — истинного государя (ivbimianossa čʿešmariṭsa mepʿessa). И звучал глас небесный, который вещал царю персидскому Хосро-Тангу (Xuasroṭanga): «Прекратите войну против Иовиана, ибо мощью креста он неодолим» [37]. И с тех пор стали друзьями царь и Хосро до скончания дней их [38].

Имя Иовиана, как уже заметили Кекелидзе и М. ван Эсбрук, приведено в такой форме (Ivbimiane), которая транслитерирует сирийское

, именно так, как она дается в «Романе» (транслитерировано с неслоговым чтением «вав» как «вин»). Далее императоры Константин и Иовиан перечисляются в одном ряду с Давидом и Соломоном. И эпизод с возложением венца на главу точно воспроизводит эпизод, в котором выражена ромейская эсхатология. Царство ромейское есть последнее царство мира, и генеалогию царств, подобную Баальбекскому оракулу и «Александрии», Вахтанг излагает ранее. Она связана с откровением архангела Михаила Нимвроду (Неброту в груз.). Архангел произносит, в частности, такую фразу: «И оставил говорящих по-индски — в Индии, синдов — в Синде, римлян — в Риме, греков — в Греции, аго[гито]в и магог[ит]ов — в Магугии, персов — в Персии; но главным языком остался сирийский (p̣irveli ena asureli iqo)» [39]. Эта эсхатологическая мифологическая реконструкция отражает сирийские источники Джуаншера, в частности «Роман о Юлиане». Ученики Григория Назианзина, обсуждающие с грузинским царем западносирийский эсхатологический текст, — такова была реальность христианского Востока в VI в., когда создавалась основа «Жизни Вахтанга». Именно поэтому автор вместо Шапура упомянул Хосрова — реконструкция IV в., сделанная в VI в., была уже неактуальна для Джуаншера. Видимо, не имея под руками сирийского текста, он по памяти поставил шаханшаха ровно того времени, когда, как ему казалось, и происходили события (Хосров Ануширван правил с 531 по 579 г.). В лице Иовиана, «истинного царя», безвременно ушедшего, отражен не кто иной, как Юстиниан времен первого периода и надежд на новый энотизм. Скверный и нечестивый «язычник Юлиан» — это, конечно, Юстин, гонитель антихалкидонитов.

Наконец, образ нечестивого антицаря появляется в несколько неожиданном тексте — знаменитом житийном романе «Билаухар и Будисат» (имена при переводе на греческий переводчик Ефимий Святогорец (Еквтимэ Мтацмидели) превратил в более понятные и похожие на библейские «Варлаам и Иоасаф») [40]. Его анонимный автор, писавший, вероятно, в VI–VII вв. по-сирийски [41], изобразил царя, теряющего харизму и развязывающего гонение на аскетов-странников. Разумеется, автор самого древнего гипотетически предполагаемого среднеперсидского [42] варианта вполне универсально представлял себе конфликт царя-тирана и верующих беглецов. Тот факт, что для своей конструкции неизвестный автор первой редакции романа воспользовался жизнеописанием Сиддхарты Гаутамы «Лалитавистарой», совершенно не меняет картины.

В «Балавариани» устами христиан повторяется мысль о том, что образ земного мира непостоянен и необходимо стремиться к Царствию Небесному путем отказа от земных благ. Такие настроения, по мнению царя страны Шолайт [43] Абенесера [44], нарушают существующие в его стране порядки и представляют угрозу для правителя.

Гонения в «Повести» продиктованы как религиозными, так и общественными причинами: неприятие отшельничества царем оборачивается расколом в землях Шолайта и, как следствие, уходом христиан в странствие, выходом их из общества. Граждане массово уходят в странничество, так что даже царский вельможа (в тексте — «герой, мученик»,

), не названный по имени, становится отшельником:

...в стране его умножились верующие в Христа и подвижники — люди святые, из которых иные совершенно отрешились от мирских забот. И весьма дивились они тому, что царь столь зависим от собственных страстей и сделался рабом славословия. И начали они ненавидеть жизнь и все деяния царя. Говорили о затаенных страданиях и соблазнах мира, о конце мирской злобы и о том, что образ мира сего непостоянен... И дошли их слова до царя Абенес(ер)а, который весьма ожесточился по этому поводу и сказал про себя, что такое их сопротивление может послужить причиной разрушения его царства и растления порядка. Посему он вознегодовал на христиан и навлек беду на людей благочестивых и на всех, кто прислушивался к их словам. И тогда начал он замышлять при помощи дьявола зло против них. И наложил на них тяжелую руку, и стал истязать и мучить их, столкнув с ними людей безумных [45].

Помрачение ума, постигающее Абенесера (Авенира в греческой версии), находит особое выражение в гонении на отшельников. Но уход праведных из столицы Шавилабатта / Шолайта в горы — лишь предварение истории «восхождения» святого царевича Будисафа / Иодасафа под руководством цейлонского старца Билаухара / Балахвара. Иначе говоря, в этой нарративной конструкции отшельники уходят в пустыню не просто чтобы убежать от гонения (гонение описывается скорее как часть психологического портрета Абенесера), а именно затем, чтобы спасти и принести назад драгоценный камень веры (ğawhar), который потом Билаухар отдает Будисафу. Получив его, Будисаф, который не приемлет нечестия, уходит в странствие, становясь настоящим эсхатологическим царем.

Перед нами еще заключительная форма инкарнации мифологемы о праведном царе-страннике, который уходит в пустыню, оставляя престол вакантным для Бога. Индоиранская «Повесть» о царе-отшельнике, попав в сирийскую среду, была переосмыслена через идею бегства как способа духовной легитимации эсхатологического правителя. В пустыню, в странствие бегут отшельники, бегут вельможи-христиане, бежит, наконец, к Билаухару и сам царевич Будисаф. Мы видим эту мифологему и в других источниках. Царь-странник в ней — это выражение Божьего промышления о царстве, которое, с одной стороны, земное, а с другой — конечная проекция бесконечного. Именно внимание к странникам и отшельникам становится в сирийской литературе VI в. признаком почивания харизмы на царе. Гонение на отшельников оборачивается отъятием благословения Божия от царя-гонителя.

Харизма царя на Востоке с арабским завоеванием не ушла в прошлое: вера в сокрытого Имама шиизма, в Махди, наконец, истории о странствиях царей, пророков и халифов, которые собирал Ибн ал-Калби и записывал Табари, отдаленно, но отчетливо соотносятся с этой восточнохристианской мифологемой.

