Ш. Далляр
Анна Австрийская. Первая любовь королевы

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2013

Часть первая
Любовь кардинала

I
Где кардинал бегает по улицам как кот, мучимый любовью, а три ночных вора не могут украсть у него ничего

В один февральский вечер в 1625 года маленькая, низенькая дверь в улице Гарансьер медленно отворилась, и высунулась мужская голова. Пять часов пробило на часах Люксанбургского дворца, носившего еще название дворца Медичи, по имени королевы-матери, Марии Медичи, по приказанию которой он был выстроен несколько лет тому назад. День сменился ночью, обещавшей быть ясной, светлой, но холодной, как прекрасная зимняя ночь. Улица была пуста. Толстый слой снега, уже прихваченный морозом, покрывал землю как блестящий ковер и, соединяясь со светом, исходившим от неба, позволял глазу следить во всю длину улицы и приметить издали спрятавшегося шпиона.

Человек, которому принадлежала высунувшаяся голова, вероятно, остался доволен уединением, по-видимому, царствовавшим повсюду, потому что вместо того, чтоб проворно удалиться, как его принуждал пронзительный ветер, пахнувший ему в лицо, он вышел, тихо запер дверь и пошел по улице.

Это мог быть только влюбленный. А так как этому влюбленному предназначено играть в этом рассказе значительную роль, мы, следуя за ним в его ночной прогулке, не можем не обрисовать в нескольких быстрых чертах его наружность, которая, впрочем, весьма мало была видна. Как настоящий искатель любовных приключений, он постарался скрыть все, что могло бы вызвать подозрение и раскрыть его личность. Поярковая шляпа, украшенная с боку перьями, была надвинута на его лоб до бровей, а длинный плащ цвета стен доходил до губ, закрывая всю нижнюю часть лица. Таким образом, можно было только приметить два глубоких глаза, сверкавших металлическим блеском, как глаза кота; длинный, крючковатый нос и закрученные усы дополняли сходство с котом. Портрет влюбленного не лестен, но похож. Это узнают впоследствии; это портрет исторический. Более ничего не позволял рассмотреть плащ. Но внимательный наблюдатель, отвергнутый соперник или рассерженный муж, который встретился бы с ним и стал рассматривать тем проницательным взором, который делается зорким от ревности, тотчас приметил бы в его костюме странное несогласие, причину которого сначала было бы трудно угадать. Вместо сапог со шпорами, которые в то время составляли непременную принадлежность всякого порядочного человека, у него на ногах были башмаки из оленьей шкуры с красными каблуками. Таким образом, верхняя и нижняя часть его наружности разногласили самым странным образом. На голове его была шляпа дворянина, а ноги обуты как у танцора. Промежуточная часть между ногами и головой ускользала от наблюдения. Только под складками плаща суровая форма шпаги порядочного размера обрисовывалась довольно ясно. Влюбленный обеспечил себя на всякий случай возможностью защищать или свой кошелек, или свою шкуру от ночных грабителей, которых он мог встретить на дороге. Но теперь он, по-видимому, вовсе не заботился о подобном приключении. Полагаясь на спокойствие квартала, по которому он шел и в котором жили люди мирные, удерживаемые дома и своим нравом, и холодностью вечера, он шел смело по затверделому снегу по разным улицам к Новому мосту. До сих пор у него не было неприятной встречи. Это было так странно, что он сам удивлялся. В то время надо было бояться не только встречи с ночными ворами, но и со знатными вельможами, которые после попойки в какой-нибудь модной таверне рыскали по городу, отыскивая приключения, бесцеремонно колотя одних, преследуя других, стучась во все двери, ломая вывески и срывая плащи с прохожих, как настоящие ночные грабители. Приятное препровождение времени для знатных вельмож! Хорошее было времечко! К счастью, оно не воротится.

Или покровительствуемый случаем, или скорее тем, что он шел по улицам немноголюдным, не представлявшим ворам низшего и высшего разряда достаточной приманки, наш влюбленный успел без малейших приключений добраться до Нового моста. Но когда он огибал угол набережной, человек шесть бросилось к нему с криком, с визгом, с воем, с хохотом. Очевидно, это были не воры, боящиеся дозорных и избегающие шума. Это могли быть только молодые вельможи, вышедшие из-за стола, пьяные и безумные, которые, будучи уверены в безнаказанности, позволяли себе все.

Наш незнакомец остановился, как бы не решаясь, что ему делать. Наконец он решился продолжать свой путь. Два толстяка бежали сломя голову впереди шайки, как два зайца, преследуемые гончими. Человек в шляпе с перьями и в башмаках из оленьей шкуры понял, что негодяи гнались за этими беднягами или за их плащами, и надеялся, благодаря этой диверсии, пройти благополучно и неприметно. Два толстяка, которых шайка толкала сзади шпагами, пролетели, как два шара, мимо него, призывая дозорных отчаянным голосом, под своды, составлявшие в конце моста вход на новую улицу, построенную в честь дофина, сделавшегося впоследствии Людовиком XIII, и названную в честь его Дофиновой. Все убежали за ними, кроме троих, которые приметили нашего незнакомца, черный силуэт которого обрисовался на снегу, и решительно преградили ему путь.

— Еще один, господа, за которым нам надо погнаться! — вскричал тот, кто был к нему ближе.

— Прежде всего он должен отдать нам свой плащ, — сказал второй.

— Я не возьму от него кошелек, если он отдаст мне ключ, которым он запирает свою жену! — закричал третий.

Эти три восклицания, раздавшиеся почти в одно время, слились в одно, но голоса, произнесшие их, ясно долетели до слуха того, кто их вызвал. Услышав два первых голоса, он сделал движение нетерпения. Но, услышав последний голос, он вздрогнул.

— Посторонитесь, господа, — сказал он голосом глухим и, очевидно, измененным и опустил голову, чтобы как можно более скрыть лицо, и без того уже закрытое шляпой и плащом.

— Посторонитесь! — повторил тот, кто говорил последний. — Клянусь Богом, господа, какой дерзкий человек! Я упорно держусь моей первой мысли: пусть он ведет нас к своей жене.

— Да, но пусть прежде отдаст свой плащ.

Присоединяя движение к словам, любитель, разыгрывавший роль ночного вора, протянул руку и, прежде чем незнакомец успел отскочить назад, схватил плащ, закутывавший его с ног до головы, и сильно потянул к себе. Плащ, крепко застегнутый, не сорвался, но раздвинулся и открыл часть костюма, который он должен был скрывать.

— Черт побери, господа, славная находка! Это какой-то фигляр с Сен-Жерменской ярмарки!

Незнакомец вырвал свой плащ, отступил на шаг, и выражение бешеного гнева промелькнуло в его зеленых глазах.

— Берегитесь, господа, — сказал он все тем же измененным голосом и грозным тоном и все не приподнимая головы. — У меня есть шпага.

Громкий хохот, вырвавшийся у всех троих, встретил эти грозные слова.

— И у нас есть шпаги, — отвечал тот, голос которого в первую минуту сделал такое сильное впечатление на незнакомца, который казался и моложе, и пьянее из всей шайки. — Никто из нас никогда не прятал своей шпаги. Господа, проучим того, кто осмеливается говорить нам о шпаге!

— Проучим! Проучим! — закричали двое других.

Три шпаги блеснули при свете звезд в пьяных руках молодых сумасбродов. Тот, кому они угрожали, по-видимому, не испугался. Очевидно, он имел средство выпутаться из беды, когда захочет, но очевидно также, он имел сильные причины употребить это средство в последней крайности, после всех других. Физиономия его, если б ее можно было видеть, не выказала бы его врагам ни страха, ни слабости; она выражала только гнев с легким оттенком презрения. Вместо того чтоб самому взять в руку шпагу, как можно было бы предположить по грозному тону, который он принял сначала, он стоял скрестив руки под плащом и особенно обращаясь к тому, который, хотя был моложе, по-видимому, распоряжался своими товарищами.

— Прошу вас простить мою ошибку, господа, — сказал он примирительным тоном. — Я принял вас в первую минуту за настоящих разбойников, теперь я в вас узнаю благородных молодых вельмож, нападающих на прохожих только для того, чтобы их пугать, и для развлечения после попойки. Я надеюсь, что испуг, который вы возбудили во мне, достаточно вас рассеял и прошу вас позволить мне продолжать путь. Я бедный священник, отправляющийся по своей обязанности, и, если это может быть приятно для вас, я обещаю отслужить обедню за здоровье каждого из вас.

Новый хохот отвечал на эти слова.

— Священник в мушкетерской шляпе!

— В фиглярской обуви!

— Со шпагой!

— Это волокита, отправляющийся к своей возлюбленной!

— Ревнивый муж, переодевшийся, чтобы застать врасплох свою жену.

— А может быть, и аббат, который днем бормочет молитвы, а ночью рыскает по улицам, как влюбленный кот.

— Надо его проводить.

— Да, мы увидим его возлюбленную.

— Мы расцелуем его жену и выгоним любовника.

— А потом поведем к Неве, чтобы он испортил желудок от любви.

Незнакомец, нимало не изменившись в лице, пропустил этот град стрел, сыпавшийся на него. После последних слов он сделал шаг к тому, к которому он уже раз обращался, и, приняв тон твердый и надменный, сказал:

— Я согласен, но, когда вам надоест водить меня повсюду, я попрошу ваше высочество привести меня к его величеству королю Людовику XIII, чтоб я мог ему сказать, не боясь опровержения, что его августейший брат Гастон Орлеанский, герцог Анжуйский, в сопровождении герцога Генриха Монморанси и Антоана Бурбона, графа де Морэ, то есть три самых благородных вельможи во Франции после него, останавливают и грабят со шпагою в руке жителей его доброго города Парижа, запоздавших на улицах.

