1. Жизни под откос

Самой изнурительной борьбой, в которую я когда-либо вступала, оказалась борьба, которую я вела сама с собой.

Я была той девушкой, которая не стала бы разводить костер, несмотря на пронизывающий холод, лишь бы не осветить путь своему врагу. Я была той девушкой, которая из гордости не позволила бы себе просить о помощи, даже если бы умирала с голоду; которая, пересилив боязнь вида крови, поступила в медицинский университет, которая умела молчать, а при необходимости обворожить своим красноречием, которая умела устанавливать личные границы и говорить нет, которая отстаивала свои идеи до конца, которая имела свои идеалы и убеждения, которая казалась легкой и воздушной, но при этом уверенно стояла на ногах.

А сейчас? Сейчас я чувствую себя дымкой, которая рассеется при первом же дуновении ветра.

Неужели все кончено?

Неужели мир рухнул?

Я нахожусь под его руинами?

Или руины – это я?

Я услышала шепот подруги Октем, сидевшей рядом со мной: «Караджа». Одетые в черное с головы до ног, мы ехали в черном микроавтобусе, предоставленном Федерацией профессионального бокса. За маской равнодушия скрывалась скорбь, окрашивающая все вокруг в оттенки печали. Я посмотрела на свои черные волосы, рассыпавшиеся по плечам; черный платок готов был соскользнуть с головы. Разжав дрожащие пальцы, я приподняла голову, закрыла глаза и крепко сжала губы.

Караджа. Это мое имя.

Когда моя мама была юной, к ее дому в родной деревне часто прибегали косули. Опасаясь, что ее отец может застрелить их, мама подбирала подол юбки и бежала прогонять незваных гостей, не обращая внимания на непогоду и грязь. Как-то раз одна косуля рассердилась и погналась за моей мамой через всю деревню до самого источника. Именно в тот день она встретила моего отца; он был просто случайным прохожим, остановившимся утолить жажду, – так говорит моя мама, ведь я не знаю своего отца. Я никогда его не видела. Из-за упрямства той косули судьбы моих родителей пересеклись, а образ тех прекрасных косуль из деревни, которую моя мать покинула после этой встречи, навсегда остался в ее памяти. Имя моему брату дал дед, но, когда мама увидела меня, она сказала: «Мою черноглазую девочку должны звать Караджа. Пусть глаза ее черные, а судьба будет светлой».

Теперь это единственный лучик, освещающий мне путь, потому что я одинока. А сегодня одиночество чувствуется еще острее.

Все детство я носила мешковатые рубашки, которые свисали с моих хрупких плеч, и тайком присваивала одежду из гардероба брата. Мое детство прошло незаметно, или, может быть, я слишком рано повзрослела. Шум в доме создавал только мой брат; он отличался вспыльчивым характером, и мы узнавали о его приходе домой по звуку громко хлопнувшей двери. Не заходя на кухню, где я делала уроки за столом, а мама фаршировала долму, уже из коридора он интересовался, что можно поесть, потом обыскивал холодильник, набирал в перекус столько, сколько мог унести, и уходил в свою комнату, откуда не показывался до самого вечера.

– Едой, которую ты утащил, можно как минимум сутки кормить голодных в Африке, – говорила я ему вслед.

Он шел в свою комнату, не останавливаясь, и отвечал, не оборачиваясь:

– Эта еда гарантия твоей безопасности как минимум на неделю.

Полицейский стал нашим постоянным гостем, еженедельно принося очередную жалобу. В округе не было ни одного парня, с которым бы не подрался мой брат; особенно попадало тем, кто заглядывался на меня. Мое имя было у всех на слуху, и все знали, что Караджа из дома с синей дверью – неприкосновенная. Все боялись моего брата, поэтому не осмеливались даже поздороваться со мной. Однажды, когда я училась в средней школе, в День святого Валентина один мальчик оставил на моем столе красную розу, которую сорвал в саду. Мой брат, узнав об этом, заставил его съесть эту розу вместе с шипами, а остальных – смотреть, как несчастный мучительно ее жует. Он был психопатом. Его воображение превращало любой невинный взгляд в мою сторону в назойливое домогательство, в каждом проходящем мимо дома человеке он видел потенциального вора, во всех женатых и разведенных мужчинах – коварных хищников, жаждущих заполучить мою мать.

Несмотря на недостатки нашего района и школы, я всегда считала, что его опасения были чрезмерными. Были.

Однажды брат сидел перед телевизором в тишине уютного вечера и следил за развитием событий в сериале, который с волнением смотрел каждую неделю. В момент напряженной сцены он внезапно бросил взгляд на мать, чистившую для него яблоки, и, как будто подгоняемый внезапной решимостью, произнес:

– Мама. Я буду драться.

На следующее утро ему предстояло сдавать экзамен в университете. Мама молча поставила на стол контейнер с очищенными фруктами и ушла в свою комнату.

– Я же просила его не делать этого, – прошептала я в пустоту, не в силах отвести взгляд от своих побелевших холодных рук.

– Что? – переспросила Октем, слегка повернувшись ко мне и немного наклонившись, чтобы увидеть мое лицо. – Караджа, что ты сказала?

Я просила его не делать этого. Я сказала ему, что утром он должен пойти и сдать экзамен, что нужно хорошо подготовиться и поступить в университет. Я знала, что брат интересуется боксом, ведь он ходил в спортзал и наблюдал, как тренируется молодежь. Он тоже занимался спортом и был крепкого телосложения; но ему не нужно было пробовать себя в боксе. Ему нужно было, получить профессию и устроиться на хорошо оплачиваемую работу – это единственное, чего хотела от нас мама.

– Вы должны учиться и твердо стоять на ногах. Тогда вы будете свободны и ваши решения будут зависеть только от вас самих, – всегда говорила она.

Это все, что от него требовалось.

В то утро он ушел из дома и больше не вернулся.

Говорят, что каждый шаг, который мы делаем, и каждая дорога, на которую мы ступаем, отражают сделанный нами выбор и определяют нашу судьбу. Этот выбор – темные улицы, где можно заблудиться, и безлюдные склоны, требующие от нас неустанной выносливости и определяющие темп нашего дыхания и ритм бьющегося сердца. У нас есть выбор. В наших силах сидеть с достоинством, словно на троне, или ссутулиться, словно под тяжестью невидимого груза. От нашего выбора зависит все. Наш выбор делает нас такими, какие мы есть.

В ту ночь прямая дорога, по которой я так долго шла, разветвилась на две, а небо, всегда казавшееся далеким и недоступным, обрушилось на мою голову. Оцепенев на ледяном и мокром асфальте, я была не в силах решить, какой путь выбрать.

В ту ночь вдруг осознала, что даже уклонение от выбора – это тоже выбор, а шипастые ветви терновника, укоренившегося в груди, обвили мое сердце. Говорят, что кладбище манит к себе тех, в чьих сердцах угас огонь жизни. Каждый день, проходя мимо морга, я невольно бросаю взгляд на это мрачное здание. Я знаю, что однажды и меня привезут сюда на носилках под белым покрывалом. Размышляя об этом, я понимаю, что жизнь можно прожить даже с оледеневшим сердцем, ведь человеческий дух способен выдержать невообразимые испытания и невзгоды. Сейчас, после всего пережитого, я осознаю это с предельной ясностью.

