Dean Jobb

A GENTLEMAN AND A THIEF:

THE DARING JEWEL HEISTS OF A JAZZ AGE

Перевод с английского Глеба Григорьева

 

Джобб Д.

Джентльмен и вор: идеальные кражи драгоценностей в век джаза / Дин Джобб ; [пер. с англ. Г. Л. Григорьева]. – М. : КоЛибри, Издательство АЗБУКА, 2025. — (Документальный fiction).

 

ISBN 978-5-389-30539-7

 

16+

 

Захватывающий криминальный роман эпохи джаза об Артуре Бэрри, «величайшем воре драгоценностей, который когда-либо жил» (журнал Life). Он очаровал всех, от Рокфеллеров до членов королевской семьи, планируя и осуществляя самые дерзкие и прибыльные ограбления 1920-х годов. За семь лет Принц воров украл бриллиантов, жемчуга и драгоценных камней на общую сумму почти 60 миллионов долларов. Безупречно элегантный, невероятно обходительный, с изысканными манерами, он нравился всем, а ему нравились лишь драгоценности. А еще это история любви. Единственной любви на всю жизнь. Бэрри признался в десятках краж со взломом (и был главным подозреваемым во множестве других), чтобы защитить свою жену, Анну Блейк. Приговоренный к большому сроку, он организовал побег из тюрьмы, когда Анна серьезно заболела, чтобы они могли провести вместе еще несколько лет, пусть это стоило ему семнадцати лет нового заключения.

«Поймай меня, если сможешь», «Великий Гэтсби» и «Люпен» словно сошлись в этой завораживающей истории о неотразимом преступнике.

 

© Dean Jobb, 2024

This edition published by arrangement with Algonquin Books, an imprint of Workman Publishing Co., Inc., a subsidiary of Hachette Book Group, Inc. New York, New York, USA via Igor Korzhenevskiy of Alexander Korzhenevski Agency (Russia). All rights reserved

© Григорьев Г. Л., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

КоЛибри®

Несколько слов к читателю

 

 

 

 

Многие преступления Артура Бэрри настолько дерзкие, что выглядят литературной выдумкой, но все именно так и было. Приведенные здесь цитаты взяты из газетных статей, из интервью Бэрри разных лет, из судебных протоколов и тюремных отчетов, из воспоминаний о 1920-х годах и из архивных документов, найденных в самых неожиданных местах, от штата Вайоминг до британского Саутгемптона. Ни одна цитата не изменена. Ничего не добавлено и не приукрашено. Все события изложены именно так, как они происходили. Сталкиваясь с противоречиями в источниках, я выбирал свидетельства того времени, а не позднейшие воспоминания Бэрри и других людей. Ведь один из главных элементов криминальной документалистики — истина.

Пролог

Принц Обаяние

Лонг-Айленд и Манхэттен. 1924

Человек в смокинге [1] и накрахмаленной белой рубашке проплыл мимо мужчин в черных костюмах и элегантных женщин в парижских платьях и сияющих драгоценностях и остановился у компании, окружавшей чашу с пуншем. Кто-то протянул новому гостю бокал, настала пора знакомиться, и он представился: Гибсон. Доктор Гибсон. Густые черные волосы, синие глаза, точеный профиль красавца вроде тех кинозвезд, на кого с обожанием смотрели — тогда еще не слыша — толпы поклонниц. Некоторые, долж­но быть, задержали на нем взгляд дольше обычного — это же вылитый Рональд Колман, английский актер [2], ракетой влетевший в Голливуд после успеха «Белой сестры», его дуэта с легендой немого кино Лиллиан Гиш.

Один из стоявших у пунша — рыжеволосый, невысокий, худощавый, с мальчишеским лицом и застенчиво склоненной головой — в специальном представлении не нуждался. Любому американцу, открывшему в последние дни хоть одну газету, был прекрасно знаком этот по-щенячьи трогательный взгляд. Гибсон, чей интерес к светским новостям можно сравнить с дотошностью старателя, узнал его еще до того, как вошел в комнату. Уже неделю вся пресса трубила об американском вояже Эдварда, принца Уэльского. Подустав от монархических обязанностей, наследник британского престола направил стопы на «изящный по форме и славный буйным весельем остров, протянувшийся к востоку от Нью-Йорка» — как назовет Лонг-Айленд Фрэнсис Скотт Фицджеральд в еще не изданном на тот момент «Великом Гэтсби».

Визит августейшей особы в сентябре 1924 года совпал с аномальной жарой. Принц был желанным гостем [3] местной элиты — ужины, танцы, коктейли в импозантных особняках, езда верхом, поло на ухоженных лужайках. Он скользил под парусом по волнам пролива Лонг-Айленд. Играл в гольф, плавал в бассейнах. Для него даже устроили охоту на лис с чуть ли не сотней гончих — лишь бы он чувствовал себя как дома. «В истории нашего города [4], — гласила колонка в утренней газете “Нью-Йорк америкен”, — вряд ли прежде случалось, чтобы гостю с дальних берегов воздавали почести столь навязчиво и в столь экстравагантной манере».

Глава «Стандарт ойл» Гарольд Ирвинг Пратт с женой Гарриет закатили для принца грандиозный пикник с парой сотен гостей в Уэлвине, своем сельском поместье, — оно смотрело на пролив и считалось «достопримечательностью Лонг-Айленда» [5]. Их тут же перещеголял финансист Кларенс Маккей [6], владелец крупного горнодобывающего бизнеса. Ужин с танцами и без малого тысяча видных особ в Харбор-Хилл — копии французского замка на двухстах пятидесяти гектарах. Целый взвод рабочих днями напролет завозил туда апельсиновые деревья в горшках, развешивал гирлянды с желтыми лампочками, превращал площадку для пикника в «сказочное пространство у замка», где самое место принцу. «Королевский праздник [7] для представителя короны!» — восхищалась вашингтонская «Ивнинг Стар».

«А мы чем хуже?» — подумал металлург Джеймс Аберкомби Берден и вручил принцу ключи [8] от Вудсайда, своего георгианского имения неподалеку от Сайосета, с виду неотличимого от аристократических домов сельской Англии — как будто его взяли и бережно перенесли в Америку. Одна нью-йоркская газета окрестила его «Берден-Палас» [9]. Хозяева предоставили в полное распоряжение принца и его свиты весь свой парк машин, включая пять пучеглазых лимузинов «роллс-ройс» с хромированными решетками.

Но главной приманкой для принца стал Сидарс в Сэндс-Пойнте, усадьба нефтяного магната из Оклахомы Джошуа Косдена и его жены Нелли. Здание в колониальном стиле [10], просторное и изящное, украшенное колоннами, с верандами, террасами и мансардными окнами в двухскатной остроконечной крыше, возвышалось над белопесчаным пляжем. Его хозяева дали принцу то, чего не могли предложить ни Бердены, ни Пратты и никто на Лонг-Айленде — знакомые лица. В Сидарсе тогда гостили его кузен, лорд Луис Маунтбаттен, с супругой, леди Эдвиной, а также его близкая приятельница Джин Нортон, жена будущего лорда Грантли.