При первых словах этой страшной речи три шпаги, протянутые вперед, невольно опустились к земле. Настала минута тяжелого молчания. Герцог Генрих Монморанси, самый старший из троих, тот, который непременно хотел сорвать с незнакомца плащ, опомнился первый.

— Милостивый государь! — вскричал он, приподняв свою шпагу, на этот раз грозную. — Когда знаешь людей так хорошо, то честь требует объявить им и о себе. Я не знаю, кто вы, и хочу это знать. Назовите себя. Если вы дворянин, вы колебаться не будете, потому что ваше слово будет нам ручаться за ваше молчание. Если вы откажетесь назвать себя, стало быть, вы подлец, и тогда, клянусь кровью Монморанси, вы умрете!

— Хорошо сказано, Генрих! — подтвердил граф де Морэ, подражая движению своего друга. — Я буду тебе помогать в этом деле. Как вас зовут, милостивый государь?

Гастон Орлеанский, немножко протрезвев, не сделал ни одного движения, не произнес ни одного слова.

— Вы сами этого захотели, господа, — сказал незнакомец, — очень хорошо!

Он опустил плащ, снял шляпу и обнаружил гордую, надменную, сиявшую хитростью и лукавством голову кардинала Ришелье. Глухое восклицание изумления, смешанное с некоторым ужасом, вырвалось у троих молодых людей.

— Кардинал! — прошептали они.

— Да, господа, кардинал, — сказал Ришелье с лицемерным спокойствием, — кардинал, который охотно простит вам то, что вы остановили его и задержали исполнение приказаний его величества, если только этим делам не сделало вреда мое невольное замедление.

Ришелье униженно поклонился Гастону Орлеанскому, который быть смущен еще более своих товарищей.

— Ваше высочество, простите мне слова, сказанные мною сейчас, — продолжал кардинал, — я надеялся этим заставить вас, ваше высочество, и ваших друзей отпустить меня, не узнав меня, потому что таинственность моих поступков должна быть известна только его величеству и Богу. Я прошу ваше высочество убедиться, что у вас нет слуги вернее меня и что тайна ваших удовольствий, каковы бы они ни были, никогда не будет разглашена мною. Следовательно, господа, — прибавил он, любезно улыбаясь и обращаясь ко всем троим, — продолжайте забавляться, как будто мы не встречались никогда.

Он низко поклонился герцогу Анжуйскому, потом другим и, надев шляпу, удалился быстрыми шагами. Едва он повернулся спиной к молодым людям, как лицо его, черезвычайно любезное, пока он говорил, вдруг помрачнело, едкая улыбка слегка сжала его губы.

— Может быть, мне придется вспомнить, что герцог де Монморанси приставлял к груди моей шпагу сегодня, — прошептал он.

Через несколько минут часы на церковной колокольне пробили шесть раз. Кардинал остановился, не встретившись более ни с кем, перед дверью черного входа одного отеля на улице Сен-Тома. Его, конечно, ждали там, потому что при шуме его шагов дверь отворилась пропустить его. Подозрительный кардинал, прежде чем вошел, быстро осмотрелся вокруг, удостоверяясь, не следуют ли за ним. Успокоившись на этот счет, он пошел за субреткой, которая тотчас провела его к своей госпоже, прекрасной герцогине де Шеврез, приятельнице и фаворитке королевы Анны Австрийской. Целью ночной прогулки кардинала была гостиная герцогини.

II
Более короткое знакомство с тремя ночными ворами, из которых первый был брат короля, второй сын Генриха IV, а третий герцог и пэр

Кардинал прошел уже весь мост, а три молодых сумасброда, осмелившиеся задержать его, еще не опомнились от изумления, в которое их привела эта встреча.

Ришелье не был еще тем, чем он должен был сделаться впоследствии; его еще не называли красным герцогом, потому что он еще не рубил тех высоких и знаменитых голов, которых впоследствии он срубил так много, но, судя по тому, что он позволял себе, на что он был способен, дворянство, даже самое знатное, если еще не боялось его, уже привыкало считаться с ним. Это общее чувство дворян к кардиналу обнаружилось в первых произнесенных словах.

— Ваше высочество, — сказал герцог де Монморанси герцогу Анжуйскому, — если вы мне позволите обнаружить вам мои чувства, мы остановим охоту за плащами и воротимся в Лувр. Я со своей стороны очень мало доверяю обещанию его преосвященства сохранить нашу тайну, а вашему высочеству так же хорошо известно, как и всем нам, что король не смеется никогда иначе, как сжав губы.

— Это правда. Мой брат не смеется никогда, но мы смеемся за него, — отвечал принц.

— Я согласен с Генрихом, — сказал граф де Морэ, — лицемер очень способен сыграть с нами какую-нибудь шутку. Мы, не узнав его, так дурно с ним обошлись, что он не может не сердиться на нас.

— Притом он улыбался слишком любезно, когда простился с нами: это дурной знак.

— Это совершенно справедливо; когда кот грациозно поднимает лапу, она тотчас царапнет.

— Полно, полно, господа, — сказал Гастон, — вы видите этого кардинала в черном цвете. Никто более меня не может на него пожаловаться. Не заставил ли он короля, моего брата, запретить мне вход в апартаменты моей невестки, королевы, под предлогом, что я теперь слишком велик, чтобы играть на ее коленках, как я делал это в прошлом году? А я на него не сержусь; напротив, он оказал мне услугу, сам этого не зная. Теперь моя милая невестка обращается со мною как с мужчиной, и, когда я целую ее, она краснеет.

— Ришелье обесславил бы честь и добродетель своей матери, если бы это могло принести пользу его умыслам. Ничего нет священного для этого духовного лица, даже того Господа, именем которого он клянется каждый раз, когда хочет изменить своей клятве.

— Когда кардинал обещает, можно быть уверенным, что он нашел способ изменить своему слову, — сказал Морэ нравоучительным тоном.

— К черту кардинала! — вскричал молодой принц. — Одно его присутствие нас отрезвило. Неужели мы способны бояться его?

— Монморанси не боится никого, — гордо сказал герцог.

— И как он ни смел, — продолжал таким же тоном Морэ, — ему никогда не придет мысль тронуть тех, у кого в жилах течет кровь Генриха IV.

— Но я не прощу ему, — прибавил герцог, — подозрений, возбужденных в уме его величества, относительно почтительных попечений, которые я, как верный подданный, оказывал королеве.

— Кузен, — сказал молодой принц, — носились слухи при дворе, что эти почтительные попечения моя невестка принимала с таким удовольствием, что король, брат мой, поступил благоразумно, удалив вас на некоторое время.

Будь ночь светлее, можно было бы видеть, как лицо Монморанси покрылось внезапным румянцем.

— Клевета, ваше высочество! — вскричал он с пылкостью. — Королева оказывала мне только дружескую благосклонность, которую она так благосклонно разливает на всех окружающих ее, и, если бы Ришелье был не духовным лицом, а военным, я заставил бы его, приставив шпагу к его горлу, отказаться от гнусной лжи, которую он выдумал.

— Не сердитесь, кузен, — сказал Гастон, смеясь. — Во-первых, добродетель королевы выше всего, что может выдумать и говорить кардинал; потом каждому известно, кроме моего брата короля, который как муж не должен ни знать, ни слышать ничего, что если его преосвященство так внимательно наблюдает за верностью королевы, то он делает это для собственной пользы. Он один влюблен в Анну больше нас всех и так старается удалить от нее всех, кого она могла бы полюбить, только потому, что она не скрывает своей ненависти к нему.

— Ее величество доказывает свой хороший вкус, ненавидя такого человека, — сказал герцог, с презрением делая ударение на этих словах. — Но куда это он шел в такое время один и пешком?

— Кто может это знать? Кардинал занимается политикой и дипломатией во всякое время и во всяком месте. Может быть, он идет лично, но тайно условиться с графами Карлиль и Голланд, посланниками от лондонского двора, вести переговоры о браке принца Уэльского с нашей сестрой Генриэттой Французской.

— Разве свадьба мадам Генриэтты с принцем Уэльским еще не решена? — спросил Морэ.

— Решена — да, но требования Ришелье замедлили и чуть было не расстроили этот брак. Кардинал в качестве духовного лица не хочет подать руки посланникам английского короля, а те этого требуют. Но граф де Бриенн нашел способ все примирить — добиться от англичан, чтоб они поверили нездоровью кардинала, который примет их в постели.

— Бриенн искусный человек, — сказал Монморанси. — Но я не могу допустить, чтобы кардинал шел заниматься политикой в этом костюме, который вовсе не похож на костюм прелата.

— Какой это костюм? Вы один видели его, кузен; он поспешил закрыть свой плащ, который вы раздвинули не с особенным уважением.

— Я не успел рассмотреть, но мне показалось, что панталоны были зеленые, а полукафтанье красное или желтое.

— Это карнавальное переодевание.

— Кардинал идет на какое-то свидание.

— Нам бы надо было идти за ним следом.

— Нет, — сказал принц, — у этого человека глаза на затылке.

— Ну, господа, надо же сделать что-нибудь, — сказал Морэ, который, чтоб согреться, топал ногою по снегу. — Если встреча с кардиналом отрезвила нас и прогнала нашу веселость, нет никакой причины оставаться здесь. На этом проклятом мосту замерзнешь. Воротимся в Лувр или, чтоб согреться, пойдем проведем часа два у Неве. Чем бы мы ни занялись, начнем с того, чтоб уйти отсюда, если не хотим превратиться в ледяные статуи.

