Алексей Пехов

ПТИЦЕЕД

Здесь солнца нет.
          Во тьме скользят лишь только
сова ночная, с нею вместе птица, что вещим
          вороном судьбы зовется…

И, показав мне этот жуткий край,
они сказали:
          Здесь в глухое время ночи
отродья тьмы и легионы змей,
          раздутых жаб, чудовищных ежей…
такой ужасный крик во тьму извергнут,
 
что, услыхав его,
          любой из смертных
сойдет с ума иль мертвым упадет.
 
Поведав это всё,
          они пообещали, связав меня
здесь к тису пригвоздить. И бросить умирать
столь злой, презренной
          и жалкой смертью…
 

Уильям Шекспир. «Тит Андроник» [1].

Пролог

— Гадость какая! — Рево скривил морщинистое, неприятное лицо, отставляя в сторону только что опустевшую, девятую по счёту рюмку. Язык у него уже заплетался. — Водка — это дрянь. Только россы её могут пить.

Калеви, сидевший напротив лучшего друга и коллеги, съёжился, и его плешивая голова под белым париком тут же вспотела. «Берёза» была росским заведением, здесь подавали росский алкоголь и еду, сюда приходили россы, они собирались за столами, ужинали, веселились и... было довольно необдуманно хаять их любимый напиток. Всё равно что залезть в гнилую нору к спящему жеребёнку, тыкать его в бок острой палкой и ожидать, что выберешься обратно целым.

Дери Рево совы, если он из-за выпитого не понимает таких элементарных вещей!

Калеви Той был от природы робким, нерешительным человеком, которой не терпел конфликтов. За всю долгую жизнь невысокий толстоватый ботаник ни разу не дрался и не хотел получать новый опыт в шестьдесят. Пусть россы люди внешне холодные и суровые, но внутри у них ещё то пламя... Так что Калеви опасливо осмотрелся, блеснув пенсне. Но из-за гомона и смеха слова Рево расслышали только за их столом.

— Ты как наберёшься, тебе сразу свет не мил, — проворчал Танбаум — тощий, рыжеватый, с аккуратными усиками над толстой, растрескавшейся губой. Он был занудой и педантом. Все делал обстоятельно, с оглядкой, никуда не спеша, чем часто раздражал Калеви во время работы. — И это вишнёвая настойка на водке, а не водка. Будь точен в формулировках.

Рево фыркнул с презрением и собрал разбегающиеся глаза:

— Слишком сладко. И крепко. Надо было идти в «Морскую деву», там хороший ром. А, Калеви?

Калеви осторожно пригубил из кружки уже порядком нагревшегося пива. Оставалось больше половины, он мучал его довольно давно, терзаясь одновременно от обиды, разочарования и апатичной усталой грусти.

Было с чего.

Утро обещало прекрасный день. Он ждал его двенадцать лет и, отправившись в университет Айбенцвайга, оделся подобающим образом: напудренный парик, треуголка, кюлоты [2], белые чулки, новые даже не поцарапанные блестящие ботинки, камзол с бархатной вышивкой. Всё в коричневых тонах. Не броско, не вызывающе, но прилично и аккуратно. То, что требовалось для столь торжественного момента.

Его начальник, старший их лаборатории, профессор Кнейст, оставил должность по причине преклонного возраста, и Калеви сегодня должен был получить освободившееся место. Потому что он тяжело работал, писал солидные монографии, читал лекции, почти вывел устойчивый к холодным ветрам восточных Каскадов сорт солнцесвета и... был достоин.

Как никто другой.

Калеви ждали: уважение, весомая прибавка к жалованью, хорошее выходное пособие, больше времени на преподавание, науку и самое главное — больше денег на его важные для всего государства исследования. Он единственный человек во всем Айурэ, кто собирался представить миру первое за сто лет значимое открытие, связанное с солнцесветами. Для этого всегда нужны были лишь средства, да время. И теперь у него того и другого будет достаточно.

Но в университете его встречали тёмные и совершенно несправедливые вести.

Учёный совет Айбенцвайга, вся Большая ложа, при одобрении наблюдателя городского магистрата и уважаемых мастеров-попечителей лорда-командующего, ко всеобщему удивлению (читай — удивлению Калеви) назначили на должность Аврелия Пноба, доцента из команды профессора Кнейста.

Калеви, узнав новость, полдня ходил как потерянный. Словно его сбросили со скалы в ледяные воды. Словно отдали жизнь в руки Вожаку Облаков и тот, выпив её, спрятал в свою волшебную шкатулку, на самое дно, а ключ скормил Птицам.

Полное опустошение.

