автордың кітабын онлайн тегін оқу  Севастопольские письма и воспоминания

Николай Пирогов

Мы, русские, не должны дозволить никому переделывать историческую истину. Мы должны истребовать пальму первенства в деле столь благословенном и благотворном и ныне всеми принятом [женская помощь раненым на театре войны. Наши женщины] должны занять место в обществе, более отвечающее их человеческому достоинству и их умственным способностям. До сей поры мы совершенно игнорировали чудные дарования наших женщин».

Н. И. Пирогов (1876 г.)

Даты даны по старому стилю.

№ 1.

[18]54. Октября 29. Пятница [Москва]²

Милая Саша, пишу тебе от Лизы,³ которая сбирается в С.-Петербург, но которой я отсоветываю; не знаю, послушается ли. Н. П. Волков, спасибо ему, распорядился прекрасно, так что тарантас уже нанят и я сегодня же часов в 7–8 вечера отправляюсь далее с Сохраничевым.⁴ Поблагодари от меня г. Волкова. Отъезжаю от Иноземцева,⁵ отобедав у Павла Петровича. Дорогу, слава богу, сделали порядочно и чрезвычайно спокойно в семейном отделении. Один болтун только, который, несмотря на свои 50 лет, толковал только о девках и пакостях, надоедал мне по милости Витгенштейна,⁶ который его затащил к нам.

Прощай, береги себя, будь здорова, целую детей. Благословляю и целую вас всех. Твой.

1. Письма Н. И. Пирогова (в дальнейшем: П.) к жене, Александре Антоновне, за 1854–1855 гг. сверены для наст. издания с дошедшими до нас подлинниками; некоторые разночтения отмечены в примечаниях; письма печатались отдельными изданиями два раза: в 1899 г. под наблюдением А. А. Пироговой (со значительными сокращениями, искажениями текста, произвольными вставками) и в 1907 г., под редакцией Ю. Г. Малиса, в дополненном виде, с ошибками и неточно. Как трудно досталась П. возможность поехать в Крым для помощи родной армии, рассказано в его письме к баронессе Э. Ф. Раден от 27 февраля 1876 г. В Госуд. Центр. архиве Военно-Морского флота сохранилась копия заявления П. на имя военного министра (пересланная им генерал-адмиралу) об отправлении его в Крым в связи с военными действиями.

2. Порядковая нумерация писем принадлежит редакции. Первое письмо сохранилось в подлиннике (ВММ, № 15615). Написано на листке малого почтового формата (одна страница). Воспроизведено автотипически в книге: Н. И. Пирогов. Севастопольские письма (изд. 1907 г.), в сб. «Пирогов и его наследие-Пироговские съезды» (П., 1911, стр. 49). При письме-конверт с адресом: «Ее превосходительству Александре Антоновне Пироговой, В. Шестилавочной, на углу 9 роты, в доме Лонгинова. В С.-Петербурге». На конверте почтовая печать — копотью: «10 коп. за лот. 1 коп. за конв.».

Александра Антоновна — вторая жена П., урожд. баронесса Бистром (1828–1901); по своим родственным связям была близка к придворному кругу мистиков и к правящим либеральным кругам. П. женился на ней 7 июня 1850 г. Детей у них не было. Первым браком П. был женат на Ек. Дм. Березиной (с 11 декабря 1842 г.; род., приблизительно, в 1822 г., ум. 19 января 1846 г.). От Березиной были у П. два сына: Николай (1843–1891) и Владимир (1846–1914); первый имел двух дочерей (Мазирову и Гершельман), второй — бездетный. Личная характеристика А. А. Пироговой, рассказы крестьян с. Вишня об отрицательной роли ее в жизни мужа — в воспоминаниях современника последних лет жизни П. — Н. Мельникова.

3. Елиз. Ант. Арцыбушева-старшая сестра А. А. Пироговой. Упоминаемый ниже Павел Петрович-ее муж.

4. Вас. Степ. Сохраничев (1810–1854) — врач; погиб в Севастополе от тифа. О нем и о других лицах, упоминаемых в тексте и в комментариях, см. по Указателю имен.

5. Фед. Ив. Иноземцев (1802–1869) — известный практический врач; профессор хирургии в Московском университете; товарищ П. по Юрьевскому (Дерптскому) профессорскому институту (1828–1833) и по заграничной подготовке к профессуре (1833–1835). О нем — у В. Э. Салищева.

6. Ник. Петр. Витгенштейн (1811–1867) — сын фельдмаршала П. X. Витгенштейна (1768–1842), участника Отечественной войны 1812 г., товарищ П. по Юрьевскому университету.

№ 2.

Среда. 2 ноября [1854 г.]. Харьков. 11 часов вечера¹

Только что сейчас приехали и чрез два часа уезжаем. Дорога от Курска, двести верст, ужаснейшая: слякоть, грязь по колени, но вчера сделался вдруг вечером мороз при сильнейшем ветре, так что зги не было видно, и мы принуждены были остановиться на 5 или 6 часов на станции в одной прегадчайшей комнате. Я еще не брился, не мылся и не переменял белья с Петербурга. Все, слава богу, здоровы и веселы; у Обермиллера,² была нога стерта, так что чуть рожа не прикинулась; у Калашникова³ мальчики в глазах прыгали; но все это миновалось. Прощай, душа, целую тебя; теперь напишу уже из Севастополя […].

Твой навсегда.

1. Подлинник письма № 2-в ВММ (№ 15616), на одной странице.

2. Ал. Леонт. Обермиллер (1828–1892); по окончании в 1853 г. МХА поступил ординатором в ВСХГ, где работал под руководством П.; вместе с П. отправился в Севастополь; встречался с П. на театре войны в 1877–1878 гг. Сохранился фотографический снимок, где О. изображен с П.; на обороте снимка-надпись П.: «Ученику и другу на память 1877 г. января 22. Да будет незабвенно» (ВММ). В 1927 г. проф. И. И. Греков приобрел у наследников Обермиллера 15 писем П. к нему за 1855–1880 гг. («Вестник хирургии…», 1927, т. X, № 28–29, стр. 335 и сл.). Местонахождение их неизвестно.

3. Лекарский помощник Калашников-давнишний сотрудник П. по МХА; сопровождал его в научной поездке на Кавказ (1847). В Приложениях печатается письмо П. от 19 февраля 1851 г., относящееся к Калашникову.

№ 3.

Екатеринослав. Пятница. 6 ноября;[1854 г.] 12 часов утра¹

Наконец дотащились до Екатеринослава. Дорога от Курска, где шоссе прекратилось, невыразимо мерзка. Грязь по колени; мы ехали не более 3 и даже 2 верст в час, шагом; в темноте не было возможности ехать, не подвергаясь опасности сломить шею, и потому мы принуждены были оставаться по 6 часов на станции, покуда темнота проходила. Нас застал на дороге около Белгорода жесточайший ураган, который был также, как я слышу, и в Севастополе.²

Не знаю, когда-то доедем; грязь и здесь ужаснейшая. Мы едем трое в тарантасе. Калашников с вещами в телеге следует позади; ось у телеги переломилась, ее подлец ямщик навел, я думаю, нарочно на сугроб и свалил в канаву. Мы до сих пор все, слава богу, здоровы. Здесь надобно купить кое-что и именно большие мужицкие или охотничьи сапоги; говорят, что в Крыму несосветимая грязь.

