Сын

Мои родители познакомились так же, как и многие другие – на уроках актерского мастерства в Голливуде.

Мою мать звали Аннализа Дорти Селл, но все всегда называли ее Пегги. Она была довольно импульсивной, смешливой, кокетливой девушкой. В молодости в ее внешности было что-то подкупающе искреннее и простодушное. Она была одной из тех стройных блондинок с огромными голубыми глазами, которым все говорили, что им нужно сниматься в кино. И вот после двух лет работы в береговой охране и короткого неудачного брака с мужчиной по прозвищу Изи она уехала из Чикаго в Лос-Анджелес, город пустых обещаний, и с головой окунулась в кастинги, прослушивания и всевозможные мастер-классы.

Перечень штатов, в которых прошли детство и юность моего отца, Джозефа Луиса Крэнстона, был таким длинным, что я никогда не мог запомнить его целиком: в нем были и Иллинойс, и Техас, и Флорида, и Калифорния, и Нью-Йорк. В детстве я думал, что он родился в семье аферистов. С моей точки зрения, только люди, живущие вне закона, могли без конца переезжать с место на место, словно перекати-поле. Поскольку моему отцу и его брату Эдди приходилось каждые несколько месяцев менять школы, мой дед научил их драться. Речь не шла об уличных драках – он отдал их в боксерскую школу. Братья Крэнстоны оказались одаренными в этом смысле. Мой отец получил боксерскую стипендию в Университете Майами. Он дрался по всему Восточному побережью – как на ринге, так и вне его. Если верить моим ранним детским воспоминаниям, отец постоянно кого-то задирал.

И уж что-что, а рассказывать истории он умел.

Молодой, голубоглазый, физически крепкий и умеющий постоять за себя, да еще талантливый рассказчик – неудивительно, что он пользовался успехом у девушек. Да и сам он был неравнодушен к женскому вниманию. В актерских школах часто случаются романы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что через пару лет мои отец и мать связали себя узами брака, обвенчавшись в маленькой церквушке на Колдуотер-Кэньон-авеню в Студио-Сити. Моя мать стала образцовой женой 1950-х – бросила все ради того, чтобы ее муж достиг поставленной цели, а именно – стал кинозвездой.

Родители купили скромный типовой дом и продолжили действовать в соответствии со сценарием. В 1953 году родился мой брат Ким, затем, в 1956-м, я и, наконец, в 1962-м, моя сестра Эми.

Мы жили в городке Канога-Парк, на Макналти-авеню, в одноэтажном доме под номером 8175. По расстоянию это совсем недалеко от Голливуда, но на самом деле – в другой вселенной. Мы были жителями Долины, которые если чем и славились, так это своим тягучим, немного гнусавым выговором. Смена времен года в Долине почти не чувствовалась. В жаркое время года, когда уровень загрязненности воздуха был высоким, родители ограничивали пребывание детей на улице. Помню, мы играли в ангелов, лежа на спине в желтой высохшей траве и взмахивая руками, словно бабочки крыльями.

Моя мать работала в фирме «Эйвон», волонтером в Институте Брайля, была представителем компании «Таппервер», входила в родительскую группу поддержки детской бейсбольной лиги, в Ассоциацию родителей и учителей. Каждый год она своими руками шила нам костюмы для Хеллоуина.

Отец тренировал нашу детскую бейсбольную команду. Он обожал бейсбол. Я – тоже. И продолжаю любить его по сей день. Как-то раз, когда мне было четыре или пять лет, я с отцом побывал на матче «Доджерс». Тогда клуб переехал из Бруклина в Лос-Анджелес, но еще не имел своего стадиона. Поэтому «Доджерс» с 1958 по 1961 год играли домашние матчи на стадионе «Мемориал Колизеум». Он строился для проведения футбольных матчей и легкоатлетических соревнований, и его размеры и пропорции были не очень подходящими для бейсбола. С левой стороны поля забор стадиона надставили экраном, высота которого составляла сорок два фута. Даже ограждение под названием «Зеленый монстр» на знаменитом стадионе «Фенуэй-Парк» в Бостоне не превышает тридцати семи футов.

Помнится, игрок по прозвищу Уолли Мун[2], родившийся где-то среди хлопковых полей Арканзаса, умудрялся могучим ударом биты отправлять мяч почти вертикально вверх, так что он почти исчезал из виду и перелетал даже через высоченный экран. Когда это происходило, весь стадион ликовал. Это были чудесные моменты. Мне это казалось торжеством невозможного над возможным, как будто мяч в самом деле отправили прямиком на луну.

Даже после того как «Доджерс» в 1962 году переехали на собственный стадион, и даже после того как наша семья стала разваливаться, запах свежеподстриженной травы, голос комментирующего очередную игру Вина Скалли, доносящийся из динамика радиоприемника, вид бейсбольного поля – все это пробуждало в моей душе теплые чувства, дарило мне ощущение надежды.

Отец довольно часто брал нас с братом на съемки кинофильмов и телепередач, в которых был занят в качестве актера. Помню, однажды он очень удивил нас. Подведя нас с таинственным видом к трейлеру, который был прицеплен к нашей машине, он распахнул дверь, и мы увидели внутри… живого ослика! Я очень хорошо его помню. Его звали Том. Какое-то время отец держал ослика на нашем заднем дворе. Соседские мальчишки и девчонки приходили посмотреть на него, а заодно и на нем покататься. Он прожил у нас месяц или два. Потом отец его куда-то увез. Пока, Том! Рад был с тобой познакомиться.