Об этом не пишут в школьных учебниках.

Образование, которое мы получаем, не способно подготовить к жизненным испытаниям; мы познаем все на собственном опыте. Каждое пережитое событие подобно семени, посеянному в саду нашего сознания. Его можно полить и, если посчастливится, вырастить из него прекрасный цветок опыта. Но мой сад сожгли. Моя некогда плодородная почва превратилась в бесплодную пустошь. Материнское молоко, когда-то согревавшее меня, превратилось в горький ком, застрявший в горле. Каждое утро я просыпаюсь, ошеломленная тем, что снова наступил рассвет, земля продолжает вращаться, а жизнь идет своим чередом.

Жизнь не измеряется количеством потерь. Жаль. Я первая начала бы рыть себе могилу.

Подняв взгляд, я увидела протянутые ко мне теплые изящные руки Октем. На указательном пальце левой руки была татуировка, напоминающая о ее любимой собаке, ушедшей в лучший мир.

– Караджа, – произнесла она голосом нежным, как шелест листвы. – Нам пора выходить. Сейчас начнется погребение. Все ждут тебя.

Будучи свидетелем множества хирургических вмешательств, я видела пациентов, покидавших этот мир прямо на операционном столе; я не раз наблюдала, как мои преподаватели, стоя в конце коридора и засунув руки в карманы белого халата, без тени сострадания сообщали родным страшные новости. Я никогда… никогда ничего не чувствовала. Я была свидетелем того, как люди падали на колени, сотрясаемые отчаянными рыданиями, но оставалась безучастной, не в силах разделить их боль.

А теперь в глубине души я сама стою на коленях в безмолвном отчаянии.

– Смотри, – прошептала мне жизнь. – Я снова лишила тебя любимого человека. И я могу сделать это еще много раз. Теперь ты как хрупкое здание, разрушенное землетрясением и обреченное на снос.

– У тебя есть обезболивающее? – спросила я хриплым голосом.

В отчаянной попытке найти что-то Октем перебрала содержимое сумки, а затем повернулась ко мне с нескрываемым беспокойством. Она нахмурилась, но затем выражение ее лица смягчилось.

– Думаю, у тебя есть, – сухо произнесла она, показывая на мою черную сумку. Расстегнув молнию, Октем просунула руку внутрь. – Я положила таблетки для твоей мамы вчера вечером, на случай если ты забудешь. Кажется, там были и обезболивающие. – Из кучи пузырьков с разноцветными этикетками она достала тот, что был из темного стекла; звук ударяющихся друг о друга таблеток нарушил тишину, царившую в микроавтобусе.

Я взяла холодный пузырек и пробежалась глазами по надписи на нем. Это был сильный обезболивающий препарат, отпускаемый по рецепту. Я понимала, что не должна принимать его, но в ту минуту ничто другое не могло облегчить пульсирующую боль в голове, поэтому я отвинтила крышку, вытряхнула одну из бело-желтых капсул и проглотила.

Я наивно полагала, что если смогу пережить этот день, то хуже уже не будет.

Не оглядываясь на Октем, я протянула руку и открыла дверь микроавтобуса. Осень в этом году была суровая. Я поднялась с кресла и вышла на улицу. Сильный порыв ветра ударил в лицо, замораживая слезы в острые кристаллы, царапавшие кожу. Мои волосы и тюлевый платок быстро растрепались. Следом за мной вышла Октем. Шмыгая носом от холода, она встала передо мной, поправила сползший с моей головы платок и закрепила его заколкой, которую вытащила из волос.

– Осторожно, не урони, хорошо? Земля мокрая. Вчера был такой ураган, хорошо, что дома не снесло крышу.

Я едва заметно кивнула, вытерла тыльной стороной ладони нос и осмотрелась. Со стороны кладбища доносились голоса людей; их едва можно было разобрать, но мне было безразлично. Я сделала несколько шагов в сторону от машины и попыталась разглядеть господина Хильми, тренера моего брата. Впереди, среди раскачивающихся ветвей деревьев и белых мраморных надгробий, я увидела скопление незнакомых лиц, собравшихся вокруг имама[7]; без сомнений, это были друзья моего брата и члены его команды.

Потом я увидела три венка, лежавшие на грязной дороге; они были огромными, на их лентах чернели слова соболезнований от Федерации профессионального бокса. Я почувствовала жар в груди. Несмотря на мороз, внутри меня бушевало пламя. Пока Октем закрывала дверь машины, я повернулась и направилась в сторону венков. Пока микроавтобус не остановился у ворот кладбища, я не подозревала, что его прислали из федерации. У входа стояло несколько журналистов. Они стремились запечатлеть сенсацию для своих новостных сюжетов, а лицемерные представители федерации фальшиво выражали мне сочувствие, желая утихомирить шквал критики в СМИ. Это они прислали прессу к воротам кладбища. Я точно знала.

В приступе гнева я перевернула два венка, а затем, стиснув зубы, изо всех сил ударила третий. Я сознавала, что все собравшиеся вокруг холодной ямы, которая станет новым домом для моего брата, устремили на меня изумленные взгляды, но меня это не волновало.

– Караджа, прошу тебя, не делай этого. – Октем схватила меня за руку и потянула прочь от венков, которые я безжалостно топтала. Она встала передо мной и положила руки мне на плечи. – Не надо, прекрати. Это бессмысленно.

– Я знаю, Октем, – прошептала я сухим голосом, потерявшись в своих мыслях. – Но в чем вообще есть хоть какой-то смысл? Где этот смысл? – Я убрала ее руки и пошла дальше; вокруг были разбросаны цветы, оторвавшиеся от венков. Я снова пнула один из них, ударившись ногой об дерево. – Ну и кого я смогла защитить в этом беспощадном мире?

– Караджа, пожалуйста, не надо…

– Что не надо, Октем?

– Не загоняй себя в могилу вместе с ним.

Развевающиеся волосы хлестали меня по лицу, кожу обжигал ледяной ветер, в глазах померкло, мир погрузился во тьму. Я хотела смочить пересохшие губы, но не было сил даже сглотнуть. Тело стало тяжелым, ноги не могли нести его дальше, а легкие отказывались впускать воздух.

– Пойдем, – сказала Октем, протягивая мне руку. – Пойдем, и покончим с этим. Нас ждут. Тебя ждут, Караджа. Давай. – Она сделала шаг в мою сторону. – Ну же, возьми меня за руку.

Я взглянула на ее руку, потом на ее глаза, призывающие идти дальше; но я не хотела идти дальше. Покончить с этим? О чем говорит Октем? Кто меня ждет? Все, кого я мечтала видеть рядом с собой на жизненном пути, покинули меня. Больше нет такой руки, за которую я хотела бы ухватиться.

Горячая слеза скатилась по огрубевшей от холода коже. Соль обжигала кожу, а вода оставляла за собой пустоту.