Что ты делаешь, моя душка, здорова ли, здоровы ли дети? Целую вас всех всякий день заочно. Прощай. Кланяйся Маше³ и всем нашим. Теперь напишу уже из Севастополя.

Погода переменчива; вчера было так тепло, что я уже хотел вынуть шинель, а сегодня опять холодно. Надобно сказать Антонскому,⁴ что почты между Харьковом и Екатеринославом в самом жалком состоянии. Вчера мы на одной станции взяли курьерских лошадей; не нашли ни смотрителя, ни помощника, ни ямщика, подорожную не вписали в книгу, прогонов не заплатили, потому что некому было платить, и уехали (эта станция называется Константиноград) […].

Прощай еще раз. Целую тебя и детей.

1. Подлинник письма № 3 — в ВММ (№ 15617), на двух страницах; конверт как все другие.

2. Ураган 2 ноября 1854 г. разразился также на Черном море, где причинил огромный ущерб вражескому флоту. См. Н. Ф. Дубровин. Материалы (вып. V, стр. 7 и сл.). Ср. «Журнал экспедиции» П. (стр. 14 и сл.).

3. Мария Ант. Быкова (по второму мужу) — младшая сестра А. А. Пироговой.

4. Антонский — почт-директор Новороссийского края, в составе которого числилась Екатеринославская губ.

№ 4.

14 [ноября 1854 г.]. Севастополь. Воскресение¹

Приехал в Севастополь 12 числа и спешу тебя уведомить, милая Саша, что, слава богу, жив и невредим. Подробное письмо начал было писать вчера, но не успел окончить; завтра едет фельдъегерь, а мне некогда; с 8 часов утра до 6 часов вечера остаюсь в госпитале, где кровь течет реками, слишком 4000 раненых. Скоро поеду в Симферополь навстречу сестрам милосердия²; устал, лежу и пью чай; погода сегодня, как в августе или в конце июля у нас, но зато вчера целый день шел дождь. Чрез несколько дней ты получишь первый отчет, который и сообщишь Здекауеру для прочтения моим однокорытникам.³ Слышится треск бомб и ядер, к вечеру, но не слишком часто. Дела столько, что некогда и подумать о семейных письмах.

Чу, еще залп; но мы в безопасности: остановились в бастионе № 4 Северной стороны.⁴

Не сердись, душка, что пишу мало, но скоро получишь целую кучу любопытных известий и о дороге и о нашем пребывании. Я выезжаю утром в 8 часов на казацкой лошади в госпиталь и возвращаюсь весь в крови, в поту и в нечистоте в 4, 5 и 6 часов вечера. Целую тебя, прижимаю к сердцу. Поцелуй детей; скажи себе и им, что муж и отец думает об вас и за 2000 верст.

Прощай, моя душка.

1. Подлинник письма № 4-в ВММ (№ 15618), на одной странице; конверт-с обычным адресом; письмо помещается здесь под № 4 ввиду того, что письмо № 5, начатое 12 ноября и законченное также 14 ноября, отослано позднее.

Вот что сообщает о приезде П. в Севастополь современник-врач:

«В это критическое время явился к нам из Петербурга академик Николай Иванович Пирогов с десятком избранных им самим сведущих хирургов. Не успев познакомиться с санитарными учреждениями в самом городе, он принялся водворять порядок на Северной стороне. После сортирования раненых отправлен был огромный транспорт больных в Симферополь и прекращена была транспортировка раненых из нашего временного госпиталя, чрез что открылась возможность уложить по местам всех раненых и заняться поданием помощи страдальцам. Прибывшие хирурги вместе с военными врачами принялись деятельно за работу и вскоре все больные были перевезены и успокоены… По приведении в порядок местного госпиталя на Северной стороне профессор Пирогов принялся за организацию санитарных учреждений в самом городе. Приняв в свое ведение от медицинского инспектора Черноморского флота первый перевязочный пункт, он первым делом стал заботиться, чтоб дать большой простор раненым и сохранить по мере возможности чистый воздух в комнатах. Для этой цели кроме дома Благородного собрания в городе заняты были все казенные здания и более удобные дома частных жителей, где прежде помещались одни только второстепенные перевязочные пункты. Теперь занята часть Николаевской батареи, дом Инженерного ведомства, Екатерининский дворец и купеческие дома — Орловского, Гущина и других, где можно было поставить от 30 до 50 и более коек.

С профессором Пироговым явились в то время в Севастополь лучшие молодые хирурги, а именно: Беккерс, Обермиллер, Каде, Реберг, Пабо, Хлебников, Тарасов, Тюрин, Сохраничев и опытный фельдшер Калашников. Все они занимались в главном перевязочном пункте и заведывали ранеными во вновь открытых отделениях, навещая в то же время и больных на Северной стороне. Наш временный госпиталь посетил Николай Иванович по водворении порядка в городе. Он нашел у нас много неправильностей, как в лечении ран, так и в содержании больных, указав меры к исправлению; но никого из своих ассистентов не назначил для надзора за пользованием больных и раненых. Даже добровольные наши сестры милосердия не были заменены подготовленными сестрами Крестовоздвиженской общины, явившимися к нам в Севастополь в конце ноября. Один только десмургист (Десмургия-отдел практической медицины, изучающий наложение повязок.) Сохраничев заходил изредка к нам в госпиталь и показывал, как нужно налагать по новому способу гипсовые повязки на сложные переломы» (У л ь p и х с о н, стр. 130 и сл.).

2. Сестры милосердия — медицинские сестры Общины, присланные в Крым для оказания помощи больным и раненым воинам и самоотверженно работавшие на театре войны под непосредственным руководством П. О сестрах и их деятельности — в дальнейших письмах и других документах наст. издания. В Приложениях приводится сводный список сестер, работавших в Крыму под руководством П. — см. отдельно ldn-knigi.narod.ru)

3. Ник. Фед. Здекауер (1815–1897); в некоторых письмах П. называет его Дздекауер) — с 1839 г. ординатор ВСХГ; после перехода в 1841 г. П. в МХА сблизился с ним. Считая себя учеником великого хирурга, Здекауер писал: «Был приглашен в нашу академию на новую кафедру госпитальной хирургической клиники и патологической анатомии известный тогда уже своими классическими сочинениями по хирургии и анатомии гениальный профессор Н. И. Пирогов. Он вскоре стал заведовать всеми вскрытиями по госпиталю. К нему поступали на секцию (вскрытие) и умершие в моем отделении больные, с весьма подробными историями болезней и вначале не редко проблематическими диагнозами, которые тотчас обратили на себя его внимание.

Так как я присутствовал при всяком вскрытии, то мне не трудно было сообщить подробный и правдивый перечень прижизненных функциональных расстройств и объективных явлений, но только мои заключения о значении последних и связи их с органическими расстройствами далеко не всегда были верными. При этих проверках мы скоро познакомились, и строгий разбор моих ошибок, с указанием причины, отчего они произошли, сделался для меня драгоценным источником хотя медленного, но основательного усовершенствования не столько в диагностической технике, которую я себе давно усвоил, сколько в умении узнавать известные органические расстройства по выдающимся при них группам объективных признаков и функциональных расстройств. В этом направлении и я имел счастье быть учеником Пирогова. При этих взаимных поверочных занятиях, продолжавшихся более двух лет, завязалось не только близкое знакомство, но и более тесная дружба между нами, я сделался домашним врачом у Пироговых и оставался таковым до отъезда его из Петербурга» (Н. Ф. Здекауер. Записки, стр. 131 и сл.). Сближение с П. привело Здекауера к участию в кружку врачей, образовавшемся в 1843 г. при МХА и носившем имя великого хирурга (Пироговский ферейн). 3. был секретарем кружка и впоследствии опубликовал несколько тщательно записанных им научных сообщений П. «Однокорытники» участники кружка.

