Бюст Пушкина

«Яр», среди прочих московских ресторанов, выделялся не только шумными купеческими загулами, но и богатой историей. Название его шло от первого владельца, француза по фамилии Яр. Он открыл ресторан на Кузнецком Мосту еще в 1826 году.

Чем-то приглянулась москвичам французская задумка. Гулянки здесь такие начались, что пыль столбом завертелась. И все на виду полиции и горожан – срам, да и только. Зато полицейские стручки не уставали протоколы корябать и деньги штрафные огребать.

Француз, ободренный успешным ходом дел, для наиболее размашистых натур устроил в ближнем пригороде филиал «Яра» – в Петровском парке. А вскоре и вовсе тут обосновался: место для гульбы глухое, лесистое, от строгих глаз подальше.

Украшением «Яра» стал цыганский хор, а руководил им знаменитый Илья Осипович Соколов. Все поколения содержателей «Яра» любили показывать пушкинский кабинет с бюстом. Они живописали: Александр Сергеевич-де любил сюда заглянуть, хор послушать да с цыганками ночь прокутить. Так это или нет, неизвестно. Но стихи пушкинские остались:

 
И с телятиной холодной
Трюфли «Яра» вспоминать…
 

Достоверно известно об анекдотическом происшествии, случившемся в 1843 году со знаменитым Ференцем Листом. В Москве у него была гастроль. По приезде в Белокаменную для начала заглянул маэстро в «Яр» и… обо всем на свете забыл, заслушался – цыганское пение заворожило.

Давно известно, что под цыганскую песню и пьется, и закусывается с особым аппетитом.

Ну и опоздал на свой же концерт.

* * *

В 1911 году «Яр» был перестроен. Теперь тут возник настоящий дворец с громадными окнами, балконами, с изумительной красоты расписанным потолком, с летним садом, гротами, фонтанами, каскадами вод и с искусственной горой. Замечательно тут гулялось, душевно выпивалось!

Просторный зал «Яра» и его многочисленные интимные кабинеты заполнялись после театрального разъезда – около полуночи.

Богатые кутилы швыряли цыганкам ассигнации, с душевным восторгом били хрусталь и по счетам оставляли громадные капиталы.

Оборотистый ресторатор Судаков жаловался на скудность прибытков, но почему-то его банковские счета баснословно увеличивались.

И для прилипал газетчиков это было весьма хлебное место. Слава Господу, безобразия здесь случались ежедневно.

Гулены, чтобы не попасть в скандальную хронику, выкладывали щелкоперам не одну сотню рублей. Другие, у которых труба пониже, а дым пожиже, напротив – отстегивали червонцы того ради, чтобы их имя промелькнуло на газетной полосе. Слава, как свеча мотыльков, тянет неудержимо…

Вот в это замечательное место и стремился ночной порой наш славный гений сыска Соколов.

Глава II
Страна неуклюжая

Угорь на веревочке

Когда Соколов появился в зале, тот был забит до предела. Среди сытых лиц в штатском то тут, то там выделялись невесть откуда припершиеся в Москву восточные типы. Немало людей было в военной форме. У молоденького поручика с новеньким Георгием была забинтована голова.

На сцене неистовствовали сисястые цыганки. Все шумело, двигалось, хрусталь звенел, стучали серебряные приборы, ловко скользили с подносами лакеи, которых теперь было положено называть официантами.

Гуляющие дружно повернули головы в сторону знаменитого графа. Как всегда в таких случаях, по залу пронеслось:

– Соколов, сам Соколов! Гений сыска пожаловал…

Сыщика сопровождал метрдотель. Звали его Фока Спиридонович. Он угодливо семенил впереди, покачивая раскормленным брюхом:

– Сюда, прошу! Григорий Ефимович сидят за столиком вон под той пальмой…

– А почему не в кабинете?

– В кабинете их девицы дожидаются. А сам Григорий Ефимович приехали, увидали писателя Горького и вместе остались. Теперь, извольте видеть, старец развлекается…

И впрямь возле столика, на который указал метрдотель, по непонятной причине сбились посетители «Яра». Неслись дикий хохот и крики:

– Вот так! Поглубже ему, поглубже!..

Соколов поднял бровь:

– Что за веселье?

Фока Спиридонович выпятил нижнюю губу:

– Не извольте обращать внимания! Григорий Ефимович, как им положено, выпили и уже в кураже. Сначала публику веселили: привязали на веревочку копченого угря-с и – хи-хи! – в аквариум его опускали, а после того на чужие столы клали. А еще по всей зале, как животное, по полу возили-с. Обычное явление! Публика ненужное любопытство проявляет, толпится. Нынче ресторану опять-с без протокола не обойтись.

Толпа вновь зашлась гомерическим хохотом, кто-то озорно свистнул.

Соколов раздвинул любопытных.

В середине стола в дорогом костюме от Жака сидел с прямой спиной Горький. Он саркастически смотрел на Распутина и важно мусолил длинными сильными пальцами папиросу.

Рядом с Горьким расположился полноватый господин лет сорока пяти, в золотом пенсне и в сильно лоснящемся от давнего употребления фраке – писатель Степа Петров, известный читающей публике как Скиталец, якобы большой друг Алексея Максимовича. На коленях Скиталец держал гусли звончатые, струны которых с самым раздумчивым видом пощипывал.

По правую руку от интендантского полковника откинулась на резную спинку кресла молодая, полная жгучей красоты брюнетка. Она курила папиросу и с презрительной улыбкой взирала на разыгрывавшийся спектакль.

Соколов подумал: «Прав Иван Бунин: блондинки красивее брюнеток, но брюнетки возбуждают сильнее».

Душою захватывающего дух зрелища был Распутин. Высоченного роста, облаченный в расшитую шелковую рубаху розового цвета, в мягких козловых сапогах, он, похохатывая, возился с интендантским полковником.

– Вот тут водяной гадюке самое место! – Распутин старательно пытался засунуть полковнику за пазуху форменного мундира жирного угря, приговаривая: – Будешь у меня знать, будешь знать!

Полковник, коренастый, с большой розовой плешью, истерично хохотал, извивался всем телом, отмахивался и вообще стремление старца пытался свести к шутке:

– Григорий Ефимович, а угорь не кусается? Ну, будет, право…

– А зачем приперся без спроса?

Брюнетка низким голосом, какой всегда бывает у давно курящих женщин, стала увещевать:

– Святой отец, прошу вас, оставьте Отто Ивановича… Поиграли и хватит! Публика собралась, стыдно…

Невысокого роста вертлявый человечек с подбритыми в ниточку усиками, чем-то неуловимо похожий на какую-то букашку, угодливо хихикая, норовил за руки удержать полковника. Соколов узнал в человечке московского корреспондента «Петроградских новостей» Николая Соедова, мелкого шулера и страстного почитателя Распутина. Тут же суетился Судаков – содержатель «Яра». Он увещевал любопытных:

– Уважаемые, к вам этот разговор никакого отношения не имеет. Пройдите к своим столикам!