В начале сентября Косдены закатили вечеринку, и принц со свитой, оседлав один из лимузинов Бердена, отправился на эту «камерную, но оживленную [11] встречу друзей», как отозвалась о ней пресса. Именно там Гибсон и познакомился с принцем. И там же, вращаясь среди гостей, он положил глаз на Маунтбаттенов — по его словам, «смуглого красавца-офицера ВМС» [12] и «очаровательную леди Маунтбаттен, жемчужину мирового светского общества».

Вечеринка выдалась негромкой, на ней царила атмосфера расслабленности — то, чего принцу так не хватало с самого приезда. Настоящий отдых, а не официальные мероприятия, в одном из которых ему все же пришлось на Лонг-Айленде поучаствовать [13] — болеть за команду своей страны на международном чемпионате по поло. Эдвард ездил по миру в качестве британского посла доброй воли — разрезал ленточки, произносил речи и жал руки ради укрепления сложившихся во время войны союзов или поддержки торговых проектов. Принцу требовалось хоть немного перевести дух. «Он здесь, чтобы развлечься [14], — напомнил один из помощников принца, Томми Ласселз, репортерам и фотографам, которые фиксировали каждый его шаг. — Его королевское высочество имеет право посвятить какое-то время себе».

Принц стал первым в череде персон, составивших новую реалию двадцатого века, — «звезда королевских кровей». И его возмущению не было предела, когда он обнаружил, насколько американские журналисты агрессивнее и беспардоннее своих британских коллег. «Эти газетчики-янки [15] просто сволочи! — раздосадованно пожаловался он личному секретарю в не подобающих царственной особе выражениях. — Их чертов шпионаж возмутителен!» Самому завидному холостяку на планете стукнуло в июне тридцать, и вся американская пресса буквально свихнулась на идее, что «принц Обаяние» [16] прибыл на их берега в поисках невесты. «Если влюбитесь в американку [17], сможете взять ее в жены?» — сразу же полетел ему вопрос от нью-йоркских репортеров на трапе лайнера «Беренгария». А кандидаток была масса — все жаждали познакомиться с ним или хотя бы привлечь внимание. «ЦЕЛАЯ АРМИЯ ПРЕКРАСНЫХ ДАМ МЕЧТАЕТ ОБ УЛЫБКЕ ПРИНЦА» [18], — вопил заголовок в «Дейли Ньюс». Сотни женщин, «позабыв о приличиях», как выразился один из журналистов, с ногами взгромоздились на сиденья ипподрома Бельмонт-Парк, лишь бы хоть мельком увидеть его высочество в будке судей.

В тот момент, когда Гибсон заприметил принца у Косденов, внимание почетного гостя было монополизировано немолодой дамой, несомненно, расхваливающей красоту и добродетели своей дочери или племянницы. Принц учтиво слушал, стоя в элегантной позе: коктейль в правой руке, согнутая левая — за спиной. Но не эта леди заинтересовала Гибсона, который увлеченно разглядывал драгоценности на шеях, запястьях и пальцах многочисленных гостей. «Я очень хорошо во всем этом разбираюсь, — сознавался он, — и не мог не восхищаться их украшениями» [19]. На долгие годы останется в его памяти увиденная тем вечером древняя китайская золотая вещица ручной ковки с крупным бриллиантом.

Кто-то из свиты принца предложил «сбежать от этих женщин» хотя бы ненадолго. Гибсон тут же вмешался в разговор, намекнув на «вылазку в места повеселее» — мол, можно съездить на Манхэттен и «посмотреть город», а сам он выступил бы гидом.

Некоторые стали возражать, и идею отвергли. Однако принц все же не желал упустить случай отведать ночной жизни Нью-Йорка. «Уэльскому свойственна спонтанность [20], он поступает так, как хочет и когда хочет, — отмечал один из журналистов, освещавших визит. — Это — одна из составляющих его обаяния» [21]. Принц отвел нового знакомого в сторону. Раз в кои-то веки за ним по пятам не гнались назойливые репортеры. Вот он — шанс увидеть Нью-Йорк глазами туриста, а не будущего короля.

— Ваша маленькая затея [22] еще в силе, доктор Гибсон? — спросил он.

 

— Привет, паршивцы! [23] — Это приветствие, летевшее сквозь дым и гул голосов из уст яркой, но грубоватой синеглазой блондинки, было первым, что слышали почти все клиенты, поднимаясь по ступенькам в один из самых знаменитых подпольных клубов в городе. Надпись на козырьке [24] над входом на Западной 45-й улице гласила «Клуб “Эль Фэй”», но в Нью-Йорке все называли его «заведением Тексас Гуинан». Мэри Луиза Сесилия Гуинан раньше играла в кино и водевилях, взяв себе имя по месту рождения. Она снялась в «Женщине с пистолетом», «Кодексе Запада», «Дикой кошке» и десятках прочих вестернов, но решила начать новую жизнь в качестве менеджера ночного клуба.

В заведение, открытое всего несколько месяцев назад, Гуинан позвал хозяин, бутлегер Ларри Фэй. Она нанимала музыкантов, танцовщиц, вела конферанс на местных шоу и по-свойски приветствовала гостей своей фирменной фразой. «Впечатляющая женщина» [25], — вынес вердикт журналист-критик Эдмунд Уилсон. «Жемчуга, пышная, ослепительная грудь, густые, очаровательно желтые крашеные волосы, крепкий капкан сияющих белизной зубов». Она принадлежала к тому же пикантному типажу, что и Мэй Уэст [26], и правила в своем царстве, как вспоминал один заглянувший в «Эль Фэй» журналист, «напоминая красавицу-дрессировщицу [27], только что шагнувшую в огромную клетку с тиграми».

 

В узком прокуренном помещении [28] клуба могло поместиться сотни две человек, не меньше, но на его крошечной танцевальной площадке даже пять-шесть пар толкались, как сардины в банке. Привлеченные джазовым ансамблем и присутствием «той самой» Гуинан, туда наведывались разные знаменитости вроде актера Эла Джолсона, боксера Джека Дэмпси или — как в тот вечер — будущего короля Англии. Гуинан, не чуждая беззастенчивой саморекламы, потом всем хвасталась, как однажды обслуживала самого известного на свете принца, «невысокого парня [29], у которого никогда не было ни заднего двора, ни чумазой мордашки».

Кое-кто из свиты поддался на уговоры принца и примкнул к вылазке. Путь лежал на Бродвей. «Великий белый путь», как называют его в Нью-Йорке, «Пояс белого света» или просто «Большая улица». Район развлечений, известный как «Ревущие сороковые» [30], в эпицентре которых стоял «Эль Фэй», — сетка из авеню и поперечных улиц, напичканная ресторанами, ночными клубами и варьете. Именно здесь «в самые развеселые часы» [31], писала «Дейли Ньюс», «собирался весь свет Нью-Йорка, весь городской мир театра, кино и капитала». Алкоголь лился рекой, словно о сухом законе тут никто слыхом не слыхивал. Чтобы обвести вокруг пальца федеральных агентов во время периодических рейдов, спиртное хранили в соседнем здании [32], откуда бутылки по мере необходимости передавали в «Эль Фэй» через дыру, которую, если нагрянут, сразу затыкали кирпичом.