4. Бастион № 4 Северной стороны знаменит в истории обороны Севастополя героизмом своего личного состава. Севастополь расположен по обеим сторонам большой бухты, которая разделяет город на две части — Северную и Южную стороны. Последняя, в свою очередь, делится на две части глубоко врезывающеюся узкою Южною бухтою, расположенною недалеко от входа в севастопольский рейд, перпендикулярно к Большой бухте: на Городскую сторону, к западу от Южной бухты, и на Корабельную сторону, к востоку от Южной бухты.

№ 5.

12 [14] ноября. Пятница. 1854. Севастополь

(Подлинник письма № 5-в ВММ (№ 15619), на четырех страницах; конверт-с обычным адресом. Описание поездки из Петербурга в Севастополь и состояния дорог в Крыму в этом и следующих письмах П. включено в «Хрестоматию» Ковалевского (стр. 70). Свой приезд в Севастополь П. описал также в «Началах» (см. ниже).).

Слава богу, здоровый, следовательно живой, прибыл сегодня в 12 часов утра в Севастополь. Как был, так и есть; такой же точно, как выехал из Петербурга, нисколько не переменился, тебя люблю по-прежнему; как? — ты это сама знаешь.

Ты, я знаю, милая Саша, была бы довольна и этим одним известием, но есть люди, которые мешаются в чужие дела и хотят непременно знать, как и что и почему и тьму подробностей, для тебя вовсе незанимательных. Я думал-думал, как бы угодить этим господам, а не угодить нельзя добрым людям.

Тем предисловие кончается; я дремлю после реброкрушительной прогулки по Бахчисарайскому шоссе и засыпаю.

13 ноября. День моего рождения, о чем я вспомнил только сегодня, т. е. 14 ноября.

14 ноября. Пишу, милая Саша, не для тебя одной, а и для других добрых людей, а, главное, и для себя, может быть. («И для себя» — следовательно, П. имел в виду использовать свои письма из Севастополя для обобщенного очерка о Крымской войне. Часть текста классических «Начал» основана на этих письмах.).

Дорога от Курска до Севастополя есть ряд мучений для того, кто находится в приятном заблуждении, что дороги назначены для уменьшения пространства и времени в житейском сообщении. Я рассматриваю их, как особенный род сотрясения, полезного для моих кишек, и потому отношу поездку в Севастополь осенью и преимущественно в военное время к превосходной гимнастике брюшных внутренностей. Толчки, перегибы перекаты и тьма других телодвижений, конечно, не вовсе безызвестных (После этого: «петербургским» (зачеркнуто).) жителям Гороховой и Вознесенской, встречаются здесь в таком мифологическом объеме, что, наконец, понятие о ровном месте начинает делаться чем-то вроде мифа.

Тарантас наш оказался образцом прочности; однако же и он, благодаря усилиям ямщиков нас опрокинуть, не устоял и, свалившись в одну прекрасную ночь на бок в канаву, треснул.

Трещина, которая могла бы наделать нам множество хлопот, к счастью, обнаружилась в Екатеринославле […].(Старое название города Екатеринослава (ныне Днепропетровск); встречается у П. и общепринятое начертание, без буквы «л».)

Харьков в отношении образованности, несмотря на то, что университетский город, стоит, по моему мнению, гораздо ниже Екатеринославля. Харьковский аптекарь […], немец, несмотря на мое письменное приглашение и выгодную перспективу сбыть с рук свой материал, не явился, отговариваясь тем, что он не хочет; это уже, очевидно, переход к восточной беззаботности.

Смотритель Харьковской станции сделался вежливым только после многих уверений, что я знаком и даже несколько сродни Антонскому. Тарантас, исправленный совестливо в Екатеринославле, обязан своею трещиною именно харьковскому ямщику, а телега, нагруженная нашими чемоданами и фельдшерами, едва совершенно не развалилась от быстрого переката с сугроба в ров, едва ли учиненного не с умыслом также харьковским ямщиком.

С тех пор участь этого экипажа сделалась и продолжает быть для нас предметом постоянных забот и тревог […].

После телегокрушения за Харьковом мы должны были расстаться с Калашниковым. Этот ревностный чиновник решился принести жертву науке и человечеству и, подвергнув себя разлуке с нами и всем опасностям одиночного странствия в краю неизвестном и беспутном, принял начальство над разломанной телегой и ее содержимым с твердым намерением или умереть или доставить все в настоящем виде в Севастополь. Сказано — сделано […].

Расставшись с телегой, мы думали долететь мигом до Севастополя, но не тут-то было. Если станции и дороги между Курском и Харьковом были плохи и мало способствовали к продолжению пути, то между Курском и Екатеринославом они сделались чисто непреодолимым препятствием к достижению этой цели.

Трудно решить, в ком более должно искать причины: в черноземе ли, расплывшемся от дождей в какую-то клейкую жижу, или в станционных смотрителях и в содержателях станций. Одно скажу только положительно, что если Антонский почитает почтовое управление в Новороссии достигшим под его надзором хотя некоторой степени не то что совершенства, а просто только одной сносности, то он жестоко ошибается […].

^№ 6.

Севастополь

24 но[ября] 1854 г.

(Подлинник письма № 6-в ВММ (№ 15620), на двух страницах; конверт не сохранился. Верхняя половина 1-й страницы (3 абзаца) перечеркнута карандашом; над датой пометка А. А. Пироговой: «для меня»; часть перечеркнутого не включена в изд. 1899 г.; в других случаях не включалось все перечеркнутое.).

Еду сегодня в Симферополь, дня на четыре, посмотреть на госпиталь и узнать о сестрах милосердия, которые должны на днях явиться.

Не знаю, отчего ты еще не получила моих двух писем с дороги: из Харькова и Екатеринослава.

В Харькове я отдал с рук на руки станционному смотрителю, в Екатеринославе-отослал на почту; оба письма в казенных конвертах. (Имеются в виду письма № 2 и 3;).

Все твои письма до шестого, от 13 ноября, получил; вижу, что ты, моя душка, не совсем благоразумно переносишь разлуку.

Господь с тобой, утешься; ведь ты знаешь хорошо, что с тобой ли, без тебя ли, я все-таки тебя люблю больше всего на свете. Так о чем же грустить […].

Вместо меня ограничься покуда детьми, а там посмотрим […].

Когда я ворочусь, неизвестно, но разумеется, что не буду медлить ни минуты, чтобы утешить тебя. Говорят, что они скоро будут бомбардировать, другие говорят, что будут зимовать; короче, здесь так же мало знают, как и в Петербурге.