Брюнетка заговорила просящим тоном:

– Григорий Ефимович, давайте всей компанией в кабинете уединимся!

Не выпуская из рук угря и полковника, Распутин малость перевел дыхание:

– У меня такое расположение духа – гулять на людях желаю!

Вдруг, грозно стуча о пол тростью, сильно припадая на ногу, к столу приблизился поручик с забинтованной головой. Он замахнулся тростью на Распутина и заорал на весь зал:

– Прекр-ратите, гнусный интриган! Вы прячетесь в тылу, но обязаны уважать мундир. Россия стонет от ваших выходок, вы ее погубитель…

Распутин зло дернул головой, угря вместе с веревочкой швырнул на пол. Он выпрямился во весь рост, глаза его потемнели, лицо вмиг заострилось, стало хищным. Он пошел на поручика, зашипел:

– Тебе, дураку, кажись, все мозги из башки высадили? Убью!

Еще мгновение – и завязалась бы драка. Но в этот момент двое в штатском выскочили из соседнего столика, схватили под руки поручика и ловко потащили куда-то из зала.

Публика с любопытством наблюдала за происходящим.

Теплая встреча

Соколов уцепился громадной ручищей за плечо Распутина, строго произнес:

– Григорий, а ты скандалист!

Распутин дернул головой и вдруг расплылся в широкой улыбке, показав крепкие лошадиные зубы.

– Здравствуй, граф! – Медленно потянул край скатерти, отчего полетела на пол тарелка с салатом оливье, вытер о ее угол руки и полез обниматься. – А у меня, граф, нынче такое расположение, что хочу с горя назюзюкаться. – Вдруг осекся, обведя темным ненавидящим взглядом любопытных: – Кыш, пиявки! Пошли отседова в свое место. Отдохнуть не дают. Лезут, лезут…

Горький поднялся с кресла, обеими ладонями потряс руку Соколова, проокал:

– Очень рад, Аполлинарий Николаевич! Давно не виделись. Последний раз, помнится, в тринадцатом году в петербургской «Вене» гуляли. Право, словно сто лет прошло, души наши исковеркались, постарели, – вздохнул, назидательно произнес: – Тогда все спорили, спорили… О чем? Оказалось, так, ни о чем, о пустяках и ерунде, которые тогда казались очень важными. Так и жизнь наша на поверку выходит: то, из-за чего убиваемся ныне, завтра яйца выеденного стоить не будет. Вот как, господа! Об этом всегда надо помнить.

Соколов радушно улыбнулся:

– А спорили потому, что русский человек, когда водку пьет, обязательно должен спорить – не важно о чем. А иначе какой резон пить? Если же звания простого, так и подраться не грех, озорства и удали ради.

– Или угря соседу за пазуху засунуть! – усмехнулась брюнетка.

Все улыбнулись.

Горький вздохнул:

– Эх, Россия, страна неуклюжая! Чего только мы не выделываем, как не выкобениваемся, и все только из скуки.

Епитимья

Распутин потянул за рукав Соколова.

– Ты, граф, знаком? – кивнул на полковника, поправлявшего мундир. – Это Отто Иванович Дитрих. Читал газеты? Свидания с императрицей только что удостоился. И все это я предоставил, все моим усердием.

Дитрих, раскрасневшийся от борьбы, вытирал салфеткой китель. Он поднялся с кресла и вежливо поклонился.

Распутин, не обращая внимания на публику, громко говорил:

– Ты думаешь, чего хочет Дитрих?

– Откуда мне знать, – равнодушно сказал Соколов.

– Он хитрый, руки желает погреть – добивается поставок в армию нижнего белья. И бо-ольшого количества! Вот подослал ко мне свою жену Зинаиду, – кивнул на брюнетку.

Соедов, до этого момента хранивший молчание, угодливо усмехнулся:

– Видать, известны ваши пристрастия, Григорий Ефимович!

– Что ж, Зина – дама красивая, мясистая. Глянь, груди у ей какие! Теперь за миг свидания терплю страдания. Я уже совсем собрался телеграмму министру Сухомлинову отбить. Меня Владимир Александрович слухает, чего ни попрошу, обязательно выполняет. А коли не министр, сам папа сделает, только сказать надо, – погрозил брюнетке пальцем. – Но теперь помогать Дитриху не стану.

– Что так? – удивился Соколов.

– Я ее одну позвал, а она что учудила? Со своим мужиком приперлась, с Дитрихом.

Горький, с трудом сдержав смех, самым серьезным тоном спросил:

– А с кем же даме приходить, как не с мужем?

Распутин оторопело взглянул на Горького, покачал головой:

– Да зачем мне ее мужик? Я ведь не Феликс Юсупов. Я к мужикам интереса не имею. Вот за это я ему угря… – Обратился к Зинаиде: – Хороша! Где ж твоя совесть? Просить меня о деле приехала, а сама… Срам, да и только! Ох, как нынче народ обнахалился, ни стыда, ни совести! Тьфу! Теперь я ничего для тебя не сделаю, хоть ты ноги мне целуй.

Зинаида от досады покраснела, стала старательно тушить папиросу. С возмущением произнесла:

– Я вообще не понимаю нынешнего распутства! Поглядишь на некоторых дам – задирают юбку перед каждым встречным. Стыд! Семейный альков – это святыня. – Строго посмотрела на Распутина: – Неужели вам, святому старцу, наша грешная плоть нужна?

Распутин нашелся моментально:

– А это я на себя такую епитимью наложил! Один власяницей плоть укрощает, другой веригами пудовыми бренчит, а я бесовской сковородкой – женской прелестью, желания разжигающей, – не брезгую, себя удручаю, терплю.

Горький расхохотался:

– Ох, «терпеливый»! Дьявола в ад загоняет, ха-ха!

Брюнетка ядовито усмехнулась:

– Хотя святой отец «Декамерона» в руки не брал.

Распутин дернул плечом, укоризненно покачал головой.

– Слава Богу, не на тебе, Зинаида, свет клином сошелся, не у тебя одной женские соблазны есть. У меня своих барынек хватает, которые балуют меня и ни в чем не отказывают. А только твой Дитрих теперь подрядов не получит. Вот ему! – Он показал фигу.

Дитрих покраснел от досады и утупил взор в блюдо с устрицами.

Застолье

Распутин повернулся к Соколову: – Чего не пьешь?

– Тебя заслушался.

– Сейчас, как в мирное время, опять только о тебе, граф, разговоров. Герой! Что для разгону – шампанского? Или сразу водочку под селедочку? Эй, Судаков, потрафи! Сам героический граф Соколов тебе, дураку, честь сделал – пожаловал. Граф, пей да людей бей!

Ресторатор Судаков с привычной ласковостью улыбнулся.