Клуб славился молоденькими полуголыми танцовщицами — в перерыве между номерами они сновали среди гостей-мужчин. «Это была вакханалия [33], древнеримская оргия и тусовка политиков в одном флаконе», — позднее вспоминал друг Гуинан, театральный продюсер и публицист Нильс Гранлунд. Один газетный иллюстратор потом изобразит, как принц с Гибсоном сидят за столиком и поднимают тост за стайку короткостриженых девушек в открытых платьицах, на одной из них — цилиндр, снятый, вероятно, с венценосной головы. Подпись: «Августейшие развлечения» [34].

В «Эль Фэй» и прочих пунктах остановки, расскажет доктор Гибсон, к принцу его спутники обращались «мистер Виндзор», словно тот — «высокопоставленный член британского дипломатического корпуса». Той же уловкой пользовался и провожатый принца (на самом деле ни доктор, ни Гибсон).

Из «Эль Фэй» они переместились на Восточную 49-ю, в клуб «Довиль», который Гибсон отрекомендовал «шикарным местечком». «Атмосфера тайны» [35], как писала пресса, притягивала туда «многих видных членов общества» [36]. Музыканты тамошнего оркестра [37] «Гавайцы Кларка» перемещались от столика к столику, собирая заказы, а затем исполняли гавайские мелодии. В тот вечер дела в клубе шли вяло, там сидело всего несколько посетителей, какая-то пара танцевала фокстрот. Кто-то протянул принцу цветочную гирлянду, и он повесил ее на шею. Принц похвалил чистый тенор одного из певцов и заказал свою любимую гавайскую песню Aloha ‘Oe («Прощай-прости!»), которая в тот год не выходила из чартов. Гибсон уселся рядом с принцем, и они принялись болтать о том о сем: о бродвейских постановках, шлягерах, о том, что из-за сухого закона стало проблемой найти приличные напитки даже в славном своими кутежами Нью-Йорке. Гибсон угощался шампанским, подметив про себя, что принц пьет еле-еле.

Третьей остановкой стал клуб «Флорида» на Западной 55-й, где посреди зала стояло пианино, и прибывшая группа остановилась там насладиться концертом из популярных мелодий.

Эти двое спелись. Почти ровесники, оба не женаты, оба прошли войну: Гибсон — в медчасти американской армии, принц — в Гвардейском гренадерском полку, где он спускался во фронтовые окопы [38], дабы поднять боевой дух. Аристократический акцент Гибсона скрывал его пролетарские корни, уходившие в Вустер, Массачусетс. Он непринужденно сыпал громкими именами и, казалось, знаком со всеми богатыми и знаменитыми особами. Остроумие, шарм, безупречные манеры выдавали в нем образованного, воспитанного члена состоятельной и важной семьи. А закреплял этот образ смокинг — рабочая одежда его профессии. Для ночной операции в имении Косденов он «оделся с иголочки [39], — вспоминала его будущая жена Анна Блейк, — в вечерний костюм. Он всегда выглядел в нем очень представительным».

В полшестого утра, когда до рассвета оставалось уже меньше часа, Гибсон попрощался, поймал такси и отправился домой, в квартиру здесь же на Манхэттене. Принц с компаньонами набились в свою машину — чтобы вернуться в имение Бердонов, им предстояло проехать тридцать пять миль.

Вскоре весь город судачил об августейшей экскурсии по ночному Манхэттену. Один репортер приметил подозрительно шикарную машину рядом с заведением Тексас Гуинан. Он проверил номера [40] и обнаружил, что авто принадлежит хозяину имения, где остановился принц. «Он явился инкогнито [41] в джазовый клуб на Белом пути, — сообщалось в одной из заметок. — Инстинкт безошибочно вел его к удовольствиям ночной жизни Нью-Йорка с ее манящими мерцающими огнями и обаятельными персонажами».

 

Будущему королю удалось урвать пару мимолетных часов свободы, притворившись «мистером Виндзором». Ему и в голову не могло прийти, что его провожатый тоже не тот, за кого себя выдает.

Гибсона не было в списке гостей на приеме у Косденов. Прежде чем попасть в дом и познакомиться с принцем, он, миновав каменную сторожку у въезда в Сидарс, припарковал красный двухместный «кадиллак» в укромном закутке на краю усадьбы и засел — в своем смокинге — за кустами. Дождавшись удобного случая, Гибсон вылез из укрытия — «при полном параде, не хуже любого из присутствующих», как он позднее хвастался, — и влился в группу гостей, вышедших на кирпичную террасу поболтать за бокалом-другим. Затем взял коктейль с проплывающего мимо подноса и присоединился к разговорам.

Вскоре он скользнул в ночную темноту и не спеша пошел вдоль стены дома, пока не увидел подходящее местечко. По шпалере с розами он забрался на крышу крыльца и в окно второго этажа, оставленное открытым по случаю теплого вечера, — залез внутрь, подтянувшись на карнизе.

Помня об отпечатках пальцев, он натянул белые шелковые перчатки [42] и, крадучись, принялся обследовать спальни. Осмотрел туалетные столики и, стараясь быть беззвучным, проверил содержимое ящиков бюро. Снизу доносились приглушенные голоса и музыка. Если кто-нибудь поднимется и застигнет его в коридоре, он знает, как поступить — сделает вид, что забрел сюда в поисках туалета [43], или прикинется пьяным.

Никаких достойных украшений не обнаружилось. Все, что он рассчитывал найти, либо спрятано где-то под зам­ком, либо в настоящий момент красуется на хозяевах. Гибсон вернулся к открытому окну и хотел уже было вылезти, как вдруг увидел собравшуюся у крыльца небольшую компанию. Официант подлил в их бокалы вина, и расходиться они, по всей видимости, не торопились. Оставался единственный путь. Он прошел по коридору до главной лестницы и направился вниз, в самую гущу вечеринки. На лестнице ему встретилась идущая наверх юная дама, она улыбнулась ему, и теперь он был уверен, что ничем не выделяется среди других гостей.

В реальности Гибсона звали Артур Бэрри, это был похититель драгоценностей, один из самых блестящих и удачливых в истории. Изобретательный мошенник, артистичный аферист, искусный вор-форточник. Все бриллианты, жемчуга, рубины, изумруды и прочие камешки, которые он прикарманил, орудуя в бурные двадцатые в элитных особняках Лонг-Айленда и округа Уэстчестер, сегодня стоили бы около 60 миллионов [44]. Среди его жертв были банкиры и промышленники, крупные заправилы с Уолл-стрит, один из Рокфеллеров и наследница торговой сети «Вулворт» [45]. Бэрри слыл виртуозным «работником второго этажа» [46] — он мог тихо проникнуть в спальню виллы, где порой тут же безмятежно почивали хозяева, и, оставшись незамеченным, выбраться наружу. Он запросто заводил знакомства среди знаменитостей и миллионеров, зондируя тем временем их особняки и планируя свои операции — некоторые из них считаются самыми дерзкими и масштабными по выручке кражами драгоценностей в истории века джаза [47]. Бэрри умел обвести вокруг пальца следователей, ускользнуть из-под носа вооруженных полицейских нарядов и частных сыщиков, а однажды организовал эффектнейший побег из тюрьмы ради воссоединения с возлюбленной. В прессе его прозвали «принцем воров» [48] и «криминальным аристократом» [49], а журнал «Лайф» объявил его «величайшим из всех когда-либо живших [50] похитителей драгоценных камней».

