Оглавление

Зингер

Мы вышли на трассу, как и предполагали, в начале десятого. Обогнули замороженную стройку, поднялись по насыпи, и нашим сонным глазам открылся утренний МКАД. Я хотел еще постоять, полюбоваться — проносятся грузовики, легковушки, солнце пробивается сквозь дымку в голубовато-серых, нежных, какие только в конце апреля и бывают, небесах. Но Петр сказал, что по дороге наглядимся, и мы двинулись по направлению из Москвы. Ветер дул нам в спину, так что облака над нами тоже уплывали прочь из этого города.

Вскоре показалась заправка, следом пост ДПС, там мы и встали. Я посмотрел на Петра — волосы, туго перетянутые резинкой, потертые клеша, видавшая виды штормовка — все как надо. Сам себе я тоже нравился в оранжевой непродуваемой куртке, грубой джинсе и неизменных кедах. Плотно свернутая тысячная купюра по всем правилам лежала под стелькой, упакованная в целлофан. Спиртного мы, разумеется, не брали. Теплый воздух от прогревающегося асфальта приятно обдувал лицо, а от леса по обеим сторонам трассы исходили разные запахи просыпающейся земли и флоры.

Минут через двадцать нас подобрал КАМАЗ, и водитель был не слишком словоохотливый, и все вообще было хорошо. Так мы ехали, ехали, и где-то на середине Тверской области мы расстались, прошли до следующего большого поворота, и почти тут же оказались в кабине МАНа, с латвийским дальнобойщиком, он вез дерево с Урала на Запад, шел в хвосте колонны из пяти ТИРовских фур. Вообще-то, ТИРовцам не разрешают брать пассажиров, но дальнобои — правильные мужики, может быть, лучшие на трассе в принципе.

Нашего звали Сергей, и всю дорогу он то притворялся, что не понимает нас и говорил с карикатурным прибалтийским акцентом, то становился серьезным и рассказывал о жизни в латвийской глубинке, о своей работе, о семье. Долго мы ехали с ним. Пока вся колонна не тормознула на стоянке возле придорожной кафешки. Точнее говоря, там был целый комплекс, специально сделанный для дальнобойщиков, в основном, — поесть, попить, поспать. Наверное, и помыться можно. Ну и так называемые девочки. Куда же без них. Сергей нам помимо прочего сообщил, что в Псковской области — а мы уже углубились в нее, миновав Тверскую — девушки из деревень, которые ближе к трассе, с этой трассы и кормятся. Причем, единоразовая плата составляет рублей семьсот за все про все. Даже тогда, в 2004 году, цена меня удивила. Но это кому повезло, так сказать, жить ближе к дороге. Остальные вообще непонятно чем зарабатывают. Многие уезжают, конечно. В тот же Псков, хотя и там делать особенно нечего, в Питер, ну и, конечно, в Москву. Кстати сказать, пока мы ехали по Тверской земле, думали, что хуже дорог нигде нету — по крайней мере, в европейской части России. А потом мы пересекли границу Псковской области.

В общем, распрощались мы с Сергеем, совершенно искренне пожелали удачи и ему, и его родным, и всем его собратьям по баранке заодно. Но не могло же нам везти так целый день. Хотя бы из соображений нашей внутренней безопасности, чтобы не потеряли трезвение и не загордились, надо было нам проторчать на пыльной заброшенной заправке часов шесть, так что нам довелось наблюдать очень красивый закат над полями и дальней темной кромкой хвойного леса — золото, бронза, оранжевое пламя в словно вывернутых наизнанку серых облаках — и мы, пинающие камни в мелкой сухой пыли, на фоне ржавеющих столбов и кирпичной коробки без стекол и кое-где уже и без рам, со спящей собакой, подозрительно напоминающей койота, и какими-то перекати-поле, кучкующихся то в одном углу бетонированной площадки, то в другом. Петр даже залюбовался — ни дать ни взять, Мексика, говорит.