Иногда отец привозил домой военную форму, каски, значки и прочие армейские атрибуты. Мы с братом использовали их в своих играх. Позже я понял, что отец брал их ненадолго, а затем возвращал. Подобный инвентарь на киностудиях всегда на строгом учете. Но нам с братом все эти вещи доставили много радости.

Когда отец в редких случаях приносил домой со съемок оружие, мы с братом с удовольствием играли в войну. Все мальчишки в нашей округе в таких случаях сражались с немцами, японцами или индейцами. Мы не разбирались в истории и не понимали, почему они были нашими врагами. Просто так было принято, вот и все.

А потом однажды диктор телевидения сказал: «Мы прерываем свою программу, чтобы передать сообщение особой важности». В последующие годы всякий раз, когда такое случалось, я весь напрягался, как струна.

А тогда на экране возник хмурый и встревоженный Уолтер Кронкайт и сказал: «Мы получили срочное сообщение из Далласа, Техас. Судя по всему, это официальная информация. Президент Кеннеди умер сегодня в час дня по центральному времени США». Я помню, как Кронкайт снял очки. В этот момент он перестал быть бесстрастным журналистом. Эта маска исчезла, и он превратился в обычного человека, потрясенного неожиданным известием.

Помню, кто-то в комнате ахнул. Началась паника. Мама плакала, обхватив себя руками так, словно ей было зябко. Потом она села на телефон, напрочь забыв о нас с братом. Взрослые с нетерпением ждали дальнейших новостей. Пришел отец. Вид у него был мрачный. Соседи, проходя мимо нашего дома, останавливались – людям необходимо было успокоить себя и других словами о том, что все будет хорошо. Не знаю, насколько я тогда понимал, что происходит, но я чувствовал, что это что-то очень серьезное и неприятное. Потом у нас появился новый президент, Линдон Джонсон. Он очень смешно говорил. Мне никогда раньше не приходилось слышать такого сильного техасского акцента. И еще мне казалось, что у его жены очень странное имя.

Родители тогда выглядели очень подавленными. Мы, дети, впервые по-настоящему почувствовали, что в жизни есть страх, смерть и горе. Мы не знали, что нам делать, как себя вести. Кто-то из соседских детей сказал: «Мы больше не будем играть с оружием». И мы в самом деле перестали это делать, хотя оружие нам очень нравилось. Нам казалось, что этим демонстративным жестом мы можем как-то повлиять на происходящее в мире вокруг нас. Впрочем, это продолжалось недолго. Все понемногу успокоились, и жизнь вошла в нормальную колею. Правда, это была уже несколько другая, новая нормальная колея.

Фрэнк Джеймс, человек вне закона

В то время как я был довольно общительным ребенком, мой брат Ким несколько отличался от меня. Будучи довольно замкнутым, он превосходил меня в сообразительности, но уступал мне в физическом развитии. Однако практически во всем остальном мы очень походили друг на друга – братья в полном смысле этого слова. Мы оба были очень активными и деятельными. Ким стал моим первым режиссером. Он написал сценарий и поставил в студии «Макналти-авеню гараж продакшн» пьесу «Легенда о Фрэнке и Джесси Джеймсах». Я получил роль Фрэнка Джеймса. На роль Джесси мы решили взять одного из сыновей живущего по соседству семейства Барал. В этой семье было пятеро сыновей, и мой брат выбрал на роль жестокого преступника, находящегося вне закона, среднего, Говарда. Сам Ким сыграл шерифа, нескольких жертв преступлений и жителей городка, в котором происходило дело, а также следователя и журналиста. Не знаю, почему он не привлек к постановке кого-нибудь еще – в округе было полно ребят. Возможно, он запланировал для них роль зрителей и хотел, чтобы они заплатили какую-то мелочь за возможность посмотреть спектакль.

С декорациями пришлось повозиться. Покрытые снегом горные пики мы изобразили, набросив простыни на поставленные друг на друга картонные коробки. Синий пластиковый чехол для машины превратился в бурную реку. Рядом мы положили небольшое чучело аллигатора – ведь, согласно нашим представлениям, когда-то Дикий Запад кишел этими тварями. Разумеется, кульминационной сценой постановки была смертельная перестрелка. Мы играли радостно и самозабвенно, изображая, будто хотим во что бы то ни стало покончить друг с другом.

Мой первый опыт работы в качестве профессионального актера я также получил, участвуя в семейном проекте. Отец придумал, срежиссировал и спродюсировал целую серию рекламных роликов для религиозной организации «Юнайтед крусэйд»[3], которая позже сменила название на «Юнайтед уэй». Полагаю, у ее членов не было планов развязывания кровавой религиозной войны – эта организация занималась благотворительностью. В главной роли отец снял меня. Мне в то время было семь лет. Сюжет серии рекламных клипов, о которых идет речь, был довольно простой. Сначала я играл с ребятами в бейсбол на пустыре. Внезапно мяч улетал на улицу. Я бежал за ним, выскакивал на проезжую часть и попадал под машину. Меня грузили в автомобиль «Скорой помощи», срочно везли в реанимационное отделение больницы и с ног до головы упаковывали в гипс. Потом гипс снимали, я проходил курс физиотерапии – делал гимнастические упражнения на параллельных брусьях, в бассейне, заново учился ходить. Наконец, в заключительной сцене, держась за руки с женщиной, которая играла мою мать, я радостно покидал больницу – полностью выздоровевшим.

Я очень хорошо помню, как снимались все эти эпизоды. И до сих пор не забыл чувство, которое тогда испытывал. Мне казалось, что я делаю что-то важное. Возможно, это было связано с тем, что ко мне было приковано внимание других людей. Но я думаю, дело не только в этом. Я отчетливо ощущал, что делаю нечто такое, что больше и важнее меня самого.