— Не считая того, — подтвердил Монморанси, — что, если мы не остережемся, вместо того, чтоб срывать плащи с других, нам скоро придется защищать свои. Добрые люди, благородной промышленностью которых мы позаимствовались на время и которые, чтоб не конкурировать с нами, держались в стороне, по-видимому, хотят приняться за свои операции, видя, что мы перестали. Может быть, нам придется обнажить шпагу против них через несколько минут, а признаюсь, мне было бы неприятно замарать мою шпагу кровью подобных негодяев. Притом это наделало бы шуму; дозорные, может быть, захотели бы узнать причину шума, и мы были бы принуждены или убить с полдюжины, или позволить вести себя в Шатлэ.

Окончив эти слова, герцог указал на толпу людей зловещей наружности, находившуюся в десяти шагах, которые, по-видимому, совещались о том, следует ли просто прогнать незваных пришельцев или потребовать от них кошелька. Гастон взял герцога под руку.

— Да, кузен, — сказал он, — я понимаю, что эта перспектива вам не нравится. Брат мой Морэ и я можем пренебрегать этими неприятностями, потому что мы еще ничего не значим в государстве и отделались бы гримасой, которую брат мой король состроил бы нам. Я, Гастон Орлеанский, более ничего как гроссмейстер ордена негодяйства, который установил я, великим приором которого Морэ. Если бы дозорные застали нас в погоне за плащами на Новом мосту, нам ничего не могли бы сказать. Мы исполняем нашу должность негодяев. Но вы, Монморанси, герцог и пэр королевства, полководец, адмирал; вы не негодяй и пошли с нами сегодня просто из одолжения; я не прощу себе никогда, если доведу вас до западни. Уйдемте, господа.

— Вот и прекрасно! — вскричал Морэ. — Я не чувствую ни рук, ни ног, ни носа.

— Уйдемте, — продолжал принц, — но не в Лувр, господа, не в Лувр. В Лувре страшная скука сегодня; король Людовик XIII сегодня еще капризнее обыкновенного, сестра моя, Анна Австрийская, от которой, благодаря стараниям кардинала, он удаляется все более каждый день, также не очень желает сблизиться с ним и сегодня отправилась с визитом к герцогине де Шеврез. В Лувре мы будем смертельно скучать.

— Пойдем к Неве; вино там чудесное, а женщины очаровательны.

— Нет, Морэ, нет! У Неве мы можем встретиться с кардиналом.

— Но клянусь бородой великого беарнца, нашего отца, лучше скучать на смерть или очутиться лицом к лицу с кардиналом, чем морозить себе ноги.

— Успокойся, Морэ, ты не замерзнешь, я поведу тебя в самое жаркое место, и если ты будешь скучать в том месте, где я тебя оставлю, значит, уж только по своей охоте.

— Куда ты нас ведешь?

— Узнаешь.

Принц вынул кошелек, высыпал на руку десяток луидоров и, швырнув их в голову ночных воров, издали рассматривавших их, закричал:

— Ловите, негодяи! Это за потерю времени по нашей милости.

Между тем как негодяи дрались за золотые монеты, рассыпавшиеся по снегу, молодые люди, увлекаемые братом короля, добежали до конца моста к Дофиновой улице. У набережной граф Морэ остановился.

— Разве мы не подождем или не пойдем отыскивать наших друзей, убежавших за двумя первыми людьми, которые имели несчастье встретиться с нами? — спросил он.

— Сохрани меня Бог! — сказал Гастон. — Они слишком хорошие негодяи для того, чтоб я взял их в поверенные. Пюилоран, советник Негодяйства, нескромный и болтун; аббат де ал Ривьер пьяница и останавливал бы нас в каждом кабаке, а Рошфор, мой канцлер, так ослеплен своими достоинствами с тех пор, как мадам де Гелиан заметила, чтоб польстить ему, что у него начинает расти борода, что он способен, вместо того чтоб помочь мне, занять мое место возле красавицы, ожидающей меня.

— У тебя назначено свидание, Гастон?

— Это тебя удивляет?

— Нет, но свидание свиданию рознь. Не с одной ли из женщин Неве?

— Фи! С дамой, с одной из наших прелестных и знатных дам! Она назначает мне уже третье свидание, а на двух первых я не был.

— Почему?

— Сказать по правде, друг, я не посмел.

— Хороша причина!

— Ах! Брат, ты годом старше меня, но тоже был бы не храбрее. Не все женщины похожи на пансионерок Неве, с которыми сейчас становится ловко. Я сошлюсь на герцога; он гораздо старше нас; не правда ли, кузен, что есть женщины, глаза которых, как ни ласковы и нежны, внушают страх и робость?

— Это правда, ваше высочество, — серьезно отвечал герцог.

— Это именно случилось со мной. Но сегодня я решился и положился на обоих вас, чтобы поддержать меня и помочь мне.

— Вашему высочеству известно, как я вам предан, но я не вижу, каким образом могу быть вам полезен в подобном обстоятельстве, — сказал герцог Монморанси.

— И я также, — сказал Морэ.

— Пойдемте со мною. Я скажу вам это по дороге.

— Куда мы идем?

— Во дворец моей матери или, лучше сказать, в тот, который выстроил возле нее верный союзник.

— Кардинал!

— Мы идем в Малый Люксембург?

— То есть я иду туда один, потому что не могу, несмотря на мое желание, привести двух свидетелей на любовное свидание.

Он взял под руку своих двух товарищей и увлек их за собой.

— Послушайте, друзья мои, — сказал он, — вот чего я жду от вас. На улице Феру есть кабачок, куда аббат Ривьер водил меня один раз. Там вы найдете в ожидании меня яркий огонь и хороший стол. Я прямо веду вас туда. В этом костюме нас не узнает никто, притом в этом кабачке мало кто бывает. Сначала мы опорожним несколько бутылок анжуйского. Беарнец, мой уважаемый родитель, знавший в этом толк, имел привычку говорить, что бутылка хорошего вина служит лучшим приготовлением к любовному предприятию.

— Король Генрих IV был прав, — смеясь, сказал герцог. — Вино поддерживает храбрых и оживляет робких.

— Я хочу сегодня же применить на практике это правило, а никогда не представится лучшего случая, если кардинал, со своей стороны, отправляясь странствовать, оставляет мне свободный доступ в свой дом.

— Ах, Гастон! — вскричал граф де Морэ. — Ты говоришь нам слишком много или слишком мало, но настолько однако, что мы можем понять. Твоя снисходительная красавица, назначавшая тебе три свидания, не может быть никем иным, кроме как мадам де Комбалэ.

— Племянница кардинала!

— Она сама, господа, — сказал семнадцатилетний донжуан, самонадеянно приосанясь.

— Позвольте, ваше высочество, — сказал герцог Монморанси, — я приехал из армии с берегов Сентонжа и не знаю, что происходит при дворе, однако мне показалось, что мадам Комбалэ, после своего вдовства, особенно с тех пор, как дядя сделал ее статс-дамой королевы-матери, предалась строгой набожности. Она, кажется, уже не носит ни жемчуга, ни бриллиантов, ни нарядных платьев, и ее не видно ни на балах, ни в спектаклях. Мне говорили, что она ведет жизнь такую благочестивую и суровую, что ее величество Мария Медичи, ваша мать, очень уважает ее.

— Вот что действительно говорят вслух, но, так как вы не знаете, кузен, я вам скажу, что говорится тихо. Уверяют, будто после своего вдовства, и даже прежде, мадам де Комбалэ — любовница кардинала, а его преосвященство, который может назваться негодяем больше всех нас, назначил свою племянницу статс-дамой королевы только для того, чтобы эта интрига не стеснялась ничем и в то же время была скрыта от всех.

— Неужели у всех гугенотов есть племянницы? — воскликнул граф де Морэ.

— Таким образом, — продолжал Гастон, — каждый вечер, если он темный, госпожа де Комбалэ, торопясь засвидетельствовать почтение дяде, пробирается, закутанная в широкий плащ, вдоль люксембургских стен до смежного дворца, в котором живет его преосвященство. Говорят, эти ночные прогулки прекращаются, только когда он принужден удалиться по делам короля и по своим, как сегодня, тогда он предоставляет ей свободу.

— Которой она спешит воспользоваться, чтобы назначать свидание вашему высочеству.

— Эта женщина не любит оставаться не занятой, — флегматически заметил Морэ.

— Тогда она с трудом простит вашему высочеству, что вы заставили ее потерять два вечера.

— Ба! Она надеется наверстать потерянное в третьем.

— И ей-богу, она не ошибется! — сказал молодой принц с победоносным видом. — Сегодня вечером я не хочу отступать ни на шаг и принял для этого предосторожности.

Гастон вынул из кармана своего полукафтанья ключик, который вложил в руку герцога Монморанси.

— Вот, кузен, — сказал он, — ключ, который она мне дала, чтобы я мог входить к ней инкогнито. Я отдаю его вам. Когда мы немножко согреемся в кабаке на улице Феру, я доведу вас до двери, которой принадлежит этот ключ; отоприте ее сами и, когда я войду, заприте за мною. Не будучи в состоянии вернуться, я должен буду идти вперед.

— Очень благоразумно придумано, но, когда вы захотите уйти, кто отопрет вам дверь?

— Вы, кузен; вы и Морэ. Вы воротитесь для этого, когда настанет время. Господа, вы старше меня, и особенно вы, Монморанси, очень опытны в таких делах, скажите мне, сколько, по вашему мнению, мне нужно времени, чтоб с честью окончить это дело?

— Ваше высочество, двадцатилетняя вдова, племянница духовного лица, да ханжа вдобавок, всегда делает три четверти дороги, если не проходит ее всю вперед.