Наконец, мы плюнули на все это великое стояние, нахлобучили рюкзаки, и пошли в ближайшее село. Там встретили местных, не сказать, что крепких и спортивных, но явно закаленных провинциальной бедностью парней, все как один с выцветшими как стога соломы волосами и внимательными глазами.

К тому же, парней было человек восемь, поэтому мы на всякий случай решили прибегнуть к импровизированной легенде о рыбалке. Мало ли, как тут отнесутся к стопщикам из Подмосковья. Слава Богу, все обошлось. Парни довольно приветливо с нами поговорили, не стали выяснять, откуда мы, и где наши удочки, а просто посоветовали зайти к тете Феде вон в том доме и купить у нее самогон.

— А то комары зажрут, — заключил самый высокий, и, улыбнувшись неожиданно тепло и радушно, добавил — удачи, мужики.

— Спасибо, парни, и вам тоже, — не торопясь пожали мы поочередно протянутые руки, без суеты и спешки, еще бы, куда здесь можно спешить.

Когда деревня оказалась далеко позади, мы все-таки обернулись, прикинули, что отсюда нас уже не должно быть видно, завернули за длинный холм, на вершине которого росли березы, и было даже маленькое озерцо, скорее, лужа, но все же. У подножия холма мы поставили палатки, а сами поднялись, уселись на западном склоне и стали курить, молча глядя на синеющие леса, странные вытянутой формы холмы, провалившиеся посередине, и чистые простые краски угасающего заката. Сумерки постепенно заполняли пространство, и самый воздух, казалось, стал менять свою структуру. И вот тут-то оно и посетило нас — после стольких лет, прошедших с того вечера, ни я, ни Петр, мы оба так и не нашли ответ — что же это вообще-то было.

Значит, мы сидели на траве, подложив пенки, потому что земля еще как следует не прогрелась, курили обыкновенный «палл-малл», легкие, и в какой-то момент я увидел как в молодом березняке шагах в полуста от нас, некая фигура танцует как Майкл Джексон, лунную походку и все остальное, один в один, причем на фоне пестрых берез, в сгущающихся сумерках, невозможно было различить конкретных деталей, но это все равно было страшно. Нет, еще не было. А вот когда я перевел взгляд на Петра, и его расширившееся глаза, устремленные на те же тонкие деревца во мгле, обо всем мне сказали без слов, — вот тогда мне стало страшно по-настоящему.

В то же время, перестать смотреть туда было невозможно, зрелище действовало как гипноз. Мы оба знали, что там никого нет, что это танцует не человек, и вообще не танцует, ни звука кругом, только птички, и как все это понимать? К нашему взаимному облегчению, вскоре стемнело совсем, и все прекратилось.

Мы еще долго просидели молча. Потом встали, взяли пенки, и забрались в палатку. Наскоро сжевали хлеб с сыром, костра не разводили — все-таки человеческие поселения были не так далеко, а привлекать светом в ночи случайных гостей нас совсем не хотелось, и забрались в спальники.

Ночью я вскочил в поту, с бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом — меня тряс Петр и, глядя мне прямо в глаза взглядом человека, решившегося на что-то очень важное в жизни, шептал — «послушай, послушай».

Я прислушался.

«Слышишь? Слышишь?» — не унимался Петр.

«Что? Что я должен слышать? Птички поют, красота» — очень мне хотелось спать. Я спросонья запаниковал, думал, что кто-то забрел в наш лагерь. Но нет, Петр просто услышал птицу козодоя. Птица козодой очень встревожила Петра, прогнала его сон, и мой заодно. Конечно.