Сын

Мне очень нравилось сниматься у моего отца. Мне он казался крупным мужчиной – с мощной грудью и густыми темными волосами, в которых, еще до того как ему исполнилось сорок, заблестели серебристые нити благородной седины. В моем детском представлении отец был очень высоким, и лишь с возрастом я с удивлением понял, что рост его не превышал пяти футов девяти дюймов.

Я нисколько не сомневаюсь, что мой отец хотел стать «звездой». Он был настроен очень бескомпромиссно. В молодости его не устроил бы никакой другой статус. Но ему надо было оплачивать счета. Когда он не был занят как актер, отец писал сценарии и пытался зарабатывать деньги бизнесом. Как предприниматель он за свою жизнь сменил много занятий. Например, он создал компанию, которая предоставляла гольфистам, отрабатывающим удар, материалы видеосъемки – для того, чтобы им легче было совершенствовать свою технику. Открыл центр активного отдыха с батутами, а затем бар и кофейню. У него были планы создания компании, доставляющей грузы по воде на катамаранах. Он руководил журналом, выпускавшимся специально для туристов, приехавших в Голливуд, – издание называлось «Звездные дома». Был даже период, когда отец водил экскурсии в позолоченный дом Либераче.

Идей у него было хоть отбавляй. За каждую новую затею он брался с огоньком, но редко добивался успеха. Отец был очень креативным человеком с большими амбициями, но ему не хватало делового чутья. Его неудачи множились, и это угнетало его. И все же он не сдавался.

Его жизнь была типичной для актера – случайные заработки, зависимость от игры случая, от поворотов судьбы. Будучи ребенком, я не чувствовал разницы между периодами, когда семья благоденствовала и когда она балансировала на грани банкротства. Но мои родители, разумеется, ощущали это в полной мере. Скажем, в благополучный для нас период мы покупали новую машину. А некоторое время спустя продавали ее и приобретали старую. Или, к примеру, отец в какой-то момент вдруг решил пойти на большие расходы, чтобы устроить на заднем дворе настоящий бассейн. В то лето, когда он был построен, к нам часто приходили гости, а мы, дети, часами плескались в воде, пока у нас не синели губы, а потом вылезали и грелись на теплом бетоне.

На следующее лето мама сказала нам, что с купанием ничего не выйдет, потому что у нас не было денег на химикаты для очистки воды. В результате наш бассейн зацвел и покрылся ряской, словно деревенский пруд.

Мой отец как актер добился кое-каких успехов. Он снимался в нескольких телешоу, появлялся в эпизодах в целом ряде фильмов, был соавтором сценария художественной ленты под названием «Крадущаяся рука» – в ней рассказывалось о том, как мертвая рука одного астронавта преследует подростков, решивших отдохнуть на пляже. Он также принимал участие в работе над сценарием фильма «Перемалыватели трупов», довольно низкопробной трилогии, в которую также вошли «Бальзамировщики» и «Гробовщик и его ужасные приятели». Эти картины, наверное, до сих пор недобрым словом поминают те из посетителей кинотеатров для автомобилистов, которые считают, что обладают высокохудожественным вкусом.

Отец сыграл одну из ролей в ужасно неудачном низкобюджетном научно-фантастическом фильме «Начало конца». Его снял в конце 1950-х годов великий Берт И. Гордон, он же Мистер БИГ, специализировавшийся на художественных лентах с «гигантскими» существами. Он использовал технику наложения одного изображения на другое. Выглядело это весьма неубедительно. Вы наверняка помните классический сюжет о нашествии злобных гигантских стрекоз-людоедов, выращенных на экспериментальной ферме где-то в Иллинойсе.

Джо Крэнстон играет в этом фильме солдата, которого поставили часовым на крыше нью-йоркского небоскреба. Стрекозы-гиганты атакуют город. Глядя в бинокль, мой отец докладывает своему командованию по рации, что все спокойно. «В восточном секторе чисто», – говорит он. И именно в этот момент позади него вырастают усики-антенны чудовищного насекомого. Затем в кадре появляется командный пункт. Офицеры слушают доклад часового: «Их нигде не видно». Далее слышится душераздирающий вопль: «Не-е-е-ет!» Отец погибает. В общем, редкая чушь.

Всякий раз после того, когда отец появлялся в шоу или в телефильме, наши соседи на следующий день заходили к нам, чтобы сообщить свое мнение о его работе. «Мне понравились сюжет и режиссерская работа, но все актеры были какие-то бездарные». Или: «Начало было прекрасным… но концовка – это полный провал».

Так я узнал, что у знаменитостей есть критики и у них всегда находится какое-нибудь «но». Каждый считал себя вправе высказать свое мнение. Актерам в этом смысле здорово достается.

Я не могу сказать, что моему отцу не хватало уверенности в себе. Но бесконечные «но» его все же задевали. Когда дела у него шли плохо, он начинал ворчать, что многие его коллеги по цеху не заслуживают достигнутого ими успеха. Что он превосходит такого-то актера и работает куда больше такого-то. В такие моменты его бесили все без исключения. Никогда нельзя было угадать, что могло вызвать у него приступ раздражения.

Помню, как-то раз мы ехали в машине – отец за рулем, мы с братом на переднем сиденье. Нас подрезал какой-то лихач. Отец ударил по тормозам и вынужден был резко вытянуть в сторону правую руку, чтобы мы с братом не ударились головами о ветровое стекло. Автомобиль у нас на этот раз был старый и ржавый. Отец погнался за лихачом, отчаянно сигналя, и настиг его у светофора. Остановившись рядом с ним, отец опустил стекло и начал громко кричать, выражая свое возмущение. «И что ты собираешься делать по этому поводу, мужик?» – спросил лихач. Он был намного моложе моего отца. «Сверни за угол и притормози – и я покажу тебе, что я собираюсь делать», – ответил отец.