– Пойдем, малышка, – со слезами на глазах пробормотала Октем, взяла меня за руку и потянула к себе. Она нежно обняла меня, а мои руки болтались, как сломанные ветки. – Мы встретились не так давно и еще не до конца знаем друг друга, но тем не менее мы уже выбрали общий путь, верно, Караджа? Мы решили жить под одной крышей. Я не люблю обниматься и знаю, что ты тоже, но отныне мои объятия всегда будут открыты для тебя. Ты можешь в любое время лить слезы мне в жилетку. Я обещаю, что не буду злиться.

Я резко выдохнула, издав нечто похожее на смех, однако выражение моего лица не имело ничего общего с радостью. Октем обладала такой же силой духа, как и я. При каждом ее появлении я улавливала тонкий аромат духов. Несмотря на то что мы уже некоторое время жили под одной крышей, мы никогда не говорили по душам, поэтому ее приезд сюда и поддержка имели для меня огромное значение.

Люди, которые остаются рядом в момент, когда никого больше нет, заслуживают особого места в наших сердцах.

Встряхнув головой, я отступила, высвободилась из ее объятий, наклонила голову, шмыгнула носом и глубоко вдохнула.

– Хорошо, – сказала я хриплым голосом, не понимая, когда успела охрипнуть. Октем обхватила меня за плечи; мы пошли бок о бок, сошли с тротуара, вошли на кладбище и двинулись по каменной дорожке. Опавшие листья под ногами хрустели, словно эхо шагов тех, кто покинул нас, когда пришло их время. Происходящее казалось каким-то безумием.

Когда пришло их время? Нет. Время для моего брата еще не пришло. Его туда отправили. Оторвали от жизни. Уничтожили. Убили.

– Проходи, девочка, проходи, – сказал господин Хильми, отступая в сторону, чтобы я могла пройти между остальными. Рядом с пустым гробом, прямо перед могильной ямой, стоял имам в белом одеянии. На голове у него был тюрбан, а в руках – книга.

Охваченная ужасом, я опустила взгляд и заглянула в глубину могильной ямы – под деревянными досками виднелась белизна савана. Они мне его не показали. Или, может быть, я не захотела его видеть, не помню. Я не помню того проклятого утра. Я не помню даже своего имени.

– Мой брат был крупным парнем, он не поместился бы в этой узкой яме, – сказала я дрожащим голосом, не отрывая взгляда от могилы. – Вы хороните не того человека.

Отстранившись от Октем, которая нежно гладила меня по спине, я перевела взгляд на имама, а затем на господина Хильми. Товарищи по команде, окружавшие нас, смотрели только вниз.

– Почему вы ему не сказали? – прошептала я. Хотелось кричать, но мой голос был слаб и тих. – Почему вы не сказали ему идти домой?

Ноздри господина Хильми расширились, он отвел от меня взгляд, уставившись в землю.

– Смотрите мне в глаза, – я пыталась сказать как можно увереннее, но голос дрогнул. – Пожалуйста, смотрите на меня, – пробормотала я. – Почему вы не сказали ему сдаться?

– Твой брат был очень гордым человеком, – ответил господин Хильми, сцепив руки перед собой. – Он не хотел прекращать бой, потому что считал это позором.

– Господин Хильми, – перебила его Октем. – Не стоит говорить об этом здесь и сейчас.

– Пожалуйста, не лезь в это, Октем. – Мой голос звучал как удар молотка, вгоняющий гвоздь в уже треснувшую стену. – Чего вы ждете? – спросила я, повернувшись к товарищам брата по команде, двое из которых держали лопаты и стояли рядом с кучей земли. – Разве не вы убили моего брата? Почему бы не закопать его прямо сейчас?

– Госпожа Караджа, – сказал господин Хильми, сдерживая себя. – Что это за слова? Если они в чем-то и виноваты, то только в том, что до конца поддерживали вашего брата.

– И что же произошло в конце? – Испытывая жгучий гнев, я перевела взгляд с господина Хильми на друзей брата, державших лопаты. Я старалась дышать носом. – Что стало результатом вашей поддержки? Гроб, который вы принесли на своих плечах?

Один из его друзей, не отрывая взгляда от земли, закрыл глаза, вдохнул холодный октябрьский воздух и сухо произнес:

– Мы ждали, чтобы вы первой бросили землю. – Он не смотрел на меня.

Я понимала, что мои обвинения очень серьезны и что брат выбрал эту профессию на свой страх и риск, но мне было трудно мыслить здраво!

Я зажмурилась, пытаясь взять себя в руки, и, повернув голову, сделала глубокий вдох. Смогу ли я? Мои руки дрожали, я сжимала и разжимала кулаки, впиваясь длинными ногтями в ладони, пытаясь сосредоточиться. Я прикусила нижнюю губу и почувствовала металлический привкус крови.

Я подняла руку, как бы говоря «Дай», и взялась за деревянный черенок лопаты.

– Ты заставил меня делать это, – прошептала я. – Вы заставили меня делать это.

Звук мокрой земли, падающей на доски, эхом отдавался в моем сознании. Он напомнил мне звук дождя, стучащего в окно летним вечером, когда я сидела за письменным столом в гостиной… Каждый вторник, перед тем как уйти на рынок, мама ставила на плиту кастрюлю и говорила мне приглядывать за ней. А я упорно забывала. За ужином мой брат по подгоревшему вкусу еды понимал, что мама снова доверилась не тому человеку, и ругал меня.

– Я не говорю тебе не учиться, Караджа, учись, но пока ты ищешь квадратный корень из икс, могла бы и за едой присмотреть…

– Я вообще не слышу, как мама уходит из дома, как же я вспомню, что надо выключить плиту?

– Разве я не говорила тебе заниматься на кухне? – говорила тогда моя мама.

А я отвечала:

– Стол в гостиной шире и удобнее.

Могилу моего брата засыпали землей. Сверху положили несколько роз и гвоздик. Прочитали молитвы, а затем толпа исчезла. Его товарищи по команде направились в сторону выхода с кладбища; проходя мимо меня, они что-то говорили, но я слышала только их бормотание. Я была погружена в свои мысли, не воспринимала и не понимала сбивчивые слова; все, что они говорили в тот момент, не имело никакого значения.

Господин Хильми подошел и остановился передо мной; его голова была опущена. Он положил одну руку мне на плечо, словно переводя дыхание, провел другой рукой по бороде и с трудом выдохнул. Его губы шевелились, он смотрел мне в глаза, я слушала его, но ничего не слышала. В ушах стоял гул, как будто рядом взорвалась бомба и от высоких децибелов пострадал слух.

Я рассматривала цветы, лежащие на могиле, когда поняла, что мы с Октем остались одни.

– Караджа, я не была знакома с твоим братом, но, если бы мне выпала такая честь, не сомневаюсь, что увидела бы в нем ту же отвагу, непокорность и силу духа, что и в тебе. Я не сомневаюсь, что он был прекрасен, ведь у него такая очаровательная сестренка. – Октем стояла в одном шаге от меня, ее рука лежала на моем плече. Слушая ее слова, я с трудом сдержала слезы и отвела взгляд от могилы. Начал моросить дождь.

– Он бы сказал, что ты неподходящая для меня подруга, – пробормотала я пересохшими губами, резко выдохнув. – Сначала он осуждал бы тебя за внешность, считая, что раз ты красишь волосы и у тебя пирсинг и татуировки, значит, нас воспитывали по-разному и я не должна с тобой общаться. Не зная о том, что я утопаю в собственной грязи. Потом бы он понял свою ошибку и проникся к тебе симпатией.