Я начал писать журнал моей экспедиции и посылаю тебе первые два листка; (Журнал экспедиции П. — здесь, вслед за наст. письмом.) кто интересуется, как, например, Здекауер, Глазенап, (Богд. Ал. Глазенап (1811–1892) — один из близких друзей П.; ученый моряк, писатель, госуд. деятель; в 1826–1829 гг. участвовал в кругосветном плавании на шлюпе «Сенявин» под командой Ф. П. Литке; жена его-Эмилия Ант. (у П.-Емилия), дочь морского министра (1827–1836) А. В. Моллера (1764–1848), и ее брат-художник Фед. Ант. Моллер (1812–1875), автор одного из лучших портретов Н. В. Гоголя— также близкие друзья П. Через них поддерживались отношения П. с либеральным правящим и придворным кругом вел. кн. Елены Павловны и вел. кн. Константина Николаевича. В 1854 г. Глазенап был директором Морского корпуса в чине контр-адмирала, числился в свите царя, участвовал в организации отпора неприятельскому флоту на Балтийском море. В неизданном дневнике Г. за 1851 г. много записей о встречах с П. и его женой (Центр. Историч. архив. Ленингр. отд. Фонд 1402, № 21. См. книгу: «Архивы СССР», Л., 1933, стр. 44 и сл.).) можешь им дать прочесть. Для тебя же должно знать, что я едва управляюсь с делом и возвращаюсь вечером усталый и потому журнал мой пишу отрывками. Покуда здесь спокойно; от времени до времени слышится канонада, особливо ночью, когда мешают работам; ядра до нас еще не долетают, а много, много если падают в бухту.

Матросы и солдаты убеждены, что Севастополь не будет взят, но все покрыто мраком неизвестности; но только известно и очевидно, что раненые валяются, как собаки, и долго, долго нужно хлопотать, пока их сколько-нибудь приведут в положение, мало-мальски сносное.

Я в Симферополе оставлю мой чемодан и все тяжелое; останусь там дней пять и более.

Поцелуй и благослови детей; прощай, моя душка, не грусти, ради бога, а то ты и на меня грусть наведешь; а покуда я доволен хотя тем, что моя поездка не без пользы. Все четыре врача прибыли, и мы восемь человек живем покуда вместе в 2 комнатах.

Целую, обнимаю, прижимаю к сердцу тебя и детей.

[Журнал моей экспедиции]

(Приложено к письму № 6; подлинное на четырех страницах; вначале — ни заглавия, ни обращения.).

Жестокий ураган 2 ноября, наделавший много бед нашим неприятелям, не пощадил и нас; он нас застал на дороге в темную ночь, и мы думали, что конец приходит нашему тарантасу. Представь себе клейкую вязкую грязь по мыщелки, темную ночь и вихорь такой, что на ногах не устоишь. Мы рады, рады были, что добрались шагом, делая по четыре версты в час, наконец, до какой-то лачуги, названной почтовым департаментом станционным домом, с разбитыми окнами, с одной грязной конурой и пьяным смотрителем. Здесь (Дальше много зачеркиваний; зачеркнутое повторяется иногда в последующем изложении; перестановка слов и т. п.; в общем рукопись имеет вид произведения, подготовляемого к опубликованию или к сообщению в заседании.) мы должны были, сидя, провести почти целую ночь.

Но все это еще было золото в сравнении с тем, что нас ожидало в самом Крыму; здесь, переехав в Перекопе через Днепр, наше путешествие началось с того, что мы засели с шестеркой лошадей в грязь и просидели бы в ней без сомнения целую ночь (выехав со станции около 4 часов), если бы один благодетельный хохол, ехавший порожнем, не взмиловался над нами и не впряг пару волов; круторогие дернули и вытянули разом и тарантас и голодную шестерку.

В Перекоп мы приехали уже ночью и, чтобы отдохнуть от грязи […] отправились в гостиницу. При входе в нее, едва не утонув в огромной луже, мы нашли дверь запертой на замок. Когда дверь после различных и долговременных усилий с нашей стороны наконец отворилась, мы вступили в огромный запачканный сарай, посредине которого стоял не менее запачканный биллиард; на стенах смелая кисть какого-то иностранного артиста изобразила Минина и Пожарского.

Содержатель гостиницы, грек, уверял, что он может нас угостить прекрасным ужином; это обещание так одушевило моего сопутника г. Сохраничева, что он заказал бифштекс из говяжьего филе, желая, чтобы он непременно был взят из края и приготовлен по всем правилам искусства. Грек не только обещал удовлетворить этому смелому гастрономическому порыву чувств, но еще предлагал пирожки, борщ и вино-выморозки такого чудесного качества, что во всем Крыму ему не было подобного.

Мы уселись в приятном ожидании у окна, открывавшегося в буфет, и вскоре мужик из Владимира в изорванном архалуке с всклокоченной бородой и с плутоватой усмешкой, называвший себя маркером, подал нам через это окно несколько кусков говядины, принадлежавшей некогда какой-то, только уж никак не филейной, части быка, пару пирожков, весьма сходных с резиновыми калошами, и бутылку знаменитых выморозков. К нашему счастию, следствием этого ужина было только урчание в животе и изжога.

По мере того, как мы приближались к месту, обратившему на себя внимание всей Европы, исчезало всякое различие между обыкновенными и курьерскими лошадьми и, наконец, за Симферополем кончалось обидное неравенство едущего по своей надобности и фельдъегерем. Все едущее вперед и назад, наконец, остановилось на станции в Бахчисарае, и почтовая дорога сделалась непреодолимым препятствием к достижению Севастополя, так что шестьдесят верст между двумя этими городами нужно было ехать целые 2 суток.

В Бахчисарае я встретил на дороге Шеншина,(Ник. Вас. Шеншин (1827–1858) полковник, флигель-адъютант Николая I; послан в Крым для собирания сведении о ходе военных действий.) которому главнокомандующий [А. С. Меншиков] дал поручение осмотреть и организовать временные госпитали в Бахчисарае и в Симферополе, объявив ему, что он отдал приказание Херсонской комиссии заготовить все нужное для их обзаведения, и прибавив между прочим в своей инструкции, что о следствиях этого поручения Шеншин должен дать отчет не ему, а министру, (Рассказ Шеншина, по возвращении из Крыма, о действиях главнокомандующего князя А. С. Меншикова (1787–1869) произвел в придворных и правящих кругах крайне плохое впечатление. Отзывы П. о Меншикове, как о бездарном главнокомандующем, — в наст. «журнале» (стр. 19 и сл.) и в других письмах к жене (особенно № 20, стр. и по Указателю). В некоторых случаях П. пишет: «Менщиков». Морским министром, вернее главой морского министерства был в звании генерал-адмирала вел. кн. Константин Николаевич. «Слухи об Меншикове неутешительны, — записала в своем дневнике, одновременно с записью в журнале» П., сестра славянофилов В. С. Аксакова, жившая тогда под Москвой. — Из Севастополя пишут, что он совершенно потерялся и хотел бросить и город и флот на жертву неприятеля, и если б неприятель напал тогда на Севастополь, он был бы взят без бою… Наши моряки делают чудеса в Севастополе» (17 ноября 1854 г., стр. 6). «В Севастополе, говорят, ужасный беспорядок… многие обвиняют сильно Меншикова» (29 декабря 1854 г., стр. 27). А. Ф. Кони пишет, что «Меншиков был храбр в защите крепостного права и застенчив с неприятелем».) его же просто только уведомить.

Шеншин, встретившись со мною, воротился в Бахчисарай, и мы пошли вместе осматривать временный госпиталь. Описать, что мы нашли в этом госпитале, нельзя. Горькая нужда, беззаботность, медицинское невежество и нечисть соединились вместе в баснословных размерах в двух казарменных домишках, заключавших в себе 360 больных, положенных на нарах один возле другого, без промежутков, без порядка, без разницы, с нечистыми вонючими ранами возле чистых, в пространстве по благоусмотрительному человеколюбию врача и смотрителя, герметически запертых при температуре слишком 18°P, не перевязанных более суток, вероятно, также из человеколюбия.