Петр-то тут же провалился опять, захрапел так, что все козодои мира бы не пробились со своим блеянием через эту стену звука, а я все ворочался, представлял, как наша палатка тонет в клубах густого тумана, на манер сценического дыма застилающего поляну, и где-то в этом тумане ходит птица козодой, ходит кругами вокруг нас, но не приближается, а только бессловесно и печально пытается что-то рассказать об этом непостижимом и прекрасном мире, и похожа эта птица почему-то на белого невысокого барашка, сливающегося с клубами ночного тумана, теряющегося в нем, пока не рассветет.

Едва встало солнце, мы быстро свернули наше хозяйство, и вышли на проселочную грунтовку. Пока мы шли по мокрой росистой траве, от которой сразу же потемнели наши кеды, я все-таки решился заговорить о вчерашнем.

— Слушай, но мы же были абсолютно, совершенно трезвые, вообще ни под чем, — размахивал я сигаретой в руке, чуть не прожег Петру штормовку.

— Причем, да, давно, я неделю даже пива не пил, а уж остальное, — уклонялся от моей сигареты Петр.

— Да, да, да, да, такая же фигня, я и говорю, — шумно затягивался я, выпуская дым вместе с восклицаниями.

— Ну и что ты думаешь?

— Честно сказать? Ничего. Неизвестный науке феномен не массовой, а как бы, ну, обоюдной галлюцинации, — рассуждал я, гася окурок о подошву, и чуть не при этом полетев носом в землю.

— Или, — задумчиво протянул Петр, хватая меня за капюшон.

— Или? — Терпеть я не мог, когда он начинал напускать на себя таинственность, включать Кастанеду, как я это называл.

— Или мы просто видели, как в Псковских лесах кто-то исполнял лунную походку.

— Ну, ништяк, — сплюнул я в сторону, уже на обочине грунтовки.

Мы стояли недолго, нас захватил смурной худощавый дед в таких очках, что было непонятно, как он вообще ездит на свой «шестерке», да еще по таким дорогам. Дед всю дорогу молчал, так же молча остановился на очередном повороте, и молча же запылил дальше, в деревню. Мы перешли железнодорожные пути, причем нам повезло увидеть товарняк, проходящий по этим самым путям, так что мы убедились, что это настоящая железная дорога, вполне себе действующая.

Тропинка вдоль насыпи то спускалась на холмик, то падала в низинку, иногда пересекая мелкие и узкие ручейки. Спускаясь с очередной такой возвышенности, мы вдруг увидели, что нам навстречу спускается некий волосатый и бородатый тип с рюкзаком как два наших, в гавайской рубашке и камуфляжных штанах с большими карманами. Мы с Петром и он — мы двигались, словно в учебнике по физике, где угол падения равен углу отражения, а воображаемое зеркало приходилось точно на непривлекательного вида ручеек, вытекающий из трубы, проходящей сквозь каменистую насыпь. По мере приближения, бородач улыбался все шире, а поравнявшись с нами, совсем расплылся, я даже думал, что он будет нас целовать. Но он просто с размаху хлопнул нас по рукам, что-то между обычным рукопожатием и «дай пять» завзятых рэперов с вест-коста. Следом за этим он скинул себе под ноги исполинский рюкзак, достал из кармана маленькую трубочку, из другого кармана сложенный в несколько раз тетрадный лист в клеточку, ссыпал из этого листа в трубку, прикурил, и, все так же необозримо улыбаясь, затянулся два раза и протянул трубочку Петру. Петр тоже затянулся два раза, и передал мне, я почему-то затянулся только один раз, все еще храня какие-то опасения. А зря. Бородач спрятал трубочку, убрал бумажку, и снова пожал нам руки, теперь уже спокойно и основательно.

— Егор, — сказал бородач.

— Так я и думал, — ответил Петр, и еще сказал, — Петр.

— Юра, — сказал я, и обратился уже к Петру непосредственно, — А почему ты так думал?

У самого Егора эта реплика моего друга никаких вопросов не вызвала.

— А как же иначе? Ты на него посмотри, — запросто ответил Петр.

Я посмотрел. «И правда», думаю.