Обе машины повернули за угол и остановились. Отец приказал мне и брату оставаться в салоне. Мы с ним оба были очень испуганы. Отец вышел из машины. Лихач – тоже. Он был намного крупнее – высокий, крепкого сложения. Однако отец решительно подошел к нему и врезал ему в лицо. Тот парень пошатнулся, ударился спиной о свою машину и упал на землю. У него был расквашен нос, все его лицо было в крови.

Отец вернулся в машину и, захлопнув дверь, сказал: «Не говорите об этом маме. Она будет волноваться». Когда наш автомобиль тронулся, мы с братом посмотрели в заднее стекло. Тот парень все еще держался обеими руками за лицо, кровь лилась у него между пальцев. Вот что сделал мой отец. Он был настоящим бойцом.

Свой буйный нрав он демонстрировал не только на улице. Драки случались и у нас дома. Родители, бывало, сцеплялись друг с другом. Мы, дети, в таких случаях прятались у себя в комнатах.

Когда отец взял в аренду «Кубок Корбина», бар и кофейню при кегельбане на бульваре Вентура в городке под названием Тарзана, наши финансовые дела были уже нехороши. Его спорадические появления на телеэкране не приносили достаточно денег для содержания семьи. У отца была концепция развития заведения: он рассчитывал, что это будет место для утонченной публики. Он надеялся, что днем посетителей будет привлекать кофейня. Вечером же она должна была превращаться в клуб с живой музыкой.

Но все вышло совсем не так, как он рассчитывал. За кассовым аппаратом сидела моя бабушка. Мать взяла на себя обязанности повара и официантки. Мы с Кимом, придя из школы, убирали со столов и мыли посуду. Даже моя пятилетняя сестренка вносила свой вклад в общее дело – она разносила посетителям воду. Отец распоряжался в баре. Однако он частенько отсутствовал на рабочем месте. Может, он в это время был на пробах. А может, на свидании с какой-нибудь девицей.

Мы с братом осознавали всю шаткость положения нашей семьи, хотя и не понимали каких-то деталей. В страшном напряжении мы ждали возвращений отца, за которыми неизбежно следовали скандалы и драки.

Неудивительно, что мы искали любую возможность получить хоть какую-то передышку. Нашим любимым времяпрепровождением было посещение кино. Мы работали в кофейне почти ежедневно после школы. В три часа, если к этому времени мы заканчивали делать уроки, мы были уже у дверей местного кинотеатра, чтобы успеть на дневной сеанс и к вечеру снова вернуться в кафе.

Особенно нам нравился фильм «Кошка Балу». Это был комедийный вестерн. В фильме рассказывается о молодой школьной учительнице, которая начинает мстить за смерть своего отца и становится наводящей страх на окрестности разбойницей, объявленной вне закона. В этой картине Ли Марвин сыграл сразу две роли – легендарного стрелка Кида Шелина и наемного убийцу Тима Строна. Нам ужасно нравилось узнавать в двух разных людях одного и того же актера. Нэт Кинг Коул и Стабби Кэй в качестве музыкального сопровождения к фильму пели «Балладу о Кошке Балу». И, конечно, нам с братом очень нравилась Джейн Фонда. Она была прекрасна. Мы посмотрели «Кошку Балу» множество раз, пока его не сняли из проката, и знали наизусть каждую сцену, каждую фразу, каждый жест актеров. Вернувшись домой и искупавшись, мы перед сном разыгрывали эпизоды из картины, выступая в роли то одного, то другого героя, и распевали во весь голос: «Кошка Балу, Кошка Балу-у-у-у, она сурова и безжалостна, у-у-у-у».

За два года мы пересмотрели в местном кинотеатре множество разных фильмов. Особенно запомнились «Лодка со стеклянным дном» и «Выпускник». Я был слишком мал, чтобы понять такую картину, как «Выпускник», – когда я посмотрел ее, мне было всего одиннадцать лет. Но все же фильм мне очень понравился. Инстинктивно я догадывался о переживаниях главного героя, которого сыграл Дастин Хоффман, о его душевном смятении. Он пытался разобраться в том, как устроен мир. Ту же самую проблему пытался решить и я. У меня начинался период полового созревания. Во мне просыпался интерес к девушкам. Меня будоражила мысль о том, что какой-нибудь взрослой женщине может взбрести в голову совратить меня, что она может захотеть этого. Помните, как Дастин Хоффман с трепетом наблюдал за тем, как Энн Бэнкрофт натягивала чулки на свои великолепные ножки? Эта запретная, с моей точки зрения, картинка накрепко запечатлелась у меня в сознании и то и дело возникала в моем воображении. До фильма «Выпускник» я был уверен, что существует некий закон, согласно которому вместе могут быть люди только одного возраста.

«Кубок Корбина» оказался авантюрой. Через два года отец прогорел и вынужден был сдаться. Мои родители еще больше отдалились друг от друга.

Мы начали отвыкать от отца – он показывался дома все реже и реже, а потом и вовсе исчез.

Еще два года спустя он вместе с мамой появился в зале суда. Собираясь на судебное заседание, она надела свое лучшее платье, сделала красивую прическу и тщательно накрасилась. И хотя выглядела она хорошо, нетрудно было заметить, что ей не по себе и она очень напряжена. Кажется, она сказала нам, что идет в суд в качестве свидетельницы на процедуру чьего-то развода. Сейчас я уже не помню, когда именно мы узнали, что тогда она сама развелась с отцом. Это произошло не сразу, а лишь через некоторое время после того, как они перестали быть мужем и женой.