Врач и его помощник, один ординатор, оба безответные пешки, торчали тут и служили живым укором сословию и администрации. Шеншин, очевидно, доброжелающий и ревностный, но еще молодой и незнакомый с делом человек, убедившись нашими доказательствами, что он завел нас не в госпиталь, а в нужник, разразился над комиссаром, зашел в сарай, где нашлись спрятанными кухонные котлы, существование которых он признавал недоказанным.

Крикливые угрозы быть разжалованным в солдаты и подлеца опытный в своем деле комиссар съел, не поморщившись, приложив два пальца к козырьку и сказав про себя: «видали мы этаких».

Только в Бахчисарае я начал предвидеть, в каком состоянии найду раненых защитников Севастополя; но все-таки то, что после нашел, превзошло всю меру моих опасений. Отправившись из этого татарского вертограда часа в 4 пополудни, мы доехали кое-как шагом, купаясь в грязи, до Дуванов — последней станции перед Севастополем, нисколько не замечая, что мы приближаемся к театру войны; и если бы отдаленный грохот залпов, от времени до времени доносившийся до нас, не напоминал нам, что вскоре сами должны сделаться деятельными участниками в кровопролитии, то я бы, пожалуй, счел эту прогулку по грязи довольно забавной.

Наконец, в Дуванах оказались первые следы лагерной администрации. Нам отвели ночлег в доме волостного правления, тяготевшего над разбежавшимися теперь татарами. Хозяином этого дома был в настоящее время комиссар, занимавшийся продовольствием войск и устроившийся на своей бивуачной квартире не без конфорта. У него оказались походные кресла, в которых я очень порядочно заснул.

Комиссар был человек, очевидно, опытный и любящий порядок и этикет. Он устроил из бочки форменный стол, покрыв ее доской, а доску-красным сукном […].

Поутру мы проснулись с мыслью, что находимся в 16 верстах от Севастополя и что наступил последний день наших ожиданий увидеть и услышать собственными глазами и ушами то, о чем мы так много говорили и слышали.

По дороге от Дуванов до Севастополя можно было уже догадаться, что подъезжаешь, или, правильнее, ползешь к месту военных действий…

В вязкой грязи, толкаясь по рытвинам, спускаясь с гор и поднимаясь на горы, тянулись ряды телег и арб, нагруженных сеном, сухарями и ранеными; по 2 и по 4 человека на телегу скучены были раненые защитники Севастополя, отправлявшиеся в Бахчисарай и оттуда в Симферополь, где их ожидала та же самая участь, т. е. быть сваленными на нары и валяться в грязи и нечистоте под наблюдением врачей.

Хотя я и положил себе правилом врученные мне деньги великою княгинею, Комитетом и другими (Великая княгиня — Елена Павловна (1806–1873), вдова младшего брата царя, Михаила Павловича; принадлежала к группе придворных, понимавших необходимость отмены крепостного права; учредительница Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, первой в мире организации женской помощи больным и раненым воинам на полях сражения; настояла перед Николаем I на разрешении П. отправиться в Крым, чему препятствовали чиновники военно-медицинского ведомства и интендантства, опасавшиеся разоблачений воровства и неурядиц в госпиталях.

«Комитет» — так наз. «Дамский комитет для помощи семьям воинов»; председательница комитета передала П. при его отъезде в Крым 1000 руб. для раненых воинов. «Другие» — частные лица, передавшие тогда же, и посылавшие позднее, П. крупные суммы для больных и раненых воинов. В бумагах П. документы по израсходованию таких сумм (ср. письмо к М. Топильскому от 6 марта 1855 г.)

не давать в руки больным, но бесприютное положение транспортирующихся поневоле меня вынудило раздать им по одному рублю серебром на телегу для мелочных расходов.

Около 12 часов утра мы поднялись на гору, и нам представился, наконец, Севастополь во всей красе. Местоположение великолепное. Море и горы. Особливо часть города, известная под именем Корабельной слободы, расположена живописно амфитеатром на горе. Нет сомнения, что нет в целом свете лучше Севастопольской бухты. Широкая (в 11/4 версты), глубокая, извилистая, с крутыми берегами, с изумрудной водой и окруженная со всех сторон горами.

24-28 ноября. Продолжение

(Продолжение «журнала экспедиции» на 6 страницах обычного почтового формата; из них листок в 4 страницы имеет водяные знаки бумажной фабрики «Bath» с короной (в ВММ № 15621); нижняя половина 1-й страницы (текст о главнокомандующем) перечеркнута карандашом; послано при письме от 13 декабря.).

Несмотря на грязь и тряску, я не мог достаточно налюбоваться Севастополем, подъезжая к нему 12 ноября утром. Наконец, наш тарантас остановился невдалеке от квартиры главнокомандующего и великих князей. (Великие князья Николай (1831–1891) и Михаил (1832–1909) — сыновья Николая I; посланы были в Крым для «подъема духа» в войсках и для получения наград за пребывание на театре войны. В патриотических кругах, даже среди людей, слепо преданных монархическому строю, пребывание сыновей царя на фронте рассматривалось как помеха правильному ведению войны. В. С. Аксакова, в те самые дни, к которым относится сообщение П., писала о великих князьях: «Лучше бы, если б они оттуда уехали: конечно, их должны там оберегать и пожертвуют для спасения их тысячами людей» (16 ноября 1854 г., стр. 5).).

Мы думали сначала отыскивать начальника штаба, чтоб ему представиться, и чуть было уж не поворотили на Сухую балку, где он живет, или, лучше, гнездится с своим штабом, как, к счастью, нам вышел навстречу доктор Боссе и еще один морской врач, высокий, дородный, с важной физиономией, хотя и не без улыбки; я его принял сначала за офицера и не обратил на него достаточного внимания, которое должен бы был оказать собрату. Первою мыслью был притон.

На одной станции перед Екатеринославом встретившийся нам фельдъегерь сообщил, между многими нелепостями […] две вещи, заставившие нас призадуматься: во-первых, что весь штаб главнокомандующего кочует на открытом воздухе, без палаток, кто как может, иной в тарантасе, другой просто в грязи, а сам главнокомандующий — на пароходе; во-вторых, что другого средства в Севастополе нет передвигать ноги, как напяливши на них охотничьи сапоги.

Основываясь на этом, мы твердо решились не расставаться, во что бы то ни стало, с нашим тарантасом, снабдить его снутри войлоком и клеенкой, а для защиты нижних конечностей купить в Екатеринославле за недостатком охотничьих простые мужицкие сапоги и длинные шерстяные чулки. Так и сделали. Можно вообразить наше удовольствие, когда Боссе вызвался с необыкновенною любезностью нам отыскать квартиру в батарее через д-ра Гейнрихса, знакомого с местностью; и действительно, через полчаса нам были отведены 2 комнаты со сводами в нижнем этаже Северной батареи № 4-й; в этих комнатах лежал раненый генерал Соймонов, умерший от раны в брюхо при деле 24 октября (Фед. Ив. Соймонов (?-1854) — талантливый и храбрый русский генерал; приказом Меншикова был подчинен бездарному генералу П. А. Данненбергу (1792–1872), который парализовал успехи войск С. и других отрядных начальников. Дело 24 октября-героическое наступление русских войск на англо-французские войска, занимавшие выгодные, сильно укрепленные позиции на высотах Сапун-горы. О героизме С. и других начальников, а также их войск в день 24 октября 1854 г. в исследовании академика Е. В. Тарле-«Крымская война» (т. II, стр. 94 и сл.). Там же — о позорной роли Меншикова и Данненберга в тот день. Отношение общества к роли Данненберга 24 октября выразила В. С. Аксакова в своем Дневнике: «Часто наше храброе войско погибает от непростительной оплошности начальника, как этот Данненберг, который, по его собственному донесению, кругом виноват в той гибели нашего войска, которой они подверглись в последнем деле» (запись 14 ноября 1854 г., стр. 3); в этой же батарее помещались больные и раненые офицеры и — самое важное для нас — возле нашей квартиры была госпитальная кухня; следовательно, и стол наш был обеспечен.