– Гулять вам, господа, да не устать! – Кивнул лакеям: – Ну, орлы, одна нога тут, другая на кухне! – Это была ресторанная присказка. – Вам, Аполлинарий Николаевич, на второе горячее, как всегда, фаршированную икрой и крабами паровую стерлядку? А на горячую закуску желаете розовый лосось в раковине? Можно и крабы запеченные. А еще рекомендую-с крокеты из домашней птицы с мадерой под белым соусом…

Соколов махнул рукой.

– Неси, неси! – Перевел вопросительный взгляд на Распутина: – Ты, Гриша, для какой нужды меня позвал?

– Ох, граф, дело такое обидное, что и не знаю, как высказать. Одно слово: гром-то не из тучи гремит!

Лакеи поставили холодную закуску: ведерко черной икры – зернышко к зернышку, янтарную малосольную лосось, крепкие шляпки соленых белых грибов, свежую редиску в сметане, нежинские крошечные огурчики.

– Судаков, я предпочитаю мадерой восхищаться. Прикажи, чтобы наилучшую предоставили. – Распутин строго погрозил пальцем.

Ресторатор угодливо ощерился, скороговоркой забормотал:

– Это, святой отец, нам известно доподлинно! Вот отличная, виноградников Царской дачи. А из этой бутылочки замшелой нашему Алексею Максимовичу французское «Марго» 1858 года урожая-с.

Ресторатор умолчал, что эта замшелость стоила дороже тройки крестьянских лошадей.

Горький пригубил, прикрыл веки, сладострастно почмокал губами:

– Восторг души! Аполлинарий Николаевич, почему вы красное вино не пьете? Вот «Марго» – изумительно густое, душистое, букет божественный!

– Мне не по средствам! – отшутился сыщик.

Заметим, что знаменитый пролетарский писатель употреблял исключительно красные французские вина и только хороших урожаев.

Горький вдруг поднялся во весь долгий рост, задумчиво почесал утиный нос в веснушках, широкими ноздрями втянул воздух и, покашливая, заокал:

– Война – это испытание тяжелое, она собирает богатый урожай на своих кровавых полях. Бездарные правители погнали русских людей в огненное пекло, откуда многим возврата нет. И тем более я рад снова сидеть за одним столом с доблестным защитником Отечества графом Соколовым. Позвольте, Аполлинарий Николаевич, забыть былые споры и выпить за ваши ратные подвиги.

Соколов решительно возразил:

– Да простит меня Алексей Максимович, давайте выпьем за великого и бесстрашного русского воина, за нашу грядущую победу!

Горький отчаянно замахал рукой.

– Когда безнадежно заболел какой член, этот член безо всякой жалости ампутируют. Вы уверены, что лучшее для России – победа и укрепление гнилого самодержавия? Я думаю, спасительней поражение. Нет, не стоит лечить отживший самодержавный строй. – Горький решительно взмахнул рукой, стукнул ребром ладони по столу, так что бокалы подпрыгнули. – Отсечь его к чертовой матери, и делу конец. Долой сытое мещанское благополучие! Огнем и мечом выжечь его…

Распутин укоризненно покачал головой:

– Война и революция – дела самые богопротивные! Надо страсти укрощать, а не разжигать злобу промеж народами или сословиями.

Скиталец поднял бокал, нетрезвым голосом протянул:

– Чушь! А где, святой отец, позвольте узнать, ваш, ик, ну, этот… патриотизм? Мы, истинно русские люди, бьемся, жизней не жалея, ик, за, так сказать, за матушку-свободу и прогрессивные перемены! Алексей Максимович, за тебя, благодетель ты наш! – Он хотел обнять Горького, но, увидав каменное выражение лица, не решился. Опрокинул в горло водку, упал в кресло. Затем щипнул струны гуслей и неестественно высоким фальцетом затянул на весь зал, благо у цыган наступил перерыв:

 
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
 

Это была песенка из пьесы «На дне», и в присутствии автора исполнять ее считалось обязательным.

Подозрительное исчезновение

Распутин всем туловищем повернулся к Соколову. Дыхнув в ухо, спросил пониженным голосом:

– Граф, ты знаешь Эмилию Гершау?

Соколов спросил:

– Жену полковника, который служит в управлении московского генерал-губернатора?

Он вспомнил, что его давняя подружка Вера Аркадьевна фон Лауниц, супруга крупного германского чиновника, при последней встрече в минувшем феврале осведомила, что этот самый полковник Генрих Гершау якобы служит германской разведке. Соколов рапортом известил об этом начальника московской охранки Мартынова. Далее он этой историей не интересовался.

И вот теперь Распутин, попивая мадеру, задушевным голосом рассказывал:

– Да, эта самая Эмилия Гершау – урожденная москвичка, из богатого рода купцов Востроглазовых.

Соколов согласно кивнул:

– Да, встречал на приемах, красивая женщина.

– Эмилия не женщина – розан цветущий! Такая аппетиктная, что слов нет. Пришла ко мне, слезно просит: «Помогите, святой отец, мужа моего в Генеральный штаб перевести! Уж очень хочет мой Генрих карьер сделать, одолел меня просьбами: дескать, поклонись Григорию Ефимовичу! Ни в чем вам ради мужа не откажу». – Распутин завел глазищи. – Как представлю ее достоинства, так вот здесь, – ткнул себя пальцем в живот, – мурашки бегают. Пошел я куда надо, везде отказ: «Хоть Генрих и не немец, а прибалтиец и на хорошем счету, да общественное мнение накалено против господ с иностранными фамилиями». Ну, кому – мнение, а мне – тьфу! Из кожи вылез, на той неделе у Сухомлинова перевод подписал. Несся в Москву, все во мне огнем пылало – о свидании с Эмилией мечтал. Ох! – глубоко вздохнул, надолго замолчал.

Соколов с интересом подбодрил:

– И что дальше?

Распутин развел руками, опрокинул со стола рюмку, вздохнул:

– А дальше – конфуз и сплошное недоразумение! Думаю: прибежит теперь ко мне красавица в «Метрополь», обрадую и такой карамболь закручу с ей – внизу люстры посыплются! Телефонирую. К аппарату Генрих подошел. Объявляю: «Ну, полковник! Много сил и денег ты мне стоил, но перевел-таки тебя в Генштаб». Отвечает: «По гроб жизни обязан! Куда прибыть за приказом?» – «Лично ты мне без интереса. Прикажи, полковник, чтобы Эмилия гнала в „Метрополь“. Я там в люксе остановился. И побыстрее!» Засопел, засопел Генрих: «Эмилия какой день носу не кажет». – «Как так?» – «Да убегла из дома. Поди, с кем роман закрутила!» Кумекаю: супруги своего добились и теперь хитрят, вокруг пальца меня обводят. А то ишь: «Убегла!» Ору в трубку: «Зачем врешь, Генрих? Бога побойся! Накажет за вранье!» А он в ответ слезу в голосе пущает: «Клянусь, Григорий Ефимович, всеми святыми, нет ее!» Ну, думаю, кажись, и вправду сбегла. Баба – она вообще дура, навроде воробья. А уж коли влюбится – так последнее разумение теряет.