Отойдя от потрясения, Калеви всё же признал, что Пноб — достойный выбор. Признал не как человек, а как учёный. Отрешившись от эмоций.

Работящий, умный, написавший в свои неполные сорок уже пять монографий, хорошо знавший поля Каскадов и их особенности, солнцесветы, Зеркало, правила посева и сбора урожая. Вполне подходящая кандидатура, если бы... не было Калеви.

Скорее всего, причиной решения учёного совета стала робость и нерешительность Калеви. Жена часто пеняла ему на это. Что быть начальником непросто и если хочешь чего-то достичь на старости лет, то надо показать себя. Быть как Аврелий Пноб — весёлым, дружелюбным, легко заводящим знакомства.

Но у Калеви не получилось. Его занимала только наука, а не общение с мешавшими работе людьми. И вот результат. Все его невысказанные амбиции растоптаны.

Разумеется, он, как и другие его коллеги, поздравил Пноба. Даже смог выдавить из себя улыбку и проблеять нечто одобряюще-восхищённое, хотя на душе Птицы клевали. Аж сердце кровоточило.

А теперь они праздновали. Пноб пригласил их в Талицу, привёл в «Берёзу», кормил и поил. Он сидел напротив Калеви — раскрасневшийся, весёлый, хохотавший над любой шуткой и травящий смешные байки. На две головы выше их всех, с широкими плечами и крепкими руками, гудел шмелём и колотил кулаком по столу так, что кружки, рюмки, да тарелки подпрыгивали, испуганно дребезжа.

Калеви слышал разговоры в университете. Мол, в молодости Пноб интересовался отнюдь не лепестками да стебельками, а носил алый мундир. Служил в одной из гренадерских рот лорда-командующего и вроде бы даже участвовал в нескольких рейдах за Шельф, уничтожал ульи, истоптав немало троп Ила.

Калеви охотно бы поверил этим слухам. Уж про гренадерскую роту точно — благодаря росту Пноб вполне заслуживал почётного места в рядах славных «Рослых парней» [3] его милости. Но... во всём остальном Пноб не походил на солдафона или отчаянного малого. Да. Крупный. И кулаки большие. Но, по мнению Калеви, все, кто держал в руках ружья, орудовал штыком или шпагой, довольно тупые люди. Не учёные. А Пноб глупцом, приходится это признать, не был.

— Эй! — Рево помахал пятернёй перед пенсне Калеви. — Пиво скиснет. О чём размечтался?

— Да я. Так... — пробормотал ботаник, сделав глоток, думая, что сегодня горечь не только в кружке, но и на душе. Что он скажет жене? Пилить она его будет до конца месяца. И всем соседям расскажет, какой он неудачник.

— А я тебе говорил, что в «Морской деве» прекрасный ром.

— Так идём, — благодушно прищурился Пноб. — Возьмём лодку, переплывём в Кожаный Сапог. Гуляем всю ночь! Я плачу в честь назначения.

— Вот это дело! — обрадованно хлопнул в ладоши Рево и затем икнул. Он потянулся к треуголке, уронил её под стол, выругался, шаря руками по полу.

— В следующий раз, — не согласился Танбаум. Он залез в карман жилета, вытащил часы на цепочке, откинул крышку. — Без пятнадцати полночь уже. Время сов, а не людей.

— Слабак. — Всё же Рево сегодня перебрал и завтра будет стенать на похмелье и прятаться в библиотеке, в самом тёмном углу. Он нахлобучил треуголку на голову так, что съехал парик. Выругался. — Ну, а ты, друг?

Калеви хотел сказать нет, время действительно было позднее, а отсюда до дома далековато, да и жена, наверное, волнуется. Не спит. Но, подумав, кивнул. Не в его правилах было отказывать. От этого он чувствовал себя виноватым.

Они вместе вышли наружу, Рево чуть пошатывался, и Пноб поддержал коллегу под локоть, негромко посмеиваясь. Половинка убывающей луны уютным фонарём висела над черепичными крышами.

Улица отсюда ползла к далекой Эрвенорд. Там, в бликах волн, блестел лунный свет, и дрожащий теплый воздух над водой заставлял мерцать огни на острове Беррен, где располагалась Школа Ветвей колдунов. Путь до реки и лодки, которая должна была переправить их на тот берег, казался непомерно долгим.

У Калеви болели ноги. Новые, оказавшиеся ненужными ботинки натирали пятки, и он с огорчением отметил, что поблизости нет ни одной коляски.

— Вы же не будете топать пешком? — простонал он. — Отсюда до переправы почти час.

— Двадцать четыре минуты, если быть точным, — поправил зануда Танбаум.

— Ты с нами? — Пноб глянул искоса.

— Нет. Я же уже сказал.