Я тотчас же отправился к начальнику штаба, и высокий, дородный, с важной физиономией, но не без улыбки врач [Таубе] вызвался меня провожать. По дороге, берегом бухты, я увидал с десяток огромных пушек, заклепанных и лежавших на берегу. На вопрос мой, что это такое, врач отвечал, что это следствия недоразумения. Когда неприятель шел от северных фортификаций на юг, то приказание Меншикова не было понято якобы, и пушки эти заклепали и сбросили с батареи в море, думая, что неприятель непременно овладеет батареей и будет ими стрелять по городу. Теперь же, когда это предчувствие не сбылось, то наши ловят свои же пушки в море, вытаскивают и расклепывают. Из этого одного обстоятельства мне стало ясно, что хотя приказаний главнокомандующего и не поняли, но все таки хорошо поняли, что Севастополю не сдобровать, когда бы неприятель занял северные укрепления.

И действительно, все свидетельства очевидцев, и знающих и незнающих дела, в том согласны, что, остановись неприятель на северной стороне города, и он бы просто церемониальным маршем мог взойти в него без малейшего препятствия. Все было в страхе и трепете, а о защите никто не думал. Стоит только посмотреть на Севастополь с северных возвышений и видишь пред собой почти всю бухту с флотом и весь город, как на ладоне. Дурачье не поняли этого, а после хвастались в газете описанием глупого и трудного марша с севера на юг, который спас город. Глупому крику гусей был одолжен Рим спасением, глупому маршу англо-французов Севастополь. Так уж верно угодно богу, что случай и бессмыслие в великих происшествиях назначены играть более важную роль, чем человеческая прозорливость и остроумие.

Зачерпнув раза три полные калоши грязи, я прибыл, наконец, к начальнику штаба, генералу Семякину (Конст. Ром. Семякин (1802–1867) пассивно подчинялся Меншикову, хотя в частных письмах критиковал его неумение распоряжаться на фронте.). Он сидел в нагольном тулупе и беседовал с своим врачем, бывшим моим учеником, Гейнрици (Доктор Ал-др Ал-дрович Генрици (1824-?) — ординатор в клинике П. при МХА. О встрече с ним в Севастополе Г. рассказывает в своих «Воспоминаниях о Восточной войне»: «У Семякина 11 ноября встретил я моего славного наставника, Николая Ивановича Пирогова, прибывшего в Севастополь с Крестовоздвиженскою общиною сестер милосердия и с корпорациею дельных хирургов для оказывания раненым воинам оперативной помощи, для организования хирургической корпорации и для правильного направления и распределения деятельности хирургов. С тех пор мои поездки в Севастополь имели двойной интерес: после визита ген. Семякину я мог каждый раз провожать Пирогова по госпиталям и присматриваться к заводимым им порядкам и нововведениям, и все, проверенное у него на опыте, мог с пользою применять на передовых перевязочных пунктах. Многие из моих сослуживцев тоже с позиций ездили с тою же целью в пироговские отделения, так что с тех пор наша деятельность на перевязочных пунктах блокадных позиций была живым отголоском взгляда нашего общего наставника».

У него же встретился с Баумгартеном (Ал-др Карл. Баумгартен (1815–1883) — один из дельных и распорядительных командиров русской армии во время Крымской войны; опубликованы дневники Б. за 1853–1854 гг. П. встречался с ним также в связи со своей поездкой на театр войны 1870 г.).

Оказалось, что и этого героя я знаю; он меня помнит, по крайней мере, по одной операции, которую я сделал ему за несколько лет. Поговорив несколько о том, чему нельзя помочь, я хотел было отделаться этим одним визитом и передать мой конверт на имя главнокомандующего начальнику штаба; но он взялся за это и посоветовал мне самому отправиться.

Возвратившись к моему тарантасу, я увидел Обермиллера, объясняющегося с вел. князем Мих[аилом] Николаевичем]. Я должен был также остановиться и отвечать на некоторые вопросы о дороге, раненых, сестрах милосердия и т. п.

В 6 часов вечера нужно было отправиться к главнокомандующему. Свойства окружающих его лиц не безызвестны. Открылось, что и лейб-медик его пришелся по масти. Высокая, дородная, с важной физиономией, но не без улыбки, особа, провожавшая меня к начальнику штаба, был не кто другой, как д-р Таубе, мой старинный пациент и известный мне и целому Дерпту по оригинальному производству экзамена (Врач К.-Б. Таубе (1810–1874) окончил курс в Юрьевском университете в 1837 г., когда П. занял там кафедру хирургии.). Он был казеннокоштный студент Дерпто[кого] университета] и имел необыкновенное отвращение к экзамену на степень лекаря.

Отвращение это дошло до болезненного состояния, обнаружившегося под видом истерики. Когда декан факультета Вальтер, (П.-Ф. Вальтер (1795–1874) — профессор акушерства в Юрьевском университете (1834–1859).) несмотря на все отговорки, приказал педелям доставить Таубе живого или мертвого к себе на дом для экзамена, то его, действительно, привели под руки и, как он объявил, что, сидя, не может экзаменоваться, то его положили на диван, окружили со всех сторон и начали экзаменовать, стараясь от времени до времени освежать упавшие его силы холодною водою. Я никак не мог догадаться, что бледный, как полотно, и изможденный экзаминанд Дерптского университета есть одно и то же лицо с дородным, важным, хотя и не без улыбки, лейб-медиком главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму.

В 6 часов вечера я дотащился кое-как до маленького домишка с грязным двором, где заседал главнокомандующий. Едва обо мне доложили, как дверь отворилась, и я стал перед ним, что называется, нос к носу. В конурке, аршина в три в длину и столько же в ширину, стояла, сгорбившись, в каком-то засаленном архалуке судьба Севастополя. У одной стены стояла походная кровать с круглым кожаным валиком вместо подушки; у окна стоял стол, освещенный двумя стеариновыми огарками, а у стола в больших креслах сидел писарь, который тотчас же ушел.

Вот, как видите-с, в лачужке-с, принимаю вас, — были первые слова главнокомандующего, произнесенные тихим голосом; за этим следовало «хи, хи, хи» с каким-то спазмодически принужденным акцентом.

— Пожалуйте, присядьте-с, — продолжал он, подавая мне кресла, еще согретые седалищным мясом писаря, а сам садясь на край кровати, — были вы у меня-с, когда я ребро переломил-с; я никак не могу этого вспомнить-с.

— Был, ваша светлость, но ушел, когда вы только что начали приходить в себя.

Потом он распечатал поданный мною конверт, пробежал его, надев очки, и спросил тем же тихим, беззвучным тоном, видел ли я госпитали на моем пути.

— К сожалению, я видел один, — отвечал я, — но в таком состоянии, что желал бы лучше не видать его.