---

Анастасия Ануфриева
Вормс — Ахен, 961 год: коронация и ее образ

Прошло уже два десятилетия с того момента, как французский медиевист Филипп Бюк выпустил в свет монографию «Опасности ритуала» [1] и тем самым спровоцировал среди коллег бурную дискуссию. Раннесредневековые политические ритуалы известны нам преимущественно по свидетельствам субъективных нарративных источников, и потому их изучение фактически невозможно, сетовал он [2]. Сложно не согласиться с пессимистичными выводами исследователя, если предполагать, что изучение раннесредневековых ритуалов подразумевает их достоверную реконструкцию. Однако в ходе обсуждения тезисов Ф. Бюка ряд историков предложили иное решение данной проблемы. Если субъективность средневековых сочинителей мешает изучать ритуалы, запечатленные в их произведениях, то почему бы не превратить в объект исследования само их отображение в текстах? [3]

В числе тех исследователей, кто принял участие в этой дискуссии, был и М.А. Бойцов. Полемизируя с тезисами Ф. Бюка, он писал: «Из того, что мы, скорее всего, никогда не узнаем, как именно в действительности выглядела коронация Оттона I в Ахене в 936 г., вовсе не следует, что сомнительное описание этой церемонии у Видукинда Корвейского лишено интереса для историка политического символизма. Просто полноценным объектом изучения нужно признать не столько саму коронацию, сколько ее образ, получившийся по тем или иным причинам у Видукинда, а также воздействие этого образа на современников и потомков» [4].

Показательно, что в качестве примера «сомнительного описания» раннесредневековой церемонии М.А. Бойцов обратился именно к эпохе Оттона I (короля Восточно-Франкского королевства в 936–973 гг., римского императора в 962–973 гг.). Государь из рода Людольфингов (именуется также династией Оттонов, Саксонской династией) был окружен яркими и не похожими друг на друга историографами, которые, прославляя покровителя, запечатлели в своих сочинениях множество политических ритуалов. Описания эти и в самом деле можно назвать сколь выразительными, столь и «сомнительными».

Именно оттоновскую эпоху, и притягательную, и «опасную» для исследователя политических ритуалов, мне посчастливилось изучать под научным руководством Михаила Анатольевича [5]. И в качестве скромного оммажа хотелось бы преподнести ему статью, посвященную как раз этой задаче — исследованию образа одной коронации, вероятно тесно связанной и с вышеупомянутым «сомнительным» рассказом Видукинда Корвейского, и с не менее загадочными и субъективными свидетельствами ряда его современников.

Расцвет оттоновской историографии пришелся на период с конца 50-х до начала 70-х годов Х в., состав этого круга авторов был чрезвычайно пестрым. В это время своими трудами пытался снискать благоволение государя беглец из Италии, блестяще образованный острослов Лиутпранд Кремонский [6]. В прославленных саксонских монастырях масштабные исторические сочинения создавали выходцы из высшей местной знати, вероятно лично связанные с членами правящего рода и сохранявшие живой интерес к делам мирским. Монах Видукинд Корвейский воодушевленно воспевал воинственный дух саксов [7], а в женском монастыре Гандерсгейм трудилась канонисса Хротсвита, которой благочестие не мешало ценить отнюдь не целомудренные творения Теренция и писать, наряду с историческими и агиографическими поэмами, подражания античным драмам [8]. Не отставали от них в прославлении рода Людольфингов и выходцы из западных областей державы: Руотгер, преданный биограф младшего брата Оттона архиепископа Бруно Кёльнского [9], а также Адальберт, успевший за свою долгую карьеру побывать писцом в королевской канцелярии, монахом и аббатом в лотарингских и франконских монастырях, миссионером в славянских землях и, наконец, первым архиепископом в главном церковном центре Саксонии — Магдебурге [10].

Все они не могли обойти стороной в своих сочинениях сцены коронации государя. Здесь и далее этим понятием будет обозначаться комплекс символических процедур, в который, помимо возложения венца на голову нового государя и помазания [11], мог входить и ряд иных составляющих. В зависимости от эпохи и региона коронационные акты включали различные сочетания и последовательность этих элементов.

Подобное многообразие создавало дополнительный простор для субъективных авторских интерпретаций. Тем более что представления о надлежащем порядке коронационного обряда в эпоху Оттона I были далеко не неизменными [12] — государи новой династии находились в непрерывном поиске нового языка символической репрезентации власти.

В процессе изучения оттоновских описаний политических ритуалов часто выясняется, что внимание или невнимание авторов к тому или иному эпизоду не всегда было напрямую связано с реальной политической значимостью события [13]. В зависимости от своих задач создатели этих описаний могли преуменьшать или преувеличивать эту значимость, подчас делая второстепенные эпизоды центральными в своих произведениях и наоборот.

В связи с этим интересен вопрос, можно ли выделить в исторических сочинениях второй половины X в. какую-либо коронацию, образ которой оказался наиболее значимым для данного круга авторов?

Инаугурации Саксонской династии: от королей — к императорам

К началу правления Оттона I его династия совсем недавно утвердилась на троне: он был лишь вторым по счету королем из рода Людольфингов. Тем не менее в дальнейшем амбициозный государь стремительно преодолевал все новые и новые ступени на пути к вершинам власти. Начало каждого этапа сопровождалось актом инаугурации — своего рода обрядом перехода правителя в некое новое качество (а вместе с тем и изменения статуса династии в целом).

В 936 г. Оттон I взошел на трон Восточно-Франкcкого королевства после смерти своего отца Генриха I (919–936). В 951 г., совершив свой первый поход в Италию, он обрел власть и над Итальянским королевством, а в 962 г., в ходе второго итальянского похода, получил в Риме императорский венец. Кроме того, еще при жизни Оттона I дважды был коронован его сын Оттон II (самостоятельное правление — 973–983 гг.): сначала в 961 г. в качестве соправителя-короля, а затем — в 967 г. как соправитель-император [14].

В поле зрения историографов эпохи Оттона I попала также инаугурация Генриха I, хоть и отдаленная во времени на несколько десятилетий, но по-прежнему чрезвычайно значимая как момент обретения королевской власти династией Людольфингов. Во многих случаях эти авторы описывали разные инаугурации с разной степенью подробности, а некоторые из них могли и вовсе обойти вниманием. Так, никем не была упомянута коронация 951 г. в Италии, и лишь Адальберт Магдебургский не забыл в своем сочинении ни об одной из пяти остальных.