– В самом деле, Караджа, – сухо отозвалась Октем. – Ты никогда не рассказывала мне о брате. И я не знала, что он был известным боксером.

– Мы долго не общались. – Когда я слегка повернула голову в сторону Октем, ее рука соскользнула с моего плеча. Она шагнула вперед и оказалась прямо передо мной. У нее было напряженное выражение лица, она поджимала губы – она не знает, что делать или говорить.

Зазвонил телефон, мы обе перевели взгляд на карман ее пальто.

– Извини, – пробормотала Октем, потянулась в карман и достала телефон. – Надо было выключить его. Прошу прощения… – Она смотрела на экран, собираясь отклонить звонок.

Я догадалась, что ей нужно взять трубку.

– Ответь, – сказала я.

– Не буду, – пробормотала она. – Это директор кафе. Если я отвечу, то он обязательно вызовет меня на работу и попросит поработать сверхурочно.

– А если ты не ответишь, он тебя не уволит?

– Пусть увольняет, – строгим и серьезным голосом сказала Октем. – Сейчас я должна быть здесь.

– Октем… – Пытаясь собраться с мыслями, я рассеянно огляделась и вдохнула запах влажной из-за моросящего дождя почвы. – Ты иди. Я хочу побыть здесь наедине с братом еще немного. Потом возьму такси и приеду домой. Увидимся вечером.

– Но Караджа…

– Если мы не будем вовремя оплачивать аренду, есть большая вероятность оказаться зимой на улице. – Телефон продолжал непрерывно звонить, и я кивнула, указывая на экран. – Какой смысл тебе торчать тут?

Я поймала удивленный и обеспокоенный взгляд Октем. Несмотря на ее замешательство, ей следовало прислушаться и уйти. Я говорила искренне: сейчас она не могла мне ничем помочь, а вот если нас выгонят из квартиры, это обернется для нас большими неприятностями.

– Хорошо, – сказала Октем. – Пожалуйста, не задерживайся до темноты, тем более сегодня температура опустится ниже нуля. Можешь заболеть. И обязательно вызови такси прямо к воротам кладбища, потому что у входа все еще стоят журналисты.

Я кивнула. Уходя по мощеной тропинке к широкой дороге, Октем ответила на звонок:

– Слушаю вас, господин Экрем, – после чего развернулась и исчезла между высокими, плотно посаженными деревьями. Микроавтобус федерации стоял на том же месте. В нем оставался только водитель, погруженный в чтение газеты. Это был лысеющий мужчина средних лет. Я не планировала возвращаться вместе с ним.

Мой взгляд блуждал по окрестностям, когда в нескольких метрах от меня я заметила еще одну похоронную процессию. Если бы я пришла сюда однажды на рассвете и бродила до заката, сколько похоронных процессий я бы увидела? Недалеко от меня раскинулось грунтовое поле, на котором стояла строительная техника. Вероятно, рабочие ушли на обед. Когда я приеду на следующей неделе, в вырытых сегодня могилах будут лежать холодные тела людей, которые сейчас живы?

Я подошла к холмику, где покоился мой брат, и опустила веки. Дождь падал на ресницы, словно разделяя мою печаль. Подняв голову, я увидела черный силуэт, возвышавшийся передо мной. Внутри меня вспыхнул ледяной огонь.

Убийца.

Мои глаза опухли от слез, я не могла даже моргнуть. Пыталась набрать воздух, но мне показалось, что невидимая сила обхватила мою грудь, сдавливая ее так сильно, что дышать было невозможно. В легкие попадал не кислород, а пары бензина, которые воспламенялись и причиняли нестерпимую боль. В теле бушевало пламя, но в то же время я ощущала холод, пронизывающий до костей.

Одетый в черное с головы до ног, он выделялся лишь мерцающими карими глазами. Ботинки, брюки, длинное пальто были испачканы грязью… Волосы взъерошены. Глаза покраснели, а губы потрескались. Взгляд стал безжизненным, неподвижным и пустым.

Я сжала замерзшие руки в кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

– Как ты смеешь здесь появляться? – ледяным тоном спросила я. – Что ты тут делаешь? – Я нахмурила брови – они стали как лезвия ножа.

Я двинулась в его сторону. Обходя могилу, я оступилась и угодила в лужу. Грязь облепила мои ноги, но я не колеблясь пошла вперед. Он стоял как вкопанный. Мое дыхание участилось, и я, задыхаясь, выдохнула:

– Убийца.

Он даже не моргнул, его взгляд был прикован ко мне. Стиснув зубы, я сделала шаг вперед и с силой толкнула его в грудь.

– Ты убийца! – крикнула я.

Его веки медленно опустились, как будто он хотел отгородиться от моих слов. Неужели он не хотел их слышать? Или, может быть, они вызывали у него гнев и таким образом он пытался успокоиться? Гнев? Какой у него может быть гнев?

– Зачем ты пришел сюда? – продолжала кричать я, толкая его с такой силой, что он пошатнулся и отступил назад. Чем больше он отступал, тем сильнее я его толкала. – Хочешь успокоить совесть? Для чего? Для того чтобы снова выйти на ринг и продолжить убивать людей? Чтобы принести горе и в другие семьи?

Он ничего не делал. Вообще ничего. Человек, которого мой брат не мог сдвинуть с места своими крепкими кулаками во время поединка, теперь шатался, как картонная фигура, от моих слабых толчков.

– Будь ты проклят! – Я собрала остаток сил и толкнула его в последний раз, отчего он пошатнулся и отступил еще на несколько шагов.

Лучше бы я лишилась рук, чтобы не зашивать твои раны. Лучше бы я пошла и пожаловалась в федерацию, даже если бы за это мне отрезали язык. Я не должна была молчать.

Лучше бы я убила тебя той ночью, тогда ты не смог бы убить моего брата.

Боль подкрадывалась к горлу, словно голодный зверь, царапая и терзая меня острыми когтями. Глаза пылали огнем. Я не могла понять, текут ли по щекам слезы или это дождь хлещет меня по лицу. Он смотрел на мои поникшие плечи.

– Что теперь? – спросила я, сдерживая отчаяние, гнев и ненависть, которые отражались в моих заплаканных глазах. Я снова начала безжалостно колотить его кулаками в грудь. – Что теперь, говори?! Скажи мне, скажи мне хоть что-нибудь! Говори! Открой свой проклятый рот!

Он нахмурил брови. Капли дождя стекали по его волосам, ресницам, кончику носа и подбородку, но он оставался неподвижным и безмолвным. Его место было за решеткой, но он стоял здесь, передо мной, на свободе. Разве справедливо оставлять безнаказанными сильных и влиятельных?

– Как ты посмел прийти сюда? – крикнула я, шмыгнув носом, и закусила нижнюю губу. – Уходи.

Я решительно шагнула к нему и указала на дорогу, ведущую к выходу с кладбища.

– Уходи!

– Я не могу уйти, – хрипло проговорил он, сглотнув и закрыв глаза. Слова, сорвавшиеся с его губ заставили мой пульс участиться. Его голос был таким, каким я его помнила, – низким и звучным. Однако если в ту ночь он вызывал у меня интерес, то сейчас – только отвращение.

