Оглавление

1. Кольцевая дорога
2. 1. Последний солнечный день
3. 2. Самая суровая кара
4. 3. Поезд на Кольцевой
5. 4. Через реку, через лес
6. 5. Бегом, верхом и на поезде
7. 6. Куда двигаться дальше
8. 7. Не так-то просто добраться до Сфинкса
9. 8. Сфинкс
10. 9. Персида
11. 10. Договор под звуки различных инструментов
12. 11. Охота на Каменного Льва
13. 12. Живой Лев лучше, чем Лев мертвый
14. 13. Исчезновение Камня Власти
15. 14. Другое направление
16. 15. Как войти в подземный город
17. 16. Колоннада
18. 17. Дары в изумрудной части спектра
19. 18. Господин Арукан изливает душу
20. 19. Голоса в небе
21. 20. Станция Пустынная весной
22. 21. Господа машинисты собственной персоной
23. 22. Станция Смотровая Площадка
24. 23. Прыжок в пропасть
25. 24. Приграничье
26. 25. Невеста для принца
27. 26. Рубин в золотой оправе
28. 27. Что случилось в Иллирике
29. 28. Две половинки пера
30. 29. Война с самого раннего утра
31. 30. Победа, но не для господина Арукана
32. 31. Вина, но не Эйгора Услета

1. Последний солнечный день

Помню, хорошее выдалось утро. Ветер разогнал ночные облака, сентябрьское небо очистилось и походило на синюю чашу. Опрокинутую вверх дном глубокую синюю чашу. Такую синюю, какой в Эриаке ни у кого не было. Это я знал наверняка: я ведь вырос здесь. Еще мальчишкой облазал и сам город, и все близлежащие хутора. Половину его жителей знал поименно, другую половину помнил в лицо. Посуду делали горшечники, жившие на той стороне пруда. Чтобы все иметь под рукой, они селились поближе к воде и к своим залежам глины. Но сделать такую синюю чашу никто из них не мог. Горшечники изготавливали простую, крепкую и надежную посуду: стенки ее были с палец толщиной. Большой палец, если быть точным. Такая кружка в трактирной драке могла пробить сопернику голову, а сама при этом оставалась целой. Поэтому все хозяева городских трактиров предпочитали нашу же посуду: она была и крепче, и дешевле.

Другие изделия привозили купцы. Они были легкими, изящными, красивыми. И дорогими. Но богатые городские семейства могли их себе позволить. На то они и богатые. Я помнил, что ни у наших, ни у привозных чаш не встречалось такого глубокого синего цвета. Он бывает только у сентябрьского неба и еще у человеческих глаз. Этот цвет мне нравился. Может, поэтому я и заторопился из дому. Не стоило упускать такой замечательный денек. На верхнем поле дел еще оставалось невпроворот.

Если бы я в тот день остался дома, то ничего бы и не случилось. Правда, на нашем с матерью небольшом огородике все уже было убрано, высушено и сложено в закрома да в подвал. Но по хозяйству всегда можно было найти чем заняться. Мне ли этого было не знать! Стены дома, построенного еще моим прадедом, состарились, потемнели от времени и плохо держали тепло. Особенно та, что смотрела на север. Их нужно было приводить в порядок. Плита на кухне дымила. Требовала ремонта крыша. Сарай, где раньше обитала корова, казался еще крепким — но только казался. На птичнике с курами нужно было менять загородку. Забор с калиткой… ну, тот вроде пока стоял. Да и на огороде, если подумать, можно было бы дело найти. Но дома мне не сиделось, меня уже понесло на поле. Там, как мне казалось, дело было важней.

Со всеми ремонтными работами я тянул неспроста. Деньги у нас с матерью уже подходили к концу. Осенью с ними всегда было непросто, вот и приходилось в сентябре любоваться небом. А что еще было делать? В трактире не посидишь: без денег никто тебе пива не нальет, закуску из копченой рыбки не поставит. Разве что Дик Санья, владелец «Сахарной головы». Но тот тоже не за просто так расщедрится: к матушке моей он неровно дышит. Кормит меня, а обхаживает-то ее. А ей, судя по всему, его ухаживания не нужны. Она отца не может забыть. Сколько уж лет прошло, как он умер, а все равно не может. Хотя мастер Дик к матушке подходит со всем уважением. То курочки жареной пришлет, то рыбки, то на ужин пригласит, говядиной отборной попотчует. Вино привозное, самое дорогое, на стол велит подать.

Сам он маленький, тщедушный, на голове залысины. Однако же не ленится лично за плиту встать. Как наденет на голову свой белый поварской колпак, залысины свои им прикроет, в кухарский фартук облачится, пояском шелковым подпояшется, как пойдет на кухне руками махать, поварят гонять да командовать — дым стоит коромыслом, а из трактирной трубы аж столбом валит. Каждый вечер полное заведение народу, и все лопают так, что за ушами трещит. Добавки просят, словно дома их не кормили. Будто с самого утра голодные ходят. Тут и видно становится, кто у нас в городе старшина гильдии поваров. Он самый, мастер Дик Санья.

Ну да ладно. Честно-то сказать, не большой любитель я в трактирах штаны просиживать. Некогда мне. Вот разве что зимой, когда все поля под снегом лежат, что верхние, что нижние. Тогда работы мало, можно и в «Сахарную голову» заглянуть. Пиво мастер Дик доброе варит. Самое лучшее в Эриаке. А летом мне не до пива, успевай только поворачиваться: сверху вниз да снизу вверх бегай. Инструмент на поле не оставишь, а нужно то лопату, то каелку, то грабельки. А то и руками приходится земельку перетирать, в рядочки укладывать. А как иначе? Зато осенью урожай соберешь, сдашь господину казначею под счет. Он доволен, улыбается, руку жмет, премию выписывает. Налоги городские, правда, сразу все посчитает: и десятину, и за дом, и за землю. Вычтет из заработанного, разумеется. И все равно домой идешь с полным кошелем, радуешься. Вот тогда можно и ремонтом заняться, и делами по хозяйству. А если год урожайный выдастся, то и матушке можно обнову справить, шубку зимнюю пошить или сапожки новые. Да и самому из одежды чего прикупить: куртка вон совсем поизносилась, как ее не штопай. Только на поле теперь работать и годна.

Так вот, увидел я, значит, как солнышко в окна лучами бьет, и заторопился. Побросал наскоро в рот чего там на завтрак матушкой было приготовлено, сунул в карман куртки сверток с обедом. Схватил лопату, ту, что полегче, для верхнего поля. Махнул рукой на прощанье матушке: мол, вечером буду. И побежал.

Ну, то есть бегать-то по городу не принято: по улицам нужно ходить размеренно да чинно. Потому как здесь приличные люди живут, не абы кто. Но шел я быстро. Спустился по Тополиной улице к пруду. А на плотине, на том самом месте, где водосток белым камнем выложен, столкнулся с Хромоножкой. На свою беду, как позже выяснилось. Лучше бы я дома остался. Занимался бы себе не спеша по хозяйству. А на верхнее поле мог и в другой день попасть: не урожай же я туда шел собирать. Так, грядки поправить да сокровища свои проведать. Беспокоился, конечно, о них, и было отчего: знатный урожай в тот год вырос на делянке на моей. Ни у кого такого во всем Эриаке больше не было. Эх, что уж теперь говорить!

Хромоножку на самом деле звали Лайзой Вистень. Красивое имя, и сама девица была хороша. Черные кудрявые волосы, нежная белая кожа. Румянец на щечках. Большие сиреневые глаза. Ни у кого больше таких глаз не встречал. Немудрено, что парни на Лайзу заглядывались. Я и сам бы, может, взглянул, да мне все недосуг было. Матушка намекала, конечно, насчет женитьбы: пора бы, мол, сынок, уже и подумать. Но сердце мое молчало: не встретил я пока свою суженую. Да и не о том теперь речь. Хромоножкой Лайзу прозвали за то, что она припадала при ходьбе на правую ногу. Сильно припадала. Так, что и ходила с трудом. От рождения у девицы такая беда была, хроменькой она уродилась. Работать, конечно, в полную силу Лайза не могла. Так, перебивалась пряденьем да шитьем. В Эриаке на этом не заработаешь, потому что многие женщины у нас прядут, многие шьют. Матушка моя вон тоже с ниткой и иголкой хорошо управляться умеет.