Бэрри пригладил волосы, поправил «бабочку» и направился к чаше для пунша — ему предстояла ночная эскапада с принцем. Теперь он знаком с планировкой второго этажа особняка. И он еще вернется.

I
«Роскошная жизнь»

 

 

Глава 1

Курьер

Вустер, Массачусетс. 1896–1913

Мальчишка сидел в поезде [51], который, громыхая и позвякивая, мчался на юг, в Нью-Хейвен. Он ехал один — кепка надвинута на глаза, большой черный чемодан зажат между коленей. Тринадцатилетний Артур Бэрри был довольно крупным для своего возраста — плотное атлетическое сложение, рост — метр семьдесят восемь, и больше он уже не вырастет. Пассажиры, садившиеся с ним в вагон на вокзале промышленного города Вустер, Массачусетс, скорее всего, решили, что парень направляется в колледж. Никто даже представить не мог, что находится в чемодане, который он берег как зеницу ока.

Чемодан этот вместе с содержимым принадлежал Лоуэллу Джеку, отошедшему от дел взломщику сейфов — иначе говоря, «медвежатнику», — причем одному из лучших в своем ремесле. Он грабил банки и компании по всей Новой Англии — просверливал в дверцах сейфов отверстия, осторожно заливал туда нитроглицерин и взрывал замо́к. Он принадлежал к «опасному сословию» [52] [53], как выразилась газета «Беркшир Игл», поставив его в один ряд с самыми отъявленными ворами, называя их по родным городам: Толстяк Портлендский, Джонни Потакетский, Стройняшка Филадельфийский, — и отмечая, что «все они уже побывали в тюрьмах». Однако самые «опасные» дни Джека остались в прошлом. Он был уже слишком стар, чтобы проникать в помещения и взрывать сейфы, а тем более смываться с добычей в зубах. Теперь он посвящал свое время поставке нитроглицерина новому поколению «медвежатников».

«Суп» [54], как называли его взломщики, не отличался сложностью в изготовлении. На кухонной плите в ведре с водой Джек нагревал динамит, извлекая из него нитроглицерин в виде желтоватой маслянистой жидкости, которая течет по поверхности, как чернила. Это занятие было весьма рискованным. При слишком сильном нагреве нитроглицерин может взорваться. Кроме того, в жидком виде он чрезвычайно летуч [55]. Если емкость с ним встряхнуть, ударить или уронить, взрыв будет смертельным. Джек аккуратно заливал жидкость в бутылку из толстого стекла и помещал ее в набитый хло́пком чемодан, рассудив, что такая прокладка способна амортизировать возможные встряхивания или удары.

Доставка продукта взломщикам по всей Новой Англии, а то и в более удаленные штаты была непростой задачей. Джеку требовался надежный курьер — такой, чтобы ни проводникам, ни вокзальным кассирам, ни сующим всюду свой нос копам и в голову не могло прийти, что у него в чемодане — мощная взрывчатка. Курьер вроде Артура Бэрри.

Они пару раз встречались. Артур подрабатывал в ресторане на доставке кофе с сэндвичами и иногда приносил заказы Джеку, чья квартира теперь по совместительству служила нитроглицериновым цехом.

— Сынок, — однажды обратился он к Артуру (шел 1910 год), — не хочешь заработать пять лишних долларов?

То есть почти пятьдесят в сегодняшних деньгах. Джек объяснил, что надо доставить посылку. Всего-то работы — сесть на поезд и отвезти ее в Нью-Хейвен. И вручил новому работнику чемодан.

— Только не урони, — предостерег он. — Вообще-то, лучше бы и не трясти. И постарайся не задеть им кого-нибудь.

 

Родной город Артура — Вустер, в пятидесяти милях к западу от Бостона — был одним из главных промышленных центров Новой Англии и вторым по величине в Массачусетсе. Местные жители провозгласили его «Сердцем Массачусетса» [56], поскольку он располагался почти в географическом центре штата. Еще со времен Войны за независимость вустерцы всегда находились в самой гуще событий. В 50-е годы XVIII века в местной школе преподавал юный Джон Адамс, будущий президент, который по приезде в Вустер увидел город, «одержимый политикой» [57] и готовый к скорой борьбе за разрыв с Британией. Именно тут, в Новой Англии, на ступенях одной из церквей впервые публично зачитали Декларацию независимости. В 1854 году, когда арестованного в Бостоне беглого раба хотели экстрадировать обратно на Юг, около тысячи человек из Вустера и окрестностей собрались на акцию протеста, и это событие послужило мощным толчком к развитию аболиционистского движения. Благодаря прорытому каналу от Вустера к океану и железной дороге до Бостона город к середине XIX века стал одним из лидеров промышленной революции в Новой Англии. На момент рождения Артура тут проживало около 100 тысяч человек, а уже через десяток лет эта циф­ра выросла почти в полтора раза.

Центр города лежал в извилистой долине, но новые районы стали распространяться по склонам окружающих ее холмов, подобно неотвратимому приливу, надвигающемуся на берег. Новые жители города представляли собой настоящий винегрет из национальностей: поляки, шотландцы, немцы и шведы; итальянцы вместе с прочими средиземноморскими эмигрантами; франко-канадцы, решившие перебраться южнее; изгнанники-ирландцы, к числу которых принадлежали Бэрри. Они ехали сюда работать на фабриках. Чего только не выпускали дышащие дымом вустерские литейные заводы, прядильные и кожевенные фабрики — от текстиля и обуви до оружия и вагонов! Огромный завод компании «Уошберн энд Моун» считался ведущим американским производителем проволоки, кабеля и изгородей. «Роял Вустер корсет компани» прославилась как один из крупнейших в стране работодателей для женщин. Большинство приезжих ирландцев не имели профессиональных навыков и — как пишет историк Тимоти Мехер в материале об ирландцах в Вустере — гнули хребет «на худших работах» [58], предоставляя мускульную силу, необходимую местным заводам для безостановочного функционирования.

Томас Бэрри, отец Артура, появился на свет в Корке в конце 1850-х. Его родители умерли, когда ему не было и десяти, и он, еще совсем мальчишкой, эмигрировал в Америку. Томас жил в Вустере, где работал водопроводчиком, и осенью 1880 года, когда ему исполнилось двадцать три, женился [59] на двадцатилетней служанке-ирландке [60] Бриджет Уолш. Сохранилась сделанная примерно в то время их студийная фотография [61]. Томас — квадратный подбородок и усы как у моржа — явно чувствует себя не в своей тарелке, сидя в праздничном костюме и глядя в камеру, словно перед ним — незваный гость. Куда более раскованная Бриджет, чьи темные волосы убраны назад и заколоты, открывая тонкие черты лица, в ниспадающем свободном платье с оборками на воротнике и с манжетами непринужденно стоит рядом, ободряюще положив руку на правое плечо мужа.