События, связанные с началом правления династии, отображены в разных сочинениях с большим количеством вариаций. Видукинд сравнительно подробно описывает инаугурацию во Фрицларе в 919 г., в ходе которой брат предыдущего государя Франконской династии Конрада I (911–918), Эберхард, десигнировал его «перед всем народом франков и саксов» [15]. Отдельно отмечено, что Генрих смиренно отказался от предложенного ему помазания, заявляя, что главным для него является избрание знатью [16]. Лиутпранд также упоминает схожий сюжет — первоначальный смиренный отказ Генриха от «вершины королевского достоинства», но сообщает, что в конце концов тот согласился принять власть во всей полноте. При этом акт избрания автор обходит стороной [17]. Наконец, у Адальберта инаугурация и вовсе отнесена к более поздней дате — 920 г., и речь идет исключительно об избрании — зато уже не только франками и саксами, но и представителями всех прочих племенных герцогств королевства [18].

На этом примере хорошо видно, что каждый из авторов «конструирует» ход инаугурации Генриха в соответствии со своими идеологическими установками: для Видукинда важна прежде всего преемственность саксов по отношению к франкам, для Лиутпранда — легитимность королевской власти, для Адальберта — объединение всех племенных герцогств. В силу отдаленности событий во времени конкретных деталей сцены, по-видимому, до авторов 950–970-х годов почти не дошло. В общей исторической памяти задержалась только одна важнейшая деталь — отсутствие помазания при инаугурации первого короля династии.

По-видимому, на тот момент не существовало даже консенсуса, какой именно символический акт следует считать точкой отсчета истории династии. Видукинд выдвигает на первый план акт, совершенный в 919 г. во Фрицларе, — с согласия знати Франконии и Саксонии, для Адальберта важнее события годом позже, уже после «собирания» земель королевства. Лиутпранд и вовсе вместо избрания короля знатью в своем сочинении превратил в главный квазиинаугурационный акт сцену у смертного одра Конрада I, в которой тот будто бы завещал Генриху королевские инсигнии (еще в 918 г.) [19].

Королевская коронация 936 г. привлекла внимание далеко не всех авторов. Лиутпранд лишь сообщил о том, что отец утвердил Оттона I в качестве законного следующего короля [20]. Адальберт в свою очередь кратко упомянул о его избрании преемником после смерти отца «с согласия первых лиц королевства» [21]. Ни тот ни другой даже не привел свидетельства именно о коронации как возложении венца и помазании. Хротсвита также лаконично упомянула о совершении помазания новоиспеченного государя, «угодного желанию народа», а Руотгер — о помазании и «согласии князей» [22].

С этой краткостью резко контрастирует велеречивость Видукинда: данной сцене он посвятил развернутое, детальное и красочное описание, о котором было сказано в цитате М.А. Бойцова, открывавшей нашу статью [23]. Несмотря на внушительный объем текста, это свидетельство заслуживает быть процитированным целиком.

После смерти отца отечества Генриха, величайшего и наилучшего из королей, весь народ франков и саксов избрал себе предводителем его сына Оттона, прежде уже десигнированного отцом в качестве короля. Было указано, чтобы местом всеобщего избрания стал дворец в Ахене. Находится же это место близ Юла [24], названного по имени основателя Юлия Цезаря. И когда Оттон прибыл туда, герцоги, а также главные из префектов со множеством других военачальников, собравшись в ксистуме [25], примыкающем к базилике Карла Великого, возвели нового вождя на установленный там трон, подавая ему руки, обещая верность и, клятвенно заверяя в своей поддержке против всех врагов, согласно своему обычаю, сделали его королем. Пока герцоги и прочие высшие сановники совершали это, понтифик [26] вместе со всем духовенством и всем простым народом ожидали внутри базилики процессию нового короля. Когда он вошел, великий понтифик, проследовав навстречу, левой рукой коснулся десницы короля, держа в правой руке посох, одетый в линею, облаченный в столу и планету [27], и остановился, вый­дя на середину храма. Обернувшись к народу, стоявшему вокруг, — ведь в этой базилике внизу и вверху были сделаны круговые галереи, — так, чтобы весь народ мог видеть, он сказал: «Вот, вывожу к вам Оттона, прежде избранного Богом и десигнированного государем Генрихом, ныне же всей высшей знатью сделанного королем; если это избрание угодно вам, дайте знак, подняв к небу правые руки». На это весь народ, подняв правые руки вверх, громкими возгласами пожелал благоденствия новому предводителю. Вслед за этим понтифик с королем, одетым по обычаю франков в узкую тунику, проследовал за алтарь, на который были положены королевские инсигнии — меч с перевязью, плащ и армиллы [28], посох и скипетр, а также венец. Был же в то время верховный понтифик по имени Хильдеберт, родом из франков, монах, вскормленный и обученный в Фульдском монастыре, он заслуженно удостоился чести стать аббатом этой обители, а затем получил и сан верховного понтифика Майнцского престола. Он был муж, весьма прославленный необыкновенным благочестием и, помимо врожденной мудрости, еще и усердными учеными трудами. Говорили, что он, среди прочих даров [Божьей] милости, получил и пророческий дух. И когда выясняли, какой из понтификов будет посвящать короля — Трирский или Кёльнский, один — поскольку его престол древнее и будто бы основан блаженным апостолом Петром, или другой — потому что место относилось к его диоцезу, то, хотя каждый и полагал, что чести посвящать [короля] должен быть удостоен именно он, — оба они все же уступили всеми признанной милости Хильдеберта. Он же, подойдя к алтарю и взяв с него меч с перевязью, обратившись к королю, сказал: «Прими этот меч, чтобы ты изгонял им всех врагов Христа, варваров и дурных христиан, ведь по божьей воле тебе передана полная власть надо всей империей франков, для нерушимейшего мира всех христиан». Затем, взяв армиллы и плащ, облачил его и сказал: «Эти рога, направленные к земле [29], пусть напоминают тебе, чтобы ты пылал жаром веры и что ты до конца должен пребывать в заботе о мире». Наконец, взяв посох и скипетр, сказал: «Эти знаки пусть напоминают тебе, чтобы ты с отцовской строгостью наказывал подданных и прежде всего с милосердием оказывал помощь служителям Бога, вдовам и сиротам; и пусть никогда не утратит силу елей сострадания на твоей голове, чтобы в настоящем и будущем ты увенчался вечной наградой». И тотчас же после того, как был помазан святым елеем и коронован золотым венцом самими понтификами Хильдебертом и Викфридом и все посвящение было должным образом завершено, этими же понтификами он был подведен к трону, подниматься на который надо было по винтовой лестнице, установленной между двумя мраморными колоннами дивной красоты, откуда он мог видеть всех и быть виден всем [30].