Жила Хромоножка с матерью. И жили они небогато, конечно. Отец Хромоножки ловил рыбу, и однажды в ненастную ночь утонул. Матери Лайзы удалось выхлопотать в магистрате пенсию по потере кормильца. Не знаю уж, каким образом: у моей матушки это не получилось. А ведь и я рос без отца, а она без кормильца. Ну да ладно, я не в обиде. Сам теперь могу прокормить и себя, и матушку. Хотя, признаюсь, случались и у нас трудные времена, когда приходилось черствый хлеб простой водой запивать.

Так вот жили они на эту самую пенсию. Перебивались, разумеется, все больше кашами да овощами. Мясо ели лишь на праздник, пиво водой разбавляли. Хлеба и то не досыта имели, чего там говорить. Пенсия-то маленькая. А как Хромоножка достигла совершеннолетия, ее платить и вовсе перестали. По закону не положено, мол. Зарабатывайте сами. В магистрате народ ушлый, каждую медную монетку считают. Потому и не бедствуют, должно быть. Хорошо живут: вон какие хоромы для отправления дел господам советникам отгрохали! Лучшее здание в Эриаке. Хотя и не такое большое, как некоторые богатые особняки.

Ну, мать у Лайзы к тому времени работать совсем отвыкла, а сама Хромоножка не могла. Мать давай девицу замуж гнать, да кто же ее такую возьмет? Хоть и была Лайза красавицей, да хромота ее оказалась неизлечимой. И приданого за девушкой никто не даст, разумеется. Хоть парни на нее и поглядывали, да родители у них не дураки были: кому такая невестка нужна, хромая и без приданого?

Вот мать и начала девушку поколачивать с горя. Бьет, да еще каждым съеденным куском попрекает. Поэтому не удивился я, когда увидел, что Хромоножка плачет. Встретились мы над самым водостоком, и мне бы мимо пройти, да не смог. Пожалел девицу. Лопату с плеча снял, в землю упер.

— Не плачь, Хромоножка! — утешаю ее. — Потерпи немного: мука перемелется, зерно будет.

— Не могу так больше! — заявляет мне Лайза. — Лучше бы мне и не родиться вовсе, чем такой подбитой уткой жить! Родная мать поедом ест, со свету сживает. Вон какой синяк набила, а за что? За то, что калека и никому не нужна?

Слезы у девицы из глаз ручьем бегут. Бросается она мне на шею и начинает их о мою куртку вытирать. И чувствую я, что ногами слабею. Молодой здоровый парень, силушкой вроде бы не обижен, а понимаю — сейчас упаду. Оперся на лопату свою, Лайзу покрепче к себе прижал, по черным кудрям рукою глажу, успокаиваю, значит. Она ревет в полный голос. Что за напасть такая со мной приключилась? — думаю я. Никогда такого не было. Потом начинает до меня доходить: это все девичьи слезы виноваты! Не пойму, каким образом, но просочились они через плотную курточную ткань. Проникли сквозь рубашку. Пронзили кожу и ударили мне в самое сердце. А сердце, оно ведь не казенное, оно свое. И слабое к тому же, как выясняется. От слез девичьих сердце шалить начинает. С ритма сбивается и ухает как барабан. От того, должно быть, и ноги слабеют. Я ведь с девицами дела не имел, откуда мне было знать, что они так на меня действуют?

Жалко мне стало Хромоножку. Моченьки нет как жалко. А придумать ничего не могу. Голова пустая, словно прохудившийся бочонок. И слов, чтоб девицу утешить, подобрать не могу: разбежались все слова от меня, попрятались куда-то. Стою пень пнем, по волосам ее глажу. Сам вот-вот разревусь.

Хромоножка пригрелась у меня на груди, голосить перестала. Стоит, носом тихонько шмыгает. Потом голову подняла, сиреневыми своими глазищами захлопала и предлагает:

— Я ведь тебе нравлюсь? Тогда возьми меня замуж! Не пожалеешь — я для вас с госпожой Еленой все буду делать. Вот увидишь: трудиться стану, не покладая рук!

Госпожа Елена — это матушку мою так зовут.

— Не могу, Хромоножка! — отвечаю я ей.

— А не можешь замуж взять, тогда добудь для меня Облачную Жемчужину! — просит Лайза. — Я ее съем и исцелюсь от своей хромоты. Ты ведь небоходец, ты это можешь!

— А ты знаешь, сколько такая Жемчужина стоит? — спрашиваю я.

— Когда поправлюсь, меня всякий на службу возьмет! — заявляет она. — Тогда я все тебе смогу вернуть, до последней медной монетки!

Все-таки наивная она, Хромоножка. Ничего не понимает. Жемчужины эти так дороги, что ей за всю ее жизнь столько не заработать, как ты ни крутись. И еще того девица не знает, что все добытые небесные плоды магистрат продает в другие города. Таков договор у Эриака с Империей. Потому и не трогают наш маленький городишко, и границы наши спокойны. А покупают Облачные Жемчужины богатые люди. Очень богатые, бедным здесь делать нечего. Причем богачи даже в очереди, случается, стоят: каждая Жемчужина заранее выкупается и записывается за клиентом. Чудесная это вещь — ведь она способна исцелить любую болезнь. За такую никаких денег не жалко. А мы их лишь выращиваем и сдаем под счет господину городскому казначею. Ни разу я не слышал о том, чтобы Облачная Жемчужина досталась небоходцу. Не было такого на моей памяти. А за кражу Жемчужины полагается изгнание из города, самая серьезная в Эриаке кара. Как Хромоножке было это все объяснить? Пока я раздумывал, нас с ней уже и заметили. И немудрено, ведь стояли мы над водостоком плотины, на виду у всего Эриака. Да еще и в обнимку стояли. Ничего глупее придумать было нельзя.

— Эйгор, да ты в своем ли уме? — услышал я позади взволнованный голос Деррика.

Был бы в своем, не стал бы обниматься с девицей прямо на городской плотине, подумал я. Да и совсем бы не стал: зачем мне это? Мало у меня своих забот, что ли? Вот что слезы девичьи делают: совсем ума лишают. Отскочили мы с Хромоножкой друг от друга, словно кипятком ошпаренные. Стоим, на пару свекольным отваром наливаемся. Да поздно уже: кому надо, все все разглядели, заметили и на ус намотали. Пойдут теперь по городу сплетни гулять, одна другой краше.

— Ты что, жениться на Хромоножке собираешься? — спрашивает меня Деррик.

— Нет! — говорю я ему.

— А зачем тогда обнимал девицу?

— Утешал я ее! — отвечаю.

— На виду всего Эриака? — хмыкает Деррик. — Не рассказывай мне сказок, Эйгор!

Деррик был моим другом. Самым лучшим, потому что единственным. Других у меня не было. Род наш богатым никто не назвал бы. Да и остались от него только матушка да я — вот и все Услеты. Родня наша давно поумирала вся, некому было помочь. Поэтому и образования я никакого не получил: школ в Эриаке не было, а куда-то ехать учиться… Деньги нужны, и немалые. Где их взять? А вот Деррик учился: Расвичи все ученые. И богатые к тому же. Заседают в магистрате. Говорят гладко. Деррик вон может целый день соловьем заливаться. Я же все больше молчу: мне так проще. Работа, она молчаливых любит. Так матушка говорит. А я бы еще добавил: и бедных. Поэтому я молчу и работаю. Работаю и молчу. Деррик вон пускай разговаривает. За нас обоих. А я ему поддакиваю и работаю. Тоже за двоих, выходит.

Почему он со мной подружился? Потому что я, как и он, небоходец. Могу мерить шагами высоту, как у нас принято говорить. Могу работать на своей небесной делянке и выращивать Облачные Жемчужины. Такой у меня талант: к чему руки на поле ни приложу, все вырастает. Словно само по себе. Хотя, конечно, попотеть приходится, и немало. За этот талант меня и ценят: и господин казначей, и Расвичи. Тем более что делянка моя на самом деле им принадлежит. И Деррик меня ценит. Наверное. Иначе зачем стал бы он по трактирам меня за собой таскать да пивом угощать? Так-то подумать: кто я и кто он? Зачем ему это надо? Не знаю. Обычно бедный богатому не ровня. Не товарищ, значит. Но, видать, и по другому бывает. Тем более что нас, небоходцев, в Эриаке всего два десятка набирается. Едва-едва хватает на то, чтобы небесные делянки травой не зарастали. Ну и помогаю я Деррику на его поле, разумеется. Как без этого? Он свои грядки норовит запустить, а мне их жаль. Так вот и дружим.