Соколов полюбопытствовал:

– И что дальше?

Распутин продолжал:

– Интересуюсь: «Почему полиция плохо ищет?» – «Я не заявлял пока. К Маршалку в сыск не еду, потому как стыдно. Дело деликатное, сраму не оберешься! Подожду малость. Коварная изменщица! За что такой позор? Эмилия растоптала мою честь. Руки на себя наложу! Или, хуже того, отправлюсь на передовую, сложу за царя и Отечество буйную головушку!» Я, понимаешь, расстроился. Чего ради, думаю, унижался, просил за Генриха? Чтоб он лопнул! А Генрих уже сам себя утешает: «Авось набегается, набегается и вернется домой! Прощу ее, так и быть».

– Стало быть, сильно переживает?

Распутин пожевал бороду, задумчиво протянул:

– Вроде бы и тоскует, а печали настоящей нет… Говорит много. И потом: коли жена исчезла, как же столько дней в полицию не заявлять? А то ишь – совестно, дескать, ему!

– Да, подозрительно! – согласился сыщик.

Печаль сердечная

Распутин взволнованно продолжал:

– В том-то и вся штука! А мысль занозой сидит: дело-то я сделал, а Эмилия благодарить, как уговаривались, не желает?

– И что ты придумал?

– А что, ежели дождаться, когда уйдет Генрих на службу, да и зайти в дом? Только боюсь, служанка на порог не пустит. Скажет: «Господ нету!» – и дверь перед носом захлопнет. А если ты, граф, спросишь, может, тебя и впустит? Ты лицо государственное. Расспроси служанку, она тебе все выложит, а? Может, Бог даст, самою Эмилию увидишь, посрами ее, дескать, обманывать – большой грех.

Соколов съел редиску, отправил в рот ложку икры, подумал и решительно произнес:

– Так не делается! Служанка ничего не скажет. На твоем месте я устроил бы за домом слежку, вот все сразу и прояснится.

Распутин обрадовался:

– Славно! Последить – все равно что в душу заглянуть: все тайное наружу выпрет. Кому из топтунов деньги дать?

– Тем, которые приставлены к тебе, Григорий Ефимович.

– Не, это моя охрана! Видал, как они под микитки поручика подхватили?

– За двести рублей филеры неделю будут пасти дом твоей возлюбленной – круглые сутки. И потребуй с них ежедневные рапортички – отчет наблюдений.

– Так и сделаю, хоть терпежа во мне нынче нет! Сегодня же ночью позвоню градоначальнику Адрианову, прикажу, пусть насчет филеров распорядится. Эх, жизнь моя горькая, любовь безответная… – Распутин тяжело опустил голову на руки, по его щекам потекли крупные слезы. – Нет, граф, ты печаль мою ощущать не можешь! Оченно на сердце тяжко…

Молчаливое согласие

В этот момент раздались веселые крики. Из дальних дверей хороводом по залу двигались цыгане.

Старший с гитарой, Николай, изображая необыкновенную радость, словно выиграл сто тысяч по военному пятипроцентному займу, низко поклонился Соколову, затем обнялся с Распутиным. Распутин стал с молодыми цыганками целоваться в губы, после чего каждой засунул в лиф ассигнацию.

Цыгане вдруг ударили в инструменты, звякнул бубен, запела гармонь, зазвенела гитара. И все весело грянули:

 
Выпьем мы за Гришу,
Гришу дорогого.
И пока не выпьем,
Не нальем другого.
 

И вдруг Распутин, опрокинув стул, выскочил из-за стола, вскинулся с диким восторгом:

– Ах, люлю-люлю малина!

И он пошел вприсядку, с небывалой страстью выделывая затейливые коленца, выбрасывая ноги, ритмично хлопая ладонями по голенищам, исступленно, самозабвенно вскрикивая:

– Гоп! Гоп! Гоп-ля-ля!

Зинаида, желая угодить Распутину, присоединилась к пляске.

Горький, Скиталец и другие встали в круг, хлопая в ладоши, пристукивая ногами.

Соколов подумал: «До чего же переменчив русский характер!»

Наплясавшись, Распутин изможденно упал в кресло. Все вновь уселись за стол. Выпили, закусили анчоусами с горячей картошкой. Распутин обнял Зинаиду:

– Какая ловкая до пляски – страсть!

– Да и вы, Григорий Ефимович, – огонь! – И вдруг, словно сомневаясь в своей правоте, слабым голосом произнесла: – И все же, святой отец, блуд небось дело греховное, а?

Распутин проглотил устрицу, поднял глаза к роскошно расписанному потолку и, словно священник на проповеди, назидательно произнес:

– Я вот веригами бренчал, плетью себя смирял, а блудные образы мутили меня. Знать, Господь вложил в наши желания какую-то тайну. Нельзя плоть умерщвлять. Главное – знать меру. Хочешь, чадо, душу свою сберечь, надо согрешить, дабы явить пред лик Господень свое покаяние. Не велика мудрость, но необходимо выразумение ея, понимание в полноте всей, – перешел на обыденный тон. – Так что, Зинуля, не сомневайся, не отвращай своего лица от чувств моих. Тогда получишь вот это, – он полез в глубокий брючный карман и выудил оттуда смятые бумаги.

Зинаида застенчиво опустила пушистые ресницы, согласно кивнула головой. Она протянула за бумагами руку, но Распутин рассмеялся.

– Не спеши к капусте, пока не подпустят! – И он, хитро улыбнувшись, спрятал бумаги. – Что, мадерца вкусна? Ты, граф, не пьешь? Так будь здоров! – Распутин махом опрокинул вино в широкую красную пасть. – Пойдем, граф, в кабинет. Там барыньки нас ждут…

Соколов усмехнулся:

– Нет! Твои бабешки на меня скуку нагоняют.

– Напрасно так говоришь! – Кивнул в сторону Горького: – Сейчас Максимыч тебя в революционеры обратит, – и громко рассмеялся. Обхватив одной ручищей Зинаиду, другой широко размахивая, Распутин отправился в кабинет. Со всех сторон неслись приветствия:

– Здравствуйте, святой отец! Наше вам почтение…

Распутин не отвечал. Он что-то говорил в ухо Зинаиды.

За ними было заторопились Соедов и Отто Дитрих. Распутин топнул ногой:

– Пошли вон! Ишь, прыткие…

Горький задумчиво покачал головой:

– Только в России всякое ничтожество может менять премьер-министров! – Повторил: – Какая нелепая страна.

Скиталец, изрядно захмелевший, щипнул струны гуслей:

 
Ни кола ни двора,
Зипун – весь пожиток.
 

Горький, прикрыв веки, неожиданно громко вскрикнул:

 
Эх, живи, не тужи,
Умрешь – не в убыток!
 

Веселье продолжалось, но без Соколова. Гений сыска отбыл домой.

Глава III
Сети шпионажа

Высочайшее повеление

Уже на другой день ранним утром филеры прибыли на точку. Недалеко от слияния Яузы с Москвой-рекой стояла Мазуринская богадельня. Здесь нашли приют сто женщин – из купеческих домов или московских старинных мещан.