Видукинд показывает эту инаугурацию как сложный комплекс различных символических актов, детально передает перемещение участников в пространстве капеллы, перечисляет облачения, инсигнии, словесные формулы, произнесенные в ходе церемонии. Безусловно, в поиске образа коронации, ярче всего запечатленного в оттоновской историографии, данное описание никак нельзя обойти стороной. Однако именно такая степень подробности в повествовании о давних событиях 936 г., почти незнакомых другим авторам того же времени, заставляет относиться к свидетельству Видукинда с особенной осторожностью.

Не может не обратить на себя внимание поразительная скудость свидетельств и о важнейшем символическом акте всего периода правления Оттона I — императорской коронации 962 г. [31] Лиутпранд и Адальберт уделяют ей всего по нескольку строк, а Видукинд и вовсе не упоминает [32]. Возможно, подробное описание этого акта присутствовало в исторической поэме Хротсвиты, однако по иронии судьбы от нее до наших дней дошел лишь совсем небольшой фрагмент [33].

Своеобразным продолжением и логическим завершением сюжета об обретении Оттонами императорской власти служит инаугурация в 967 г. сына государя, Оттона II (самостоятельное правление — 973–983 гг.), как императора-соправителя. У Адальберта этот эпизод стал ключевым, завершающим все его сочинение и демонстрирующим достижение Людольфингами высшего могущества (он уже не был омрачен, подобно инаугурации 962 г., последующим конфликтом с папой и знаменовал в восприятии автора окончательное признание власти Оттонов римлянами [34]). У Хротсвиты императорская коронация сына также рассматривается в качестве логического продолжения пути отца [35].

В описаниях обеих императорских коронаций оттоновские историографы делают особый акцент на символических элементах, связанных с приемом государей в Риме (инаугурация тесно переплетается с актами adventus domini, прибытия государя) и обязательствами, которые принимает на себя перед новоиспеченным императором местная светская и духовная знать, включая самого папу.

Итак, свидетельства о двух самых ранних инаугурациях Оттонов в основном настолько кратки и разноречивы, что трудно предположить, будто они были основаны на воспоминаниях о реальных символических актах давностью в несколько десятилетий. И лишь подробнейшее свидетельство Видукинда о коронации 936 г. явно выбивается из этого ряда. За описаниями императорских коронаций, напротив, уже угадывается некий набор общих деталей, но сохранившиеся свидетельства также крайне лаконичны, а некоторые авторы и вовсе не сочли необходимым касаться в своих сочинениях этих событий.

Второстепенная инаугурация глазами оттоновских историографов

В предыдущем разделе намеренно была оставлена за скобками еще одна коронация — инаугурация Оттона II в 961 г., которая на первый взгляд представляется с политической точки зрения менее существенной, чем все рассмотренные выше. Две предшествовавшие ей знаменовали утверждение династии на германском троне, две последующие — обретение и закрепление за Оттонами императорского титула, сама же она являлась как бы промежуточной, совершенной для подстраховки в ситуации, когда Оттон I отправлялся в рискованный поход и оставлял в немецких землях наследника, которому не было еще и шести лет.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что в коллективной памяти оттоновских историографов эта коронация занимала не менее, а то и более значимое место. Данная сцена описана и Лиутпрандом, и Адальбертом, и Руотгером [36]. В поэме Хротсвиты фрагмент, повествующий о соответствующем временном отрезке, утрачен, и потому мы не можем судить, уделила ли внимание этому эпизоду гандерсгеймская поэтесса. Видукинд напрямую это событие не упоминает, однако немецкий историк Х. Келлер выдвинул очень убедительную гипотезу о том, что саксонский историограф использовал именно инаугурацию 961 г. в качестве основы для описания коронации 936 г. [37]

Как полагает Х. Келлер, упомянутое Видукиндом совместное участие в коронации архиепископов Майнца, Кёльна и Трира — обстоятельство, характерное именно для событий 961 г. Ход передачи инсигний государю по этому описанию во многом соответствует тексту Майнцского коронационного чина, который, по-видимому, близок по времени к инаугурации Оттона II [38]. Наконец, историограф не упоминает о присутствии на инаугурации жены государя, хотя в коронации 936 г. должна была бы участвовать первая супруга Оттона I Эдита († 946) [39].

С предположением Х. Келлера хорошо согласуется уже отмеченная нами особенность: свидетельства об инаугурации 936 г. у всех оттоновских историографов, кроме Видукинда, чрезвычайно кратки и почти не содержат каких-либо подробностей. Это вполне объяснимо большой временной дистанцией, которую Видукинд мог «преодолеть», спроецировав на полузабытые события образы из недавнего прошлого.

Однако даже если гипотеза немецкого историка справедлива, это не значит, что историограф буквально скопировал ход инаугурации 961 г. при описании событий 936 г. Для Видукинда чрезвычайно существенно было отразить в своем свидетельстве реалии, связанные непосредственно с моментом воцарения Оттона I. В частности, упомянутые им имена участников коронации, как и последующего пира во дворце [40], действительно принадлежали современникам событий 936 г. Весьма вероятно, что он по-своему скорректировал и некоторые детали самой церемонии так, чтобы ее описание послужило подтверждением важных для него идей. Идей, возводимых автором именно к началу правления Оттона I, — прежде всего особой роли высшей знати королевства в возведении государя на престол.

И все же очень существенно, что использованные Видукиндом образы, видимо, восходили по большей части к коронации, осуществленной в 961 г. Для того чтобы разобраться, почему же именно они привлекли к себе пристальное внимание и его самого, и иных авторов, рассмотрим сначала, какое место инаугурация 961 г. занимала в контексте каждого из сочинений.

Наиболее кратко говорит об этих событиях Лиутпранд в самом начале «Истории Оттона», произведения, повествующего преимущественно о противоборстве Оттона I после его императорской коронации с папой Иоанном XII (955–963), внезапно перешедшим на сторону противников немецкого правителя [41]. По словам историографа, Оттон I отправился в поход после настойчивых уговоров итальянцев: «Благочестивейший король, тронутый их слезными мольбами, помышляющий не о своем, а о том, что угодно Иисусу Христу, поставив королем своего сына, носящего то же имя, против обыкновения еще в детских летах, оставил его в Саксонии; сам же, собрав войска, поспешно двинулся в Италию» [42]. Здесь историограф упоминает, по существу, лишь один источник легитимации — десигнацию, указание наследника самим государем. Он ничего не сообщил о ходе символического акта, зато особо подчеркнул его исключительность. По-видимому, само по себе решение назначить сына соправителем не являлось, с его точки зрения, непривычным, но вот сделать это в столь юном возрасте Оттона II — было «против обыкновения».