Тогда в холодном мраморном зале, в свете флуоресцентных ламп, мы увидели отца впервые за два года. Я помню, как он подошел к нам и присел на корточки, чтобы поздороваться. А еще через несколько секунд он изо всех сил заехал в лицо какому-то парню. Бум! Парень упал, брызнула кровь. Кто-то закричал: «Джимми! Джимми!»

Оказалось, что так звали мужа той женщины, которую мой отец увел из семьи и на которой вскоре должен был жениться. Ее имя было Синди. Вся процедура развода произошла очень быстро – примерно в течение двух минут. Всего двух минут. После этого отец исчез из моей жизни, и в следующий раз я увидел его только через десять лет.

Продавец блошиного рынка

Я помню, как лгал своим друзьям и соседям, в том числе детям семейства Барал, когда они спрашивали, где мой отец.

– Он очень много работает и поздно возвращается, – говорил я. – Но когда он приходит домой, он обязательно нас будит и мы подолгу играем.

Мне кажется, они мне верили. Я и сам начал в это верить.

Какое-то время мой отец был вроде призрака. А потом исчез совсем. Никто не объяснил нам, почему это произошло. Нам вообще никто ничего не рассказывал. Мол, что случилось, то случилось – ничего не поделаешь. Надо жить дальше.

Долгое время я думал, что моей сестре Эми, которая была слишком мала, чтобы понимать, что происходит, повезло: она прошла через этот сложный период без серьезных душевных травм. Но теперь я понимаю, что она не испытала и того счастья, чувства стабильности, когда все мы еще были вместе, – она не успела толком узнать, что такое рождественские елки, пикники, совместные игры.

Хотя, конечно, нам с братом пришлось нелегко в том числе и именно потому, что мы успели все это застать. Мы видели, как отец проводил с нами все меньше и меньше времени, как он отсутствовал все дольше, а потом и вовсе пропал и превратился в воспоминание.

Мать очень любила его. После того как он исчез из нашей жизни, она стала раздражительной. Куда только подевались ее энергия и жизнерадостность! Она погрузилась в депрессию и стала вялой, инертной, начала пить – сначала понемногу, потом все больше и больше. В первое время она употребляла вино в пакетах, но со временем перешла на пластиковые канистры с краником. Помню, в доме было полно пустых канистр.

Мать усаживалась за кухонный стол и, цедя очередной стакан, принималась жаловаться на отца мне и брату. Она говорила:

– Ваш отец хотел стать «звездой». А у него все не получалось. Не был он никакой «звездой». И это сводило его с ума.

Часто она, глядя на меня, с горечью говорила, что я очень на него похож.

Что ей было делать? Поскольку никаких источников доходов у нее не было, их следовало найти. Мать никогда ничего не выбрасывала, поэтому первая мысль, которая пришла ей в голову, – продать какие-нибудь «активы». План ее состоял в том, чтобы набить ее розовый «Кадиллак» 1956 года выпуска, чудом сохранившийся после одного из «благополучных» периодов, всяким барахлом, отправиться на нем на блошиный рынок в Сими-Вэлли и сбыть там все, что только можно. Каждый субботний вечер мы с Кимом грузили в машину вещи, мать любовно протирала и полировала лакированный кузов куском замши. А рано утром в воскресенье, с трудом втиснувшись в забитый всякой всячиной салон, мы втроем отправлялись в поездку длиной в двадцать пять миль.

Прибыв на место, мы с Кимом разгружали автомобиль и раскладывали предназначенные для продажи вещи на одеялах. Пока мы занимались этим, мать отправлялась осматривать товар, привезенный другими, и через некоторое время возвращалась с полными руками нового хлама – она надеялась его выгодно перепродать. Мы аккуратно выкладывали его рядом с нашим.

Когда мать узнала, что по субботам в Санта-Кларите работает еще один блошиный рынок, мы стали бывать и там, проводя в разъездах весь уик-энд. Мы полностью погрязли в этом барахольном бизнесе, словно старьевщики. Продавая одни вещи, мы приобретали другие, чтобы потом всучить их кому-нибудь еще. Гараж, который мы с Кимом когда-то использовали для творческого самовыражения, теперь от пола до потолка был заполнен каким-то лежалым барахлом. Дом тоже очень изменился – он стал просто неузнаваем. Мебель стояла криво и косо, повсюду громоздились груды каких-то непонятных предметов: ношеная одежда, явно не новое постельное белье, неисправные радиоприемники, потускневшие столовые приборы, сломанные куклы, какие-то истрепанные журналы.

С тех пор я возненавидел беспорядок. Я до сих пор чувствую себя не в своей тарелке, когда вокруг меня неприбрано.

Но моя мать не сдавалась. Все глубже погружаясь в пучину отчаяния, она, тем не менее, с заслуживающим уважения упорством продолжала бороться с судьбой. Я думаю, она в самом деле верила, что торговля подержанными вещами спасет нас. Но цифры были против нее. Через некоторое время банк сообщил ей, что мы вот-вот потеряем дом. А потом это действительно произошло.

Профессор Флипнудл

В школе я получал хорошие отметки, но учитель постоянно оставлял в моем дневнике неприятные комментарии для родителей: «Брайан должен прилагать больше старания. Брайан часто бездельничает и мешает другим ученикам. Брайан слишком часто и подолгу витает в облаках». Я помню, как мои родители, когда бывали недовольны моим поведением, часто зачитывали мне эти замечания вслух. Если бы я был ребенком сейчас, мне бы, наверное, диагностировали легкую форму синдрома дефицита внимания в сочетании с гиперактивностью. Однако в те времена подобных диагнозов не существовало, и потому мое поведение определялось простой формулой: «Брайану необходимо быть более внимательным».