С дозволения смотрителей богадельни супругов Добромысловых филеры втайне от насельников забрались на чердак. Они притащили с собой плетеную корзину с бутылками пива «Калинкин», бутерброды с колбасой и полевой бинокль.

Бревенчатый дом за сплошным забором, расположенный напротив, был как на ладони. Началось наружное наблюдение.

* * *

Как раз в это время в доме номер 19 по Садовой-Спасской на лифте поднялся на шестой этаж фельдъегерь. Соколов принимал душ. Мари постучала в дверь, приоткрыла ее:

– Аполлинарий Николаевич, простите! Вам срочный пакет от государя.

Соколов сломал сургучную печать. На плотной слоновой бумаге синими чернилами твердым разгонистым почерком было начертано: «Совершенно конфиденциально. Аполлинарий Николаевич, крайне необходимо встретиться, дело серьезное, не терпящее промедления. Буду признателен, если сегодня же выедете в Петроград. На вокзале Вас встретят. Николай».

* * *

Вечером того же дня Соколов входил в жарко протопленный, пропахший кожей диванов, ароматом дорогих духов и сигар вагон первого класса.

Тут же раздался третий звонок. За окном, все убыстряясь, в бешеной пляске неслись назад огненные искры паровозной трубы. Угрюмо темнел ультрамариновый небосвод.

С неотвратимостью рока приближалось самое невероятное приключение знаменитого графа.

Царский порученец

Богатырский сон Соколова на сей раз тревожила мысль: «Зачем, по какому случаю я понадобился государю?»

Поезд прибыл в Петроград в девять утра. После весенней Москвы, полной света и солнечного тепла, город на Неве показался Крайним Севером. В окна вагона беспрестанно ударяли капли дождя, свинцовое небо тяжело цеплялось за крыши домов.

Весь багаж Соколова составлял единственный английский баул из свиной кожи. Граф отказался от услуг носильщика, легко спрыгнул на потемневшую от бесконечных дождей платформу. Тут уже стояли встречающие:

дамы в шляпках с вуалью и в ватерпруфах, пожилой полковник, тяжело опиравшийся на трость, важные и не очень важные господа в макинтошах и шляпах, лакеи с зонтиками, дежурные жандармы.

Наметанный взгляд сразу же выхватил из этой разноликой массы молодого красивого человека в шинели офицера-пехотинца и высоких сапогах. Человек встретился глазами с Соколовым, приветливо, как старому знакомому, улыбнулся и резко двинулся навстречу, с необычной ловкостью проходя сквозь толпу.

– Здравия желаю, Аполлинарий Николаевич, – весело проговорил человек. – Я – поручик Собственного его императорского величества пехотного полка Кулюкин. Позвольте ваш баул. Машина ждет…

На привокзальной площади сияло черным лаком авто. Городовой отгонял любопытных:

– Что буркалы выперли? Проходите…

Поручик открыл дверцу, пропустил на заднее сиденье Соколова, сам сел за руль, повернул голову:

– Господин полковник, государь примет вас ровно в шесть часов пополудни. Авто в вашем распоряжении. Куда прикажете ехать?

Соколов на мгновение задумался: «Может, Джунковский знает причину моего вызова в Петроград? Загляну к нему, а потом навещу отца – времени свободного достаточно!» Приказал:

– В Министерство внутренних дел, на Фонтанку, шестнадцать.

Авто рвануло с места, клаксоном разгоняя зазевавшихся пешеходов. На Невском проспекте, развив шальную скорость, по встречной полосе обогнали трамвай, набитый людьми. На повороте резко затормозили, едва не врезавшись в санитарную фуру.

Вскоре остановились у столь знакомого трехэтажного дома с балконами и лепниной.

– Баул прикажете наверх поднять? – Поручик вопросительно смотрел на Соколова.

Тот кивнул:

– Сделайте, поручик, одолжение.

Соколов обратился к незнакомому дежурному офицеру, сидевшему внизу за небольшим столиком:

– Владимир Федорович на месте?

– Так точно, – вытянулся в струнку офицер. – Товарищ министра генерал Джунковский у себя в кабинете. Как прикажете доложить?

«Ратные подвиги»

Встреча старых друзей была радостной. Они обнялись, троекратно расцеловались. Джунковский пророкотал:

– Почти год не виделись. Зато повсюду только и слышно: героический граф, наш неустрашимый силач! Ты еще не завтракал? Прекрасно! По старой памяти поедем к твоему однофамильцу – Ванюшке Соколову. Поговорим всласть! – Нажал кнопку звонка. На пороге замер дежурный офицер. – Протелефонируйте содержателю ресторана «Вена».

– Что приказать?

– Пусть трепещет и готовит стол – мы с Аполлинарием Николаевичем едем.

– Есть! – щелкнул каблуками дежурный и поспешил в точности исполнить приказ.

Джунковский надел шинель, потом подошел к рабочему столу и взял с собой кожаную папку с бумагами. Соколов удивился: «Для чего папка в ресторане?»

* * *

Спустя несколько минут друзья входили в знаменитый ресторан «Вена», что расположился на углу улиц Гоголя и Гороховой. По вечерам здесь было шумно, весело, пьяным пьяно. В «Вене» собиралась богема – знаменитые артисты, писатели, художники.

Швейцар в ливрее с галунами и лопатой-бородой стряхнул с шинелей влагу, счастливо растянул брыластую пасть:

– Счастливы в натуральном виде лицезреть-с!

В утренний час в залах было малолюдно и особенно уютно.

Двое лакеев под бдительным оком самого содержателя «Вены» Ивана Соколова суетились возле почетных гостей. Содержатель цыкнул на лакея:

– Куда, дурья башка, с правой руки блюдо заносишь? – Виновато взглянул на гостей: – Простите, ваши превосходительства, за мое произношение… Набрал новеньких, нарочно наутро ставлю – потише у нас в это время, пусть осваивают.

Соколов спросил:

– А прежних на фронт забрали?

– Дело бедовое, семнадцать человек-с мобилизовали! Новеньким науку нынче вдалбливаю: «Это профессором любой может стать – только грамоту знать, а официанту следует иметь голову с мозгами и выучку!» А эти, – сделал пренебрежительный жест в сторону лакеев, – понятия не освоят, что на второе нагретую тарелку надо в салфете подать-с. Опять же твержу: «При вас всегда спички наизготове быть обязаны!» Вчера, к примеру, обедал художник Мясоедов. Достал он портсигар, в папиросу подул, требует: «Че-ек, дай огня!» А мой оболтус – тырь-пырь, а в кармане спичек – пшик. Ну, побежал в буфет, а господин Мясоедов уже сердится, ругаться изволит. Потрафить надо! Учу своих: «Коли гостю угодишь, то и приятность себе при прощании получишь!»

Сей страстный монолог перебил Соколов:

– Чем кормить будешь?