— Да-с, было еще хуже-с, 24-го (Имеется в виду сражение 24 октября); мы не знали, что и начать-с, лежали-с на голой земле и под ливнями-с.

Есть два рода оправданий: один — просто врать, а другой— говорить правду, описывая собственную вину как нельзя хуже; выслушав такого правдолюба, поневоле призадумаешься, духа не достанет сказать: да кто же, чорт возьми, виноват, как не ты сам? Это именно я и подумал, слушая, как старик сухо и бесстрастно оправдывался, обвиняя самого себя.

Да, 24 октября дело не было нежданное: его предвидели, предназначили и не позаботились. 10 и даже 11.000 было выбытых из строя, 6.000 слишком раненых, и для этих раненых не приготовили ровно ничего; как собак, бросили их на земле, на нарах, целые недели они не были перевязаны и даже не накормлены.

Укоряли англичан после Альмы, что они ничего не сделали в пользу раненого неприятеля; мы сами 24 октября ничего не сделали.

Приехав в Севастополь 12 ноября, следовательно, 18 дней после дела, я нашел слишком 2.000 раненых, скученных вместе, лежащих на грязных матрацах, перемешанных, и целые 10 дней почти с утра до вечера должен был оперировать таких, которым операции должно было сделать тотчас после сражения. Только после 24-го явился начальник штаба и генерал-штаб-доктор (Начальником штаба у Меншикова был ген. П. Е. Коцебу (1801–1884), с которым П. встречался в 1847 г. на Кавказе, где К. был начальником штаба у М. С. Воронцова К. — сын немецкого драматурга и политического агента русской правительственной реакции в Германии Авг. Коцебу (1761–1819), убитого студентом Зандом за преследование патриотической молодежи.

Генерал-штаб-доктором действующей армии в Крыму состоял Шрейбер, который раньше был врачом в Чугуевском военном поселении, основанном Аракчеевым и руководимом по его «заветам».); до того, как будто и войны не было; не заготовили ни белья для раненых, ни транспортных средств и, когда вдруг к прежним раненым прихлынуло 6000 новых, то не знали, что и начать.

За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят, как собаку. Наведавшись о здоровье Сузы, (С. А. Суза — племянница А. С. Меншикова) главнокомандующий спросил и о сестрах милосердия:

— Будет ли-с толк от них? Чтобы не сделать-с после еще 3-го сифилитического отделения в госпитале-с.

— Не знаю, ваша светлость, — отвечал я, — все будет зависеть от личности женщин, которые будут выбраны.

Мысль учреждения, очевидно, хороша и уже практически применена; остается знать, как удастся применение у нас.

— Да-с, правда, и у нас теперь какая-то Дарья (Дарья Александровна-дочь матроса, знаменитая своим самоотверженным, бескорыстным служением больным и раненым в Крымской войне. Оставшись 15-ти лет круглой сиротой, зарабатывала на жизнь стиркой белья. После высадки неприятеля в Евпатории отправилась вслед за нашими войсками к р. Альме. «Когда войска наши, потеряв сражение 8 сентября, возвращались после продолжительной и упорной битвы обратно к Севастополю изнуренными, обессиленными физически и морально, со множеством раненых и изувеченных, истекавших кровью», Дарья «обратилась в сестру милосердия и принялась безвозмездно помогать страдальцам. К счастью, нашелся в ее повозке и уксус, и кое-какое тряпье, которое употребила она для перевязки ран… Проходившие мимо нее команды с ранеными являлись к ней, как на перевязочный пункт за помощью, и только тогда прекратилось пособие, когда израсходовались у нее все заготовленные запасы. Таким образом повозка Даши была первым по приходе неприятеля в Крым перевязочным пунктом, а сама она первою сестрой милосердия. Такой человеколюбивый поступок простой девушки на другой же день разнесся по всему Севастополю, стал известен в столицах… Бедная наша сиротка, без роду и племени, из простой Даши сделалась теперь Дарьей Александровной и достойно награждена… Чуткие к патриотическим подвигам наши севастопольские дамы во время бомбардирования города последовали примеру Дарьи Александровой, и многие из них до приезда из Петербурга сестер Крестовоздвиженской общины занимались перевязкою ран в госпиталях и не малую приносили пользу раненым» (Ульрихсон, стр. 114 и сл.).

После войны Дарья вышла замуж за отставного матроса и поселилась в Николаеве. При выходе замуж получила в приданое 1000 р. За деятельность на пользу армии награждена золотой медалью (А. Ф. Погосский, стр. 405 и сл.), говорят, очень много-с помогала-с и даже сама перевязывала-с раненых под Альмой… А что? вы уже приютились?

— Мне уже отвели квартиру, ваша светлость, лучше вашей.

— Хи, хи, хи, хи, — судорожно произнесенное, но с некоторым удовольствием. После этого он начал разбирать кучу писем от пленных, и я, спросив его из учтивости, — признаюсь, не из участия, — о состоянии его здоровья, счел за нужное убраться поскорее из жарко-нажарко натопленной лачужки, встал и откланялся.

— Прощайте-с, мы близко здесь живем друг возле друга-с, — и опять принужденно судорожное: хи, хи, хи…

Так окончилось свидание с провидением Севастополя. Что же это такое? Пуф или правда? Что значит это уединение, это притворное спартанство? К чему жить в лачужке и хвастаться еще этим, когда можно бы жить и в городе и в батарее, где мы теперь живем. Что значит это смирение, эта тихая, прерывистая речь?

По дороге в Севастополь я познакомился с двумя партиями, одна укоряет главнокомандующего, что он не обращает ни малейшего внимания на административную часть, имея в виду только одну стратегическую; к другой принадлежал именно Апраксин, который называл себя дураком за то, что он, оставив жену и детей, вступил опять в службу, и оконтуженный возвращался восвояси.

Апраксин, как кажется, добрый и честный парень, утверждал, что гений Меншикова в тайне приготовляет огромные планы, что это — величайший полководец, знающий все глубины человеческого сердца, что он один только может спасти Севастополь и что без него все потеряно. Приехав в Севастополь, я, за исключением д-ра Таубе, который nolens-volens (Волей-неволей) должен все хвалить в своем пациенте, кроме его привязанности к Радемахеру, Распайлю и атомистике (Иог.-Г. Радемахер (1772–1849) — немецкий врач-мистик, противник научной медицины, основатель так называемой «здравомыслящей опытной терапии», которую выводил из алхимии; имел много последователей в кругах аристократии.

Фр.-В. Распайль (1794–1878) — французский химик и врач, изобретатель курьезной лечебной системы, заключавшейся в применении камфоры, которая является якобы радикальным целебным средством от всех болезней. Р. был также деятельным участником июльской революции 1830 г. и всех последующих; много сидел в тюрьмах; выпустил впоследствии двухтомное сочинение о преобразовании системы наказаний. О нем: у Герцена— в «Письмах из Франции и Италии», в книге «С того берега» и в других произведениях; у Маркса-в «Классовой борьбе во Франции» и в переписке.