— Очень мило сказано! — с восторгом вскричал Морэ. — Генрих, у вас, верно, была целая дюжина любовниц-ханжей!

— Но ее глаза, любезный герцог, ее глаза жгут мне мозг и отнимают от меня все мужество, — сказал молодой принц не без некоторого замешательства. — Когда она на меня не смотрит, я чувствую себя способным на все; как только она на меня взглянет, я оторопеваю.

— Это очень просто, — возразил герцог. — Как только настанет минута, потушите свечу и будьте спокойны, темнота не заставит ханжу остановиться на дороге.

— Vente-saint-gris! — вскричал с радостью маленький принц. — Это чудесный совет, я сейчас им воспользуюсь.

— Золотые ваши речи, Монморанси! — вскричал Морэ. — Как жаль, что он не хочет вступить в орден негодяйства! Я сейчас уступил бы ему мою должность великого приора; он заслуживает ее более меня.

Трое молодых людей шли в обратном направлении по той самой дороге, по которой час тому назад шел кардинал, но они скоро поворотили налево, к улице Феру. Таверна, к которой они направлялись, была единственным домом на улице, выказывавшим еще в этот час освещенные окна за железной решеткой, закрывавшей их снаружи. Только, вопреки тому, как сказал молодой принц, что это было место немноголюдное, где, именно потому, что там не бывало почти никого, они не подвергались опасности быть узнанными, в эту минуту слышался страшный шум пьяных голосов, крики и ругательства. Точно будто куча воплощенных демонов тут поселилась.

— О! О! Господа, — сказал Гастон, вдруг остановившись, — мы не можем войти туда; это будет неблагоразумно; таверна эта возле Люксембурга и должна быть наполнена в это время телохранителями кардинала, которые могут, не зная нас, поссориться с нами. Я предпочитаю на этот раз обойтись без средства, предписываемого Беарнцем, и удовольствоваться тем способом, который предложил мне герцог. Пойдемте; я вас доведу до двери, за которой меня ждут.

Они спустились по улице Феру до улицы Гарансьер. Там молодой принц остановился у маленькой и низкой двери большого и мрачного здания.

— Тут, — сказал он.

Эта дверь была та самая, в которую кардинал вышел в тот же вечер так осторожно.

— Отоприте, кузен, — тихим голосом сказал Гастон.

Герцог ощупью отыскал замок, вложил ключ и старался его повернуть.

— Эта дверь отперта, — сказал он. — Верно, ее забыли запереть.

— Это все равно, — сказал принц, не обративший внимания на это странное обстоятельство.

Он переступил порог и обернулся сказать:

— Теперь, кузен, заприте меня и приходите отпереть через час. По милости вашего доброго совета, этого будет достаточно, чтоб благополучно кончить мое приключение.

Герцог повиновался, запер дверь и вернулся к своему товарищу, который сказал ему презрительным тоном, не весьма лестным для его августейшего брата:

— Что вы об этом скажете, Генрих? Не думаете ли вы, что если когда-нибудь Гастон Орлеанский попадет в яму, то, наверно, не по недостатку осторожности?

— Гастон еще так молод, — отвечал герцог.

— Ба! Лета не значат ничего. Поверите ли вы мне, де Монморанси, я знаю наверно, что великий Беарнец, его благородный отец и мой, все свое хорошее отдал своим любовницам, а жене отдал шелуху. Наш король Людовик XIII терпеть не может женщин, а наш брат Гастон боится всего; дети ли это его, храбрейшего из храбрецов, который перецеловал бы всех женщин в своем королевстве, если б мог? Я незаконный его сын и только годом старше Гастона, но я не боюсь ничего, и если б мне случилось на один час занять место моего брата, французского короля, королева Анна Австрийская, в продолжение десяти лет своего замужества остающаяся девственницей, через десять месяцев подарила бы мне дофина. Теперь, любезный Генрих, — прибавил граф де Морэ, переменив тон, — как вы желаете? Хотите ждать целый час здесь, на снегу и на ветру, нашего приятеля Гастона или не думаете ли, как и я, что нам во сто раз будет лучше у камина в таверне на улице Феру?

— В моем выборе сомневаться нечего, — отвечал герцог.

— Пойдемте же, когда так; и если там действительно телохранители кардинала, так как мы не станем вмешиваться в их дела, то надо надеяться, что и они не станут вмешиваться в наши.

— Вы правы, Морэ. Притом телохранители кардинала все дворяне, с которыми вовсе не бесславно находиться. Пойдем, попросим места у их огня.

Они вернулись назад и, не обращая внимания на шум, продолжавшийся внутри, решительно вошли туда. Мы оставили кардинала у герцогини де Шеврез, оставим и Гастона Орлеанского, вошедшего к племяннице кардинала, хорошенькой и набожной госпоже де Комбалэ; мы воротимся к ним несколько позднее, а теперь последуем за герцогом де Монморанси и незаконным сыном Генриха IV, Антоаном де Морэ, в таверну на улице Феру.

III
Где говорится о любви прокурорского клерка и о жирном гусе, об одном милом юноше, который вертит вертел, и о полдюжине забияк, которые намереваются отделать его

Эта таверна состояла, как все тогдашние заведения подобного рода, из двух комнат.

Первая, в которую входили с улицы, была украшена камином и прилавком, заставленным стаканами и горшками. Вторая, отделявшаяся от первой дверью, всегда отворенной, служила приемной постоянным посетителям, то есть тем, которые, любя спокойствие и имея время и средства доставлять себе его, садились на скамейках пред бутылками с вином. Люди торопившиеся или те, у которых в кошельке доставало денег только на стакан или два, пили стоя в первой комнате пред прилавком. Вторая комната нагревалась от первой посредством всегда открытой двери, но такова была величина камина и щедрость, с какою хозяин накладывал в него дров, что в этой комнате постоянно был такой жар, что могли расти дыни.

В ту минуту, когда молодые люди вошли в таверну, на огромном вертеле пред камином вертелся жирный гусь. Хозяин, почти такой же жирный, сам занимался вертелом, беспрестанно подкладывая дров. Должно быть, в этот вечер в таверне был пир. Такова была первая мысль, пришедшая на ум обоим молодым людям при виде аппетитного гуся и хозяина, так усердно жарившего его. Вторая, естественно последовавшая за первою, была: «Каким счастливцам предназначается эта жирная живность?» Быстрым взглядом обвели они всю внутренность таверны и вот что увидели: на углу, но на самом отдаленном углу камина, скромно сидел на скамейке молодой человек лет двадцати, тоненький, гибкий и черезвычайно стройный. На нем было серое, почти черное полукафтанье, очень изношенное и лоснившееся по швам, широкая поярковая шляпа с маленьким пером и черные бархатные панталоны, гораздо более изношенные, чем полукафтанье, и принявшие от старости отблеск разных цветов. Его легко можно было принять за сына какого-нибудь провинциального мещанина, которому родители давно забыли прислать денег, если б не огромные кожаные сапоги, доходившие до колен и украшенные гигантскими шпорами, а особенно шпага, непомерно длинная, висевшая на перевязи из буйволовой кожи. Сапоги и шпага показывали военного, а не мещанина. Скромный по виду, как и приличествует человеку в таком месте, где за все надо платить, но у которого кошелек набит не туго, этот молодой человек смотрел не без зависти, но с спокойным равнодушием на великолепного гуся, вертевшегося у него перед носом и который, по-видимому, предназначался не для него. Поставив шпагу между ног, он спокойно грел у огня подошвы сапог, запачканных снегом, а желудок — вином из бутылки, стоявшей возле него на камине. В первой комнате никого не было, кроме него и трактирщика, который не обращал на него никакого внимания. Поэтому в комнате царствовала глубокая тишина. Вертел, скрипевший в руках хозяина, и капли жира, с треском попадавшие в огонь, составляли единственные звуки. Но в другой комнате картина была совершенно иная, и оттуда-то раздавались крики, хохот, ругательства, пение, так испугавшие брата короля. В отворенную дверь можно было видеть всех находившихся в той комнате. Это были военные, в которых с первого взгляда можно было узнать поборников чести.

В Лувре, в Люксембурге, возле королевы-матери и около кардинала, повсюду, наконец, при дворе, вертелись люди сомнительного дворянского происхождения, носившие бархатные плащи богато вышитые, тафтяные или атласные полукафтанья, обшитые кружевами и позументами, серые или черные шляпы с красными или синеватыми перьями, длинную шпагу, единственную представительницу того, что они называли своей честью — добродетель удобная, не мешавшая им плутовать в картах и грабить парижан, не успевших вернуться домой до ночи. Всегда готовые подраться, они вызывали на дуэль первого, на кого им указывали, для пользы и дурного и хорошего дела; кровь свою они давали всем, кто хотел и мог за нее платить. Эти забияки рисковали своею жизнью ежечасно и спешили тратить деньги, когда они заводились у них. Те, у кого денег не было, жили кто плутовством, кто льстя страстям каких-нибудь старух, позволявших постыдно разорять себя. Презираемые всеми, они внушали страх большинству, потому что их не удерживало ничто, и тот, кого они не могли победить на честном поединке, подвергался опасности быть вероломно убитым.