Объяснил я Деррику, как так у нас с Хромоножкой неловко получилось. У него лицо поскучнело, глазки забегали. Вижу, не поверил он мне. Что поделаешь: Деррик всегда до сплетен охоч был, такая уж у него порода. Расвич и есть. Они все такие. Мне даже кажется, что господ советников в магистрат выбирают из тех, кто умеет рассказывать сплетни. А еще лучше самим сочинять. Иначе, должно быть, скучно им было бы столько времени сидеть на своих заседаниях. А тут раз, и новая сплетня готова. Горяченькая, с пылу с жару. Вот уже и развлечение.

Однако от меня Деррик все же отстал. Теперь он к Хромоножке привязался: давай выспрашивать, что да как. Она снова разрыдалась — девица, что с нее взять, да еще и на выданье. Ладно, пусть сами разбираются. Подхватил я лопату свою, на землю упавшую, положил на плечо и потопал себе дальше. Пересек гончарный квартал и поднялся на вершину Столовой горы. Она была ровной, словно тот самый предмет мебели. Даже деревья здесь не росли, только зеленый мох покрывал скалы. Отличное место для того, чтобы, не привлекая лишнего внимания, подняться на свою делянку. Небоходцы часто этой вершиной пользовались.

Вот и я так сделал. Шагнул себе прямо с обрыва, встал на воздух, проверяя, как держат ноги. Оказалось, ничего: слабость от девичьих слез уже прошла. Вздохнул я поглубже, набрал полную грудь свежего осеннего ветра и потопал наверх. Шагалось хорошо, бодро так. А что? День выдался ясным, солнечным, ветер был слабым, легкие облачка крутились на севере и вроде не затевали ничего дурного. Солнце не припекало. Дождь идти не собирался. Замечательный денек для работы на верхнем поле, это я уже объяснял.

Добравшись до своей делянки, первым делом я, конечно, проверил Облачные Жемчужины. Целехоньки оказались мои красавицы. Лежали, как им и положено, на прозрачно-синей грядке, впитывали последнее солнечное тепло. Целых три штуки. Три серых, словно прячущихся внутри облака, Жемчужины. Три целительных небесных плода. Скоро, скоро придет пора собирать вас, чтобы спрятать в глубокие казначейские кладовые. А пока дозревайте, впитывайте в себя солнечный свет днем и лунный ночью. Дышите облаками и ветром, пейте звездное сияние. Наслаждайтесь покоем небесной синевы.

Да, удачный выдался год, ничего не скажешь! Богатый урожай нынче вызревал на моей делянке. Три Облачных Жемчужины на одном поле! Старые опытные небоходцы хорошо если один раз в десять лет снимали такой урожай. Матушка рассказывала, мой отец тоже умел этого добиться. Легкая у него была рука, любил он свою делянку. От него мне способности и передались. Никто не ждал от молодого сопляка такого урожая. Не то, чтобы я сильно гордился, ни к чему это. Однако приятно было сознавать, что не зря старался. Денно и нощно, в жару и непогоду удобрял синие грядки собственным потом. Не досыпал, не доедал, трясся над слабенькими ростками, укрывал их от ветра, прятал от дождя. Однако если припомнить как следует, то ведь и на Дерриковом поле я так же пахал. Ничуть не меньше, чем на своем. Не умею я по-другому работать, не приучен. Отец мой вон тоже изо всей силы впахивал наверху, пока не надорвался. И мне, видать, такая же судьба выпадет. Ну да я и спорить с этим не стану, если каждый год по три Облачных Жемчужины с поля снимать буду.

И дело тут не в деньгах. Вот, предположим, с этого урожая я богаче стану. Сломаю свой старый дом и новый себе построю, от таких-то щедрот. Поношенную свою куртку поменяю на новую и теплый зимний плащ на толстой подкладке заведу. Женюсь даже, как матушка хочет. И что, от этого всего изобилия я намного счастливее стану? Это вряд ли. А вот от того, что три таких красавицы на моей грядке выросли, моими собственным потом да водою дождевою политы, да солнечным светом напитаны, это да. От этого сердце мое поет. Тут моя сила и мое умение. Тут мое счастье сокрыто, на этих вот грядках.

Полюбовался я на Жемчужины и за лопату взялся. Нечего зря время терять, надо поле к весне готовить. Провозился до самого обеда, дальнюю грядку перекопал. Спустился вниз, на Столовую гору. Присел на мягкий мох, достал матушкин сверток, флягу с водой. Столовая гора еще и потому так называется, что на ней небоходцы обедать любят. Попил, поел, на других посмотрел, как они трудятся на своих небесных делянках. Вон старый Картуш виден, держится за свою больную спину. Вон Клейс носом в грядку уткнулся. Его делянка, кстати, не Расвичам принадлежит, как моя или дядюшки Картуша. Владеют ею Борны, еще один богатый род. Соперники Расвичей, как говорят. Земли к востоку от города делят, никак поделить не могут. Однако в магистрате вместе сидят.

Ладно, хоть на небе делить нечего. Наоборот, некоторые делянки заброшены, дикой травой поросли. Слишком мало нас осталось, небоходцев. Не в силах мы все когда-то поднятые небесные поля обработать. И с каждым поколением все меньше нас становится. Почему так? Не знаю. Иные стареют, как дядюшка Картуш или дядюшка Рейм. Иные, хоть и молоды, больше любят в трактирах сидеть, чем на своих делянках носом в землю упираться. Тот же Хорт, например. Или Вензель, среди городской молодежи самый первый заводила. Где какая обида или драка в трактире, или окна бьют, или даже за ножи сгоряча возьмутся, чтоб первую кровь пустить, непременно он в самой гуще случается. Подзуживает спорщиков, смеется подленько, пошучивает зло. А что ему? Папаша его, Вензель-старший, тоже ведь в магистрате сидит. И небесная делянка у них своя. Добрая, надо сказать, делянка, большая. Вот только с таким бедовым сынком хорошего урожая на ней не жди. Я поднес ладонь к глазам, всмотрелся из-под руки. Нет, сегодня и Вензель по своему полю ходит. Ноги длинные, сам высокий, на аиста похож. Появилась у него одна завязь по весне, как я слышал. Единственная. Не знаю, стала ли она Жемчужиной.

А вон и Деррик бредет. Сегодня он не на своей делянке. Я и позабыл, что он сегодня дежурный наблюдатель, страж закона. Присматривает сверху за Эриаком и окрестными землями. Чтобы пожара не случилось: ни в самом городе, ни на хуторах. Чтобы жители не безобразничали, чужого не брали, не дрались. Это у нас нечасто, но случается. Так-то народ в городе не злой. Но бывает, что перепьются. Или соседу за обиду какую захотят насолить. Вот наблюдатель и бдит. Городскую стражу зовет, если понадобится. А у тех разговор короткий: могут и по шее накостылять, а драчунов так и вовсе разнимают, нещадно колотя дубинками, чтоб впредь неповадно было. Так что стражу боятся и с ней стараются не связываться. Ну и к небоходцам относятся с почтением. Как-никак и мы за порядком приглядываем. За полями наблюдатель, кстати, тоже обязан смотреть. Моя очередь дежурить наступит через два дня. Тогда и я от рассвета и до заката буду по небу бродить. Даже трапезничать придется прямо на воздухе. Как Деррику сегодня. Так у нас заведено.

Пообедав, я решил спуститься в город. Забежал домой, поменял лопату на грабли. Матушку у себя не застал: должно быть, по делам отлучилась, она у меня хозяйственная. Вот бы мне и жену такую найти. Хромоножка, может, была бы и ничего, так-то девица она работящая. Но уж больно дорого просит: целую Облачную Жемчужину ей подавай. Такая цена разве что городским богатеям будет под силу. Куда уж нам, Услетам, у которых из мужчин только я один остался, последний в своем роду. И потом, хоть и милая девица Лайза Вистень, умница и красавица, да сердцу, как говорится, не прикажешь. Не по сердцу мне она.