– Прости, – услышала я. Извинение повисло в воздухе. Когда звук дождя, барабанящего по мраморным плитам, слился с оглушительным звуком пощечины, я пришла в себя и поняла, что не помню, в какой момент подошла к нему, подняла руку и ударила, не сдерживая ярость. Это произошло инстинктивно, без участия моего сознания. Но если бы я сделала это снова, то вложила бы в удар столько силы, что могла сломать руку.

Я посмотрела на его лицо, от удара повернувшееся в сторону. Его белая влажная от дождя кожа приобрела красноватый оттенок. Он крепко зажмурил глаза, его обветренные губы беззвучно шевелились, а впалые щеки подчеркивали скулы.

– Ты не имеешь права произносить это слово, – прошептала я, слегка покачивая головой и пытаясь сдержать слезы, струящиеся по щекам. – Я же говорила тебе отменить поединок. Говорила. Да, будучи врачом, я пыталась помочь пациенту, – но я говорила это. Ты заявил, что лучше умрешь, чем отменишь поединок, – продолжала я хриплым голосом, гневно глядя ему в глаза. Я подошла к нему вплотную. – Я сказала тебе: ну и умирай. – Я сглотнула, мой голос превратился в хриплый шепот, когда я спросила его: – Почему ты не умер?

Сначала он отвел взгляд, но потом повернулся ко мне и наконец посмотрел мне в глаза. Его лицо было лишено каких-либо эмоций, а глаза казались пустыми. Я чувствовала себя так, будто разговариваю со стеной, что разжигало в моей душе бушующий пожар ярости. Ладонь, которой я дала ему пощечину, горела, словно к ней приложили раскаленный уголь.

Его губы слегка приоткрылись, и я почувствовала, как он вдохнул. Брови были напряжены.

– Мы оба должны были остаться живы в ту ночь.

– Но он умер! – крикнула я, ощущая, как злость вспыхивает внутри меня, челюсть сводит от напряжения, а вена на шее пульсирует, словно вот-вот разорвется. – А почему не умер ты?

Его взгляд оставался невозмутимым, густые брови, нависшие над карими глазами, лишь слегка нахмурились, а линия челюсти напряглась, лицо оставалось непроницаемым.

– Потому что победил, – сказал он глубоким голосом.

– Потому что ты убил, – пробормотала я, смахивая капли дождя с лица тыльной стороной ладони. – Ты убил его!

– Я убил его, – повторил он ледяным тоном.

Иногда признание может быть смертоносным. Ты думала, только хирурги скальпелем могут нанести серьезную рану? Думаешь, теперь он остановит кровотечение и зашьет разрез? Если бы произнесенные слова могли действовать как спусковой крючок, то роковой выстрел мог бы произойти в то самое мгновение, когда человек осознал бы их значение. Или ты наивно полагала, что пуля не сможет пронзить твое тело, если ствол пистолета не нацелен прямо на тебя? Ты думала, что пуля не разорвет твою плоть, не растерзает ее, не окропит кровью?

Иногда слова становятся столь же смертоносными, как пули. Думаешь, если твою рану не видно, то тебя не ранили?

– Будь ты проклят, – пробормотала я, обреченно отступая назад. Я пыталась распрямить плечи, но казалось, что почва ускользает из-под ног, несмотря на то что ноги по-прежнему крепко стояли на земле. – Будь ты проклят! – крикнула я, на этот раз во весь голос. Откуда-то издалека донесся звук приближающихся шагов. Он был размытым и нереальным, словно сон.

Собрав всю свою силу, я толкнула его обеими руками в грудь, пытаясь сбить с ног, но в этот момент кто-то схватил меня за руки и потянул назад, не давая завершить задуманное.

– Госпожа, – обратился ко мне незнакомый мужчина, оказавшийся рядом. В ужасе повернувшись, я увидела полицейскую форму, промокшую под дождем, и темно-синюю кепку. – Госпожа, пожалуйста, успокойтесь.

– Ты убил его! – кричала я под ливнем, ощущая, как градины ударяются о мою голову, но не обращала внимания на боль. – Ты убил его!

– Госпожа, пожалуйста… Пройдемте в машину. – Один из трех полицейских стоял рядом с ним, в то время как двое других держали меня за руки и пытались увести. Я потеряла сознание? Или была в себе? Мне казалось, что я рухну, если они перестанут меня держать.

Я не хотела уходить, но ноги сами шли туда, куда их направляли. Я попыталась оглянуться и посмотреть на человека, столкнувшего под откос деревянную тележку, в которой лежала вся моя жизнь. Посмотреть на человека, который, замахнувшись кулаком на моего брата, направил пистолет на меня и выстрелил мне в грудь. В сторону человека, который сжег меня заживо в тонком пальто посреди леденящего холода.

– Ты убил его, – прошептала я, пытаясь встретиться с ним взглядом, но пелена окутывала глаза, скрывая его от меня. Он еще был там? Да, он по-прежнему стоял там. Он стоял там, повернувшись в мою сторону, и его взгляд был прикован только ко мне. Несмотря на то что он слушал полицейского, стоящего рядом с ним, взгляд его неотрывно следовал за мной.

– Ты убил его, – шептала я, глядя на забрызганное каплями дождя стекло двери, которая захлопнулась за мной, когда я села на заднее сиденье машины.

Через запотевшее стекло я увидела пару карих глаз, мерцающих золотистым блеском. Ты убил его.

– Я убил его, – прочитала я в этих глазах в ответ.

2. Слова – оружие

Самое удушающее утро на свете начинается с того, что ты открываешь глаза, но пробуждение приносит только мучения; ты с трудом выползаешь из постели, поднимаешься на ноги… И ждешь вечера, чтобы снова лечь спать.

Уткнувшись головой в подушку, я начала задыхаться, и проснулась, как обычно, закутанная в плотное одеяло посреди запущенной грязной комнаты. Моя шея была влажной от пота, а волосы казались насквозь промокшими. Пытаясь выпрямиться и сглотнуть, чтобы избавиться от першения в горле, я посмотрела в сторону окна, через которое в комнату проникал городской шум. Черные шторы были плотно задернуты. Дом был настолько старым, что его способность выдерживать тряску, вызванную проезжающими грузовиками, вызывала удивление.

Откинув одеяло, я встала с кровати и пошла босыми ногами по паркетному полу, усыпанному крошками от крекеров. Окинув взглядом комнату, я осознала ее плачевное состояние. Она напоминала трущобы. Я раздернула шторы, и, несмотря на пасмурную погоду, мою темную комнату залил дневной свет. В это трудно было поверить, но уже три дня подряд в Стамбуле шел снег. Белый снежный покров, подобно мягкому покрывалу, окутал крыши, дороги, козырьки зданий и автомобили. Казалось, что я вернулась в детство.

С несколькими потерями.

Нужно позвонить помощнице по дому, которая приходила время от времени, но у меня не было желания что-либо делать. Мне хотелось просто лечь в постель и пролежать там весь день. Я хотела все делать в постели: есть, смотреть фильмы и даже открывать дверь, если бы в нее позвонили.