Их было тут человек шесть, и по их веселым речам, по беспрестанно повторяемым приказаниям хозяину, чтоб он хорошенько жарил гуся, по крикам восторга, вырывавшимся у них по мере того, как гусь принимал золотистый цвет, нельзя было сомневаться, что это жаркое предназначалось для них. Одни сидели, другие стояли, но все окружали длинный стол, прислоненный одним концом к стене и накрытый белою скатертью и приборами на семь человек. Приборов было семь, а поборников шесть. Но позади них, на конце стола, спиною к стене сидел седьмой человек, составлявший с ними разительный контраст, но, без всякого сомнения, принадлежавший к их обществу. Это, должно быть, был амфитрион; это, наверно, он платил за гуся. Это был толстяк с одутловатым и безбородым лицом, с видом скорее глупым, с тем хитрым, бесстрастная физиономия которого в нормальном состоянии выражала мало, а в эту минуту была омрачена какой-то неприятной мыслью. Он казался совсем не так весел, как его собеседники. Он был одет просто, но опрятно и походил на мещанина. С первого взгляда ему можно было дать также, как и молодому человеку, гревшемуся в первой комнате, лет двадцать, не более. Но это было единственное сходство между ними. Насколько у первого, под его скромным и сдержанным видом, было откровенности и честности в малейших чертах его лица, настолько у товарища поборников было хитрого лукавства. Впрочем, они, по-видимому, не знали друг друга.

Поборники чести со своей стороны не обращали никакого внимания на молодого человека в высоких сапогах, который также не занимался ими.

При входе в таверну герцога де Монморанси и графа де Морэ весьма естественное любопытство привлекло всеобщее внимание к вошедшим. Молодой человек, гревшийся у огня, вежливо, но холодно отвечал на поклон, который вошедшие сделали всем вообще. Поборники, на минуту прекратившие хохот и крики при шуме отворившейся двери, опять принялись хохотать и кричать. А толстяк, бросив тусклый взгляд на пришедших, опять равнодушно прислонился к стене. Один трактирщик, с обычной проницательностью людей его ремесла, тотчас угадал под платьем темного цвета, без перьев и кружев, дворян высокого звания и, бросив вертел, с колпаком в руке, поспешно пошел к ним навстречу.

— Не беспокойтесь, — сказал герцог. — Мы хотим только погреться у огня и выпить рюмку сомюрского или, если у вас есть вино лучше, по вашему выбору.

Трактирщик, уже красный от жара, побагровел от удовольствия и гордости. Никогда подобные посетители не говорили с ним таким тоном и не оказывали ему такого доверия.

— Монсеньер, — сказал он на всякий случай и не зная, заслуживает ли этот титул тот, к кому он обращался, — у меня есть крамонское, стоящее всякого самюрского. Десятилетнее вино, монсеньер! Я иду в погреб.

Он взглянул на гуся.

— Ах, а мой гусь! — вскричал он.

Молодой человек, гревшийся у огня, встал со своей скамьи.

— Ступайте, хозяин, — сказал он, — я позабочусь о вашем вертеле.

И натурально, просто, не раболепно, он взял в руки вертел и начал его крутить. Трактирщик явился с двумя бутылками, покрытыми пылью.

— Вот, господа, — сказал он, — и так как достойный молодой человек занял на минуту мое место, я отведу вас в комнату, где вам будет удобнее, чем здесь.

— Позвольте, — сказал Морэ, испугавшись мысли оставить камин, — нам еще нужнее согреться, чем пить.

— Будьте покойны, господа; там, где я вас помещу, вы можете пользоваться тем и другим; притом здесь не греются, а жарят.

Он взял подсвечник и отпер напротив камина дверь, которая вела в его собственную комнату. Расставив бутылки на столе, он принес дров и положил их в камин. Молодые люди, поставив ноги на решетку камина, со стаканами в руках, наслаждались, тем более что трактирщик нисколько не преувеличил достоинство крамонского вина. Они, может быть, легко забыли бы, в каком месте находились, если бы шум в соседей комнате не напомнил им об их положении. Только тонкая перегородка из неплотных досок отделяла их от той комнаты, где шумели в ожидании гуся гордые поборники чести и их угрюмый амфитрион. Шум этот вдруг прекратился, и переход к полной тишине был так неожидан, что тотчас привлек их внимание. Они поняли, что изжарившийся гусь явился на стол и голодные рты нашли себе лучшее занятие, чем хохот и крики. Бренчанье ножей и тарелок скоро показало им, что они не ошибались; но, так как пиршество поборников чести мало их интересовало, они воспользовались тишиной, чтобы разменяться похвалами превосходному качеству крамонского вина, когда фраза, осторожно произнесенная по другую сторону перегородки, невольно заставила их прислушаться.

— Теперь, когда мы можем, не возбуждая внимания, поговорить о ваших делах, мой милый, — говорил голос, очевидно сдерживаемый, но по милости тонкой перегородки внятно доходивший до слуха молодых людей, — скажите мне, для чего вы хотите, чтобы его убили?

— Я знаю этот голос, — прошептал герцог.

— И я также, — сказал граф.

— Это голос Лафеймы.

— Именно.

— Начальника шайки негодяев на жалованье у кардинала.

— Исполнителей его тайного мщения.

Они сделали рукою знак, предписывавший молчание, и принялись слушать.

— Неужели вы отказываетесь теперь оказать мне услугу, добрый господин де Лафейма? — сказал голос пронзительный, хотя осторожно сдерживаемый, какие вообще бывают у безбородых толстяков.

— Вы не поняли меня, мой милый. Дела остаются делами, и меня еще никто не осмелился обвинить в плутовстве.

— Я вас не обвиняю, добрый господин де Лафейма.

— Вы меня встретили час тому назад вместе с этими пятью благородными дворянами, моими друзьями, мы возвращались после игры в мяч на берегах Бьевры, но черт меня побери, если я знаю, почему вы могли меня узнать! Впрочем, это не должно удивлять меня — я ведь, могу сказать, страшно известен; и вдруг ни с того ни с сего предложили избавить вас посредством меня самого или одного из моих друзей от человека, стесняющего вас.

— Это правда, господин де Лафейма.

— Да, и предложили нам, мне и моим друзьям, в задаток ужин, за который мы теперь принимаемся. Все это очень хорошо, но прежде всего надо условиться.

— Условимся, господин де Лафейма. Я заранее согласен на все, что вы от меня потребуете, только бы ваши притязания не превышали моих средств.

— Невозможно лучше выражаться. Во-первых, если вы знаете меня так хорошо, то справедливость требует, чтобы и я вас также знал. Кто вы и как вас зовут?

Наступило минутное молчание, но потом толстяк отвечал своим пронзительным и вместе с тем сладеньким голоском:

— Я ничего не хочу от вас скрывать, добрейший господин де Лафейма. Меня зовут Нарцис-Дезирэ Пасро; я сын господина Пасро, квартального надзирателя на улице Прувер, и служу первым клерком у господина Гриппона, прокурора в Шатлэ.

— Прокурорский клерк! Черт побери, мой милый, и вы хотите позволить себе фантазию убить того, кто вас стесняет, посредством шпаги Лафейма, как будто вы дворянин! — сказал Лафейма, хорохорясь. — Знаете ли, мой милый, что эти вещи обходятся дорого?

— Я вам уже говорил, добрый господин де Лафейма, что на деньги я не смотрю, если вы не спросите у меня более того, что есть.

— Хорошо, хорошо; вы мне кажетесь добрым малым, и я вижу, что мы можем условиться. Какою суммою располагаете вы, мой юный друг?

— У меня только пятьдесят пистолей, господин де Лафейма.

— Пятьдесят пистолей! Это очень немного. Кого хотите вы, чтоб убили за такую безделицу? Поищите в вашей памяти, не забыли ли вы в вашем кармане еще десятка два пистолей?

— Клянусь вам, господин де Лафейма, что я не могу дать больше ничего и что, вывернув мои карманы, вряд ли я найду, чем заплатить хозяину за ужин вашим друзьям и за вино, которое они выпьют.

Голос толстяка принял такой пискливый и искренний тон, что Лафейма, казалось, был убежден.

— Хорошо, — сказал он с притворным добродушием, — так как вы обратились ко мне, я не оставлю вас в затруднении. Ваш неприятель умрет. Только дело это так ничтожно, что я сам за него не возьмусь; один из этих господ заступит мое место.

— Но может быть, и даже наверно, эти господа не имеют вашей ловкости. Если тот, кто заменит вас, даст промах?

— Не опасайтесь, мой милый. Вот по левую вашу руку сидит кавалер де Бельсор, гасконец с берегов Гаронны, один из самых искусных наших бойцов; он возьмется за это и уж промаха не даст. Вы с этой минуты должны считать мертвым вашего врага.

— Однако если кавалеру де Бельсору не удастся? — робко сказал негодяй.

— Это невозможно!

— Однако это случиться может.

— Его заменит де Куртрив, его сосед. Не тревожьтесь, черт побери! И не жужжите в уши, или я предоставлю ваши дела вам самому.

— Я молчу, господин де Лафейма.

— Вы не сказали мне причину вашего гнева против этого молодого человека, которого вы желаете отправить на тот свет; мы ведь не ошибаемся, вы хотите освободиться от молодого человека, который греется по другую сторону камина, от того, который сейчас так мило вращал вертел?

— От него.

— Очень хорошо. Теперь я очень рад был бы знать, по какой причине?

Настало новое молчание.

— Нужно ли говорить вам? — спросил пискливый голосок Нарциса-Дезирэ Пасро.

— Если я вас спрашиваю, стало быть, я хочу знать, — грубо возразил мессир Лафейма, не церемонившийся с прокурорским клерком.

— Вот вся история.

— Слушаю и ем.

— Прежде всего, нужно вам знать, что я уже два года жених Денизы, дочери садовника в Валь де Грас.

— Это мне понятно, — сказал Лафейма, набив полон рот. — Далее?

— Аббат де Боаробер, друг кардинала, говорил обо мне отцу Денизы. Аббат знал меня у мэтра Гриппона, у которого он часто обедает, а так как у него сильная рука, он взял на себя все. Решили, что мы обвенчаемся в День Всех Святых; но вот уже месяцев пять, как Дениза не решается.