Вернулся я на свое поле и до самого заката добросовестно дальнюю грядку граблями просеивал, а кое-где и руками кусочки неба перетирал. Закончил, когда уже стемнело. Жемчужины проверять не стал: не видно уже было ничего. Потому и проглядел я свою беду. Спустился вниз, а на Столовой горе меня уже ждали стражники. Взяли под белы рученьки и в тюрьму повели. Деррик с ними был, но он лишь руками развел: мол, что я могу поделать, приказ магистрата. Хотя как я позднее узнал, это он, как дежурный наблюдатель, обнаружил пропажу. А пропала одна из Облачных Жемчужин. С моей делянки.

2. Самая суровая кара

Городок у нас мирный, разбойников в нем не водится. С законом люди живут в ладу. Могут, конечно, поругаться с соседом, подраться сгоряча или окна ему побить по пьяному делу. Это бывает. А еще, случается, молодежь городская загуляет, станет посуду трактирную бить, мебель ломать. Тогда стража загулявших окоротит и приберет, но с разбором: тех, которые победнее, в тюрьму на денек-другой упрячет, чтоб горячие головы остудить, а тех, которые побогаче, родителям доставит — нате, мол, сами разбирайтесь со своими чадами. Потом городской судья господин Вилим дело разберет, пошлину свою судейскую возьмет, штраф выпишет. Ну и убытки трактиру заставит возместить, разумеется. В таких случаях хозяева не стеснялись, писали в убытки все, что было и чего не было. Поэтому гулять выходило дорого и накладно. Богатому семейству за сыночка заплатить недолго, деньги у них есть. А вот бедному никак. Отрабатывать убытки да назначенную пошлину судейскую приходилось порой и год, и два. А куда денешься? Сам виноват. Еще и по этой самой причине старался я подальше от трактиров держаться. Хотя если честно признаваться, то всякое бывало. Коли попала вожжа под хвост и пиво в глотку, то остановиться тяжело. По себе знаю. Ну да не о том речь.

До сих пор, по счастью, в тюрьме бывать мне не приходилось. Говорили мне, что спится в ней тяжело, беспокойно. Ну, это тем, должно быть, кого совесть мучает. И к тому же я целый день на поле провозился, устал как собака. А в тюрьме, оказывается, и тюфяк соломенный есть, и подушка. Даже одеяло, хоть и плохонькое, имеется. Донес я голову до подушки и сразу уснул. Не помешало даже то обстоятельство, что без ужина остался. То ли забыли охранники впопыхах, то ли сэкономить решили. Ну да я не в обиде. Обошелся и так. Только и успел, что о матушке подумать: как она там? Сильно ли беспокоится обо мне? И уснул.

Глаза открываю, а уже утро. Небо все тучами затянуто. Дождь на улице идет, нудный такой, осенний. Я спросонья даже подумал, что вот хорошо это я успел вчера погоду захватить, в поле потрудиться. Потом глаза протер, огляделся кругом, вспомнил где нахожусь и приуныл. Принесли завтрак: хлеб да пиво. Сильно разбавленное, вода водой. И хлеб зачерствел уже, почти сухарь. Но я проголодался, все до крошки съел.

Сижу, смотрю, как дождь сквозь решетку по стеклам лупит. Непогода разгулялась вовсю, и судя по всему, надолго. Осень. Промозгло стало в тюрьме, сыро. Я в своей старой куртке продрог. Встал, походил по полу, согрелся. Мог бы и по стенам пройтись, и по потолку, да что-то не хотелось.

Принесли обед: гороховую похлебку и хлеб. Хлеб на этот раз был получше, не такой черствый. Дождь все лил и лил, и я чего-то приуныл. Дело-то мое все никак не разрешится.

Наконец пришли за мной. Господин Утрир, судейский чиновник, стражник, я его знаю, Герхардом звать, и кузнец. Крепкий парень из заречного хутора, имени его я не помню. Кузнец надел мне на пояс цепь с замком. Другой конец цепи он замкнул на поясе Герхарда. В ответ на мой удивленный взгляд стражник пояснил:

— Ты же небоходец, парень! Так что сам понимаешь — без этого никак.

Ну да, понимаю. Однако расстроился я. Вижу, что дело серьезное: в преступники меня записали. Хоть и не виновен я, не выпустят теперь без суда. Хоть бы, думаю, поскорее разобрались. Ну да судя по всему, тянуть не станут.

И верно: господин Утрир сделал знак, и Герхард вывел меня из камеры. Поднялись мы наверх, в его кабинет. Господин Утрир давай меня расспрашивать: где я вчера был, что делал, и кто может это все подтвердить. Еще про Хромоножку спросил, не собираюсь ли я на ней жениться. Удивился я этому вопросу. Сговорились они с Дерриком, что ли? Зачем мне на Лайзе жениться?

— Нет, — отвечаю, — не собираюсь.

Он молча посмотрел на меня, записал мой ответ и протянул мне бумагу:

— Читать умеешь? Ознакомься и распишись.

Потом забрал ее и ушел, а мы с Герхардом остались вдвоем.

— Глупец ты, парень! — говорит мне стражник. — Если бы ты собирался на девице жениться, господин судья мог бы тебя пожалеть. За твой талант по выращиванию Облачных Жемчужин, столь нужный городу. А лет через десять, глядишь, и рассчитался бы ты с казной за пропавший небесный плод и жил бы дальше припеваючи. Так что не горячись, парень, и не вздумай, в случае чего, отказываться. Иначе дело может обернуться для тебя плохо. Гляди, наплачешься потом!

Я промолчал в ответ, но, кажется, начал догадываться, к чему все идет. Нет, думаю, не дождетесь вы такого от меня. Господин Утрир отсутствовал долго, но наконец вернулся, и меня повели к судье.

Судья господин Висим уже сидел за своей высокой конторкой. Он был облачен в темный служебный сюртук, на голову надел черную шляпу, и оттого походил на ворона. Худого и длинного ворона с черными усталыми глазами.

— Ты обвиняешься в краже Облачной Жемчужины, Услет! — заявил он мне. — Не хочешь ли в этом признаться?

— Я ее не брал, Ваше Судейство! — отвечаю я.

— Жаль! — говорит он. — Это позволило бы выиграть время. И возможно, смягчило бы твой приговор. Не передумаешь?

— Нет.

— Тогда приступим к процедуре опроса свидетелей.

И господин Висим начал вызывать их по одному. Сначала он пригласил Хромоножку. Когда она вошла, я просто обомлел. От недавней хромоты не осталось и следа: девица словно протанцевала по комнате и остановилась напротив судейского места. Какие там слезы, Лайза готова была прыгать от радости. Ну еще бы, подумал я, любой на ее месте быстро бы утешился, если бы с ним случилось такое чудо.

— Когда ты обнаружила Облачную Жемчужину? — спросил ее судья.

— Вечером, господин Висим.

— Где ты ее нашла?

— Она лежала на окне в моей комнате.

— Окно было открыто?

— Да, господин судья.

— Куда оно выходит?

— На зады нашего с матерью домика. Оно смотрит прямо на малинник.

— А скажи-ка мне, Лайза: можно ли к твоему окну подобраться так, чтобы было незаметно с улицы?

— Да, господин судья! — подтвердила девица.

— А кто, по-твоему, мог положить Жемчужину на окно?

— Не знаю, господин судья.

— Ты говорила господину Утриру, что попросила стоящего здесь юношу принести тебе Облачную Жемчужину. Так ли это?

Хромоножка смутилась.

— Я была очень расстроена, господин судья. Я поссорилась с матерью, заплакала и…

— Но ты просила господина Услета об этом?

— Ну… да, господин судья.

— Что он тебе ответил?

— Ну… он ничего не успел мне сказать. Тут появился господин Расвич, и… Эйгор ушел.

— А что ты сделала с Жемчужиной?

— Я ее тут же съела, господин судья.

— И сразу перестала хромать?

— Да.

— Ну разумеется! — проворчал господин Висим. — Кто бы сомневался. Если понадобится, Лайза, я вызову тебя снова.

Девица, будто стрекоза, легко выпорхнула из комнаты.

— Теперь ты, Эйгор Услет! — обратился ко мне судья. — Вчера на городской плотине ты обнимал Лайзу Вистень. Зачем?

— Она плакала, Ваше Судейство. Я всего лишь пытался ее утешить.

— В каких отношениях вы с ней состоите?