К 1890 году у семейства Бэрри было уже четверо детей. Они жили в восточной части города, в Вернон-Хилл на Уорд-стрит, 81, — «бедном, непримечательном районе» [62], как позднее напишет о нем автор статьи в нью-йоркской «Дейли Ньюс», цитируя Артура. Томас на тот момент трудился на пивоваренном заводе «Боулер бразерс», известном марками «Матчлесс портер» и «Экстра Сенека лагер». Родившийся 10 декабря 1896 года Артур стал шестым из девяти выживших детей [63] в семье (еще четверо умерли в младенчестве).

По воскресеньям Бэрри посещали храм Пресвятого Сердца, крупную церковь на Кембридж-стрит с впечатляющим арочным витражным окном на фасаде из красного кирпича с белокаменной отделкой. Когда Артур немного подрос, он стал прислуживать в алтаре — наливал вино в чаши для причастия, а затем надевал белый накрахмаленный стихарь поверх черного подрясника, чтобы помогать святому отцу служить мессу. В его задачи, вспоминал он, входило звенеть «благозвучным колокольчиком» [64] перед началом каждого этапа причастия. Позднее он начал петь в хоре. Отец с матерью какое-то время надеялись, что он пойдет в священники. Юных вустерских католиков [65], которых привлекала подобная жизненная стезя, было столько, что у местной епархии попросту не хватало приходов на всех желающих. Но Артур в их число не входил. «Мне эта идея как-то не глянулась», — сформулировал он.

Его первым учебным заведением была школа № 4 [66] на Миллбери-стрит в пяти минутах ходьбы от дома — кирпичная, с шиферной крышей громада, на чьем фоне юные воспитанники выглядели совсем крошечными. Она открылась всего за пару лет до того, как Артур стал ее учеником, и предназначалась специально для детей местных рабочих.

Где-то ближе к 1905 году Томас Бэрри перешел в другую компанию. «Вустер брюинг корпорейшн» была меньше предыдущей [67] пивоварни, но зато его там вскоре повысили до мастера и он перевез семью в новостройку за углом. Здание на Перри-авеню было одной из многочисленных вустерских трехэтажек, крупных зданий с деревянным каркасом, характерных для промышленных городов Новой Англии тех лет, и клан Бэрри поселился там в одной из квартир, занимавшей все три этажа. В Вустере подобные дома строились на узких участках, но они довольно глубоко вдавались в обратную от улицы сторону, поэтому жилая площадь на каждом этаже была достаточно велика. Эти дома ряд за рядом выстраивались на склоне холма, формой напоминая коробки из-под обуви и, в сочетании с облезающей краской, отнюдь не радовали глаз. Заботясь об имидже города, вустерская торговая палата в итоге откажется от их дальнейшего строительства, заклеймив эти кварталы как «архитектурное уродство» [68] и «пятно на любом ландшафте».

Однако в начале ХХ века Вернон-Хилл считался неплохим местом для семей с детьми, как вспоминал драматург, киносценарист и журналист Самюэль Берман, ровесник Артура, выросший в такой же трехэтажке в полумиле от дома Бэрри. Кроме твоей семьи, в доме живут еще две, вокруг — полно детей, и товарищи по играм находятся без труда. На задних дворах ты мог рвать растущие там яблоки, груши и вишни. На каждом ярусе, спереди и сзади, имелись балконы, жильцы называли их «пьяццами». «Замкнутые люди [69], склонные к созерцательности, сиживали на задних пьяццах, разглядывая деревья, — писал Берман. — А общительные, любящие городскую жизнь, предпочитали передние пьяццы, откуда хорошо наблюдалось за происходящим на улице». Артур, несомненно, выбирал передний балкон.

«Мы жили прекрасной, дружной семьей» [70], — вспоминал Артур. В вопросах дисциплины родители были «строги, но справедливы». Зарплату отец получал «невысокую, но адекватную». Он попивал — «умеренный алкоголик» [71], как выразился Артур. Конфликты порой случались, но «не выходили за рамки обычного» [72]. Из семейных правил крепче всего ему запомнился запрет на ложь. «Мы знали, что если соврать [73], нас накажут гораздо строже, чем если сказать правду, в чем бы она ни заключалась», — рассказывал Артур в одном из интервью. И заявил, что ни единого разу не соврал родителям.

Это, разумеется, была ложь.

 

Неизвестно, на каком по счету чемодане Артур понял, что возит взрывчатку — причем такую, которая может сдетонировать от любого чиха. И он, по его словам, «наслаждался этой интригой», при том что с самого начала чувствовал, что «дело незаконное». Джек стал посылать его в более удаленные места — в Бостон, в штат Нью-Йорк (Олбани, Сиракьюс и Рочестер) и даже еще дальше, в Кливленд. «Это была роскошная жизнь», — вспоминал Артур. В дни доставок родители считали, что он в школе. Если поездка предполагала ночевку в поезде, он врал, что останется спать у друга.

Артур порой попадался на мелких правонарушениях [74]. В сентябре 1910 года — примерно в начале его курьерской работы у Джека, за три месяца до четырнадцатилетия, — его схватили двое патрульных за битье уличных фонарей: развлекался, — согласно их формулировке, — нанося ущерб освещению [75]. Его обвинили в вандализме, оштрафовали на три доллара и ославили в «Вустер Дейли Телеграм». Через пару недель он выплатил еще три доллара за стрельбу из оружия. Что это было за оружие, где он его взял и куда именно стрелял — остается тайной. В апреле 1912 года его снова обвинили в стрельбе, и на этот раз, ввиду повторного правонарушения, штраф вырос до семи долларов. Вустерская полиция считала его «весьма трудным подростком» [76].

Вспоминая, что привело его в столь юном возрасте на криминальную стезю, Артур будет объяснять свое «падение» [77] — как он это называл — тем, что вырос раньше сверстников. Он был крупнее одноклассников и приятелей на улице и выглядел старше на несколько лет. И потому предпочитал компанию великовозрастных подростков и взрослых. В семь он уже попивал пиво и вино [78], а в пятнадцать начал курить. В шестнадцать увлекся — «сверх меры», по его собственному признанию — игрой в кости и картами. Работая на Лоуэлла Джека, он то и дело сталкивался с разными темными личностями. А в ирландских анклавах, по словам Тимоти Мехера, «преступность цвела пышным цветом» [79], и Вернон-Хилл не был исключением. В 1890-е годы, дабы удовлетворить «настоятельный спрос [80]… на усиленную полицейскую охрану», как сказано в книге по истории вустерской полиции, местным правоохранителям, в дополнение к имеющимся девяноста патрульным, пришлось привлечь тридцать новых полицейских. Примыкавший к Вернон-Хиллу Юнион-Хилл был синонимом, как писал историк Уильям Мейер, бедности, анархии, потасовок и молодежных банд [81], а газета «Вустер Спай» заклеймила тамошние закоулки, назвав их «углами, за которыми притаились грязь и порок».