— Дело вкуса.

— Она кокетка не хуже любой знатной дамы.

— Она права.

— Она не права, господин де Лафейма, — возразил клерк изменившимся голосом, — этим замедлением и своим кокетством она заставила меня ревновать.

— Скверный порок, мой милый. Налейте мне пить.

— Как только могу выбрать минуту, я оставляю контору моего хозяина и скачу в Валь де Грас. Так как здание нового монастыря еще не закончено, там много скрытных мест; я прячусь в угол, где меня не могут увидать, и подсматриваю.

— Это лучшее средство узнать, когда не хочешь расспрашивать.

— Да, и хорошо, что я выбрал это средство, потому что я теперь знаю, в чем дело.

— То есть вы удостоверились, что вас обманывают. Удостовериться в этом всегда хорошо. За битого двух небитых дают.

— Судите сами. Сегодня ровно неделя, как этот человек, которого я не знаю, которого никогда прежде не видал, явился в первый раз в Валь де Грас, прямо напротив дома Денизы. Он тихо подошел к самому дому, внимательно осмотрелся вокруг, направо и налево, и прогуливался таким образом около часа. Во все это время Дениза, подошедшая к окну, когда он явился, ни на минуту не сошла с места и все смотрела на него из-за полуотворенного ставня.

— Черт побери! Это действительно похоже на страсть! Передайте мне, пожалуйста, этот ломтик.

— На другой день я опять был на своем посту. В тот же час появились он и Дениза на своих местах.

— Черт побери!

— Это продолжается целую неделю. Каждый вечер, за час до наступления ночи, он приходит прогуливаться под окном Денизы и уходит при наступлении ночи.

Еще сегодня вечером он поступил по обыкновению, но вчера я незаметно последовал за ним и видел, как он вошел в эту таверну, где, по всей вероятности, он живет. Я узнал довольно.

— Гм! А мне кажется, что вы вовсе ничего не знаете и кажетесь мне похожи на ревнивца самого свирепого сорта. Клянусь рогами черта! Если б мужья и любовники заставляли убивать всех, кто сентиментально прогуливается под окнами их жен и возлюбленных, недостало бы для этого всех наших шпаг.

— Я вам говорю, что этот человек, хотя при мне он с ней не говорил, влюблен в Денизу и Дениза любит его, — хриплым голосом сказал прокурорский клерк. — Для чего станет он прогуливаться каждый вечер все на одном решительно пустынном месте, где существует только одна женщина? Притом в эту неделю, с тех пор как Дениза увидала его, она сделалась со мною еще холоднее и сдержаннее прежнего. Они любят друг друга, говорю я вам. Я хочу, чтоб он умер! Добрый господин де Лафейма, сделайте это для меня.

— Я это сделаю скорее для ваших пистолей, потому что вами, мой милый, я дорожу столько же, как и пустой бутылкой. Но дела ваши касаются вас одного, и, если вы честно отсчитаете условленную сумму, о чем раз говорено, так и будет. Как только Бельсор вычистит зубы, еще набитые жиром вашего гуся, он возьмет на себя отправить вашего врага на тот свет. Вы слышите Бельсор?

— Я очень хорошо слышал, — ответил Бельсор, крутя свои рыжие усы. — Дело не затянется, потому что он мне показался мимоходом похож на молокососа, едва вышедшего из-под материнских юбок.

— Как же вы возьметесь за это? — спросил прокурорский клерк с жестоким любопытством.

— Все средства хороши, молодой человек, — отвечал наемный убийца. — Я подойду к огню, будто бы погреть мои сапоги, и наступлю ему на ногу, он попросит у меня извинения, но я представлюсь обиженным и вызову его в такое место, где снег жесткий. Он возьмет шпагу в руку, и я его убью. Вот. Отсчитывайте пистоли; я выпью последний стакан вина за ваше здоровье и иду.

Наступило опять минутное молчание, потом раздалось бренчанье серебра. Это злодей отсчитывал цену крови.

Герцог де Монморанси и граф де Морэ не проронили ни одного слова. Герцог был спокоен и холоден, как человек, который, несмотря на свою молодость, уже много видел. Но юный граф де Морэ, незаконный сын пылкого Генриха IV, такой же впечатлительный, как и его отец, был бледен от ужаса и его рука, сжимавшая эфес шпаги, невольно дрожала. Он взял своего товарища за руку и молча привел его на другой конец комнаты.

— Мы знаем довольно, чтоб решить, как нам поступить, — сказал он шепотом, — и, полагаю, вы одного со мною мнения, Генрих?

— Какое же ваше мнение, Морэ?

— Напасть на этих мерзавцев и, не дав им времени опомниться, изрубить их в куски.

— Я не разделяю вашего мнения, Морэ, — отвечал герцог. — Когда в жилах течет королевская кровь, как у вас, друг мой, когда носишь имя Монморанси, как я, нельзя обнажать шпаги против подобных негодяев. Если б со мною было с полдюжины матросов моего корабля, я велел бы всех их отдуть палками до смерти, но теперь это невозможно.

— Итак, мы допустим умертвить этого бедного молодого человека у нас на глазах! — с негодованием перебил граф. — И будем сидеть сложа руки, ничего не предприняв для его защиты?

— Нет, — сказал герцог. — Прежде всего мы предостережем его насчет ссоры, которую хотят с ним затеять. Если это юноша осторожный и благоразумный, он постарается избежать ее. Если, к несчастью, это ему не удастся и битва затеется, мы должны сообразоваться с обстоятельствами. Но, ради Бога, Морэ, не увлекайтесь вашей горячей кровью и положитесь на меня. Этот молодой человек мне нравится, и клянусь вам, я сделаю для него все, что могу. Теперь пойдемте.

Он взял свечу со стола и отворил дверь в таверну.

IV
Где можно видеть, как маленький молодой человек уложил на землю разом гасконца, пикардийца и нормандца, и где доказывается, что он убил бы и многих других, если бы его допустили

В ту минуту, когда герцог, выходя из комнаты хозяина, появился на пороге таверны, один из поборников, без сомнения тот, кого звали Бельсор, выходил из двери второй комнаты и направлялся к молодому человеку, который сидел на том же месте на углу камина и, не занимаясь никем, философски следовал за течением своих мыслей, смотря, как дрова превращаются в угли, а угли в золу.

Кавалер де Бельсор, надев шляпу набекрень, правою рукою крутя усы, а левою опираясь на эфес своей шпаги, вдруг был остановлен по дороге железной рукой, опустившейся на его плечо и пригвоздившей его к месту с силой, которую он понял в одну секунду. Скорее изумленный, чем испуганный подобною дерзостью, он обернулся, и глаза его встретили спокойное лицо и могущественный взгляд герцога.

— Я прежде вас имею дело к этому молодому человеку и хочу первый с ним говорить, — сказал герцог. — Останьтесь на вашем месте и ждите.

Герцог прошел впереди Бельсора. Тот, когда высвободилось его плечо, возвратил все свое бесстыдное гасконское фанфаронство.

— Тому, кто осмелился наложить руку на кавалера де Бельсора, должно быть, очень надоела жизнь! — вскричал он. — Исполняйте ваше дело, милостивый государь, исполняйте! Это будет вашим последним делом! — закричал он герцогу. — Я хочу, чтобы моя шпага превратилась в веретено, если сейчас не воткну ее вам в тело.

Герцог даже не обернулся. Молодой человек, при первых словах поднявший глаза, встал со своего места.

— Вы имеете дело ко мне? — обратился он герцогу, который подошел к нему и поклонился.

— Да, я хочу подать вам совет.

Герцог обернулся и, указав пальцем на поборника, остановившегося посреди залы, продолжал:

— Я хочу вам сказать, что этот человек, этот негодяй, которого вы видите пред собою, получил сейчас пятьдесят пистолей за то, чтобы вас убить, вызвав вас на дуэль под первым предлогом. Знайте же это и рассудите, что вам делать.

Эти слова были ударом грома. Лафейма и его люди, вставшие из-за стола, чтобы ближе присутствовать при условленной сцене между Бельсором и его обреченной жертвой, остановились, окаменев от изумления и гнева при виде человека, настолько безумного, чтобы осмеливаться вмешиваться в их дела и стараться им мешать. В эту минуту смерть смельчака была решена в мыслях каждого из страшных поборников чести. Жалкий клерк прокурора, первая причина всего этого приключения, позеленел от бешенства при этом вмешательстве незнакомцев, которое, по-видимому, имело целью отнять у него добычу; но, так как он был столько же труслив, сколько и хитер, он спрятался за своими приятелями, поборниками чести, грозные фигуры которых скрывали его совершенно.

Хозяин благоразумно ретировался за прилавок, и зубы его стучали от страха и беспокойства. Несчастный предвидел какую-нибудь страшную резню, в которой пострадает его мебель и он сам.

Молодой граф де Морэ, со сверкающими глазами положив руку на эфес шпаги, стоял в двух шагах от герцога де Монморанси, и, как заставил его обещать его друг, в котором он признавал двойной перевес — возраста и рассудка, — он ждал, что будет, готовый обнажить шпагу при первом знаке. Но больше всех удивлялся, больше всех бесился, больше всех задыхался гасконец Бельсор.

— Черт побери! — закричал он, кулаком надвинув шляпу на правое ухо. — Ввиду подобной обиды всякое другое дело следует отложить! Юноша будет вторым, а вы первым, милостивый государь, назвавший меня негодяем. Пойдемте! Я спрошу у вас ваше имя, проткнув вас моей шпагой.

Герцог бросил на забияку презрительный взгляд, потом медленно подошел к нему, скрестив руки на груди и устремив на него глаза.