И мы все трое стали углубляться в лес. По пути уже выясняя, кто зачем сюда приехал. Странное дело, но через пять минут все мои параноидальные осторожности испарились, и мне казалось, что Егор был с нами с самого начала путешествия, и даже раньше, вообще мы его знаем сто лет. Не менее странно, что этот человек приехал на берег озера Ашо, почти на границу Латвии, всего-навсего чтобы посмотреть — годится ли эта местность для предстоящего летнего фестиваля. Мы ведь отправились сюда с той же самой целью. А может, для всех нас это был лишь повод чтобы лишний раз проехаться стопом по весенней трассе и провести несколько дней и ночей в таких чудесных краях.

Егор жил в Питере, зарабатывал на жизнь розничной торговлей, а занимался музыкой. Чем именно торговал Егор не суть важно. Он сказал, что это связано с сельским хозяйством, с растениеводством.

— Поднимаем жизнь села! — С раскатистым смешком резюмировал он, и постучал трубочкой по ногтю большого пальца. Тогда мы стали говорить о музыке — совершенно наш человек. Поговорили о писателях, поэтах — и тут Егор высказывался в таком духе, что не раз хотелось броситься и обнять его.

Вместо этого мы все втроем остановились, сбросили рюкзаки, и поблагодарили Великую Любовь за то, что мы встретились, затем набили еще трубочку, и дальше пошли уже помедленнее. Очень уж хорошо было в этом апрельском лесу. Холодная еще земля, кое-где даже слежавшийся снег или обкатанный как морская галька лед, и тут же — едва распускающиеся ландыши, мать-и-мачеха, какие-то розоватые дымчатые цветочки, но не клевер, конечно.

Расположились на берегу озера.

Травы росли уже вовсю, кое-где и повыше колена, трепетала от тихого дуновения юная листва, торжественно возносились горЕ корабельные сосны, а крупная, девственная хвоя волшебно пружинила при каждом нашем шаге.

Широкая вода то рябила мятой фольгой, то грозно темнела военной броней, и тотчас же вновь обращала к миру свое материнское, чуть встревоженное и преисполненное благодатной тишины лицо. А только отвернешься, чтобы подкинуть сухих веток на корм огню, — и снова запотевшим стеклом хмурится озерная гладь, обращая дробную рябь в нешуточные для пресноводных краев волны.

Древние холмы вставали тут же за нашими спинами. Сначала шел ржавого цвета бурьян, в который мы решили ходить по своим делам, а для напоминания повесить там табличку «Нас**но с особым цинизмом». А вот уже за этой полосой отчуждения вздымались, подобно ороговевшим пластинам на хребте циклопического чудовища, утыканные мачтовым лесом холмы. Чудовище, сиречь дракон, спало своим хтоническим, землистым, неотрывным сном, и мы надеялись, что оно будет спать еще долго. По крайней мере, на наш век хватит.

А где-то там, к северо-западу, всего в нескольких часах пути, дракон спит уже на политически чуждых землях старинной Латгалии. Один водитель нам рассказывал, что есть дороги, и не особенно-то они секретные, по которым можно и пройти, и на машине проехать в Латвию, минуя пограничников и таможню.

— Вот только зачем? Что там делать? — без улыбки вопрошал водитель, открывая свободной от руля рукой банку «фанты».

Когда-то именно здесь, на этих берегах, проходил отрезок великого Пути из Варяг в Греки. Пользовались тем, что много воды — других дорог не было — а между озерами и реками, между холмами, через всю эту обитель древес и трав, бурелома и болот, тащили свои ладьи волоком. Город Волоколамск — тоже из этой истории. Глядя на уходящие к мыслимому горизонту леса, не то, что бы неприветливые, но мало похожие на сады и парки того же Петергофа, мы присвистывали, представляя этих суровых, поросших жесткими бородами мужчин, под стать этим местам крепких, добротных, в просоленных от пота рубахах, налегаю