Когда я перешел в пятый класс, что-то изменилось. Что именно? Возможно, школа стала для меня отдушиной, возможностью на время забыть о хаосе, царившем у меня дома. Или относительно безопасным местом, где я мог каким-то образом выплеснуть свою энергию. Так или иначе, мои отметки стали заметно улучшаться, и я попросил позволить мне участвовать в выборах классного старосты. Я был неплохим спортсменом – не выдающимся, но в самом деле неплохим, и лелеял в душе надежду, что когда-нибудь стану игроком высшей бейсбольной лиги.

Еще я мечтал о Кэролин Кизл, на редкость красивой девочке, учившейся в нашем классе. У нее была очаровательная стрижка, подчеркивавшая прелесть тонких черт ее лица. Но вместо того чтобы завести с ней разговор и рассказать о своих чувствах, я прилеплял ей к волосам пластилин. Разумеется, Кэролин очень сердилась на меня, но это, как ни странно, меня устраивало. Гнев был понятной для меня эмоцией, а вот чувство приязни – не очень. Я исходил из того, что пусть уж лучше Кэролин злится и кричит на меня, чем попросту меня не замечает. В конце концов я пришел к выводу, что мне все же нужно дать понять Кэролин, что она мне нравится, каким-то другим способом. Но, может быть, позже, на следующий год, когда мы перейдем в шестой класс и станем совсем взрослыми.

Мне очень повезло с учителями. В пятом и шестом классах начальной школы моими преподавателями были миссис Валдо и миссис Кроуфорд. Обе они не ограничивали нас жесткими рамками учебников. Они поощряли учеников к поиску собственных способов самовыражения и, в частности, одобряли мой интерес к импровизации. Я узнал, что излагать содержание книги можно по-разному. Что не обязательно выводить в тетради привычные и скучные строки про то, что «Приключения Гекльберри Финна», одно из самых известных произведений Марка Твена, рассказывает о жизни юноши, который покидает родной город в поисках лучшей жизни, и так далее, и тому подобное. Нет! Я мог написать изложение так, словно я и был Гекльберри Финном. Или, к примеру, профессором Флипнудлом.

Профессор Флипнудл был главным героем нашей школьной театральной постановки под названием «Машина времени». Флипнудл изобрел эту самую машину и с ее помощью путешествовал в прошлое, чтобы своими глазами видеть самые важные поворотные моменты истории. Двумя годами ранее в школе уже был поставлен этот спектакль. Главную роль в нем сыграл мой брат. Он по-настоящему потряс меня. Надев рыжий парик, Ким изменил не только привычную внешность, но и поведение своего героя. В его исполнении профессор Флипнудл стал другим человеком, непохожим ни на самого Кима, ни на того профессора, которого я себе представлял. Помнится, тогда, сидя среди зрителей, я ясно понял, что это была просто гениальная находка и что когда-нибудь я тоже должен надеть на себя этот парик. В один прекрасный день начались пробы. Деталей припомнить не могу, но, по всей видимости, я был хорош, поскольку главную роль дали мне. И, следовательно, я получил право надеть тот самый рыжий парик.

Было запланировано два представления: одно в дневное время для учеников и учителей и одно вечером – для родителей. Текст я выучил наизусть и был уверен, что все пройдет прекрасно. Мне казалось, что спектакль – это то же самое, что устное изложение какой-нибудь книги, только длиннее.

В рыжем парике, ставшем для меня чем-то вроде талисмана, я прогнал дневной спектакль на одном дыхании, сорвав аплодисменты публики. Во время перерыва мой коллега по труппе и друг Джефф Уайденер, весьма убедительно выглядевший в роли Дэви Крокетта, предложил мне одну идею, которая, по его мнению, могла стать весьма интересным юмористическим дополнением к вечернему представлению.

– Послушай, Брайан, – сказал он, – по-моему, будет смешно, если ты вместо фразы «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом» скажешь, что «президент Линкольн вернется в «Белый фронт». Здорово, правда?

В шестидесятые и семидесятые годы универмагов «Белый фронт» в Южной Калифорнии было так же много, как сегодня – торговых центров «Таргет». Я засмеялся и согласился, что заменить в тексте «Белый дом» на «Белый фронт» будет очень остроумно. Но тут же добавил, что это погубит весь спектакль. Я заявил это настолько убежденно, что на этом разговор и закончился.

Однако у меня откуда-то возник параноидальный страх, что на сцене я ошибусь и скажу именно ту реплику, которую предложил Джефф. Поэтому я принялся мысленно твердить, словно мантру: «Не говори «Белый фронт», не говори «Белый фронт».

Несколько часов спустя я вышел на сцену. Играл я с большим подъемом. Все это происходило еще до того, как мой отец устроил драку в здании суда, но я не помню, чтобы он был среди зрителей. Однако я точно знал, что моя мать, брат и бабушка с дедушкой находились в зале, и это наполняло меня гордостью и радостным возбуждением. В моей крови бурлил адреналин. Наконец представление дошло до того места, где упоминались события Гражданской войны. И тут я громко и раздельно заявил, что «президент Линкольн, произнеся Геттисбергское послание, вернется в «Белый фронт».

Наступила тишина.

