Русские беседы: уходящая натура
Русский XIX век значим для нас сегодняшних по меньшей мере тем, что именно в это время — в спорах и беседах, во взаимном понимании или непонимании — выработались тот общественный язык и та система образов и представлений, которыми мы, вольно или невольно, к счастью или во вред себе, продолжаем пользоваться по сей день. Серия очерков и заметок, представленная в этой книге, раскрывает некоторые из ключевых сюжетов русской интеллектуальной истории того времени, связанных с вопросом о месте и назначении России, то есть о ее возможном будущем, мыслимом через прошлое. Во второй книге серии основное внимание уделяется таким фигурам, как Михаил Бакунин, Иван Гончаров, Дмитрий Писарев, Михаил Драгоманов, Владимир Соловьев, Василий Розанов. Люди разных философских и политических взглядов, разного происхождения и статуса, разной судьбы — все они прямо или заочно были и остаются участниками продолжающегося русского разговора. Автор сборника — ведущий специалист по русской общественной мысли XIX века, старший научный сотрудник Academia Kantiana Института гуманитарных наук БФУ им. Канта (Калининград), кандидат философских наук Андрей Александрович Тесля.
Пікірлер2
Дәйексөздер78
В 2015 году, то ли 15, то ли 26 ноября (данные источников разнятся), исполнилось 190 лет со дня рождения Маврикия Осиповича Вольфа (1825–1883). Впрочем, в первые десятилетия жизни его звали иначе – Болеславом Маурицием, родился он в Варшаве, в известной еврейской семье[60]. Дед его, Август Фердинанд, был сыном главного врача штаба Войска Польского при Августе III – и пошел по врачебной линии, с годами сделавшись сначала лейб-медиком австрийского императора Иосифа II, а затем профессором медицинского факультета Варшавского университета, врачами были и оба его сына – Мауриций и Юзеф, отец Маврикия Осиповича. Врачами стали и два старших сына Юзефа – Максимилиан и Михаил. А вот двое других – Эдвард и будущий Маврикий (а пока – Болеслав) выбрали иные карьеры. Первый стал композитором, профессором Парижской консерватории, хорошо знал и дружил с Шопеном, а второй с самого детства был влюблен в книги особым образом – не только как в «источник знания», но и материально: в переплет, подбор шрифтов, в выбор бумаги, но и не любовью библиофила – можно сказать, что он если не родился, то вырос издателем: «Моя мечта еще в детстве была распространить как можно больше книг, покрыть страну огромною массою книг, которые покрыли бы мое имя славою благодетеля человечества… Эти детские фантазии приняли затем другую, более реальную форму: благодетелем я не стал, а только книгопродавцем и издателем, но, я думаю, и в этой скромной роли я принес свою пользу…» (Либрович, 1916: 446, из разговора с П.П. Семеновым).
Вообще – я не рассказчик, а – афорист, мечтатель и вспоминатель мгновений. В „Уединенном“ же, уже за этот год, я рассказал, – рассеянными отрывками, – всю эту историю[57], именно как минутные припоминания» (там же).
Память к мимолетному – стремление запомнить все, ухватить все, всему дать бессмертие, в первую очередь тому, что иначе, без целенаправленного, его собственного усилия почти наверняка забудется. Какой смысл охранять память о Пушкине или о какой-нибудь философской доктрине? К чему повторять расхожее, общее – оно уже сохранено, увековечено. Есть масса тех, кто добровольно будет заботиться об этой памяти, через это надеясь сохранить и память о себе, «прилепиться» к памятуемому.
Розанов и здесь идет против общего движения – не память о себе стремится он сохранить (в этом не испытывая сомнений, зная свое место в русской литературе куда более твердо, чем любой из современников, составляя план своего полного собрания сочинений – журналиста, нововременца, собираясь «печатать все», когда даже почтеннейшие литераторы печатают себя «с разбором»), а о другом и других.
Розанов и здесь идет против общего движения – не память о себе стремится он сохранить (в этом не испытывая сомнений, зная свое место в русской литературе куда более твердо, чем любой из современников, составляя план своего полного собрания сочинений – журналиста, нововременца, собираясь «печатать все», когда даже почтеннейшие литераторы печатают себя «с разбором»), а о другом и других.