– У нас как в мирное время, ассортимент полный-с!

– Что-нибудь легкое… – произнес Джунковский.

– Уже, извольте видеть, распорядился – только самое необходимое. Эй, Порфирий, сюда, промеж приборов, ставь икру зернистую с горячими расстегаями. Лососина малосольная – к бутылкам ее приблизь. А вот, настоятельно рекомендую-с, нежный балык с лимоном. В серебряном блюде рыбное ассорти – «Ратные подвиги графа Соколова». Пользуются повышенным спросом, особенно у дамского пола.

Джунковский лукаво взглянул на Соколова, улыбнулся:

– Вот это настоящая слава!

Содержатель закончил:

– Что касательно остального, то уже готовим крабы-кокот, бульон-борщок, суп-крем из цветной капусты, форель в шампанском, филе фазана с вареньем…

Соколов махнул рукой:

– Иван Григорьевич, много не надо…

Содержатель торопливо закончил:

– Пломбир, фрукты, миндаль, чай с эклерами… Десерт – он еде полезное для желудка завершение-с.

Задушевная беседа

Джунковский поднял бокал:

– За славную победу русского оружия – за взятие древнего Перемышля!

С аппетитом выпили, закусили. Соколов не спешил задать главный вопрос. Он намазал черной икрой теплый калач, задумчиво сказал:

– Писаки с восторгом восхваляют войну. И еще призывают: «Жизни не жалеть!» Я на деле хлебнул этой военной романтики и своими глазами увидал: нет, война не так красива, как ее малюют на лубках! Это тяжелый, грязный и очень опасный труд. Особенно опасный, когда среди верховных командиров сидят или дураки, или предатели, для которых жизни людей – пустой звук. Причем даже теория такая возникла: командующий тем лучше, чем меньше он думает о людях, а видит в них лишь отвлеченную «живую силу».

Джунковский согласно кивнул.

Соколов горячо продолжал:

– Ставку возглавляет великий князь Николай Николаевич. Многие офицеры сомневаются в его стратегическом гении.

Джунковский с печалью заметил:

– Армия еще в декабре – январе могла наголову разбить Австро-Венгрию, полностью вывести ее из войны. И что? Николай Николаевич не доводит дела до логического конца. Он идет на поводу у союзников, которые потерпели катастрофу во Фландрии и взывали о помощи. И принимает пагубное решение о наступлении в глубь Германии…

– Конечно, натиск русского оружия спас Францию. Но за чей счет? В чужой земле остались лежать тысячи русских людей, – сказал Соколов.

Джунковский вполголоса заметил:

– И все эти жертвы ради обещания союзников передать России Дарданеллы, которые еще надо отвоевать у Германии.

– А что касается всех этих борзописцев, так я в обязательном порядке отправлял бы их на передовую. Пусть хоть месяц посидят в промозглых окопах, поголодают, женское тело будут видеть лишь во сне, со штыком наперевес сходят в атаку, когда пули свистят у виска и друзья-однополчане трупами валятся на грязную землю и когда сам в любой момент можешь проститься с жизнью, – вот тогда, господа, наливайте чернила и со знанием дела калякайте о «святом долге».

Дворцовые новости

Джунковский вдруг внимательно посмотрел на гостя: – Ведь ты по делу к нам пожаловал?

Соколов с деланым равнодушием произнес:

– Мне надлежит встретиться с государем.

Джунковский оживился:

– Вот как? Крайне любопытно…

– По каким делам – сам не знаю. Надеялся, Владимир Федорович, что ты удовлетворишь мое любопытство.

Джунковский развел руками:

– И я не ведаю! Кстати, сегодня государь с императрицей присутствуют на крестинах дочери Юсуповых – Ирины, в их домашней часовне. Затем собираются навестить раненых в госпитале, который размещен в парадных залах Зимнего дворца.

– Какое благородство! Госпиталь носит имя наследника цесаревича Алексея.

– Царская семья очень много работает в пользу пострадавших. Императрица Александра Федоровна вместе с великой княгиней Татьяной устроили кружечный сбор – для оказания помощи пострадавшим от войны.

Соколов кивнул:

– Да, газеты писали, что их величества сразу же сделали щедрый вклад – четыреста двадцать пять тысяч рублей.

Джунковский с воодушевлением произнес:

– Скажу больше, ибо на моих глазах это происходит: императрица и великие княжны себя не жалеют, с утра до вечера ухаживают за ранеными. Императрица, как рядовая санитарка, служит во время операций, подает инструментарий, уносит ампутированные руки и ноги. Не гнушается ни видом крови, ни гангренным запахом.

– В благодарность аристократы фыркают: «Этот черный труд – не царское дело, у нас санитаров хватает!» Зато «прогрессивные» деятели нагло заявляют: «Все это ради дешевой популярности!»

Джунковский произнес вполголоса:

– А сейчас слух пополз, обвиняют государя в желании заключить сепаратный договор с Германией. Эти сплетни дойдут до союзников, вызовут самую вредную для России реакцию. Клевещут на государя!

– Стало быть, сплетни на руку нашим врагам. Более того, подрывают боевой дух армии.

Секретный рапорт

Лакей внес жульены и долил в бокалы легкое крымское вино.

Джунковский рассмеялся:

– Извини, французским «Марго» 1858 года угощать не могу. В отличие от революционного Горького мой бюджет такого не предусматривает.

Соколов был крайне удивлен, хотя на его вечно спокойном лице не дрогнул ни один мускул. Лишь поднял бровь.

– Как, ты уже знаешь о загуле в «Яре»?

– Служба обязывает. Сейчас время военное, шпионов – пруд пруди. И вокруг разговорчивого Распутина немало подозрительных типов крутится. Так что мы за ним глядим в оба. А что вытворяет Максим Горький? Он в открытую проповедует наше поражение в войне, и многие интеллигенты прислушиваются к его голосу.

– Да, ибо чувствует свою безнаказанность. Меня российская интеллигенция вообще поражает. Если во всем мире прилагают усилия для того, чтобы народы были обеспеченны и сыты, то наша литература и господа революционеры с презрением говорят о «мещанской сытости». Словно с ума посходили.

– А что же им по сердцу?

– Наверное, «пролетарский голод».

Джунковский усмехнулся:

– Но получают громадные гонорары, разъезжают по курортам, живут в роскоши, содержат любовниц, как тот же Горький. Что в головах у этих господ? Понять невозможно. И вечное, постоянное нытье, недовольство всем на свете – сплошные ипохондрики.

– Да, жизнь надо любить, радоваться каждому ее проявлению! – воскликнул Соколов. Вдруг сощурил хитрый глаз. – Владимир Федорович, а что у тебя в папке?

Джунковский улыбнулся.

– Тут и впрямь кое-что любопытное. – Открыл папку. – Например, вот это, послушай.

