Чем больше мы всматриваемся в полустертые знаки доисторической поры, тем больше понимаем: изначальный человек не только верил, что разделяет участь зерна, упавшего в землю, — в мистическом смысле он сам был зерном, смертным и полным жизни, а значит, был и зеленым ростком, восстающим из земли на заре года. На этой идее выросли целые общества: пронизывая жизнь отдельного человека, она пронизывает семью, племя, нацию.
Фредерику гипнотизировали печатные буквы. Чтение доставляло ей чувственное удовольствие, не важно, была ли то инструкция к очистителю унитаза, правила поведения при пожаре, очередной список или, как сейчас, названия книг. «К определению понятия культуры» [91], «В поисках утраченного времени» [92], «Ж. Расин. Полное собрание пьес» — последние две на французском.
Александр тайком улыбнулся. Если Шекспира, как и Гомера, непременно нужно было обрядить женщиной, то Елизавету энтузиасты, включая многих его современников, вечно стремились сделать мужчиной. В мальчишеские годы эта мысль волновала его невыразимо, куда больше слухов о бастарде, прижитом от Лестера и спешно сбытом с рук: под фижмами мощно играли жилы и сухожилия, в шелестящем шелку скрывались мужские мышцы и прочее мужское. Повзрослев, он стал этот тайно манящий образ ассоциировать с образом Природы у Спенсера, что «съединивши два начала», «без пары не грустит нимало». Весьма удовлетворительное состояние, особенно в сфере фантазий.
Это лето научило ее, что она может не смешивать все в кучу, по отдельности воспринимая мысли, события, людей. Этот урок был ей полезнее всего. Она могла лежать в кровати, рыдая об Александре, об Уилки, даже об «Астрее», а потом подняться, привести себя в порядок и, подключив запасы иной энергии, с удовольствием сосредоточиться на учебе. Она была рада, что пролитие девственной крови, веха простая, хоть и неопрятная, осталось позади.
Александр был обычно хорошим исповедником. Отчасти потому, что был ленив и неохоч до чужих секретов и потому не подвергался искушению использовать их в своих целях.