Для Лиутпранда в контексте данного сочинения этот эпизод оказывался не более чем кратким прологом к дальнейшим событиям, одной из мер, предпринятых при подготовке масштабной экспедиции. Помимо прочего, эта деталь помогла историографу подчеркнуть сочувствие государя к бедам итальянцев и его готовность в ответ на их «слезные мольбы» поступить «против обыкновения» (тем чудовищнее на фоне такой готовности Оттона идти на жертвы будет выглядеть последующее предательство со стороны папы).

У Адальберта помимо десигнации речь идет также об избрании, причем автор разделяет его на два акта: «Король, распорядившись идти в Италию, собрал великое множество своих приближенных в Вормсе, где по единодушному согласию знати королевства и всего народа избирается королем его сын Оттон. Отправившись дальше, с согласия и по избранию всех лотарингцев он поставляется королем в Ахене» [43].

Адальберт рассматривал в качестве первой из двух взаимосвязанных частей инаугурации акт избрания в Вормсе, во Франконии, при участии Оттона I. К нему же, вероятно, фактически отсылали и два предыдущих автора, говоря о десигнации наследника отцом, не называя при этом точного места действия. И лишь затем хронист сообщал о последующих событиях в Ахене, причем без указания на коронацию — упоминая только о «дополнительном» избрании короля еще и лотарингской знатью. Автор хроники как бы «следовал» за Оттоном I по маршруту его последнего объезда немецких земель перед отправлением в Италию и рассказывал об инаугурации Оттона II в ряду других важных мер по устройству государем дел в королевстве.

Руотгер, чаще всего не склонный уделять пристальное внимание политическим ритуалам, в случае с инаугурацией 961 г. был куда более многословен: «Сын императора был еще юным, чрезвычайно одаренным и исполненным радости, [он являлся] залогом мира и славы народа. Препоручив архиепископам, дяде и брату [44], император оставил его для надзора над Цизальпийским королевством, чтобы отправиться в Рим и распорядиться делами всей Италии. Сам будущий цезарь постановил, чтобы по всеобщему согласию всем народом был избран король, и Оттона, одноименного отцу, помазали королем архиепископ Бруно, Вильгельм и Генрих [45] и прочие служители Господа в Ахенском дворце, и народ выразил величайшее ликование, говоря: “Да живет король вечно!”» [46].

Вполне закономерно, что у Руотгера, как агиографа Бруно Кёльнского, этот эпизод вызывал самый живой интерес. Главный герой его сочинения стал одним из двух регентов при малолетнем соправителе и в числе трех архиепископов принял участие в помазании Оттона II. Характерно, что в обоих случаях при перечислении автор поставил на первое место именно Бруно.

Но, несмотря на первостепенный интерес к фигуре своего патрона, автор жития уделил внимание самым разным составляющим инаугурации — в том числе и тем, к которым кёльнский архиепископ не имел прямого отношения. Руотгер называет четыре главных элемента, легитимировавших власть короля-соправителя: 1) десигнация Оттона II его отцом; 2) избрание государя «по всеобщему согласию всем народом»; 3) его помазание при участии трех архиепископов; 4) выражение одобрения народом через провозглашение славословия-аккламации.

Что же касается свидетельства Видукинда о коронации 936 г., ритуал, детально описанный им, по структуре очень напоминал тот, о котором рассказывал Руотгер. Это дополнительно подкрепляет версию о том, что в основе данного сообщения саксонского историографа лежали именно сведения о событиях 961 г., «адаптированные» автором к реалиям 936 г.

Десигнация сразу же упоминается историографом в тесной связи с избранием: «После смерти отца отечества Генриха, величайшего и лучшего из королей, весь народ франков и саксов избрал себе предводителем его сына Оттона, прежде уже десигнированного отцом в качестве короля. Распорядители приказали, чтобы местом всеобщего избрания стал дворец в Ахене» [47].

Обращает на себя внимание, что церемония эта оказывается здесь разделенной на две части: сначала совершается избрание «народом франков и саксов», без указания точного места, а затем — повторное, «всеобщее» избрание уже в Ахене. Угадывается аналогия с событиями 961 г., состоявшими из двух актов — в Вормсе и Ахене. Само ахенское избрание у Видукинда представлено в виде сцены возведения государя на трон в ксистуме представителями знати [48].

Далее, уже в самой капелле, в пространстве перед алтарем архиепископ Майнцский обратился к собравшимся в капелле представителям «простого народа», призвав их поднять вверх правые руки и провозгласить аккламации государю, что должно было, вслед за избранием короля знатью, показать поддержку его «всем народом». «Весь народ», разумеется, был представлен на церемонии в лице тех, кто сумел поместиться в пространстве капеллы, сравнительно небольшом, даже если и были заполнены все ярусы галерей знаменитого восьмигранного зала [49].

Пышная церемония завершилась церковным посвящением. В алтаре архиепископ Майнца вручил инсигнии Оттону, а затем — уже совместно с архиепископом Кёльна — короновал и помазал его. Наконец, оба архиепископа возвели нового государя на еще один трон, теперь уже установленный в самой церкви [50]. Именно на этом этапе Видукинд впервые указывает имена архиепископов — он называет Хильдеберта Майнцского и Викфрида Кёльнского, действительно занимавших эти кафедры в 936 г. Здесь же автор посвящает отдельное обширное отступление спору за право короновать государя между архиепископами Майнца, Кёльна и Трира и говорит об убедительной победе в нем именно Хильдеберта [51].

Этот эпизод открывает вторую из трех книг «Деяний саксов». Он знаменует для автора начало принципиально нового этапа в истории его народа и всей державы Оттонов. Но, что особенно интересно, все прочие описания инаугураций в сочинении Видукинда, случившихся и ранее, и позднее, можно рассматривать как своеобразные проекции данной сцены. Так, как было показано выше, инаугурация Генриха I во Фрицларе в 919 г., по свидетельству Видукинда, включала десигнацию предшественником (в данном случае от имени брата покойного короля Конрада I действовал его брат, герцог Эберхард Франконский), одобрение кандидатуры представителями знати, диалог с архиепископом Майнцским (на этот раз — Херигером), в котором Генрих отказывался принять помазание, и, наконец, ликующие возгласы «всей толпы» [52].