Я почему-то покраснел. А после пожал плечами.

— Иногда я им помогаю… Ну, продуктами там, или по хозяйству чего сделать, если нужно…

— Где ты был вчера после полудня?

— На своей делянке, Ваше Судейство.

— Дежурный наблюдатель утверждает, что ты отлучался с поля.

— Ну, я пообедал на Столовой горе. А потом спустился в город.

— Зачем?

— Мне нужны были грабли, Ваше Судейство.

— То есть ты заходил домой?

— Да.

— Кто может это подтвердить?

— Ну, матушку я дома не застал… Э-э, даже не знаю…

— То есть никто?

Ответить мне было нечего.

— Плохо это, Услет! — сказал судья раздраженно. — В это время с твоего поля пропала Облачная Жемчужина, а чуть позднее она оказалась у Лайзы Вистень, девушки, которая просила тебя принести ей небесный плод. И которую утром ты обнимал на глазах у всего города. Ты уверен, что ничего не хочешь мне сказать?

— Я не брал Облачной Жемчужины, Ваше Судейство! — упорствовал я.

— Но и алиби у тебя нет, Услет.

— Чего нет, Ваше Судейство? — не понял я.

— Это значит, что ни свидетели, ни известные суду обстоятельства не могут подтвердить твою невиновность.

— Поговорите с моей матушкой, Ваше Судейство! — попросил я. — Она скажет вам, что я всегда был честным человеком.

Господин Висим тяжело вздохнул.

— Я приглашу госпожу Услет. Позднее.

Я понял, что дело мое плохо.

— Как небоходец, могу я потребовать суда Дневной Звезды?

Судья поморщился в ответ.

— Разумеется, это твое право. Но подумай, стоит ли это делать?

— Стоит, Ваше Судейство!

Господин Визим пожал плечами.

— Господин Утрир, распорядитесь принести из хранилища Дневную Звезду.

Это была маленькая красная или оранжевая ягода. Иногда и желтая, если не дозрела. Когда сладкая, а когда и кислая на вкус, если росла дичком. Вызревала она не на грядках, как Облачные Жемчужины, а в густых зарослях диких небесных трав. Дневные Звезды не исцеляли от недугов. Зато с их помощью небоходцы обретали свой дар. Семилетним мальчишкой я попробовал ее впервые. И после этого собственными ногами поднялся в небо.

Иногда случалось так, что дар у небоходца ослабевал. Почему? Как говаривал мой отец: Дневная Звезда и чистая совесть помогают нам держаться в небе. Так передала мне его слова матушка. И это была правда. Каждый небоходец ее нутром чувствовал. Потому что совесть переставала быть чистой, и дар слабел. Но с помощью Дневной Звезды можно было его укрепить. Если же груз на совести небоходца становился слишком тяжелым, то небесная ягода, наоборот, могла лишить его дара. Это и был суд Дневной Звезды. Последнее, так сказать, испытание его совести.

Господин Утрир вернулся быстро. Он вручил мне красную ягоду, взятую с небесных полей. Я ее съел. Странно: в этот раз Дневная Звезда оказалась не кислой и не сладкой, а горькой. Я поморщился, но все же проглотил ее. И вдруг почувствовал, что больше не могу подняться наверх. Не могу летать. Хотя этого быть не могло. Просто не могло: ведь я же не брал Облачной Жемчужины. И все-таки это случилось: я утратил свой дар.

Меня будто по голове палкой ударили. Я стоял оглушенный и тупо смотрел на господина Висима. Он меня о чем-то спросил, но я не расслышал. Будто сразу оглох и онемел. Когда это прошло, я признался, что больше не могу ходить по небу.

Судья меня еще о чем-то спрашивал. Может быть, даже много раз. Только все без толку. Я молчал. Самое главное я уже сказал, а все остальное было ни к чему. Пустые слова.

Но хотя я и заявил судье, что больше не могу ходить по небу, сам я в это еще не верил. Не мог поверить. Ведь не брал же я этой Жемчужины, и совесть моя была чиста! Снова и снова пробовал я мысленно шагнуть вверх. И тут же падал обратно. Десять раз пробовал и больше. Губу прокусил до крови, только без толку: воздух больше не держал меня. Небо закрыло для меня свои двери.

Я почувствовал, что устал. Если бы я мог, то опустился бы прямо на пол и сидел на нем. Может быть, даже и лег, только Герхард не позволил. Схватился за свой конец цепи и потянул вверх. Я вздохнул и остался стоять. Суд все-таки.

Судья Висим оказался неплохим человеком, он не стал затягивать дело. Быстро зачитал приговор: изгнание из Эриака, та самая кара. По закону, все верно. И отправил меня назад в тюрьму, чтобы я пришел в себя. Очухался, так сказать. С меня даже цепь сняли: зачем она теперь?

Эту ночь я уже не спал. Сидел на лавке и смотрел в темное окно, слушал, как дождь стучит по крыше. Он все шел: мелкий, почти неслышный. Долгий осенний дождь. Я думал. Но мысли мои ходили по кругу. Я не крал Жемчужины, и значит, был невиновен. Но суд Дневной Звезды лишил меня дара. Значит, я был виновен. Но в чем? Ведь Жемчужины я не крал. В чем же моя вина? Опять начинай все сначала.

Задремал я под самое утро. Показалось: только глаза закрыл, и уже принесли завтрак. Я его даже поел, хоть и без всякого желания. Потом пришел господин Висим.

— Я к тебе с неофициальным визитом, Услет! — сказал он мне.

— Это как? — вяло поинтересовался я.

— Это значит, что я пришел к тебе не как городской судья, а как частное лицо! — объяснил он, присаживаясь на лавку рядом со мной. — Мне нужно поговорить с тобой.

— О чем, господин Висим?

— О ком! — поправил он меня. — О тебе. По закону ты изгнан из города. Что ты думаешь делать дальше?

— Не знаю, — ответил я правду.

— Есть тебе куда идти?

— Нет.

— А родные в других городах есть?

— Я последний в своем роду, господин Висим.

Мы помолчали. Дождь стучал в окно.

— Ты вроде бы неглупый молодой парень, Услет! — сказал судья. — Скажи мне, чего ты хочешь?

— Вернуть свой дар небоходца! — ответил я не раздумывая.

Так оно и было.

— Хорошо! — кивнул головой судья. — Думаю, тут я смогу тебе помочь.

Я изумленно взглянул на него. Он может вернуть мне мой дар небоходца?

— Я могу указать тебе путь! — объяснил господин Висим. — Пойдешь?

— Конечно! А куда нужно идти?

— Ты слышал про Кольцевую Дорогу, Услет? — спросил меня судья.

— Матушка рассказывала мне про нее в детстве. Я думал, что это сказка.

— Я тоже так считал! — сказал мне судья. — Пока не встретил старика Вауса. Ты помнишь его, Услет?

— Он умер в прошлом году, весной.

— Да. Хороший был охотник. Так вот, однажды, будучи еще молодым, Ваус отправился на север. Он шел три дня и добрался почти до предгорий. Уже на закате Ваус увидел реку. Большую и полноводную реку, через которую был перекинут мост. Мост был каменный, с тремя мощными опорами, которые легко выдержали бы напор воды даже в самый сильный весенний паводок. Ваус поднялся на мост и увидел рельсы. Рельсовую колею, если ты понимаешь, о чем я говорю. Ваусу стало интересно. Охотник решил, что утром осмотрит все как следует, а пока развел костер у самого схода с моста. Солнце село, и он начал готовить себе ужин. Вдруг Ваус заметил движущиеся огни на той стороне реки. Потом послышался гудок паровоза. А потом охотник увидел, как поезд прокатился через мост и остановился прямо у разведенного им костра. Паровоз стравил пар, а в вагоне открылись двери.

— И он вошел в них? — спросил я, невольно заинтересовавшись этой историей.

— Сердце охотника дрогнуло, — ответил судья. — Ведь его ждала жена, а недавно у них родился первый ребенок. Поэтому Ваус побоялся войти в двери, и поезд ушел без него.

— Жаль старика! — сказал я. — Ну то есть тогда он был молодым, конечно.

Господин Висим поднялся с лавки и прошелся по тюремной комнате. Я услышал, что дождь перестал стучать в окно. Стало тихо.