— Это ты со мной говоришь, негодяй? — сказал он.

— А то с кем же? — заревел Бельсор, посинев.

— Молчать! Ты имеешь притязание знать мое имя? Я тебе скажу. Меня зовут герцог Генрих де Монморанси, я маршал и адмирал. Теперь, когда ты это знаешь, сними твою шляпу. Со мною должны говорить без шляпы.

Бельсор поспешно снял шляпу. Из синего он сделался зеленым. Поборники, и первый Лафейма, также вдруг потеряли свой надменный вид. Имя Монморанси, первое во Франции после короля и только в последние годы — после имени кардинала, вдруг поубавило у них спеси. Каждый из них, начиная от Бельсора до Лафейма, очень хорошо понимал это. Человек, носивший имя Монморанси, несмотря ни на какое оскорбление, не мог выходить на дуэль с первым встречным; человек, носивший имя Монморанси, не скрещивал шпаги коннетабля, находившейся в его фамилии четыре поколения, с шпагой наемного убийцы. Нечего было и думать о том, чтобы убить его на дуэли. Оставалось умертвить его. Но Монморанси нельзя было умертвить как неизвестного дворянина. Камни на дороге поднялись бы, чтобы донести на виновников подобного преступления, и у палача недостало бы раскаленных клещей и кипящего масла, чтобы наказать за это. Забияки потупили головы. Один Бельсор поднял ее. Стыд, унижение, бешенство, что он не может отмстить тому, который нанес ему такое кровавое оскорбление, все дурные чувства, волновавшие его, вылились наружу.

— По крайней мере, этот поплатится за всех! — вскричал он, бросаясь с поднятой рукою на молодого человека, который, хотя заинтересованный в этом споре, оставался до сих пор довольно спокойным зрителем этой сцены.

Но спокойствие это, конечно, было только наружное, потому что, увидев, как Бельсор летит на него сломя голову, он протянул руку, схватил его, так сказать, на лету, и силою, на которую с первого взгляда его нельзя было считать способным по молодости лет, отбросил в середину залы на очаг, еще красный. Тогда, не занимаясь более им, он прямо обратился к герцогу:

— Монсеньер, вы предупредили меня, что этот человек получил пятьдесят пистолей за то, чтобы лишить меня жизни, и я спешу поблагодарить вас за это уведомление. Но если один получил, то, стало быть, другой ему отдал. Если б вы могли и хотели мне сказать, кто это, вы дополнили бы услугу, которую оказали мне.

Это было сказано внятно, чистосердечно и тоном почти веселым, который был довольно странен в человеке, знавшем, что он почти обречен на верную смерть.

— А вот я вам покажу! — вскричал граф де Морэ, бросаясь во вторую комнату.

Но Нарцис-Дезирэ Пасро не рассудил за благо дожидаться, чтобы за ним пришли. При первых словах, заставивших его догадаться, что будет, он стал искать глазами выход. В комнате было только одно окно и довольно высоко от пола, Но клерк был молод, довольно проворен, несмотря на свой жир, и притом боялся. Спрятавшись за плечами товарищей Лафейма, он вскарабкался на стол, добрался до окна и исчез. Морэ мог сообщить об его побеге.

— Жаль! — сказал молодой человек в больших сапогах. — Мне хотелось бы его видеть, потому что, право, все это очень странно. Нет еще и недели, как я в Париже, и говорил только с одним человеком, моим хозяином, вот этим, и нажил уже себе такого смертельного врага, что он жертвует пятьдесят пистолей на то, чтобы меня убить! Правду говорят, что Париж странный город, — прибавил он с чистосердечным смехом.

Бельсор приподнялся, выпачканный в золе и с пеной бешенства у рта. Но принужденный прежде всего гасить огонь, горевший в десяти местах на его платье, начиная от панталон до вышитого воротника плаща, он несколько минут оставался спокоен. Молодой человек взглянул на него, и физиономия его вдруг совершенно изменилась. Его веселая улыбка исчезла, и глаза приняли выражение презрительной угрозы, а все лицо покрылось перламутровой бледностью.

— Когда вы достаточно вычистите свое платье, мой храбрец, — сказал он, — вы, может быть, подумаете, что пора постараться отработать пятьдесят пистолей. Вы их получили, и отработать надо.

— Пойдемте! — вскричал Бельсор, надевая шляпу, свалившуюся во время его падения.

— Монсеньер, — сказал его противник, подходя к герцогу со шляпой в руке, — если бы я знал кого-нибудь в Париже или если бы это было днем, и я мог позвать первого прохожего, я не осмелился бы обратиться к вам с подобной просьбой, но вы видите, что я не могу выбирать. Я бедный дворянин, но дворянин настоящий, барон де Поанти из Дофинэ. Хотите сделать мне честь вместе с вашим другом быть свидетелями этой дуэли? Заметьте, что я не прошу вас быть моими секундантами. Мне хотелось бы только, чтобы честный человек мог удостоверить, что все произошло по законам совести и чести.

— Я сам хотел просить у вас позволения присутствовать при этой дуэли, не из участия к вашим противникам, а к вам, — вежливо ответил герцог.

— Когда так, я вдвойне благодарен вам.

Герцог бросил под нос трактирщику, изумленному этой щедростью, испанский дублон и вышел из таверны с графом де Морэ и бароном де Поанти. Лафейма и его товарищи присоединились к Бельсору, который, показывая дорогу, шел большими шагами к Сен-Жерменскому аббатству, обыкновенному месту поединков. Обе группы шли, таким образом, шагов на двадцать одна от другой.

— Барон де Поанти, — сказал герцог вполголоса молодому человеку, — позвольте задать вам один вопрос.

— Сколько вам угодно, герцог.

— Вероятно, так как вы приезжий в Париже, вы не знаете, с каким человеком будете драться на дуэли.

— Это правда, герцог, и это вовсе не занимает меня.

— Напрасно, этот человек и его товарищи люди самые опасные. Каждый из них, может быть, убил уже десять противников. Дуэль с ними почти всегда смертельна. Хотите принять добрый совет? Но прежде скажите мне откровенно, умеете ли вы фехтовать?

— Немножко.

— Немножко это нехорошо. Но настолько ли вы знакомы со шпагой, чтобы быть в состоянии защищаться?

— Я думаю.

— Черт побери! Вы не уверены в этом?

— Уверен.

— Кто был вашим учителем?

— Мой отец.

— Гм! Когда так, я боюсь, что вы знаете немного, и возвращаюсь к моему совету.

— Говорите.

— Не нападайте, а защищайтесь. Таким образом, вы рискуете получить только царапину, которой, как я надеюсь, будет достаточно для того, чтобы я велел остановить поединок. Лучше царапина, чем смертельная рана.

— Монморанси прав, — сказал Морэ, — когда имеешь дело с такими негодяями, глупо драться добросовестно.

Если б было светло, Монморанси и Морэ могли бы видеть на губах молодого человека странную улыбку.

— Благодарю вас очень искренно за все участие, которое вы оказываете мне, — сказал он. — Я вам докажу, что я его достоин. Что касается вашего совета, герцог, позвольте мне не последовать ему. Вы знаете, каждый дерется на шпагах по-своему. Вы увидите, хорошо ли я дерусь.

Они дошли до места поединка. Бельсор проворно снял плащ и полукафтанье. Противник последовал его примеру.

— Прочтите молитву, — сказал ему негодяй, обнажая шпагу.

— Я уж прочел, — отвечал барон.

Шпаги скоро скрестились, синеватый блеск сверкнул из обоих лезвий. Глухой крик нарушил ночную тишину, и Бельсор упал плашмя вперед. Барон де Поанти, опустив к сапогу окровавленное лезвие своей шпаги, как будто не шевелился.

— Который из этих господ возьмет теперь пятьдесят пистолей? — спросил он самым спокойным тоном.

— Клянусь святым Яковом, моим патроном! — вскричал с очень резким никарским акцентом де Куртрив. — Дурак Бельсор был пьян, он наткнулся на шпагу как дурак. А этот петушок, оттого что тот сделал неловкость, принимает вид забияки; ну, подожди!

Де Куртрив был низенький блондин, раздушенный до крайности, щеголь, слывший справедливо между своими собратьями за страшного и самого вероломного дуэлянта. Он в одну секунду надел шляпу, снял полукафтанье и плащ и обнажил шагу. Но он будто услышал совет, который герцог Монморанси дал молодому барону, и хотел им воспользоваться: он не нападал, как кавалер де Бельсор, а оставался в оборонительном положении. Но случилось точно то же, и так быстро, что никто не мог проследить глазом этой борьбы. Результат был тот же: де Куртрив упал мертвый и также на лицо, как и Бельсор. Между поборниками чести пробежал трепет изумления. Но все эти люди, привыкшие играть своею жизнью, были храбры и по темпераменту, и по ремеслу. Ни один из них не подумал отступить. Притом они самоувенно доверяли своему опыту и гибельной ловкости, а противник, убивший двоих, казался так молод, что никому не пришло в голову, что эта молодость может скрывать глубокое знание науки фехтования и два удара, которые они приписывали случаю, быть может, нанесены искусной рукой и верным глазом. Монморанси и Морэ, не ослепленные самолюбием, начинали приходить к последнему предположению. Барон де Поанти опять принял свою спокойную позу. Поборники держали поодаль совет.

— Господа, я видел, как дерется этот ребенок, — говорил один из них, маркиз де Либерсаль, нормандец по происхождению, сложенный как Геркулес и сильный как бык. — Бельсор и Куртрив попались как два дурака. Он наносит удар прямо, как школьник. Надо иметь крепкую руку и долго и сильно выбивать у него шпагу. Я берусь за него, тем более что мне очень нужны пятьдесят пистолей прокурорского клерка.