Очевидно совпадение набора элементов символических актов и их последовательности со сценой 936 г. Причем, даже несмотря на то что помазания во фрицларской сцене так и не случилось, между выражением воли знати и аккламациями народа здесь вставлена беседа с архиепископом Майнца, который появляется в сцене фактически лишь для того, чтобы выслушать отказ Генриха (обоснованный первостепенным значением для него десигнации и одобрения знатью). По-видимому, именно такие элементы легитимации и похожая их последовательность представляются автору важными для «правильной» инаугурации.

Более того, он стремится еще больше удревнить данную традицию. Рассказывая об отказе герцога Оттона Светлейшего (836–912), отца Генриха I, от королевской власти в 911 г., сам этот отказ историограф обыгрывает как своего рода несостоявшуюся инаугурацию, упоминая схожий набор символических элементов. Как уверяет Видукинд, именно герцог Оттон должен был стать преемником последнего правителя Восточно-Франкского королевства из рода Каролингов, Людовика IV Дитяти (900–911) [53], причем с одобрения «народа франков и саксов» — речь фактически шла о десигнации и изъявлении воли знати и народа. Однако саксонский государь будто бы «дал совет» передать власть Конраду Франконскому, и уже именно он затем принял помазание [54]. Налицо все тот же набор символических элементов и почти та же их последовательность.

Впрочем, еще задолго до появления на исторической сцене государей из рода Людольфингов, по мнению Видукинда, легитимная инау­гурация властителя должна была быть выстроена таким же образом. Отдаленным предшественником правителей Саксонской династии в его сочинении предстает еще король франков из рода Меровингов Теодорих I (511–533), внебрачный сын Хлодвига I (481–511): «[...] король франков Хуга [55] умер, не оставив наследником королевства никого иного, кроме единственной дочери по имени Амальберга, которая вышла замуж за Ирминфрида, короля тюрингов. Но народ франков, с которым его властитель обходился человечно и милостиво, чтобы воздать благодарность, помазал себе королем его сына по имени Теодорих, которого тот имел от любовницы» [56]. Иными словами, ключевыми элементами вновь оказываются наследование (хотя официальной десигнации и не происходит, этот аспект автору важно обозначить), воля народа/знати (избрание), сакральная процедура посвящения (помазание) [57].

Все к тем же основным составляющим инаугурации Видукинд отсылает, рассказывая о подтверждении прав Оттона II с началом его самостоятельного правления в 973 г. Этот акт совершается, по его свидетельству, на следующий день после кончины отца, 8 мая: «С наступлением утра, хотя прежде он уже был помазан королем и десигнирован как император блаженным апостоликом [58], сыну императора, единственной надежде всей церкви, с тем же рвением, что и вначале, подавали руки, обещая верность и подтверждая воинскими клятвами свою помощь против всех врагов» [59].

Из этого отрывка ясно, что Видукинд был осведомлен и о королевской, и об императорской инаугурации Оттона II как соправителя. Но предпочел он описать именно сцену окончательного вступления наследника в права, подтверждающую, что и после смерти Оттона I Саксонская династия сохранила прежнее могущество. Данная сцена завершает последнюю книгу его сочинения, при этом автор лишь отсылает к совершенным ранее актам инаугурации — десигнации и помазанию, которые мыслятся как единое целое с повторным выражением поддержки знати.

Таким образом, историограф создает в своем сочинении впечатление единой, непрерывной и почти неизменной традиции проведения инаугураций, тянущейся от древних франкских государей к Оттону II, самостоятельное правление которого только начиналось к моменту завершения труда Видукинда. Показательно, что раз за разом воспроизводимый им набор символических элементов, необходимых для легитимации, из всех иных описаний инаугурации у оттоновских авторов ближе всего к свидетельству Руотгера об инаугурации Оттона II в 961 г.

Исходя из этого, можно предположить, что не только коронация 936 г., но и едва ли не каждая из инаугураций, описанных Видукиндом, являлась «отражением» акта 961 г. как модели «правильной», полностью легитимной процедуры возведения государя на престол. В контексте сочинения Видукинда каждый из этих актов — важная ступень прежде всего в истории возвеличивания народа саксов, к которым могущество и слава перешли от франков.

Очевидно, что особое значение этот историограф придавал актам признания государя саксонской знатью. Генрих вовсе отказывается от помазания, заявляя, что довольствуется лишь избранием, Оттон II после смерти отца повторяет прежде всего присягу знати. Что же до коронации 936 г., согласно интерпретации Видукинда, Оттон I обретал новый статус именно в момент избрания: после этого в тексте он именуется уже не «новым предводителем» (лат. novus dux [60]), а «новым королем» [61]. Все дальнейшее, включая одобрение народом и церковный обряд инаугурации, служит, по существу, лишь подтверждением обретения этого нового статуса.

Как видим, в каждом из рассмотренных случаев свидетельства, прямо или косвенно связанные с инаугурацией 961 г., приводятся авторами исходя из совершенно разных мотивов и в разном контексте. Однако у каждого из них нашлись причины уделить внимание данной коронации, и в целом можно заключить, что ее образ оказал наибольшее влияние на авторов из окружения Оттона I.

Инаугурация как воплощение баланса интересов

Отчасти внимание оттоновских историографов к образам, связанным с инаугурацией 961 г., можно объяснить их лучшей осведомленностью о данном символическом акте. Воспоминания об этой коронации в 960-х — начале 970-х годов были гораздо более свежими, чем об инаугурациях 919 г. или 936 г.

В то же время, в отличие от коронаций 951, 962 и 967 гг., инаугурация 961 г. состоялась не в Италии, а в Вормсе и Ахене — т.е. во франконских и лотарингских землях, родных для Адальберта и Руотгера, которые для сакса Видукинда также были чрезвычайно важны как территория, ассоциировавшаяся с символической преемственностью по отношению к франкам. Есть основания предполагать, что именно эту часть владений Оттона к северу от Альп хорошо знал и Лиутпранд Кремонский [62].

Ахен как центр для германских авторов географически значительно более близкий, чем Рим, при этом был почти столь же значимым в отношении символической репрезентации власти. Немецкие медиевисты середины прошлого столетия не без основания предлагали рассматривать Видукинда в качестве создателя концепции «неримской имперской власти», подразумевавшей, что Оттон получил легитимный титул императора не благодаря походам в Италию и коронации папой, а при поддержке знати Восточно-Франкского королевства и с опорой на символическое наследие Каролингов [63].

Кроме того, вероятно, инаугурация 961 г. оказалась, по существу, первой, которая проводилась в момент, когда Оттон I уже недвусмысленно выражал свое намерение направиться в Рим за императорской короной. Таким образом, она дала возможность провести «испытания» нового подхода к репрезентации власти. Показательны и появление, вероятно, примерно в то же время Майнцского коронационного чина, и начало работы оттоновских историографов над первыми крупными сочинениями.