Сделав несколько шагов назад из-за яркого света, я невольно вскрикнула от боли: маленькая заколка вонзилась в мою голую ступню. В таком беспорядке я могла бы наткнуться на что-то еще более острое и опасное. Ухватившись за край кровати, я помассировала ногу. Глаза уже почти привыкли к свету. Беспорядочно блуждая пустым взглядом по комнате, я остановилась на большом зеркале, которое красовалось в центре старого трехстворчатого шкафа. Я увидела свое отражение.

Оно было похоже на руины древнего города, заброшенного и разрушенного.

Я всегда говорила себе, что никогда в жизни не буду такой слабой. Чем чаще я это говорила, чем громче звучал мой голос, тем лучше мне удавалось убедить себя в этом. И я убедила. Я одурачила не только себя, но и всех вокруг. Те, кто смотрел со стороны, видели неприступную стену, которую я возвела. Кирпич за кирпичиком я создавала этот барьер, чтобы отгородиться от других, чтобы скрыть свою уязвимость.

Теперь и я не смогла бы пройти через него, даже если бы захотела. Тех, кто мог бы преодолеть барьер, не осталось.

Мои длинные черные волосы были сальными. Я не могла вспомнить, когда в последний раз принимала душ, но помнила, что перетянула волосы резинкой, когда они были мокрыми, и с тех пор не прикасалась к ним. Если сейчас я осмелюсь высвободить волосы из плена без помощи ножниц, то рискую потерять половину из них. На мне была длинная выцветшая желтая футболка с потрепанным воротом и черные трусики. Запах, который я почувствовала, когда поднесла футболку к носу, был столь отвратительным, что заставил меня поморщиться.

Я потянулась за телефоном, который почти разрядился, и бросила взгляд на экран – восемь часов утра. Ослепительной вспышкой перед моими глазами пронеслась дата: двадцать девятое декабря.

Я всегда воспринимала время как метафору: оно проходит сквозь нас, но не касается, движется только вперед и никогда не оглядывается. Время как сигарета. Когда вы берете сигарету и прикуриваете, она горит, пока не превратится в пепел, а дым, который вы вдыхаете, проходит через легкие и покидает вас с каждым выдохом.

Но, оказывается, время – это черная дыра, которая поглощает все, не давая ничего взамен. Вы не можете попасть ни в прошлое, ни в будущее; вы просто плывете по течению.

Открыв дверь и шагнув в коридор, я почувствовала, как ноги мгновенно замерзли: дома, как всегда, было очень холодно. Проведя рукой по растрепанным волосам, я потерла правое веко ладонью, зевнула и окинула взглядом коридор: судя по всему, Октем еще спит. Я не слышала, когда она вернулась домой прошлой ночью, но все равно точно знала, что она вернулась, потому что Октем никогда не оставалась ночевать в других местах. Совмещение стажировки, учебы и работы в кафе выматывало ее, и однажды она заснула на автобусной остановке, проспав несколько часов, пока ее не разбудил мой телефонный звонок.

Отвлекшись от мыслей, я подняла глаза и встретилась взглядом с парнем, выходящим из гостиной. Мои брови в изумлении поползли вверх, я непроизвольно поджала губы. Парень вышел из комнаты и остановился в коридоре. На нем были потрепанные ботинки «Харли Дэвидсон», из-под мятой рубашки, небрежно застегнутой на пару пуговиц в районе груди, выглядывало нижнее белье.

– Ты кто? – спросил он, проведя рукой по кудрявым волосам.

Я изо всех сил пыталась сохранить серьезное лицо. Он выглядел так, будто страдал от похмелья; возможно, это был тот журналист, с которым общалась Октем. Она рассказывала, что они учились на одном факультете и проходили стажировку в одной и той же компании, поэтому большую часть времени проводили вместе. Нет, это было не похмелье – он был настолько пьян, что в его голове не осталось ни одной пары трезвомыслящих клеток.

– Выход там, – строго сказала я, указывая на железную дверь. Да, дверь все еще стояла на месте, но закрывалась по-прежнему с большим трудом. Мне не терпелось, чтобы он скорее ушел, потому что я уже очень хотела попасть в ванную и принять душ.

Однако вместо того, чтобы направиться к двери, парень уставился на мои обнаженные ноги. Я оставалась невозмутимой, продолжая смотреть ему в лицо. Окинув меня взглядом, он наконец поднял голову и встретился со мной глазами. Я вспомнила о проклятии, заставляющем меня скрывать истинные эмоции, – сколько бы он меня ни рассматривал, увидит только маску безразличия. Парень был не в том состоянии, чтобы понимать, что я могу испытывать дискомфорт, да и, скорее всего, если бы он был трезв, то разглядывал меня только исподтишка.

– Красивые ножки, – сказал он, ухмыляясь, как обезьяна.

Не знаю, что в нем нашла Октем, но я не вижу ни одной причины, по которой он мог бы задержаться в моем доме еще хоть на секунду.

– Дверь, – повторила я ровным голосом, скрестив руки на груди, плотно сжав губы и слегка наклонив голову вбок.

Парень кашлянул, покачал головой и направился к выходу.

– Ну ладно, пойду…

Я закрыла дверь и посмотрела в зеркало на свои длинные спутанные волосы, напоминающие войлок. Я стянула с себя футболку и бросила ее к стиральной машине, после чего мои хрупкие руки снова повисли. Я еще раз посмотрела на себя в зеркало, внимательно вглядываясь в свое отражение, но не узнала себя. Сбрасывая одежду, я обнажала только физическую оболочку, а не свою сущность.

Прошлое обвивалось вокруг моих ног, словно ядовитая змея, впрыскивая смертоносный яд в мои вены.

Я неподвижно стояла под струей горячей воды, наблюдая, как она стекает по коже и исчезает в сливном отверстии. Пар клубился вокруг моего тела, но я пребывала в ледяном безразличии, не ощущая обжигающих прикосновений воды. Мне было холодно. Казалось, что холодно будет всегда. Казалось, что зима никогда не закончится. Казалось, что эта зима не уйдет, пока не обглодает мою плоть до костей и не заберет меня в вечный холод.

Я намылила голову шампунем, тщательно потерла мочалкой тело и смыла всю грязь. Нет. Не всю. Невозможно вымыть голову изнутри.

После душа я завернулась в полотенца и вышла из ванной комнаты. Направляясь на кухню, я увидела Октем, одетую в длинный и теплый кардиган. Она зевала и сонно протирала глаза. Мы были знакомы всего несколько месяцев, но я с первого дня поняла, что мы поладим, потому что Октем была очень непринужденной в общении и никогда не осуждала мои решения. Мы познакомились, когда она искала в университетском общежитии девушку, чтобы вместе снимать квартиру.

После нескольких предупреждений за нарушение правил общежития меня выселили, и мне пришлось искать жилье. Меня огорчала эта ситуация, ведь, чтобы оплачивать квартиру, мне придется продать свой мотоцикл. Тогда я увидела на доске объявлений написанное размашистым почерком сообщение Октем о том, что она ищет девушку для совместной аренды квартиры. Все совпало: она испытывала трудности с оплатой аренды, а я не могла смириться с этими нелепыми правилами.