В том же году Артур наблюдал за одной парой [82] средних лет, владельцами скобяной лавки, составляя в уме их распорядок дня. Каждый вечер они запирали лавку, а выручку уносили домой. На следующее утро, после открытия банка, они клали деньги на счет. Днем, когда они уходили, Артур несколько раз забирался в дом через незапертое окно. В поисках тайника, где ночью хранились деньги, он бродил из комнаты в комнату, по ходу дела запоминая планировку. Выдвинув один из ящиков стола, он вдруг почуял еле слышный запах бумажных денег, поменявших много рук. Ночью он вернулся через то же окно, вынул из ящика пачку банкнот и выскользнул тем же путем. Его улов составил около сотни долларов, для подростка — огромная сумма. Сегодняшние три тысячи. Жаркое из индейки [83] стоило в ресторане тридцать пять центов, а приличные часы обошлись бы долларов в пять, даже меньше. «Жаль, я уже не помню [84], — будет открыто удивляться он годы спустя, — как мне хватило наглости забраться в чужой дом и взять деньги».

Терпеливо проведенная подготовка себя окупила. К тому же после того как повозишь туда-сюда взрывчатку, которая может в любой момент разнести тебя на кусочки, подобное проникновение — даже при хозяевах — кажется пустяком. Артур не сомневался, что, проснись хозяева от какого-нибудь нечаянного шума, ему все равно удалось бы уйти. «Преимущество было на моей стороне, — объяснял он, вспоминая ту ночь. — Ведь я-то настороже, а они — спросонья. Я не хуже их знал в доме каждую дверь. Пока они собирались бы с мыслями, я бы уже пробежал полквартала».

Первая квартирная кража увенчалась успехом. Дело было столь тщательно и аккуратно спланировано, восторгалась «Дейли Ньюс» десятилетия спустя, «словно преступник готовил похищение драгоценностей британской короны» [85].

Увидев, что им не под силу контролировать сына или держать его подальше от неприятностей, родители пошли на решительный шаг. Летом 1913 года они обратились в суд, и Артура признали «неподдающимся» [86] в соответствии с законом Массачусетса, который разрешал суду принимать меры для помощи родителям, если те не в состоянии справиться со своевольным, распущенным подростком. Это был вежливый способ причислить Артура к малолетним преступникам. Его могли направить в исправительное заведение, но отпустить с испытательным сроком, обязав вести себя как полагается и оставаться на попечении отца с матерью.

Артур проигнорировал это мягкое решение. Через пару недель в полицию обратилась крайне взбудораженная Бриджет Бэрри [87]: Артур заперся изнутри и не впускает ее в дом. Отправили патрульного арестовать его за нарушение условий испытательного срока. Артур затеял драку, попытался убежать, и его заковали в наручники. При досмотре в карманах обнаружили несколько пачек сигарет, украденных той ночью из табачной лавки. История с потасовкой и арестом попала на первую полосу «Вустер Ивнинг Газет». Ему вместе с двумя юными подельниками предъявили обвинение за взлом лавки [88] и кражу. Дело передали в суд для несовершеннолетних, но местные газеты, похоже, так и не сообщили, чем все закончилось.

В июне 1914 года Артур не явился к вустерскому судье, который должен был рассматривать очередное дело о незаконном проникновении [89] в помещение.

Трудный подросток нашел свое призвание.

 

Отправляя Артура в очередную доставку, Лоуэлл Джек отвел его в сторону. Подросток, который перестал слушаться родителей, запомнит тот совет на всю жизнь — совет жулика жулику.

— Всегда будь вежлив, мой мальчик, особенно с полицией, — сказал Джек своему протеже. — Веди себя как джентльмен и будь искренним. Это избавит тебя от массы неудобств, а то и от пары лишних ходок за решетку.

Артур станет вором-джентльменом. Но пройдут годы, прежде чем он проникнется советом Джека и научится вести себя с полицией. Научится держаться подальше от тюрьмы.

Глава 2

«Профессионал»

Массачусетс и Коннектикут. 1914–1917

Артур пулей вылетел [90] с сортировочной станции и понесся к перекрестку. Пустынные улицы окутал густой предрассветный туман, мешающий понять, удалось ли ему оторваться от полицейской погони. Дело было в Питтсфилде, массачусетском городке с тридцатью тысячами жителей, приютившемся среди гор Беркшир-Хилс неподалеку от границы со штатом Нью-Йорк. До Вустера оттуда — сотня миль.

Тем августовским утром 1914 года он возвращался домой из Кливленда после доставки очередной порции нитроглицерина от Лоуэлла Джека. Денег на билет не хватило, и он решил ехать между почтовыми вагонами. В Питтсфилде поезд железной дороги Бостон–Олбани остановился погрузить почту, Артур спрыгнул со сцепки, чтобы размять ноги. И тут он услышал крики.

К нему бежали полицейский и работник станции. Артур ринулся прочь, зигзагами лавируя между вагонами. Выскочив на прилегающую к станции улицу, он остановился на перекрестке, переводя дыхание. На противоположном углу из тумана материализовался еще один полицейский. Артур развернулся и вновь бросился наутек, а патрульный Джон Салливан вынул револьвер и дал предупреждающий выстрел в воздух.

Артур продолжал мчаться, сворачивая на боковые улицы, ныряя в темные переулки. Стараясь удержаться на ногах, он перемахнул через кучу угля Электрической компании Питтсфилда, свернул в очередной переулок и оказался лицом к лицу с полицейским по имени Джон О’Коннор, который примкнул к погоне, услышав выстрелы.

Подтянувшись на ограде, Артур, сопровождаемый двумя предупреждающими выстрелами, спрыгнул в чей-то задний двор, где его и настиг Салливан.

— Следующий выстрел получишь ты, — предостерег полицейский, направив револьвер Артуру в грудь.

Весь взмокший, задыхающийся Артур сдался.

Салливан с О’Коннором отконвоировали его в отделение — оно было совсем рядом, в дряхлеющем мрачном здании [91] с решетками на окнах изнутри, форма окон делала здание похожим на темницу. Он несколько часов просидел на лавке в ожидании еще одного полицейского, занятого расследованием ночной кражи в магазинчике одежды возле станции. Артур подходил под описание человека, которого видели убегающим с места преступления. Значит, его под дулом пистолета арестовали не за то, что он ехал между почтовыми вагонами. Его подозревали в краже со взломом.

 

Менее чем за час до тех событий, примерно в четыре утра, патрульный Чарльз Бэрри, обходя свой участок, приметил чью-то фигуру на лестнице, приставленной к задней стене аптечного магазина Брауна. Мужчина пытался открыть окно на верхнем этаже. Патрульный осторожно направился к нему, но нечаянно наступил на доску. Услышав треск, мужчина спрыгнул с лестницы и нырнул на станцию.