Но, может быть, важнейшим фактором, которым можно объяснить интерес столь широкого круга авторов к этой инаугурации, явилось то, что именно она стала узловым моментом в урегулировании целого ряда противоречий и конфликтов, назревших в среде немецкой знати.

Вероятно, основания опасаться за прочность своего положения были в тот момент у королевы Адельгейды (ок. 931–999). Дети Оттона I от первого брака с Эдитой [64] к тому моменту уже ушли из жизни, но и два старших сына Адельгейды — Генрих (952–954) и Бруно (953) — умерли во младенчестве [65], и политическое влияние королевы теперь зависело от судьбы Оттона II. Ко времени сборов Оттона I во второй итальянский поход Адельгейда по-прежнему еще воспринималась частью немецкой знати как чужеземка, и в случае гибели мужа события могли принять для нее и ее потомства неблагоприятный оборот [66].

В Саксонской династии прежде не было принято десигнировать наследника до достижения им совершеннолетия, а соправление с сыном в его «детских летах» являлось еще более радикальным нововведением. В то же время совместное царствование государя с несовершеннолетними детьми было привычным для византийской практики и, вероятно, именно оттуда оказалось перенято властителями Италии [67]. Более того, первый супруг самой Адельгейды, Лотарь II (самостоятельное правление 945–950), также с раннего детства царствовал вместе со своим отцом, итальянским королем Гуго Арльским (926–947).

Учитывая все это, вполне вероятно, что идея заблаговременной коронации Оттона II могла исходить от самой королевы и быть следствием напряженности между окружением Адельгейды и ее оппонентами, способными выдвинуть из своей среды альтернативных претендентов на престол.

Сопоставление свидетельств Адальберта, Руотгера и Видукинда указывает на еще одну вероятную конфликтную ситуацию, связанную с этой инаугурацией, — соперничество архиепископов Майнца, Кёльна и Трира за право провести коронацию. По-видимому, принципиальнее всего здесь была подспудная борьба Вильгельма Майнцского и Бруно Кёльнского за первенство в качестве наместников Оттона I в немецких землях на время его похода.

По свидетельству Руотгера, в церемонии были задействованы три церковных иерарха — Бруно, Вильгельм и Генрих Трирский, причем этот автор никак не разделяет их роли в ходе ритуала, утверждая, что все они «помазали» [68] Оттона II на царство. Однако порядок перечисления имен подразумевает первенство кёльнского архиепископа, что неудивительно, если вспомнить о принадлежности автора к окружению Бруно.

Адальберт не упоминает архиепископов в прямой связи с инаугурационными актами в Вормсе и Ахене, но указывает, что чуть позже Оттон I доверил опеку над сыном Вильгельму Майнцскому — о Бруно же Адальберт «забыл» [69]. Далее хронист сообщает, что сам он вернулся в немецкие земли из неудачной миссии на Русь только летом 962 г., после чего был милостиво принят как раз Оттоном II и Вильгельмом [70]. Иными словами, сколько-нибудь подробные сведения об инаугурации дошли до него не ранее чем спустя год после нее и, по-видимому, именно из окружения майнцского архиепископа.

Видукинд, как уже упоминалось выше, также говорит о споре майнцского, кёльнского и трирского архиепископов по вопросу о том, кто из них будет посвящать короля, а затем — о всеобщем признании первенства архиепископа Майнца. Именно майнцскому архиепископу он «доверяет» вручение государю инсигний и произнесение соответствующих церемониальных формул. Однако при описании главного акта посвящения, помазания и коронации, в повествовании фигурируют уже одновременно майнцский и кёльнский архиепископы [71].

Хотя Видукинд использует имена архиепископов, актуальные для 936 г., само появление мотива соперничества трех церковных иерархов, с особым выделением двух из них и упоминанием их «сотрудничества» при коронации и помазании, выглядит как еще одно убедительное подтверждение гипотезы о проецировании автором на прошлое воспоминаний о событиях 961 г.

Эти вариации в отображении событий разными авторами — первенство Вильгельма, первенство Бруно или баланс между ними в распределении ролей — можно объяснить тем, что в самом акте инау­гурации была заключена попытка нахождения некоего компромисса между двумя сторонами, дававшая возможность заинтересованным интерпретаторам истолковать происходящее в свою пользу.

Между тем Вильгельма, Бруно и Генриха объединяло то, что они получили свой сан в середине 50-х годов (в 953, 954 и 956 гг. соответственно). В этот период Оттон I начал последовательно проводить новую церковную политику, фактически назначая представителей своего ближайшего окружения (к которому относился и Генрих [72]) на важнейшие архиепископские и епископские кафедры, которые прежде нередко занимали представители оппозиционной знати [73]. Участие трех наиболее могущественных представителей этого «нового поколения» высших церковных иерархов в коронации сына государя можно, таким образом, рассматривать как своего рода публичное утверждение, закрепление превосходства новой, преданной государю церковной знати над старой.

Наконец, с коронацией 961 г. в восприятии современников, очевидно, были связаны противоречия между светской и церковной знатью. На это указывает спор о том, что имеет первостепенное значение как легитимирующий акт: избрание государя или его церковное посвящение — помазание и коронация.

Выше уже упоминалось, что Видукинд связывал момент превращения государя из «предводителя» («герцога») в «короля» именно с актом избрания. Тот же самый прием — изменение титула прямо по ходу описания инаугурации — использован и в Майнцском коронационном чине. Но здесь коронуемый именуется «десигнированным государем» (designatus princeps, возможен также перевод «десигнированный князь») вплоть до начала церковного посвящения с участием архиепископов [74].

И в «Деяниях саксов», и в Майнцском чине приводятся формулы, произносимые архиепископом при передаче инсигний, однако они существенно различаются — прежде всего тем, что во втором случае настойчиво подчеркивается значимость роли высших церковных иерар­хов как посредников при передаче власти от Господа — земному государю [75].

Значимость этих различий кажется тем большей, если предположить, что Видукинд, описывая события 936 г., намеренно корректировал какие-то из элементов, связанных с 961 г., стремясь создать образ идеальной, на его взгляд, коронации, в которой представителям светской знати отводилось бы подобающее место. Адальберт использует в качестве обозначения всей инаугурации одно лишь слово «избрание», Руотгер упоминает разные составляющие символического акта, но делает акцент скорее на церковном посвящении. И лишь Лиутпранд остается «над схваткой», подчеркивая первостепенную значимость десигнации — воли самого государя-отца.