– Проснулась? – спросила Октем, потирая сонные глаза. Ее темно-каштановые волосы, украшенные двумя яркими голубыми прядями, сохранили легкий рыжеватый оттенок от прежнего окрашивания в оранжевый цвет.

– Здесь был этот бестолковый, – сказала я, входя в свою комнату. Сбросив полотенце, я надела черные трусики, спортивный бюстгальтер и лосины. Надевая футболку с эмблемой моей любимой команды, я заметила, что Октем подошла к двери в мою комнату.

– Ничего себе негодяй, неужели он провел здесь всю ночь? – выражая недовольство и возмущение, она собирала волосы в пучок, используя резинку, которая была у нее на запястье. – Вчера вечером он проводил меня домой. Ты уже спала. Когда он уходил, у меня не получилось закрыть дверь. Он сказал, что проверит, но ничего не смог сделать. Потом мы решили что-нибудь выпить…

– Октем, мы не приводим домой парней. Мы обсуждали это. – Я быстрыми движениями расчесывала волосы. У меня не было времени их сушить.

– Я знаю, но мне очень хотелось спать, и я просила его уйти несколько раз. Наверное, он уснул рядом со мной. Мне жаль, что вы столкнулись утром. Он тебе что-то сказал?

– Ему не нужно было ничего говорить, его глаза говорили за него, – проворчала я, выходя из комнаты. Мне нужно было быстро сделать себе тост, иначе я рисковала упасть в обморок прямо на улице.

– Не выходи на улицу с мокрыми волосами: можешь заболеть и будешь мучиться от головной боли.

Я зашла на кухню и обнаружила, что она прибрана. Вчера вечером я оставила здесь беспорядок и не помню, чтобы убиралась.

– Это ты здесь убралась? – спросила я, повернувшись к Октем, которая шла за мной следом. Я положила чеддер, фета и перец капиа между двумя ломтиками хлеба, засунула в тостер и нажала на кнопку.

– Да. Он тоже помогал, – пробормотала Октем, присаживаясь на стул. – Ты будешь сушить волосы?

– Нет. У меня нет времени.

Я вернулась в свою комнату и начала рыться в ящиках в поисках носков. Обнаружив пару черных, присела на корточки и начала быстро их натягивать. Октем опять пришла следом за мной.

– Твоя голова будет еще больше болеть. Ты и так слишком часто пьешь обезболивающие.

– Я надену шапку, а волосы высушу там, – быстро ответила я. Октем обожала играть в дочки-матери. Несмотря на то что из нас двоих более чувствительной выглядела она, на самом деле такой была я; она выглядела более безрассудной, но на самом деле такой была я. Это я играла с огнем.

– Сегодня обедаешь у мамы? Мне нужно знать, сколько порций готовить.

Выпрямляясь, я сделала резкий вдох, сглотнула и на несколько секунд застыла, глядя в потолок. С того дня я ни разу не была у мамы. Я даже не разговаривала с ней. Я просто старалась привести в порядок мысли. Деканат постановил, что я должна приостановить обучение в этом году без потери стипендии, и с тех пор я пытаюсь собраться с силами.

Или, наоборот, я еще больше расслабилась. Не знаю.

Покачивая головой, я положила в сумку сменную одежду, телефон и ключи.

– Я, наверное, приду, соберу чемодан и потом поеду. Автобус отправляется в обед.

Я хотела провести этот Новый год с мамой. Мне хотелось купить килограмм каштанов и поджарить их в деревенской печи, надеть теплые носочки, устроиться на полу в позе лотоса и пить ароматный чай, чувствуя, как изящная армуду[8] согревает ладони. Мне хотелось выйти из дома и полежать на снежном покрывале, укрывшем сад, надеть сапоги и с рассветом отправиться в соседнюю деревню, купить свежего молока и вскипятить его в котелке. Накрыть на стол завтрак, прежде чем проснется мама, и не вставать из-за стола до самого вечера.

Там мне станет лучше.

– Как твои руки? – поинтересовалась Октем, открывая тюбик с кремом, стоящий на столе, и вдыхая его аромат. Она выдавила немного крема на ладонь и круговыми движениями втерла в кожу рук.

Непроизвольно я перевела взгляд на свои руки. Они были худыми и изящными, с длинными тонкими пальцами. Моя кожа, как и кожа моей матери, была светлой и сияющей, сквозь нее просвечивали вены сине-фиолетового цвета. Несколько недель назад, когда я была занята учебой, работой в больнице и домашними делами, этими руками я писала конспекты, брала кровь на анализ, зашивала трупы и – изредка – готовила макароны. Сейчас же я учусь наносить ими удары. Поэтому мои костяшки кровоточат.

– Все в порядке, – сказала я, сжимая и разжимая кулаки. Мои руки были в порядке. – А ты что собираешься делать на Новый год?

Октем шумно выдохнула. Она прислонилась к дверному косяку и откинула голову назад.

– Не знаю. Возможно, с ребятами с нашего факультета пойдем гулять в Таксим или Бейоглу[9].

Я кивнула. Даже если бы она сказала, что будет сидеть дома и скучать, я не смогла бы изменить свои планы, потому что они были известны еще несколько недель назад. Но сейчас, зная, что она пойдет гулять с друзьями, мне не нужно терзать себя чувством вины за то, что я оставила свою соседку одну. Несмотря на то что я не отношусь к числу людей, которые легко сходятся с другими и заводят отношения, Октем была рядом со мной с того дня, как я потеряла брата, и поддерживала меня всеми возможными способами.

Я спрятала волосы под темно-красной шапкой. Накинула толстое черное пальто и обмотала шею шарфом. Мой тост немного подгорел, однако был вполне съедобным. Надев сапоги и закинув сумку на плечо, я направилась вниз по лестнице. Тост успел остыть, но я уже съела половину.

Холод сковывал прохожих, заставляя их прятать лица в воротниках пальто. Их дыхание вырывалось клубами пара, растворяясь в морозном воздухе. Работники торговых лавок, вооруженные кирками и лопатами, расчищали тротуары от сугробов. Несмотря на небольшое количество машин на дорогах, город наполнял такой шум, будто по нему мчались сотни автомобилей. Половина проезжей части была занята снегоуборочной техникой и разбрасывающими песок машинами, которые боролись с последствиями снегопада.

Я доела тост, вытерла руки салфеткой и выбросила ее в урну. И дойдя до автобусной остановки, я засунула замерзшие руки в карманы, пытаясь согреться, и в этот момент почувствовала, как в сумке завибрировал телефон. Но поскольку я прекрасно знала, кто звонит в это время, мне не хотелось лезть в сумку даже для того, чтобы отклонить звонок.

– Девушка, – окликнул стоящий рядом мужчина лет сорока, который, как и я, ждал автобус. Он кивнул в сторону сумки, висевшей на моем плече. – Кажется, у вас звонит телефон. Слышна вибрация.

– Я знаю, – произнесла я тихим голосом и, растянув губы в фальшивой улыбке, отвернулась в сторону, так и не предприняв никаких действий.

– Вы не ответите?

Вместо того чтобы отвечать мужчине, я сняла сумку с плеча и расстегнула молнию. Я разозлилась – и на звонившего, и на свой телефон за то, что он так сильно вибрирует, и на стоявшего рядом со мной мужчину, который вмешивался не в свое дело.