— Берегитесь, Либерсаль! — сказал растревоженный Лафейма.

— Вот еще! Я его отделаю разом.

— Впрочем, если с вами случится несчастье, вы будете отмщены, если б нам пришлось всем напасть на него разом.

Между тем Либерсаль снимал полукафтанье.

— Не угодно ли со мною, милостивый государь? — сказал он барону.

— Охотно, — холодно отвечал тот.

Чрез секунду маркиз упал, в свою очередь пораженный таким же ударом. Тогда по разъединенным рядам поборников пронесся уже не ропот, а ругательства и крики слепой ярости. Три остальные шпаги были обнажены. Но между ними и Поанти, который ждал их твердо, вдруг стали герцог и граф де Морэ. Герцог Монморанси также обнажил шпагу, только он держал ее за лезвие.

— В ножны шпаги, в ножны! — закричал он громовым голосом. — Или клянусь именем Монморанси, я стану колотить вас эфесом, между тем как барон де Поанти станет протыкать вас острием! И вы видите, что он довольно хорошо владеет своею шпагой. А! Вы хотите убивать людей и возмущаетесь, потому что они этого не позволяют! Все произошло честно, и барон де Поанти убил троих как истинно честный человек. Я знаю в этом толк и свидетельствую это; итак, убирайте умерших и оставайтесь в покое.

Лафейма и оба его товарища остановились. Герцог обернулся к барону.

— Вы должны быть удовлетворены, барон де Поанти?

— Я вполне удовлетворен, — отвечал спокойно молодой человек.

— Так наденьте ваше полукафтанье и, если наше общество вам не противно, пойдемте с нами по дороге.

— Я к вашим услугам, монсеньер, и благодарю вас за оказанную мне честь.

— Надеюсь, что никто из вас не будет иметь дерзости идти за нами? — обратился герцог прямо к Лафейма.

— Ваша светлость, вы можете быть спокойны, никто не будет иметь этой дерзости, — отвечал Лафейма тем бесстыдным тоном, который был ему свойствен, — но надеюсь со своей стороны, что мы встретимся когда-нибудь с бароном де Поанти без его провожатых.

— Не отвечайте и пойдемте, — сказал герцог молодому человеку, который после этих слов сделал уже шаг к Лафейма.

— Я вам повинуюсь, но если, как желает этот человек, мы встретимся с ним опять случайно, я уверен, что его убью.

— Любезный барон де Поанти, — сказал ему герцог, когда они повернули за угол двух или трех улиц и удостоверились, что, верные своему обещанию, поборники не старались следовать за ними, — любезный барон де Поанти, у вас ужасная рука, и, судя по тому, что я видел сегодня, я убежден, что вы с трудом найдете человека искуснее вас. Но чего не может сделать один человек, то могут сделать двое, четверо, десять, если окажется нужно. Притом, когда узнают, что шпаги бессильны, пули из ружья наверняка достигнут цели. Час тому назад у вас был только один враг, злодей, которому заплатили за то, чтобы он лишил вас жизни; теперь ваши враги — вся шайка Лафейма, а она еще очень многочисленна, хотя вы уменьшили ее тремя членами. Послушайтесь доброго совета и последуйте ему сейчас. Вы выбрали себе жилище на улице Феру; забудьте, что есть в Париже такая улица, или если хотите помнить, то удаляйтесь от нее как можно дальше, потому что непременно там вас будут поджидать, надеясь, что вы возвращаетесь в свою нору как заяц. Вот пред вами Сенская улица, на краю ее река. Ступайте не оглядываясь и поместитесь на сегодняшнюю ночь в каком-нибудь неизвестном уголке, в какой-нибудь гостинице по другую сторону реки, перемените свое имя и, если можете, переоденьтесь, даже на некоторое время измените черты вашего лица так, чтобы, если вас встретят, вас нельзя было узнать. Осторожность не низость. Особенно же не возвращайтесь в Валь де Грас вечером и в тот же час.

— Есть женщины очень хорошенькие и в Париже, — нравоучительно прибавил граф де Морэ.

Молодой барон де Поанти, глубоко тронутый подобною заботливостью со стороны такого человека, как герцог де Монморанси, слушал советы с почтительным вниманием, но при последних словах он не мог удержаться от удивления.

— Единственный способ, который находится в моей власти выразить вам мою признательность, это последовать вашим советам. Я последую им сейчас всем, кроме последнего, то есть чтобы прекратить мои прогулки каждый вечер в Валь де Грас. Мне невозможно отказаться от этих прогулок.

— За эту любовную интригу, молодой человек, вы заплатите, может быть, вашей жизнью.

— Клянусь вам, монсеньер, что во всем этом нет ни малейшей любви. Позвольте мне спросить, что заставляет вас это думать?

— То, что мы слышали собственными ушами, граф де Морэ и я. Тот, кто так щедро заплатил пятьдесят пистолей за то, чтобы вас убили, не кто иной, как соперник, которого вы опередили.

— Я?

— Нарцис-Дезирэ Пасро, первый клерк прокурора Гриппона. Я очень хорошо помню все эти имена.

— Жених Денизы, дочери садовника в Валь де Грас, — прибавил Морэ, — которая за ту неделю, как она любуется на вас из окна, сделалась так холодна к прокурору, что в нем не осталось ни малейшего сомнения, и он смертельно возненавидел вас.

— Притом, — сказал герцог, — он сам говорит, что целую неделю наблюдает за вами, спрятавшись за недоконченными стенами нового монастыря.

— Клянусь вам, господа, что я не знаю ни девицы Денизы, ни господина Пасро и что я никогда их не видел. Отправляться каждый вечер в Валь де Грас меня заставляет очень важная причина, которой девица Дениза, как бы ни была она хороша, совершенно чужда. С Пасро же, если это был он, вошедший позади меня сегодня вечером в гостиницу на улице Фору со своими друзьями, товарищами того, кого вы называете Лафейма, я объяснюсь, если опять с ним встречусь.

— Барон де Поанти, — возразил герцог, — я не настаиваю на опасности, которая угрожает вам, если вы станете продолжать ваши прогулки в Валь де Грас. Вы предупреждены. Но если причина, которая приводит вас туда, не очень важна, бросьте это.

— Если бы тайна этой причины принадлежала мне, вы знали бы уже ее; к несчастью, она принадлежит не мне, и я должен отвечать на все ваши одолжения недостатком доверия. Простите мне.

— Вы очень милый молодой человек, и мне нечего вам прощать. Если случится, что люди, которые хотят погубить вас, станут слишком к вам приставать, войдите в отель Монморанси и спросите меня, сказав ваше имя.

Герцог дружески поклонился молодому человеку, и между тем, как тот шел по Сенской улице, направляясь к Новому мосту, он и Морэ вернулись назад.

— Какое странное приключение! — сказал Морэ. — И как раз кстати для моего милого брата Гастона. Он просил у нас час, чтобы победить добродетель госпожи де Комбалэ, а вот по крайней мере уже два часа, как он у своей красавицы. Другому довольно было бы и десяти минут, но ему недостаточно двух часов.

— Ах! Морэ, друг мой, что мы сделали? — сказал герцог. — Гастон требовал, чтобы я запер за ним дверь, в которую он мог выйти, потому что он располагал остаться недолго, и вот уже больше двух часов, как он, может быть, желает уйти. А что, если кардинал вернулся?

— Ventre-saint-gris! — вскричал сын Беарнца, расхохотавшись. — В каком положении находится его высочество, когда он дрожит от малейшей безделицы! Кардинал способен обвинить его в насилии над праведной особой его племянницы и, пожалуй, потребует брака, как необходимого вознаграждения.

С этой мыслью, которая, как она ни казалась нелепа и смешна, была, однако, гораздо серьезнее, чем они думали, друзья ускорили шаги, чтобы освободить герцога Анжуйского, бывшего в плену у госпожи Комбалэ.

Мы увидим впоследствии, как невинный принц употребил свое время и как замысловато воспользовался способом, которому его научил герцог, чтобы поскорее победить свою набожную красавицу.

Теперь же нам надо вернуться в отель Шеврез, где мы оставили кардинала Ришелье в ту минуту, когда он входил туда так таинственно и в таком костюме, который нисколько не согласовался с серьезностью характера и с высоким положением государственного человека.

V
Где можно видеть лисицу, попавшую в засаду к ласке, и кардинала, танцующего сарабанду

Причины ночного посещения кардинала герцогини де Шеврез принадлежат истории. Происшествия, совершившиеся в тот вечер в отеле Шеврез, и последствия которых никто из действующих лиц, за исключением, может быть, кардинала, зоркий взгляд которого проницал покров будущего, не был способен предвидеть, равно принадлежат истории. Они имели на царствование Людовика XIII и, следовательно, на судьбы Франции влияние прямое, как ни было оно тайно. Как ни невероятны могут показаться эти происшествия с первого взгляда, соображая характер и положение действующих лиц, они черезвычайно точны. Притом они так связаны с ходом этой драмы, которая шаг за шагом следует за историей, что черезвычайно интересно проследить их с самого начала. Поэтому, оставив на минуту кардинала в отеле Шеврез, мы воротимся на неделю назад от того дня, когда начинается этот рассказ, и перенесемся в Лувр, в комнату Анны Австрийской, жены Людовика XIII.

В большем луврском павильоне, на втором этаже, длинный ряд комнат, изобильно украшенных живописью, скульптурой, позолотой и мрамором с инкрустациями, составляли апартаменты королевы. Но Анна Австрийская предпочитала роскоши, окружавшей ее, изящную п

...