— А уж как он сам жалел! — сказал мне судья. — Так жалел, что рассказывал мне об этом со слезами на глазах. К тому времени Ваус состарился, имел четверых детей и был уважаемым членом городского общества. Но упущенная возможность не давала ему покоя до самой смерти. Ведь он набрел на Кольцевую Дорогу и едва не сел в ее чудесный поезд! Хотя есть в этом и нечто хорошее.

— Что же? — удивился я.

— Не догадываешься, Услет? Ваус не уехал, а вернулся в Эриак. Поэтому я и смог рассказать тебе эту историю.

Господин Висим остановился и посмотрел мне в глаза. Мне показалось, что-то промелькнуло в его взгляде: жалость, наверное. Я поднялся и встал с лавки.

— Закон строг, Услет, но он же бывает и милосерден! — произнес судья на прощание. — Подумай об этом. Сейчас сюда придет твоя мать и принесет твои вещи.

И он вышел. Щелкнул засов на двери.

Странный у нас судья, подумал я. Похожий на черного ворона в своей черной одежде. Однако же нашел время и рассказал мне эту историю. Хотя и не обязан был этого делать.

И правда, скоро пришла матушка. Я обнял ее. Она оказалась молодцом и не заплакала. Крепкая она у меня. Я и сам удержал непрошеные слезы, вдруг набежавшие на глаза. Мужчины ведь не плачут, правда? Матушка принесла мне дорожную сумку. В сумке лежали припасы на несколько дней, а еще запасная одежда, мой старый плащ, фляжка с водой и огниво.

— После сбора урожая казначей должен выдать тебе мое жалованье! — сказал я матушке. — Ну, хотя бы его часть. Так что деньги на первое время у тебя будут. А потом продай дом и купи другой, поменьше. На восточной окраине Эриака как раз продается один такой.

— Не беспокойся за меня, сынок! — ответила она. — Мастер Санья предложил мне работу. Ты ведь знаешь, я отлично готовлю. Никто в Эриаке не может испечь таких вкусных пирогов с вареньем. Так он мне сказал.

— Он неровно дышит к тебе! — предупредил я ее.

— Там будет видно! — махнула матушка рукой. — Ступай в Гарвич или, может быть, в Хартвил. Устроишься где-нибудь на тамошней ферме: крестьянская работа тебе всегда хорошо давалась. А повезет, потом переберешься в город. Вдруг в лавке или трактире появится место: тебя могут взять, ты ведь умеешь читать и писать. И считать к тому же. Не зря я старалась обучить тебя всему, что знала сама.

— Я пойду на север! — признался я.

— Зачем? — ахнула матушка. — Там ведь никто не живет!

— Попробую отыскать Кольцевую Дорогу — судья Висим рассказал мне о ней.

— Уж лучше бы он молчал! — матушка даже топнула ногой с досады.

— Я должен вернуть свой дар небоходца! — упрямо сказал я.

Она поцеловала меня на прощание и попросила:

— Когда сможешь, сынок, то дай о себе знать!

Я перекинул через плечо походную сумку и следом за Герхардом вышел на улицу. Я не оглядывался и твердил себе, что мужчина не должен плакать. Даже если он всего лишь юноша. Даже если он уходит надолго, может быть, навсегда.

На улице было сыро. Дежурный небоходец опустился на дорогу и зашагал рядом с нами. Сегодня это был Клейс.

— Мне жаль, что так печально все вышло! — хлопнул он меня по плечу. — Правда жаль, Эйгор!

Неясная тень промелькнула в высоте. Я поднял голову и заметил Деррика. Издалека он провожал меня. Но так и не спустился. Не пожал руки и ни слова мне не сказал. Странно, подумал я. Потом махнул рукой: у богатых свои причуды.

На перекрестке Герхард остановился.

— Ты уже решил, в какую сторону направишься, парень?

— На север! — сказал я.

— И чего ты забыл в этой глухомани?

Я молчал.

— Намекал же я тебе, дураку: признай вину! — сказал Герхард, качая своей головой. — Признай, даже если ты не виновен. Судья у нас добрый: ты остался бы в Эриаке. Мать твоя была бы радешенька. А деньги в казну ты со временем вернул бы. Отработал: я уверен, что тебе как небоходцу сделали бы поблажку.

— Я больше не небоходец, Герхард! — ответил я угрюмо. — И я должен вернуть свой дар.

До самой границы городских владений мы больше не сказали друг другу ни слова. На границе Клейс пожал мне руку.

— Удачи тебе, Эйгор! — сказал он и ушел вверх.

Герхард молча махнул рукой на прощание и, ссутулившись, побрел обратно в город. Одинокая северная дорога лежала передо мной.

3. Поезд на Кольцевой

На второй день пути пошел дождь. Моросящий и нудный. Тучи висели так низко, что брюхом задевали верхушки деревьев. Серая пелена окутала лес. Дорога скоро стала тропой. Тропа постепенно размокла, и идти по ней стало трудно. Ноги скользили и разъезжались. За шиворот с веток текла вода. Промокшая рубашка плохо грела. Но пока я шагал, это все можно было перетерпеть. Поэтому шел я без остановок: делал привал, только чтобы пообедать.

А еще постоянная ходьба и дождь отвлекали меня от грустных мыслей. От тоски по дому и от ненужных воспоминаний. Я пробирался по лесу от рассвета и до заката. Потом с помощью огнива разжигал костер и готовил горячую похлебку. Ужинал и тут же засыпал. К вечеру я был слишком измучен, чтобы думать о чем-то кроме еды и сна. Поэтому и спал без всяких сновидений, просто проваливался в темноту. А утром открывал глаза и начинал все сначала.

На третий день дождь перестал. Серая пелена над моей головой слегка посветлела. Зато тропка совсем затерялась в лесу. Поэтому я шел наугад, хотя очень надеялся, что иду на север. Мне повезло: к вечеру я добрался до реки. Той самой, широкой и полноводной, о которой говорил судья. Теперь осталось отыскать мост.

Я вышел к нему на закате. В мощные каменные опоры моста билась вода. Рельсы наверху тихонько гудели. Собрав остаток сил, я бросился разводить костер. Солнце село, но я успел управиться до темноты. И потом сидя дремал у огня. Есть мне не хотелось — я слишком устал.

Тучи расползлись в стороны, и на небе высыпали звезды. Потом звезды вспыхнули на той стороне реки. Их была целая цепочка, и она двигалась в сторону моста. Я протер слипающиеся глаза, но нет, они не подводили меня: звезды действительно двигались. Я приложил ухо к рельсам и услышал далекий гул.

До этого я видел поезд только на картинках, однако сразу его узнал. Вот он приблизился и вкатился на мост. На середине реки паровоз коротко рявкнул и выбросил вверх клуб светлого пара. Должно быть, от испуга на небе развеялись последние тучи. Я встал у рельсов впереди костра и замахал руками навстречу поезду. Это было лишним: он сбрасывал ход. Пересек реку и наконец остановился почти сразу за мостом.

Распахнулись двери переднего вагона. Держась за поручни, по лесенке на землю неторопливо спустилась очень серьезная дама. Она была одета в синие юбку и жакет. В Эриаке похожие носили повара, только они были белого цвета. Рыжие кудри серьезной дамы были тщательно уложены. Кажется, это называлось прическа.

Я с некоторой опаской приблизился к дверям.

— Ты что, никогда раньше не видел поезда? — спросила она.

— Нет, — признался я.

— Хочешь стать нашим пассажиром?

Я кивнул головой. От поезда пахло так же, как в заречной кузне у мастера Горовца: разогретым металлом и маслом, которым он смазывал свои изделия. Странный это был запах: чужой и в то же время очень знакомый. А с крыши вагона почему-то тянуло свежим ветерком, хотя ночь выдалась тихая.

— Это маленькая станция Мост, и стоянка на ней короткая! — поторопила меня дама. — Поэтому тебе лучше подняться в вагон.

Я уцепился за поручни и полез вверх по металлическим ступеням. Ничего сложного в этом не было. Дама поднялась за мной и закрыла двери. Потом махнула флажком в окно. Сверху горел фонарь, и его свет показался мне слишком ярким после ночной темноты.

— Следуй за мной! — сказала дама, откатывая в сторону внутренние двери. Я впервые в жизни видел, что двери могут открываться вот так. — И придерживайся руками за стенки: поезд сейчас отправляется.