Я тут же осознал, что сделал чудовищную ошибку, и замолчал. Может, зрители не расслышали или не поняли мои слова, не заметили мою оплошность? Может, в последний миг сам бог помог мне и спас меня от конфуза? Я спрятался за неожиданной паузой, словно за щитом. Но тут в зале раздался громовой хохот. Зрители корчились и сгибались от смеха в три погибели. Дети на сцене тоже хохотали до слез, включая Кэролин Кизл. Увидев, как ее плечи трясутся от смеха, я понял: все мои надежды на то, что она оценит хотя бы мою безупречную игру во время дневного спектакля, полностью перечеркнуты.

Стоя посреди сцены, я беззвучно хватал ртом воздух. Мышцы моего лица словно онемели. За несколько лет до этого у меня вырвали пару зубов. Помню, когда анестезия начала отходить, мне казалось, что все вокруг движутся, словно в замедленной съемке. Все звуки казались мне искаженными, лица расплывались перед глазами. Тогда, на сцене, я снова испытал те же самые ощущения. И еще – чувство панического страха. Я понимал, что сделал что-то ужасное. По-настоящему ужасное.

Я посмотрел за кулисы – там стояла моя обожаемая миссис Валдо. Она, не сумев удержаться, тоже смеялась, да так, что у нее едва хватило сил поднять руку и сделать ею круговое движение. Тем самым она хотела сказать, что я должен продолжать. Но я не мог. Я попросту оцепенел.

Полагаю, все это продолжалось всего пару секунд, хотя мне они показались целым часом. Наконец шум в зале стал затихать, и я почувствовал, что, пожалуй, смогу продолжить. Но вот вопрос – что мне следовало делать? Идти дальше по тексту как ни в чем не бывало? Или исправить ошибку? Я решил, что правильнее все же будет поправиться, и сказал: «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом».

И тут внезапно зрители снова захохотали – пожалуй, еще громче, чем до этого. Слова, на которых я споткнулся, теперь имели свой подтекст, свою историю, словно чья-то любимая шутка, и с этим ничего нельзя было поделать. Достаточно было одного лишь намека на мою оговорку, и зрители снова принялись бушевать.

Оцепенение мое прошло, но на смену ему пришел гнев. Я ВЕДЬ ВСЕ СКАЗАЛ ПРАВИЛЬНО! Мне было непонятно, за что публика продолжает наказывать меня. Это было несправедливо. И эта несправедливость поразила меня в самое сердце.

Я хотел просто уйти со сцены, но интуиция подсказала мне, что это лишь усугубит и без того неприятную ситуацию. В конце концов зрители все же успокоились, дав актерам возможность возобновить представление. Боясь снова ошибиться, я опустил еще одну реплику, в которой упоминался Белый дом. Я гнал текст в ускоренном темпе, чтобы все поскорее закончилось, поскольку, как мне казалось, все только и ждали моего промаха, дабы посмеяться надо мной еще раз.

И вот, к великому моему облегчению, спектакль подошел к концу.

Сказать, что я был расстроен, – не сказать ничего. Я был безутешен. За кулисами люди благодарили меня за вечер, который они не скоро забудут, и это лишь обостряло мои страдания.

Этот вечер имел для меня далекоидущие последствия. Я стал замкнутым, неуверенным в себе. И еще я крепко усвоил простой урок: профессия актера – это не для меня.

Поклонница

Проигрыватель крутил пластинку с песней Саймона и Гарфанкела «Миссис Робинсон». Кэролин Кизл была всего в нескольких футах от меня. Она была удивительно красива. Внешность ее казалась мне практически совершенной.

За последний год ее отношение ко мне потеплело. Возможно, она даже стала забывать о том, как я опозорился, исполняя в школьном спектакле роль профессора Флипнудла. Я перестал прилеплять к ее волосам пластилин и научился разговаривать с ней по-человечески. И это принесло свои плоды. Она была милой и доброй девушкой даже в столь юном возрасте, когда бунтующие гормоны зачастую гасят эти качества. Я уже начал думать, что Кэролин ко мне неравнодушна. И в голове у меня созрел план.

Я ощупал в кармане медаль Святого Кристофера. Святой Кристофер – покровитель путешественников и моряков. Многие серферы носили такие медали на шее в качестве талисмана, надеясь, что это поможет им в морских волнах в трудную минуту. На юге Калифорнии во времена моей юности такая медаль была символом теплых чувств, испытываемых мужчиной по отношению к женщине. Юноша обычно преподносил ее девушке, когда она соглашалась встречаться с ним на, так сказать, постоянной основе. Девушка надевала ее на шею на манер кулона. Я собирался преподнести такую медаль Кэролин.

Это был довольно рискованный шаг. Да, мне казалось, что между нами что-то происходит. Но что, если я ошибался?

Мой отец к этому времени уже исчез. После осечки с «Белым фронтом» я стал тихим, стеснительным юношей и старался не привлекать к себе внимания. Какие у меня были основания полагать, что Кэролин меня не отвергнет?

Я долго колебался и собирался с духом.

И вот, пока я, нависнув над чашей с чипсами, убеждал себя решиться и осуществить наконец свой план, к Кэролайн небрежной походкой приблизился недавно появившийся в школе новичок, скейтбордист с вьющимися светлыми волосами. Я слышал, как он спросил, согласна ли она стать его девушкой. Кэролайн улыбнулась и ответила «да». Лица их сблизились, и они поцеловались. Они… поцеловались. В двух шагах от меня, на моих глазах.

Они сделали это так, как будто меня там не было.

Сельхозрабочий

При разводе многие люди вынуждены продавать свои дома, чтобы поделить имущество. У нашей семьи этой проблемы не было. Наш дом просто забрал банк. Банки так делают, когда их клиенты перестают платить по закладным. Пришли люди и прилепили на входную дверь большой стикер с огромными красными буквами – объявление о нашем финансовом крахе, которое видели все наши друзья и знакомые.