Бэрри подозвал других патрульных и описал подозреваемого. Салливан и О’Коннор приступили к осмотру станции и прилегающих улиц. Сквозь туман Салливан разглядел двух мужчин, один из них нес чемодан. Услышав шаги приближающегося полицейского, они бросились в разные стороны. Салливан принялся искать их между вагонами и за ближайшими домами. Тут он увидел молодого человека, подходящего под описание взломщика, и ринулся к нему.

Вернувшись на Уэст-стрит, офицер Бэрри обнаружил, что кто-то, разбив окно, проник в магазин «Бостон баргин стор» в паре шагов от того места, где он заметил человека на лестнице. Пропали наручные часы, дорогой костюм и пара туфель общей стоимостью пятьсот сегодняшних долларов. Вор переоделся в украденное, бросив в магазине свой старый костюм с туфлями.

Бэрри вернулся в отделение. Несмотря на темень и туман, он с уверенностью признал в Артуре человека на лестнице. Тот согласился, что на станции был он, но о краже ему ничего не известно. К тому же одет он не в ворованные вещи, да и руки у него пустые. Но, судя по рассказу Салливана, взломщик действовал с сообщником, который по-прежнему оставался на свободе, удрав с чемоданом и добычей. Артуру предъявили обвинение во взломе, незаконном проникновении и похищении имущества.

В тот день, когда немецкие войска вторглись в Бельгию, дав старт активной фазе Первой мировой, а по Панамскому каналу прошел первый корабль, Артура привели на скамью подсудимых в одном из залов суда округа Беркшир, огромного беломраморного здания без архитектурных излишеств, где за стиль и солидность отвечали немногочисленные итальянские завитушки. Свою вину он отрицал. Репортер из местной газеты по внешнему виду семнадцатилетнего Артура дал ему двадцать пять. Когда подсудимого попросили назваться, он представился Фрэнком Дж. Уэлшем из Бостона. Судья окружного суда Чарльз Хиббард отложил слушание дела и дал полиции несколько дней на проверку, нет ли у Уэлша приводов в полицию или судимостей. Чтобы оставить Артура под стражей, он назначил неподъемный залог — пятьсот долларов, или более тринадцати тысяч в сегодняшних ценах.

Это была первая ночь Артура за решеткой — в спартанской камере два на три метра [92] городской тюрьмы Питтсфилда, массивного кирпичного реликта Гражданской войны. В какую бы сторону ни вытянул он руки, пальцы касались стены. Суда ему пришлось ждать десять дней.

Связавшись с бостонскими властями, питтсфилдские полицейские узнали, что никакого Фрэнка Дж. Уолша не существует [93]. И Артуру пришлось назвать свое подлинное имя и домашний адрес. Также он сознался, что вустерский суд счел его «неподдающимся».

Хотя его поймали на лжи, Артур продолжал настаивать на своей невиновности. Да и дело было слабым. Украденные часы нашли на одной из улиц, по которым он бежал от полицейских, но как доказать, что это он их выбросил? Его слово против показаний полицейского под присягой.

Бэрри был убежден, что на лестнице стоял именно Артур, и судья Хиббард счел его слова достаточным основанием для признания Артура виновным в попытке взлома и незаконного проникновения. Описывая Артура, просящего судью о снисхождении, один журналист — вероятно, тот же, который ошибся насчет его возраста, — отметил, что подсудимый «благовиден» и «опрятно одет», — и в этом образе уже проступает тот франт, который в свое время будет водить за нос миллионеров и особ королевских кровей. Судья, однако, ответил, что попытки Артура ввести следователей в заблуждение исключают возможность смягчения приговора. К тому же юноша, по всей видимости, утратил поддержку родных. Отца, мол, известили об аресте сына, но он так и не объявился. Артур принялся объяснять, что у отца плохо со здоровьем, что он «искалечен ревматизмом» [94] и не в состоянии ехать в питтсфилдский суд.

Судья назначил максимальное наказание [95] — пять лет в реформатории Массачусетса. Тот суровый приговор, как напишет питтсфлдская газета «Беркшир Игл» пару десятилетий спустя, «ознаменовал собой окончание его любительских занятий [96] и дебют в качестве профессионала».

Артур на суде сказал правду. Магазин ограбили еще до того, как его поезд остановился в Питтсфилде. Один из самых выдающихся в истории воров прославится благодаря именно таким преступлениям, но вот конкретно этого преступления он не совершал.

 

В реформаторий Артура доставили в наручниках. Массивное здание в городке Конкорд, в двадцати милях к западу от Бостона, выглядело так, словно архитектор пытался скрестить армейские бараки с часовней. Восьмигранная, увенчанная башней центральная ротонда нависала над распростертыми крыльями здания с высокими окнами и камерами внутри. Оформление вновь прибывших проходило с эффективностью заводского конвейера. Сначала Артура взвесили, замерили рост, затем он подписал разрешение администрации вскрывать личную почту и выложил все деньги, которые вернут при освобождении. Волосы ему коротко остригли — «безжалостно обкорнали» [97], как выразился один бывший арестант. Когда он переоделся в тюремную робу, его сфотографировали в профиль и анфас, замерили окружность головы, длину среднего пальца, левой ступни и прочих частей тела, включенных в систему бертильонажа [98], чтобы его могли идентифицировать, если он повторно нарушит закон. Весьма вероятно, что отпечатки пальцев тоже сняли, поскольку дактилоскопию уже успели провозгласить [99] идентификационной системой будущего. Камера с кирпичными стенами и стальной решеткой-дверью с трудом вмещала кровать, умывальник, туалетное ведро и маленький столик со стулом.

«Конкорду» — как обычно называли реформаторий Массачусетса — на тот момент было почти сорок лет, его создали как альтернативу государственным тюрьмам — исправительное учреждение для несовершеннолетних, для осужденных за мелкие правонарушения и для отбывающих наказание впервые. «Всегда следует иметь в виду коррекцию непослушания [100] параллельно с образованием, адаптированным под особые нужды и способности юношей, — писала о “Конкорде” одна бостонская газета тех времен. — Их поместили туда не столько ради наказания, сколько ради обучения». Они оказались там, как объяснил один судья по делам несовершеннолетних, который отправил в «Конкорд» свою порцию арестантов, поскольку «с ними не справились [101] ни семья, ни школа, ни церковь». Реформаторий считался последним шансом уберечь непокорных подростков от преступной стези.

Артур привык к тамошнему режиму работы профессиональных курсов и учебы. По будням в полседьмого утра его будил раздражающий звук «постылого звонка», по выражению того же бывшего арестанта. В мастерских реформатория изготавливали [102] обувь, одежду, мебель для больниц и других государственных заведений. Там можно было выучиться хоть на гравера или печатника, хоть на каменщика, плотника или водопроводчика. На огороде выращивали овощи к обеду.