Поскольку главным предназначением инаугурации 961 г. было обеспечение мира в королевстве на время отсутствия Оттона I, в ней должен был быть символически закреплен баланс интересов различных групп знати, а то и конкретных персон. Во многом особая значимость этого акта в памяти оттоновских историографов была связана с тем, что едва ли не для каждого из них с ней ассоциировалась та или иная насущная проблема, связанная с их личными интересами.

Не случайно в оттоновской традиции именно вокруг событий 961 г. выстраивались самые подробные свидетельства об инаугурационном акте как комплексе разного рода символических элементов — десигнации, избрания, церковного посвящения, аккламаций. Такой набор, вероятно, был важен для историографов как отображение баланса разных источников легитимации власти оттоновских государей — наследования, избрания знатью, коронации и помазания, проводимых высшими церковными иерархами, и выражения одобрения «всем народом».

Безусловно, едва ли не каждую средневековую коронацию любой эпохи и любого региона можно назвать комплексным символическим актом, в котором отображалась сложная система компромиссов между представителями властной элиты, актуальная на момент проведения церемонии. Однако для нас сейчас важно, что для поколения историографов эпохи Оттона I в силу ряда объективных и субъективных факторов более всего актуализировались сюжеты, связанные именно с этим историческим моментом, этим регионом и этой средой. Инаугурация 961 г. в их восприятии вбирала и «старые», и «новые» смыслы. С одной стороны, она закрепляла сохранение баланса интересов светской и духовной знати в немецких землях на время долгого отсутствия государя на родине. С другой же стороны, в ней впервые опробовался новый символический арсенал, что служило своеобразным прологом к последовавшим вскоре императорским коронациям в Италии, а в восприятии некоторых авторов даже их «заменой».

Эта инаугурация происходила в промежутке между двумя эпохами в истории династии Людольфингов, накануне обретения Оттоном I императорского статуса, когда былые способы реализации и репрезентации власти трансформировались и разрушались, а формирование новых лишь начиналось. Но в восприятии оттоновских историографов все это делало данную церемонию не столько «промежуточной», «проходной», сколько «центральной», связанной и с прошлым, и с грядущим, с закреплением давней традиции и с зарождением новой.

Именно оттоновские историографы первыми столкнулись с задачей запечатлеть публичные акты репрезентации власти германских государей. Образы политических ритуалов, созданные ими, значительно повлияли на последующие поколения средневековых историографов, а также на других теоретиков и практиков «потестарной имагологии». И потому отголоски «второстепенной» коронации 961 г., по-видимому, слышатся в актах инаугурации немецких государей самых разных периодов, где вновь и вновь в тех или иных сочетаниях комбинировались символические элементы, связанные с наследованием, избранием знатью, церковным посвящением и согласием народа.

---

Cергей Иванов
Кто такой миродержец?

Греческое слово κοσμοκράτωρ, «миродержец», впервые появляется, по некоторым предположениям, уже в IV в. до н.э. [1] в текстах, относящихся к богам, главным образом восточным. На рубеже новой эры оно прилагается к Гелиосу, Зевсу, Гермесу, Серапису, но особенно к Митре. В митраистских контекстах [2] и орфических гимнах слово имеет позитивное значение, в астрологических [3] и магических — нейтральное; в гностических — отрицательное [4]: там «миродержец» воспринимается как повелитель прóклятого тварного мира, враждебного человеческой душе.

Именно в гностическом значении использовано слово κοσμοκράτωρ в Послании апостола Павла к Эфесянам (6.12): «Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (πρὸς τὰς ἀρχάς, πρὸς τὰς ἐξουσίας, πρὸς τοὺς κοσμοκράτορας τοῦ σκότους τούτου, πρὸς τὰ πνευματικὰ τῆς πονηρίας ἐν τοῖς ἐπουρανίοις)». В столь же эсотерическом контексте употреблен термин в апокрифических «Деяниях Иоанна»: «κοσμοκράτορος ἅπασα ἡ δύναμις (вся сила миродержца)» [5].

Уже очень рано загадочный «мироправитель» был осмыслен ранними толкователями как Сатана. Ириней пишет: «От печали произошли духи злобы; отсюда получили бытие дья­вол, которого называют они и миродержцем (ὅθεν τὸν Διάβολον τὴν γένεσιν ἐσχηκέναι, ὃν καὶ κοσμοκράτορα καλοῦσι), бесы и ангелы, и вся­кое духовное злобное существо. И хотя Демиурга они называют сы­ном их Матери, а миродержителя — тварью Демиурга, но говорят, что миродержитель знает превысшее его, потому что он дух злобы, а Демиург, как душевный, не знает. Матерь их, по их словам, обитает в пренебесном месте, т.е. в середине, а Демиург — на небесах, т.е. в седмерице, миродержитель же — в нашем мире» [6]. Позднее отождествление космократора с Диаволом сделалось общим местом всей христианской экзегезы [7] и продолжало воспроизводиться в десятках византийских толкований.

Однако уже на очень раннем этапе слово «космократор» было также заимствовано светской властью. Космические атрибуты начали появляться у эллинистических царей [8], которые, правда, никогда не включали самого термина в свою титулатуру. Этот вселенский размах приглянулся и римским цезарям [9]. Греческое слово «космократор» не имело даже латинского эквивалента [10], однако в восточной половине Империи оно тем не менее к цезарям прилагалось. Первым стал, видимо, либо Траян [11], либо Марк Аврелий, затем Каракалла [12]. Слово даже вошло в еврейский язык [13], а с III в. в грекоязычной части Империи стало употребляться в официальном титуловании императоров. Мы встречаем его на надписи, посвященной Александру Северу, из Египта [14], на надписи в честь Гордиана из Газы: «ΕΥΤΥΧΗ ΣΕΒΑΣΤΟΝ ΤΟΝ ΘΕΟΦΙΛΕΣΤΑΤΟΝ ΚΟΣΜΟΚΡΑΤΟΡΑ (благочестивого священного боголюбивейшего миродержца)» [15], на надписи, посвященной каким-то соправителям рубежа III–IV вв., из Малой Скифии: «ΥΠΕΡ ΥΓΕΙΑΣ ΚΑΙ ΝΕΙΚΗΣ ΤΩΝ ΚΥΡΙΩΝ ΚΟΣΜΟΚΡΑΤ[ΟΡΩΝ ΑΝΙ]ΚΗΤΩΝ (Во имя здравия и побед господ непобедимых миродержцев)»