Мы зашли в вагон. На ходу дама ловким движением выдернула из сложенных на полках стопок одеяло и подушку и проследовала вперед. Я невольно задержался. Потому что остановился посреди прохода, разинув рот. И было отчего: вместо потолка в вагоне сияло звездами небо. Такое глубокое, какое редко увидишь даже в тихую летнюю ночь. А ведь на дворе давно стояла осень. И по этому небу катилась луна. Маленькая, словно золотая монета имперской чеканки, на одной стороне которой помещался профиль правителя. Без имени и титула, потому что те располагались на другой ее стороне. Наверно, именно такая луна и должна была катиться по вагонному небу. Стояла тишина, нарушаемая только дыханием спящих пассажиров.

Поезд дернулся и медленно двинулся вперед, набирая ход. На вагонном небе это никак не отразилось. Луна плыла, звезды сияли. Колеса стучали по стыкам рельсов. Сердце мое учащенно забилось: на минуту мне показалось, будто это я, как раньше, иду по небу, а не оно движется вокруг меня. Это добрый знак, подумал я. Так немного по сравнению с тем, что было. Но все-таки лучше, чем совсем ничего.

Поездная дама терпеливо дожидалась, пока я приду в себя. Должно быть, она привыкла к изумлению впервые попавших в ее вагон пассажиров. Дама указала мне на деревянную полку, где лежал набитый свежей соломой толстый матрас. Она положила на него одеяло и взбила подушку. В общем, когда я подошел, постель уже была готова.

— Госпожа, сколько я вам должен? — спросил я ее.

— Одну медную монету! — сказала она, приглушая свой раскатистый голос, чтобы не потревожить спящих пассажиров. — Отдашь мне ее завтра: касса уже закрыта.

— Всего-то? — удивился я.

— Как твое имя? — спросила дама.

— Эйгор. Эйгор Услет.

— Не привык к таким ценам, Эйгор? — усмехнулась она.

— Нет! — признался я.

— Иногда я беру за белье больше, — объяснила мне дама. — Но тебе повезло. Вернее, повезло твоему, на мой взгляд, не слишком толстому кошельку.

Я промолчал, чувствуя, что краснею, и порадовался, что ночь скрывает краску на моем лице.

— Устраивайся на своей полке, Эйгор! — сказала она на прощанье. — Оставь свои вопросы на завтра. Ты засыпаешь на ходу.

Дама была права: глаза мои закрылись, едва голова коснулась подушки. Сквозь сон я слышал перестук вагонных колес. Мне показалось, что он убаюкивал не хуже матушкиной колыбельной.

Проснувшись утром, я сел на лавке, протирая глаза. За окном лил проливной дождь. Вагонные стекла затянула пелена воды, сквозь которую едва просматривался лес. Деревья стояли нахохлившись, ветви их поникли от дождя. Небо было серым от туч, холодным и мрачным.

Зато в вагонном небе вовсю сияло солнце. Оно поднялось уже высоко, и я подумал, что проспал добрую часть утра. Серьезная дама, как выяснилось, поместила меня в небольшую уютную комнатку с занавесками на окне и пологом из плотной ткани, закрывающим дверной проем. Лавка напротив меня пустовала: судя по отсутствию подушки и одеяла, она была свободна. Пассажиры вставали, ходили, разговаривали. А также спорили, ссорились и шумели. Однако звуки доходили до меня словно издалека и сну не мешали. Может быть, это полог приглушал их? Я пощупал темную ткань: она была плотной, но недостаточно, чтобы заменить собой двери. Поэтому загадка осталась неразрешенной. Голод победил в схватке с любопытством: я решил позавтракать, прежде чем идти задавать вопросы. Под окном к стене был привинчен маленький столик, и на нем я разложил свои немудреные припасы. Взятый из дому сыр уже подсох, а хлеб зачерствел, однако я воздал должное и тому, и другому. Запив завтрак водой из фляги, я откинул полог и отправился осматривать вагон.

Солнце неторопливо шествовало по небу и заливало своим светом длинный коридор. Он тянулся вдоль всего вагона. Конец коридора терялся где-то в серой туманной дали. Пол был чистым и гладким. Таким чистым и гладким, что в нем отражались солнечные блики. Они играли и гонялись друг за другом, словно стайки желтых рыб. По обе стороны от коридора располагались такие же комнатки, как у меня. У многих полог был откинут, и я заметил в них такие же лавки и столики. И такие же окна, в которых лил дождь. Однако разглядывал я пассажиров. Наверное, это были обычные люди. Такие же, как я сам. Но я чувствовал, хотя и не мог объяснить себе, в чем тут может быть дело, что поезд что-то такое делал со своими пассажирами, потому что они уже не казались мне обычными людьми.

Все мужчины здесь были героями. Все как один сошли со страниц легенд или по меньшей мере сказок. Доблестные воины носили на поясе меч. Согбенные старцы с седой бородой, несомненно, были мудрецами. Юноши вроде меня глядели весело и отважно. Здесь встречались музыканты и поэты, трубадуры и певцы. Простые солдаты в запыленных мундирах и офицеры в сияющих кирасах. Генералы, вся грудь которых была в орденах, со своими ординарцами раскладывали на столах карты или планы будущих сражений. Встречались здесь и ремесленники. Два кузнеца под одобрительный свист и гомон зрителей боролись на руках, а могучие мышцы их перекатывались под кожей, словно литые чугунные шары. Молодой сапожник показывал соседу-шорнику золотые парчовые туфельки, которые он сделал для знакомой принцессы. Портной хвастался черным бархатным плащом, на подкладке которого были вышиты небесные созвездия. Переписчик склонился над книгой под перестук вагонных колес.

Все женщины в вагоне показались мне красавицами. Глаза молодых девиц сияли как звезды, щечки их рдели как рассвет, а алые губки были сложены бантиком. Дамы постарше носили дорожные платья с достоинством знатных особ. Пожилые женщины с седой головой мудро рассуждали о погоде, воспитании внуков и видах на урожай. Я смутился, когда одна из них попросила меня принести ей воды: я не знал здешних источников или колодцев. Хотя и сам с удовольствием бы наполнил свою флягу, которая почти опустела.

— Поищите в конце вагона, юноша! — объяснила пожилая дама, вручая мне кувшин. — Большой бак с краном у самых дверей, рядом с купе мадам Августы. В нем вы найдете холодную воду. Горячую воду берут в маленьком баке напротив.

Я двинулся в конец вагона, размышляя, что такое купе. И пока шел, догадался, что так называются комнатки в вагоне. Купе. Если мне придется путешествовать поездом, надо бы запомнить это слово. Интересно, а кто такая мадам Августа? Не та ли вчерашняя дама в форменном синем костюме?

Я набрал воды из большого бака и отнес старушке ее кувшин. Потом отправился исследовать другую сторону вагона. И вот, нырнув в туманную дымку и почти дойдя до ее конца, я вдруг увидел великана. Настоящего великана, который был так высок, что вокруг его головы кружились белые пушистые облачка. Солнце взошло в зенит и светило, казалось, над самой великаньей макушкой. Но сам он этого не замечал, потому что напряженно трудился. В его купе стояла большая доска на деревянных ножках. К этой доске был прикреплен лист бумаги. Мне еще не доводилось видеть таких больших бумажных листов. Великан сначала тыкал кистью в дощечку с красками, которую держал в руке, а потом в этот лист. Бумага сотрясалась, и на ней появлялась очередная большая клякса. Должно быть, этот лист был слишком мал для великана, потому что он раздраженно ворчал. Великаний рык раскатывался в небе отголосками дальней грозы. Белые облачка пугались и торопливо отбегали в сторону. Великан небрежно стряхивал кисть, и капли краски дождем летели на блестящий пол, усеивая его мокрыми темными брызгами.

Я стоял, разинув рот. Я впервые в жизни видел настоящего великана. И впервые в жизни я видел настоящего художника, который оказался этим самым великаном. Нет, я конечно, слышал, что где-то за горами, за долами лежала великанья страна. Может быть, сказочная, а может, и нет. Каждый из великанов был величиной с гору, и каждый из них был художник. Потому что как раз из племени великанов вышли самые знаменитые художники на свете.