«Рапорт пристава 2-го участка Сущевской части подполковника Семенова градоначальнику Москвы, их превосходительству Адрианову. В ночь с 26 на 27 марта сего 1915 года в ресторан „Яр“ приехал Распутин в компании с литератором Соедовым и тремя молодыми девицами. В ресторане девицы были сразу же отправлены в угловой кабинет, а сам Распутин подсел к столику известного писателя Максима Горького. Тут его уже поджидал интендантский полковник Отто Дитрих с супругой Зинаидой, а вскоре к ним присоединился бывший сыщик граф Аполлинарий Соколов. Привязав веревкой угря, Распутин возил его по залу, опускал в фонтан, чем вызвал нездоровый ажиотаж в зале…»

Соколов расхохотался:

– Я все это видел, Владимир Федорович. Очень рад, что наши секретные службы работают усердно. Тогда, быть может, скажешь: куда исчезла Эмилия Гершау?

– Сам хотел бы знать! Случай вовсе не смешной. Ведь Гершау допущен к секретным документам. Хорошо, если даму увлек горячий любовник. А коли это шпион, работающий под ухажера, а на самом деле выведывающий военные тайны?

– Давно известно: влюбленные дамы – лучшие информаторы, – согласился Соколов.

– К сожалению, наши полковники бывают весьма откровенны со своими женами, болтают им много лишнего.

Позы святого старца

Соколов повернул голову к лакею, стоявшему у стены в ожидающей позе:

– Пойди, братец, погуляй!

Джунковский продолжал:

– Тебе, Аполлинарий Николаевич, я благодарен. Ты установил слежку за домом Гершау…

– Ну, – отмахнулся Соколов, – это заботами Распутина.

– Тем лучше! Людей нынче мало, денег в казне, как всегда, не хватает. Пусть этот павиан ради своих страстей малость потратится. – Оглянулся, негромко добавил: – Государь сознает вред от Распутина, желает избавиться от него. Не случайно государь несколько раз высылал его из столицы, запрещал въезд в Ливадию.

– Но проходит недолгое время, как эти благие настроения улетучиваются, причиной тому – императрица, – сказал Соколов.

Джунковский поднял палец:

– Вот-вот, в этом все дело. Александра Федоровна – чистейший человек. Поэтому легко впала в заблуждение. Она уверена в благочестии Распутина. Ведь он в ее присутствии ловко прикидывается святым.

Соколов поинтересовался:

– Государыню не убедили даже порнографические фото?

– А, это сделанные скрытно? Целая дюжина – мы их приобщили к делу Распутина.

– Эти фото, по моим сведениям, появились на свет усердием Феликса Юсупова. Он все устроил… Наш герой на этих фотографиях предстал в совершенно непотребном виде.

Джунковский вздохнул:

– Сейчас, граф, ты удивишься! Когда императрица увидала фотографии, она рассердилась, вызвала меня и приказала: «Отыскать и наказать того негодяя, который выдает себя за старца и позирует в непристойном виде! Эти фото – фальшивки!» Но главное – другое. Мне государыня с громадной убежденностью несколько раз говорила: «Молитвы Григория Ефимовича спасают и хранят наследника!» Она верит в чудодейственную силу Распутина, а на его похождения закрывает глаза. Государыня – мать, этим многое объясняется.

– Неужели это правда относительно их… амурных отношений? – полюбопытствовал Соколов.

– Это ложь, распространяемая великосветскими сплетниками, шпионами и революционерами. Но что касается поисков пропавшей Эмилии, Распутин действует на пользу дела. Пусть ищет. И ты ему помогай, Аполлинарий Николаевич! Уверен, скоро нам дашь ответ: с кем нынче красавица делит альков? Задержи и допроси ее построже.

Соколов улыбнулся:

– Как в Разбойничьем приказе – с висением на дыбе и выкручиванием суставов, с поглаживанием горящим веником промежного места? Тогда возьмет на себя все преступления со дня сотворения мира.

Уловка императрицы

Друзья отдыхали душой и телом. Кухня в «Вене» была прекрасной, лакеи услужливы, тем для разговоров – множество.

Джунковский произнес:

– Заведующий наружным наблюдением твой давний знакомец Гусаков. Ему дано указание: ежедневно оповещать тебя, сдавать рапортички наблюдений. И дружно работай с начальником московской охранки Мартыновым.

– О, это истинное наказание! – Соколов состроил гримасу.

– Забудь былые распри. Мне тоже не нравится этот выскочка, но служба – превыше всего. Кстати, я подготовил приказ о твоем зачислении в московское охранное отделение. Ну, друг любезный, давай выпьем за твои успехи на новом поприще. – Вдруг рассмеялся: – Ведь это я дал указание медицинской комиссии: «Полковнику Соколову запретить возвращение на фронт!»

Соколов удивленно вытаращился на приятеля:

– Во-от как?

– Ты со своей неумеренной удалью на фронте голову вряд ли сносишь.

– Это неизвестно! Смелого пуля боится…

– А береженого Бог бережет. Сейчас в тылу обстановка не менее горячая, чем на передовой. Ты вот недоумеваешь: зачем, мол, тебя государь вызвал? Уверен, не для того, чтобы чаем напоить. Стало быть, нужен ты тут, в тылу. И на меня не дуйся.

Вдруг появился поручик-шофер, встретивший Соколова. Он поклонился Джунковскому, а гению сыска протянул конверт:

– Пакет от императрицы, только что доставил нарочный!

Соколов вынул лист бумаги. На немецком языке было написано: «Милый Аполлинарий Николаевич, я свое авто отправила по делам Красного Креста. Если Вас не затруднит, заезжайте за мной в пять часов в Зимний дворец, я буду в госпитале. Мы вместе отправимся в Царское Село. Александра Федоровна».

Джунковский вопросительно смотрел на приятеля. Соколов лишь произнес:

– Еще одна загадка! Ясно: у императрицы есть ко мне конфиденциальный разговор. Вот она и придумала историю с Красным Крестом…

Джунковскому все это было и крайне любопытно, и несколько обидно. Он думал: «Почему важные дела по моему департаменту совершаются за моей спиной?» Но товарищ министра скрыл свое неудовольствие. Он предложил:

– Давай, Аполлинарий Николаевич, выпьем за нашу скорейшую победу!

Бокалы, дружно сдвинутые, отчего-то издали стонущий звук.

Глава IV
Секрет императрицы

Царственный гнев

Соколов промчался на авто по Невскому проспекту, свернул за фасад роскошного «Торгового дома Дементьевых и Васильева». И вот отцовский особняк!

Едва молодой граф взошел на порог, в доме началась обычная в таких случаях радостная суета. Вся дворня сгрудилась возле Аполлинария Николаевича, все говорили одновременно, радовались, смеялись, норовили обнять молодого графа.

Соколов всех одарил вниманием, спросил о жизни и здоровье и поспешил в кабинет отца.

Старик сидел за ломберным столом и раскладывал пасьянс. Он еще более поседел, высох и стал похож на Суворова в опале.

Молодой граф принял душ. Затем прошел в свою комнату, надел белый парадный мундир и отправился в Зимний дворец.