Я помню, в выражении лиц наших соседей одновременно читались осуждение и сочувствие. Мы были опозорены. Более того, мы подверглись процедуре принудительного выселения. Я привык думать, что наш дом принадлежит нам. Увы, мне пришлось осознать, что слово «принадлежит» часто используется без всяких на то оснований.

Эми и моя мать переехали жить к бабушке со стороны отца. Мама все еще любила папу и, переезжая к его матери, надеялась, что там у нее будет больше возможностей видеться с ним. Не исключено, она рассчитывала вернуть его в семью.

Что же касается меня и Кима, то через неделю после начала нового учебного года нас с братом вышвырнули из средней школы имени Джона Саттера. Мы отправились жить к родителям нашей матери, Отто и Августе Селл. Оба они приехали в Америку из Германии. Отто по профессии был пекарем, но после выхода на пенсию занимался тем, что разводил на небольшом участке земли домашний скот. Жили Отто и Августа в Юкайпе, Калифорния, на высоком холме у подножия горного хребта Сан-Бернардино. Юкайпа была весьма приятным поселком, но нам она казалась захолустьем.

Дом бабушки и дедушки был расположен на высоте почти три тысячи футов над уровнем моря. Несколько раз в год поселок засыпало снегом. Самым интересным местом в округе были яблоневые сады, находившиеся чуть выше по дороге, в Оук-Глен. Там имелся небольшой зоопарк, где животных можно было погладить, и детский парк развлечений. И еще нечто вроде ярмарки, где желающие могли купить домашние пироги, пончики и прочие вкусности – все, при приготовлении чего так или иначе использовались яблоки.

С точки зрения деда, Юкайпа была идеальным местом для жизни. Бабушка думала иначе, но на дворе стояли шестидесятые, а родители матери были представителями Старого Света, где жена всегда подчинялась мужу.

Трудно представить людей, которые были бы рады взять на себя роль приемных родителей двух мальчишек-подростков. К тому же мы были мальчишками из пригородов Лос-Анджелеса. Мы постоянно ныли и капризничали – нам казалось, что жизнь на маленькой ферме невыносимо скучна.

Впрочем, нам быстро объяснили, что лучшее средство от скуки – работа.

Каждый день, кроме воскресенья, мы должны были трудиться в поте лица в обмен на предоставляемые нам жилье и стол.

У нашего нового соседа, Дэнни Титера, была ферма по производству куриных яиц. Он держал в клетках огромное количество кур. Наш рабочий день начинался на его участке. Вскоре мы поняли, что ставить будильник ни к чему – ни свет ни заря нас будили крики петухов.

Раньше мы называли «куриным дерьмом» тех мальчишек, которые боялись улечься на землю за самодельным трамплином из клееной фанеры, с которого их приятели прыгали через них верхом на велосипедах. Теперь же это выражение приобрело для нас гораздо более предметный смысл. Вонь куриного помета пропитывала всю мою одежду и волосы и давала о себе знать даже через много часов после того, как я покидал курятник. Помню, кто-то посоветовал мне дышать ртом. Какое-то время я так и делал, пока какой-то мальчик в школе не сказал, что при дыхании частички помета попадают в нос. Если это было так, рассудил я, значит, вдыхая и выдыхая через рот, я фактически ел эту гадость. Придя к такому выводу, я, находясь в курятнике, снова стал дышать носом.

Если не считать того, что Дэнни и сам ежедневно барахтался в курином дерьме, залезая в него чуть ли не по шею, и пах соответственно, он был неплохим парнем. По выходным дням он отправлял меня и Кима продавать картонные упаковки с яйцами. Их с удовольствием покупали люди, которые поднимались на холм, чтобы побывать в яблоневых садах. Но нашим с Кимом любимым видом работы был сбор яиц. Почти каждый день мы с ним, придя из школы и сделав уроки, снова отправлялись на ферму Дэнни и собирали яйца. Мы ездили на электрокаре по проходам между курятниками, длина которых составляла двести футов. В каждой из множества клеток размером двенадцать на шестнадцать дюймов сидело по три курицы. Пол клеток был чуть наклонным. Поэтому, когда курица неслась, яйцо медленно скатывалось к передней стенке клетки и мягко останавливалось благодаря плавному закруглению пола. Мы с Кимом собирали яйца по обе стороны проходов и аккуратно укладывали их в плоские картонные упаковки со специальными выемками, стоящие в передней части электрокара. Каждая упаковка была рассчитана на тридцать яиц. Мы ставили их друг на друга, формируя стопки по восемь штук. За один раз в электрокар помещалось в среднем шесть стопок. Да, ферма Дэнни производила много продукции.

Загрузив электрокар, мы везли яйца в специальное помещение, где постоянно поддерживалась прохладная температура, и там разгружали. После этого яйца тщательно обмывались в устройстве, напоминавшем миниатюрную автомойку. Продукция подавалась на конвейер, где ее автоматически обдавало потоком холодной воды под давлением. Не горячей, не теплой, а именно холодной – чтобы яйца не начали портиться. Затем специальными мягкими щетками, опять-таки механическим способом, со скорлупы счищались остатки куриного помета.

Один из нас помещал яйца на конвейер. Другой следил за тем, как они одно за другим просвечивались мощной лампой. Это делалось для того, чтобы выявить оплодотворенные яйца. Людям обычно не нравится, когда в поджаривающейся на сковородке яичнице или омлете вдруг обнаруживается кровавая капля зародыша. Оплодотворенные яйца откладывались в специальные упаковки, которые затем помещались под особые лампы, а через некоторое время переносились в инкубатор, чтобы из них вывелись цыплята.

После отделения брака (время о