Я отклонила вызов и вырубила телефон, убрала его обратно в сумку и повесила ее на плечо. Мужчина не сводил с меня любопытного взгляда, пока я не взглянула на него. Когда он отошел от меня на несколько шагов и спрятал руки в карманы кожаной куртки, я поняла, что все это время тихо фыркала, выдавая свое раздражение.

Автобус медленно двигался по грязным заснеженным дорогам. Я прислонилась головой к окну, надеясь, что теплая шапка защитит меня от холода, а водитель не будет ехать слишком быстро. Автобус был наполовину пуст, и тем не менее было очень душно, но вскоре мне предстояло выйти и идти пешком.

За последние несколько месяцев моя жизнь пошла наперекосяк. Казалось, что за каждым моим удачным шагом следовало сорок неудачных. В такие моменты я думала о девочках и мальчиках, которые поступили в университет на платной основе; их единственной работой было тратить деньги своих родителей. Неужели все, что они делают, – это просто наслаждаются жизнью? Какое наслаждение? От какой жизни?

Что они делают? Они просыпаются в огромных теплых постелях, в которых кроме них самих может поместиться еще три человека, подолгу наслаждаются горячим душем, а затем идут завтракать приготовленной для них едой, половину которой выбрасывают. Во время завтрака они беседуют со своими родителями. Потом, не беспокоясь о пробках, опозданиях и дорожных происшествиях, садятся в свои BMW и приезжают в университет. Они посещают занятия тогда, когда им хочется, но, даже присутствуя на них, витают в облаках. В обеденное время они идут с друзьями в ближайшее модное сетевое кафе, а не в студенческую столовую. Там они едят, пьют и общаются до самого вечера. А вечером отправляются домой, чтобы, нарядившись в одежду, стоимость которой равна месячному бюджету обычной семьи, вновь выйти на улицу. Для чего? Для того чтобы расслабиться и повеселиться. И от чего им расслабляться? Что их так напрягло, что им нужно расслабиться?

Казалось, что они живут только ради того, чтобы наслаждаться жизнью.

В то время как мы ведем войну.

Выходя из автобуса, я подумала, что все-таки нельзя делать выводы о людях, основываясь лишь на поверхностных наблюдениях. Но несправедливость жизни не оставляет нам другого выбора.

Войдя в спортивный комплекс, я ввела пароль и тут же направилась в раздевалку. Там сняла сапоги и надела кроссовки, которые были в сумке, затем высушила феном волосы и собрала их в хвост. Полчаса на разминку, полчаса на проработку мышц и сорок минут с тренером.

Ранним будним утром внутри было немноголюдно. К этому времени в обычный день я, вероятно, выпив несколько чашек кофе и пытаясь скрыть следы бессонной ночи, уже была бы в стенах университета или больницы. Но теперь все не так, как раньше.

Обычно приостановить обучение было непросто, однако, учитывая потерю близкого родственника и эмоциональные срывы в начале учебного года, после предъявления справки из больницы деканат принял решение предоставить мне академический отпуск на один год. Примерно в то же время выяснилось, что несколько известных психиатров пытаются связаться со мной через адвоката моего брата. Их единственной целью было получить финансовую выгоду от той ночи, несколько недель назад ставшей сенсацией на телевидении и в газетах и до сих пор остававшейся предметом обсуждения в желтой прессе. Им не было дела до моего психического состояния. Никого не интересовала моя боль. Все хотели нажиться на смерти и страданиях.

А еще мне не давали покоя те, кто вертелся вокруг этого негодяя… Его адвокаты терзали меня ежедневными звонками, и я знала, что его тренер и другие члены команды тоже пытаются связаться со мной. Но если они так сильно хотели что-то мне сказать, то могли бы написать это на бумаге, свернуть и засунуть себе в одно место. Я не хотела ничего знать и слышать от них, ни единого слова.

Некоторое время я шла в быстром темпе по беговой дорожке, а затем перешла на бег. Подсчитывая количество подходов в каждом упражнении, еще полчаса я отработала на тренажерах, доведя общее время тренировки до часа. Мой тренер, или, скорее, учитель, в возрасте лет пятидесяти, был известным спортсменом. А теперь, достойно завершив карьеру, он делится своими знаниями с другими. Он не знал меня, не знал, чья я сестра.

Обливаясь потом и страдая от жажды, я подошла к стене, вдоль которой выстроились торговые автоматы. В маленьком кармашке лосин я всегда держала одну лиру[10] как раз на такой случай. За две недели я разбила три фляги с водой, потому что они попались мне под руку во время приступов гнева. Поэтому я решила, что будет экономнее покупать воду в пластиковых бутылках.

Просторный спортивный комплекс был оформлен в смелой цветовой гамме, сочетавшей в себе черный и неоново-зеленый цвета. Я стояла у стены с торговыми автоматами перед выходом в длинный коридор, который тянулся к лестнице, ведущей к раздевалкам и тренерским помещениям. Большой зал с рингом располагался в конце коридора и по площади был сопоставим с залом, отведенным под тренажеры. Там проводились тренировки с боксерской грушей. Большинство занимающихся были мужчинами.

Несколько недель назад, в тот день, когда мой гнев вышел из-под контроля, я проходила мимо этого спортивного комплекса. Заметив боксерские перчатки на гигантском рекламном щите перед входом, я тут же зашла внутрь и записалась в клуб. Мне нужно было заставить тело работать, а кровь быстрее циркулировать. Мне нужно было чем-то заниматься.

Мне нужно было прочувствовать то, что чувствовал мой брат. Тот парень сказал, что это игра разума, а не гнева. И мне пришлось перенаправить мысли и отодвинуть гнев. Я должна была найти способ превратить свою боль в нечто полезное.

Сделав несколько глотков из бутылки, я посмотрела на большие электронные часы и направилась в коридор. Не спеша дойдя до двери, я сделала глубокий вдох, открыла ее, поставила бутылку у стены, выпрямилась и подняла взгляд.

Мой тренер, господин Энсар, стоял, прислонившись к углу высокого ринга, с его плеча свисало белое полотенце. Скрестив руки на груди, он разговаривал с крупным мужчиной примерно своего возраста, который стоял ко мне спиной. Черный спортивный костюм, белое поло от «Лакост» и кроссовки сорок пятого размера.

Когда взгляд тренера переключился с собеседника на меня, я напряглась. Несмотря на то что зал был полупустой и большинство людей занимались своими делами, несколько человек все же с любопытством разглядывали мужчину, стоявшего ко мне спиной.

Когда я перестала покусывать нижнюю губу и вытерла пот с шеи тыльной стороной ладони, мужчина неожиданно обернулся. Я ощутила, как учащенный пульс сковывает мое горло, затрудняя каждый вдох. Это был он. Тренер, присутствовавший в медпункте в ту ночь, когда я ездила на вызов, который остановил меня по дороге к лифтам, чтобы спросить о состоянии пациента.

Густые нахмуренные брови и морщины, прорезавшие уголки глаз, придавали ему еще более суровый вид. Я невозмутимо смотрела на моего тренера, но в глубине души уже все поняла. Он пришел сюда из-за меня. Он пришел сюда