* * *

Императрица поступила самым удивительным образом. В нарушение всяческого этикета она одна села в авто, в котором осталась с глазу на глаз с Соколовым.

Шофер дал газу, машина полетела в Царское Село. Императрица была по-прежнему прекрасна. Лишь воспаленные глаза выдавали ее усталость. Однако, оставшись наедине с Соколовым, явно чувствовала себя не в своей тарелке. Соколов, спросив разрешения, поднял стекло, разделявшее шофера и пассажиров.

Гений сыска подумал: «Вот принцесса Алиса Гессенская. Она достигла вершины власти, стала царицей, но это не сделало ее счастливей. Добрая, самоотверженная, она словно по иронии судьбы слывет в народе спесивой и черствой. А тут еще Распутин, который бросил тень на ее женскую честь. Ах, печальная доля! И теперь я понадобился ей по какому-то крайне важному, но столь деликатному делу, что она не решается начать разговор».

Он произнес по-русски:

– Ваше императорское величество, как здоровье Вырубовой, попавшей в железнодорожную катастрофу?

Императрица перекрестилась:

– Хвала Господу, жива осталась. Хоть вся искалечена, но духом не падает.

– Ваше императорское величество, а как прошли крестины Юсуповой?

Императрица оживилась, ответила по-немецки:

– Совершенно ужасный случай! Священник уронил в купель маленькую Ирину. И вместо того чтобы быстро достать девочку, он начал засучивать свои рукава, дабы не замочить в купели. Странный человек. А ребенок все время находился под водой. И тут выяснилось нечто мистическое. – Императрица замолкла, округлила глаза и медленно произнесла: – Оказывается, самого папу, Феликса-младшего, при крещении тоже едва не утопили.

Соколов знал, что государыня недолюбливает молодого Юсупова. Феликс постоянно интриговал против Распутина, говорил о нем гадости. Зная, что шутка понравится императрице, он сказал:

– Россия пережила бы потерю Феликса, причем с удовольствием.

Императрица слабо улыбнулась.

Соколов продолжал:

– Кстати, старики сказывают: кого в купель роняли, тот долго живет.

Императрица задумчиво произнесла:

– Старики, старики… А сегодня делали операцию молоденькому подпоручику – красивый, с легким пушком усов. Операция прошла успешно, а сердце – увы! – не выдержало! Так жалко, словно близкий человек умер.

За окном уже мелькали пригородные домишки. Императрица наконец решилась, перешла к делу:

– Вы, граф, даете мне слово офицера, что все сказанное здесь останется между нами?

– Государыня! В моей скромности можете не сомневаться. – Соколов твердо посмотрел в ее лицо.

Императрица начала издали. Она говорила о тех жертвах и несчастьях, которые принесла война. Соколов пытался понять, куда она клонит. Вдруг императрица негромко, так что Соколов был вынужден напрячь слух, произнесла:

– Государь – человек исключительных добродетелей. Его личность очаровывает всякого. Увы, для монарха он слишком мягок и добр. Да, смирение – дар Божий, но государь обязан чаще показывать свою непреклонную волю. И сейчас он должен быть решительным. В его силах восстановить на земле мир. – Она каким-то неуловимо грациозным движением положила свою изящную, не украшенную перстнями кисть на руку Соколова. Проникновенно заглянула ему в глаза: – Милый граф, сегодня государь будет говорить с вами о важных предметах, которые могут определить судьбу нашего народа. Я прошу, заклинаю вас: повлияйте на Ники, пусть он с Германией заключит отдельный от союзников мир. Кто наши друзья? – Императрица сделала презрительную гримаску. – Французы легкомысленны, по своей натуре якобинцы. Англия всегда ненавидела Россию, вредила ей везде, где была в силах. С Германией, напротив, у нас прочные дружеские отношения. Незамедлительный мир остановит реки русской крови. Сейчас есть счастливый случай. Завтра его не будет. Обещаете свою помощь, граф?

После долгих размышлений Соколов произнес:

– Государыня, я не политик. Я солдат. Я исполняю приказы. И не считаю себя вправе поучать великого государя. Но я готов отдать жизнь за Россию, за царский трон. Простите, милостивая императрица, если я не оправдал ваших надежд.

Императрица побледнела, впилась пальцами в кожаный подлокотник и больше не произнесла ни слова.

Авто миновало охрану, стоявшую у ворот, и подкатило к Александровскому дворцу.

Государственная тайна

Соколов узнал часового – Михаила Лаврова. Саженного роста, с широченными плечами, пудовыми кулаками, рядовой славился своими атлетическими подвигами. Он ломал подковы, носил на плечах лошадь, ударом ладони загонял гвоздь в толстую доску. (У меня хранится редкое, даже удивительное фото: Михаил Лавров с наследником зимой 1909 года около Александровского дворца. Рядовой – с трехлинейной винтовкой Мосина, а рядом – крошечный Алексей Николаевич в расшитой дубленой шубейке. Наследник российского престола чем-то огорчен. Он понуро опустил голову и не смотрит в объектив.)

Часовой при виде императрицы вытянулся в струнку. Александра Федоровна спросила:

– Алексей Николаевич во дворце?

Поедая глазами государыню, Лавров отчеканил:

– Никак нет! Они с прапорщиком Щеголем изволят гулять в парке.

– Приказываю на время оставить пост и найти наследника. Передай: приехал граф Соколов! – И к гению сыска: – Алексей, как всегда, вас заждался.

Соколова и наследника связывала горячая симпатия, какая возникает иногда у людей, невзирая на разницу в возрасте.

Императрица, небрежно кивнув Соколову, отправилась в свои покои.

И тут же Соколов услыхал низкий, сильный голос:

– Сам легендарный граф! – Это был генерал-майор Комаров, командир сводного пехотного полка, человек крепкого сложения, с породистым, высокомерным лицом, с холеными усами и высоким умным лбом. – Ваши военные подвиги у всех на устах. Государь скоро примет вас в библиотеке. Позвольте проводить…

* * *

Государь вошел стремительным шагом. Он был, как всегда, подтянут, тщательно выбрит, источал тонкий запах дорогого одеколона. И все же Соколов отметил: «Николай Александрович постарел, даже осунулся. Военные заботы, недосыпание, тревоги, постоянные поездки по фронтам не проходят даром…»

– Здравствуйте, Аполлинарий Николаевич! – с величественной ласковостью произнес государь, протягивая для пожатия руку. Государь говорил негромко, но голос его был слышен отчетливо. – Знаю о ваших ратных подвигах. Вы – настоящий слуга престола, вы – гордость великой России.

– Я всего лишь исполняю свой долг, ваше величество!

– Давайте сядем за этот столик. Простите, что вынужден беспокоить вас… – Государь, как полчаса назад его супруга, замялся, не зная, как перейти к делу.

Соколов решил разрядить обстановку:

– Мой государь, позвольте поздравить со славной победой – взятием Перемышля…

– Той победе уже три недели. По