Но слышать это было одно, а видеть своими глазами совсем другое. Я смотрел разинув рот, как великан рисует свою картину. И старался запомнить во всех подробностях. Потому что никто в Эриаке не мог бы похвастаться, что видел подобное зрелище. И уж я-то постараюсь его не забыть. Хотя должен признать, что забыть его было бы трудно.

— Эйгор, позволь представить тебе господина Кубика!

Я слишком увлекся художником-великаном и не заметил, как ко мне подошла вчерашняя дама. Только теперь она была одета не в синий жакет, а в сияющую белую блузку.

— Он прибыл к нам из Загорья! — объяснила она. — Из страны великанов, которая называется Холст. Господин Кубик хочет создать самую необычную картину в мире.

— А что на ней будет нарисовано? — спросил я.

— Боюсь, что господин Кубик и сам еще этого не знает! — ответила дама. — Поэтому он так раздражен. Идем, Эйгор, у меня есть для тебя дело.

— Для меня? — удивился я. — Но откуда вы знаете, что оно для меня?

— Не задавай, пожалуйста, ненужных вопросов!

Я немного обиделся, однако все же последовал за мадам Августой. Она откатила в сторону вагонную дверь, и мы попали в тамбур. Оказалось, что все помещения в поезде назывались по-разному. Например, вагон. Или купе. Это вот помещение называлось тамбур. Оно было тем самым, в котором я очутился вчера, когда садился на поезд. Здесь было прохладно, потому что в оконные щели задувал ветер. Я невольно поежился. По стеклам текла вода — снаружи лил дождь. И он был сильным.

Мадам Августа вручила мне кусок прочной веревки.

— Это будет твоей страховкой! — сказала она. — Ты привяжешься к поручню! Сделай конец покороче: вот так!

Я не знал, что такое страховка. Однако сделал все, как она просила.

Мадам Августа между тем всматривалась в окно, залитое струями воды. Дождь лил как из ведра. Что она хотела там увидеть?

— Это станция Белая Лошадь! — объяснила она мне. — По правилам мы не делаем здесь остановки и принимаем пассажиров прямо на ходу. Ты поможешь девушке забраться в вагон. Не беспокойся — страховочный трос не даст тебе соскользнуть со ступенек. Парень ты ловкий, поэтому справишься!

Снаружи послышался топот копыт и отчаянный крик. Мадам Августа распахнула наружную дверь. Я повис на подножке, держась рукой за поручень. Веревка натянулась и врезалась мне в живот.

Встречный ветер ударил в лицо. Плотные струи льющейся с неба воды сначала не позволили мне разглядеть хоть что-то. Потом я немного проморгался, и стало легче.

По широкой песчаной насыпи рядом с вагоном неслась вскачь белая лошадь. На ее спине сидела девушка. Очень ладно сидела, просто как влитая. Причем держалась она на лошади без седла. Я бы так не смог. Я и с седлом-то был неважным ездоком: своей лошади у нас с матушкой отродясь не водилось. А девушка и без седла легко управлялась со своей: видно было, что она так привыкла.

Кожа на лице девушки была красной. Сначала я подумал, что это от ветра. Но быстро понял, что ошибся: девушка была краснокожей. Я таких еще не встречал. Высокий лоб ее перехватывала кожаная тесьма. Тоже красная, только темнее, чем кожа. Одета наездница была в кожаную куртку и кожаные штаны. Мокрые насквозь, однако девушку это не смущало. Увидев открытую дверь, она пятками ударила по бокам лошади. Та прибавила ходу. Проливной дождь лил сверху и ветер хлестал в лицо девушки, но она упрямо подгоняла своего коня. Вот в проеме дверей показалась голова лошади. Потом шея. Потом и сама лихая наездница поравнялась с дверьми. Она протянула ко мне руки. Не от отчаяния, нет: она словно знала, что я буду делать. Видно было, что девушка не боится этой скачки за поездом против дождя и ветра.

Только у нее самой не получилось бы забраться в вагон. Поэтому я повис на подножке, держась рукой за скользкий поручень и мысленно поминая недобрым словом врезавшуюся в тело веревку. Ту самую страховку, как назвала ее мадам Августа. Веревка мешала мне, и в то же время не давала упасть.

Я что есть сил уперся ногами в лесенку и обхватил наездницу за талию. В ответ девушка крепко обняла меня руками за шею. Ливень последний раз полоснул нас струей воды, ветер взвыл от досады, не желая выпускать добычу. Но все уже было кончено: отважная наездница оказалась в вагоне. Рывок мой был так силен, что мы вместе рухнули на пол в тамбуре. Тяжелая сумка, висевшая на боку девушки, пребольно ударила меня по голове. У меня даже в ушах зазвенело. Зато краснокожая наездница ничуть не пострадала.

Мадам Августа захлопнула дверь и помогла девушке подняться. Я сел, прислонившись спиной к стене тамбура: ждал, когда пройдет звон в ушах.

— Поздравляю вас, милочка! — торжественно произнесла дама. — Вы успели на наш поезд! Как ваше имя?

— Устинарья! — ответила наездница, поправляя съехавший набок ремень своей походной сумки. Что у нее там хранится, подумал я, груда камней?

— Чем вы занимаетесь?

— Я охотница из племени Красных Волков.

— Я почему-то так и подумала! — кивнула мадам Августа. — Кому-то другому было бы затруднительно сесть на поезд на станции Белая Лошадь.

Я наконец поднялся с пола, заметив, что с нас обоих успела натечь изрядная лужа. Я пощупал голову: на затылке набухала изрядная шишка. Зато перестало звенеть в ушах.

— Этот юноша помог вам, милочка! — представила меня дама. — Его зовут Эйгор Услет. Он молод, силен и храбр, что не без успеха и доказал сегодня. Вы оба вымокли под дождем, и я бы рекомендовала вам выпить по чашечке горячего чая во избежание простудных заболеваний. Я завариваю его по собственному рецепту и думаю, что он вам понравится.

Так я оказался в купе у мадам Августы, госпожи проводницы или, как она говорила, распорядительницы пассажирского вагона. Мадам Августа усадила нас с Устинарьей на лавку рядом друг с другом, а сама устроилась за столиком напротив. Она разлила чай и заставила нас с девушкой выпить по целой кружке. Такого напитка пробовать мне еще не доводилось. От чая мадам Августы меня сначала бросило в жар, потом в холод. По коже моей пробежал озноб, а на лбу выступили капли пота. Я покраснел, словно маков цвет, потом побелел, будто оказался внутри снежного сугроба. Когда же меня наконец перестало трясти и выворачивать наизнанку, вдруг оказалось, что чувствую я себя просто замечательно, и даже промокшая рубашка на мне каким-то загадочным образом успела высохнуть. Взглянув на девушку, я заметил, что и с ней чай проделал нечто подобное. Щеки Устинарьи покрывал яркий румянец, глаза блестели. Они оказались синие-синие. А волосы охотницы были совсем белыми. Не такими, как у меня самого, а будто седыми. Я подумал, что из-за этого девушка кажется старше, чем она была на самом деле. Но мне она понравилась. Не зря я висел на страховке и мок под дождем.

Обычно-то при встрече с девицей я смущаюсь и потому стараюсь помалкивать. Не умею я болтать, как Деррик, и ухаживать за девушками. Но здесь все было иначе. Может, бодрящий чай мадам Августы на меня так подействовал? Не знаю. Однако почувствовал я себя с Устинарьей так легко, словно встретился со старым другом, с которым давным-давно не виделся. Никогда со мной такого еще не бывало. Я вдруг разговорился, да так рьяно, что будь здесь Деррик, уверен, я и его бы переговорил. Я просто соловьем заливался. Про всю свою жизнь рассказал, хотя чего там, казалось бы, рассказывать? Ничего особенного в ней нет, в жизни моей. Если чем и отличался я, так это своим даром. А теперь, похоже, ему пришел конец. Кому нужен небоходец, который не может ходить по небу? Вот то-то и оно. Про суд рассказал, не удержался. Ну и про изгнание свое. Все выложил как есть, ничего не утаил. Деррику я, бывало, всего не рассказывал, а тут вдруг поделился. И кому? Девушке, которую вижу первый раз в жизни. Рассказал и про то, что хочу вернуть свой дар. А когда я замолчал, Устинарья вдруг и заявляет мне:

— Я пойду с тобой, Эйгор Услет!

Я даже рот от удивления открыл.

4. Через реку, через лес