«Атомистика» — лженаучная система лечения, изобретенная лейб-медиком Николая I, М. Мандтом (1800–1858). В ней было кое-что от гомеопатии; М. также применял лекарства в очень малых дозах. М. утверждал, что некоторые лекарства, как, например, цинковая мазь, от продолжительного растирания приобретают особенную силу. М. изложил свою атомистическую систему в немецкой брошюре о лечении холеры. Николай I велел издать эту брошюру в русском переводе и разослать во все военные госпитали для руководства. Военным врачам приказано было иметь всегда при себе сумки с лекарствами М.; о присылке лекарств М. в Севастополь — дальше. Рассказ П. о том, как М. попал в лейб-медики царя — дальше; и о роли М. в смерти Николая I (там же — о дальнейшей судьбе «атомистики», об участии П. в ее упразднении), узнал только одну партию: ненавистников, к которой незаметно перешел я и сам, посетив бахчисарайский и севастопольский военно-временные госпитали.

Главная квартира, тихая и безмолвная, как могила, — это уже, что ни говори, не по-русски, да и к чему? Людям, у которых жизнь на волоске, скучать вредно. Беззаботность об участи солдат (которых он, говорят, ругает напропалую) и явственное пренебрежение ко всему, что греет и живит, не может привлечь сердца. Возможно ли, чтобы главнокомандующий ни разу не пришел в госпиталь к солдатам, ни разу не сказал радушного слова тем, которые лезли на смерть?

Я видел на Кавказе, что Воронцов (Мих. Сем. Воронцов (1782–1856) — участник Отечественной войны 1812 г. П. видел его на Кавказе во время своей поездки в 1847 г. в действующую армию, где впервые в мире применял на полях сражения эфир как обезболивающее средство при лечении раненых.) приходил сам к раненым, раздавал им деньги, награды, а Меншиков приезжал только однажды в госпиталь к генералу Вильбуа и не пришел взглянуть, как лежали на нарах скученные, замаранные, полусгнившие легионы, высланные на смерть.

Время покажет, что такое Меншиков, как полководец; но, если даже он и защитит Севастополь, то я не припишу ему никогда этой заслуги. Он не может или не хочет сочувствовать солдатам, — он плохой Цезарь. Он хочет свои недостатки прикрыть мистическим молчанием и притворным спартанством; но навряд ли многих надует. Дай бог, чтобы все это было неправда, чтобы Меншиков сделался, действительно, великим мужем в истории. Я этого ему от души желаю, потому что желаю видеть Севастополь в наших руках; но то верно, что солдаты не знают своего полководца, полководец не заботится о солдатах. («Меншиков нелюбим, как говорят, в войске, именно потому, что неприветлив: осматривая войска, проезжая мимо их, он ни слова не обращает к ним, и они этим обижаются» (В. С. Аксакова. Запись 25 ноября 1854 г., стр. 12).

В двух комнатах, отведенных нам в батарее, нас поместилось четверо, а потом, через девять дней, когда приехало еще четверо врачей, и они все поместились тут же; от этого наша квартира сделалась похожею на Нижегородскую ярмарку. По утру мы все выезжаем гуртом на казацких лошадях, прикомандированных к нам начальником штаба, вечером собираемся вместе. 12 дней в Севастополе прошли один, как другой; только три раза удалось побывать мне в самом городе, переехав на ялике Нахимова; (П. глубоко уважал знаменитого русского флотоводца-патриота П. С. Нахимова (1803–1855), был с ним в близких дружеских отношениях.) два раза я был в Дворянском собрании, в котором теперь устроен перевязочный пункт; в танцевальной зале лежат на полу человек двадцать раненых, в биллиардной делаются операции, на биллиарде расположены перевязочные вещи; до этого дома до сих пор еще не долетали неприятельские ядра; но когда мы посещали другой перевязочный пункт, находящийся вместе с временным госпиталем в казармах около морского госпиталя, то в бухте показался наш пароход и в то же самое мгновение пролетело мимо нас в почтительном расстоянии ядро с (Продолжение у меня осталось впредь). — Н. П.) английской батареи и упало в воду саженях в 10 от парохода (На этом заканчивается 6-я страница рукописи продолжения «Журнала экспедиции»; окончание начато на листке, который заполнен письмом от 25 декабря).

Из этих казарм видны неприятельские батареи, рассеянные по возвышениям южной стороны города. Они [казармы] выстроены на крутой горе, на которую надо подниматься пешком И не без труда по склизкой слякоти. Морской госпиталь, выстроенный на этой же самой горе, очищен от больных; в него во время бомбардировки, несмотря на выкинутый красный флаг, летали бомбы, из которых одна упала между двумя кроватями, лопнула, но не сделала вреда; рассказывают, как любопытный факт, что во время переноски больных падавшие на двор бомбы не повредили ни одного больного, ни одного служителя; зато в перевязочном пункте, который устроили было насупротив госпиталя, в доме Уптона, одна бомба влетела через крышу в комнату, где делали операции, и оторвала у оперированного больного обе руки.

№ 7.

[29 ноября. 1854 г.]

(Подлинник письма № 7-в ВММ (№ 15622), на четырех границах.

У меня готово продолжение (Имеется в виду продолжение «Журнала экспедиции», посланное при письме от 13 декабря.) но я его не посылаю тебе теперь, потому что, прочитав написанное, я сам испугался, что уже слишком много сказал правды. После, при удобном случае, ты получишь его.

Вот тебе описание двенадцатидневной жизни в Севастополе от прибытия до поездки в Симферополь.

Симферополь. 29 ноября [1854 г.]

Поутру в семь часов замечается в нашей квартире необыкновенное движение. Все суетится. Представь себе, пять молодых людей, встающих в одно время с полу, в комнате, в которой от чемоданов и ящиков и повернуться негде. Всякий ищет там и то, где он никогда и ничего не клал. Фельдшера бегают из одной комнаты в другую, принося кому платье, кому сапоги. Я умываюсь морской водой, напяливаю сверх панталон большие мужицкие сапоги, купленные в Екатеринославле и ежедневно питаемые салом, надеваю мой дипломатический сюртук, уже порядочно пропитанный различными животными началами, и сажусь пить кофе, иногда с молоком, а иногда и без молока, закусывая хлебом, не имеющим никакого притязания называться мягким.

В девятом часу крымский казак приводит четверку верховых кляч, я надеваю солдатскую шинель, купленную здесь у одного солдата и перешитую придворным портным, мундирную фуражку, взятую напрокат у Обермиллера, и сажусь на лошадь. Эта шинель имеет неоспоримые выгоды в Севастополе уже потому, что она как-то под цвет с грязью.

Целая кавалькада отправляется в госпиталь, расположенный за полверсты от нас в так называемых бараках, бывших морских казармах. На кроватях лежат немногие раненые, большая часть — на нарах. Матрацы, пропитанные гноем и кровью, остаются дня по четыре и пять под больными по недостатку белья и соломы. Обыкновенно слышишь утешение, что после 24 октября было еще хуже.

В десятом часу начинается перевязка и продолжается до двух и трех часов. В три часа сносятся те раненые, которым необходимы операции, в одну длинную комнату, похожую на коридор, и там на трех столах разом начинаются операции по 10 и 12 в день и продолжаются, пока стемнеет, следовательно почти до 6 часов.

При перевязке можно видеть ежедневно трех или четырех женщин; из них одна знаменитая Дарья, одна дочь какого-то чиновника, лет 17 девочка, и одна жена солдата. Кроме этого, я встречаю иногда еще одну даму средних лет в пуклях и с папиросой в зубах. Это — жена какого-то моряка, кажется, приходит раздавать свой или другими пожертвованный чай.

Дарья является теперь с медалью на груди, полученной от государя, который велел ее поцеловать великим князьям, подарил ей 500 рублей и еще 1000, когда выйдет замуж. Она — молодая женщина, не дурна собой […