В конце рабочего дня реформаторий превращался в подобие закрытой школы-интерната. Обитатели «Конкорда» посещали вечерние уроки — «аспирантуру» [103], как в шутку называли их местные сотрудники, — чтобы подтянуть свое общее образование. «Поощрялось чтение книг из тюремной библиотеки, чья коллекция насчитывала шесть тысяч томов, в том числе духоподъемные произведения о людях, которым довелось бороться [104] за жизнь и выйти победителями», — отмечал капеллан Роберт Уокер. Приглашенные специалисты читали лекции на самые разные темы [105] — пчеловодство, угледобыча, прогулки по Норвегии, жизнь в далекой Сибири. Десятки заключенных примыкали к кружкам [106], которые собирались дважды в месяц для обсуждения столь серьезных материй, как этика, литература, трезвый образ жизни. Подопечные совместно с персоналом выпускали еженедельную газету на шестнадцати страницах, где публиковались стихи и проза заключенных, а также колонка «Новости внешнего мира» [107]. Спортивные и военные секции развивали физическую форму и воспитывали дисциплину.

Но под поверхностью проглядывала темная, суровая реальность. Некоторые узники «Конкорда» исправлению не поддавались, «гордились своими криминальными наклонностями» [108] — по словам одного из местных законодателей — и «при любой возможности развращали других». Кроме Артура, там содержалось около семисот человек [109] в возрасте от пятнадцати до тридцати шести. Большинство из них, как и он, сидели за кражу или незаконное проникновение [110], но некоторые получили сроки за разбой, грабеж, изнасилование или поджог, и никаких мер, чтобы организовать содержание юных и восприимчивых отдельно от искушенных и неисправимых, не принималось.

Один политик, приехавший ознакомиться с жизнью «Конкорда», пришел в ярость, обнаружив «мальчишку в коротких штанишках [111] в компании закоренелых бандитов». И из-за этого ядра матерых преступников все усилия по реабилитации, которой добивались в мастерских и классных комнатах, зачастую шли насмарку. По мнению газеты «Фитчбург сентинел», реформаторий был не более чем «школой криминального образования» [112]. Рецидивисты, представавшие перед судом за новые преступления, нередко оказывались — как называла их пресса — «выпускниками [113] Конкорда». Один подросток поведал судье, что заключенные посвящают «досуг планированию преступлений [114], которые предстоит совершить на воле». Если Артур уже тогда собирался совершенствоваться на поприще краж и проникновений в дома, то недостатка в учителях «Конкорд» не испытывал.

 

В марте 1915 года, отсидев семь месяцев [115], Артур получил право претендовать на условно-досрочное освобождение. Арестанта могли выпустить раньше срока, если он хорошо себя вел, следовал правилам, осваивал то или иное ремесло и повышал уровень образования. Артура вызвали на собеседование. Администрация изучила историю его работы и поведения, проверила в том числе, брал ли он книги в библиотеке и посещал ли воскресные богослужения. Комиссия обычно отказывала тем, у кого нет работы, жилья и близких, которые будут за ними приглядывать. «Если вышедший из тюрьмы [116] сразу не найдет работу, — предостерегал в “Бостон Глоуб” член одной из таких комиссий, — он будет открыт искушениям преступного мира».

Родители навещали Артура в «Конкорде» [117], он убедил их в своей непричастности к питтсфилдским кражам, и они подтвердили, что сын может жить у них. Один из братьев согласился взять его к себе в фирму по продаже спиртного на канцелярскую работу. Несмотря на периодические неприятности с полицией и тюремный срок, Артур как-то умудрился получить школьный аттестат [118]. Освобождение было гарантировано.

Он оставался на воле полтора года. За это время он столкнулся с полицией лишь однажды — в 1915 году его оштрафовали на десять долларов [119] за пребывание пьяным в общественном месте. На полосы местных газет он вернулся той же осенью после дорожного происшествия. Одного водителя поздно вечером ослепил свет фар едущего навстречу автомобиля, и он резко свернул — а там шли Артур с девушкой [120]. Он засунул их в машину и помчался к врачу. Артур и его спутница отделались массой ушибов и синяков, обошлось без переломов.

Вновь его арестовали в сентябре 1916 года, вменив нарушение условий досрочного освобождения. Что именно случилось — пресса не сообщила. Артура отправили назад в «Конкорд» [121], где ему предстояло досиживать свой пятилетний срок. Тогда он стоял на пороге двадцатилетия. Срок должен был закончиться в начале 1921 года — ему уже исполнилось бы двадцать четыре.

Но бушевавшая в Европе война, похоже, сулила ему билет на свободу. В 1916 году от всех обитателей «Конкорда» требовалось пройти военную подготовку — вероятно, на случай если Штаты вступят в войну. «Мы не пытаемся [122] сделать из них солдат, — объяснял капеллан Уокер, — наша цель — показать пример физической, умственной, моральной мужественности». Капеллана впечатлил «дух патриотизма» [123] среди заключенных. «Они услышали призыв к молодежи встать на защиту человечества, — отметил он, — и теперь с нетерпением ожидают возможности откликнуться на него, когда выйдут из тюрьмы — на фронте или на производстве, в зависимости от ситуации».

Когда в апреле 1917 года Америка объявила войну Германии, Артур оказался в числе тех «примеров мужественности», которым не терпелось внести свою лепту. В июне 17-го, через девять месяцев после возвращения в реформаторий, его снова условно-досрочно выпустили. Он пошел работать на один из заводов компании «Ремингтон армз — юнион металлик картридж компани» в Бриджпорте, Коннектикут, которая считалась одним из крупнейших в стране производителей [124] винтовок, пистолетов, боеприпасов, штыков и снабжала своей продукцией армию США, а также Британию, Россию и других союзников. Его поставили в кузнечный цех, где ковочные молоты придавали раскаленным болванкам нужную форму. Один журналист, посетивший завод тем летом, отметил, что рабочие, похоже, вовсе не замечают «невыносимой жары» [125] от печей и расплавленного металла.

Артур занимался здесь контролем качества. Бракованное оружие или боеприпас могут покалечить или даже убить того, кто ими пользуется, и поэтому на службе в компании состояло несколько сотен контролеров [126]. Этот огромный комплекс общей производственной площадью свыше девяносто тысяч квадратных метров, где работало двадцать тысяч человек, в 1917 году ежедневно выпускал пять тысяч винтовок для русской армии [127] плюс несколько миллионов патронов. Чтобы снизить риск забастовок, которые прерывают производственный процесс, и удержать работников, компания щедро оплачивала их труд [128] и установила восьмичасовой рабочий день, а против саботажа применялись жесткие меры безопасности. Охранники стояли на своих постах, и Артур на входе и выходе должен был всякий раз предъявлять карточку с номером.

Явившись 5 июня в призывную комиссию [129], Артур в регистрационной форме написал, что помогает матери и отцу-инвалиду. Кроме того, он заявил, что родился в 1894 году — то есть ему не двадцать, а двадцать два. Если бы он назвал свои «истинные биографические данные [130], включая возраст», позднее объяснил он, то раскрылось бы его криминальное массачусетское прошлое. Дело в том, что если человек обвинялся в мелких правонарушениях, то его еще могли зачислить на военную службу, но если он сидел в тюрьме за кражу со взломом и прочие тяжкие преступления, то он мобилизации не подлежал [131]. А Артур во что бы то ни стало хотел как можно скорее попасть на фронт.