— Погодите, — попросил Рево. — Мне надо...

Не объясняя, что ему надо, он высвободился из мягкой пухлой руки Калеви и, пошатываясь, направился к тёмному проулку, возле которого, объятая мраком, застыла богато украшенная карета. На козлах никого не было, четвёрка лошадей стояла смирно и совершенно не обратила внимания на пьяного. Рево на ходу, непослушными руками, стал расстегивать пуговки на кюлотах.

— Дери тебя сова, — буркнул Калеви и поплёлся за другом, думая, что, если пьяный дурак сейчас грохнется, да разобьёт башку о мостовую, сие станет вполне закономерным финалом гадкого дня.

Дверь кареты распахнулась внезапно, рядом, спрыгнув с подножки, приземлился человек. Ботаник охнул от неожиданности, отшатнулся назад, едва не врезавшись в незнакомца, и получил удар в ухо.

От боли всё вспыхнуло, зубы клацнули, пенсне упало под ноги. Калеви и сам оказался на земле, ничего не соображая. Место, куда пришёлся кулак, пульсировало, слышались крики и ругань. Из-за потери пенсне всё вокруг было мутным, размазанным. Оглушённый, мало что понимающий после удара, он шарил пальцами, щупал перед собой и с трудом нашёл стеклышки. Дрожащей рукой нацепил на нос, рассматривая, что происходит.

И внутренне похолодел, потому что нападавших было гораздо больше, чем один. Шестеро в чёрных камзолах, широкополых шляпах, шелестящих плащах окружили загулявших учёных.

«Грабят!» — пронеслась в голове судорожная, липкая мысль. Стало страшно и дурно.

Двое стояли над поднявшим руки, скулившим Рево. Он валялся прямо в лошадином навозе и молил о том, чтобы его больше не били. Ещё двое вязали Танбаума. Грабителям сопротивлялся только Пноб. Массивный великан не собирался так просто расставаться с кошельком.

Одним быстрым движением он опрокинул нападавшего, и тот рухнул рядом с Калеви, давая рассмотреть плащ, сшитый из множества вороньих перьев.

Вот что шелестело.

Перья. Не ткань.

Но... это же... Племя Гнезда.

Ботаник глянул на плащ ещё раз, решив, что зрение его подводит.

Нет. Совиные перья никуда не исчезли.

Страх и дурнота превратились в ледяной ужас. Он забыл о боли. Застыл, точно ящерица, и издал горлом звук тонкий и жалкий. Тем временем Пноб, который то ли не видел, то ли плевать хотел, кто ему противостоит, с яростным рёвом, ничуть не достойным учёного и доцента кафедры ботаники, схватил второго нападавшего за грудки, поднял над головой так, что у того слетела шляпа, а затем шмякнул о камни.

Это привлекло внимание остальных бандитов. Те, что стояли над Рево, переглянулись, извлекли из-под плащей короткие кривые клинки, шагнули к Пнобу. Один бросил пьяному другу Калеви:

— Встанешь или побежишь — прикончим.

Бросил сквозь зубы, с презрением, ничуть не сомневаясь, что тот не побежит.

— Проваливайте, пока целы, сосунки! — рыкнул Пноб, без страха, набычившись, глядя на приближавшихся.

Они не ответили, и двое их товарищей, закончив вязать узлы на руках Танбаума, выпрямились, собираясь присоединиться к драке. Тот преступник, что валялся рядом с ботаником, тихо застонал и пошевелился, сел, осторожно ощупывая голову, и хрустнул шеей.

Калеви через панику и ужас отметил странность — пространство перед «Берёзой» оставалось совершенно пустым. Никто не входил и не выходил. Вся улица опустела.

Пноб извлёк из кармана маленькие канцелярские ножницы. В его огромной руке они казались сущей насмешкой над тесаками нападавших. Великан махнул ножницами в сторону подходящих людей, и голова одного из грабителей скатилась с плеч, стукнувшись о камни.

Тело сделало ещё несколько шагов, прежде чем упасть.

Ботаник вытаращился, забыв дышать. Он никогда не видел ничего подобного. Такого, чтобы нечто незримое убивало человека.

Да что там. Он никогда не видел, чтобы убивали человека!

Пноб, который сейчас ничем не напоминал привычно весёлого добряка, снова поднял ножницы. Глаза холодно блеснули.

Тот, кого он ударил кулаком, теперь сидевший рядом с Калеви, быстро, суетливо сунул себе в рот что-то небольшое, и между губами у него полыхнуло лиловым.

Ботаник простонал. Всё не могло быть настолько плохо.

Со всех сторон, не слышимая ушами, а лишь разумом, грянула задорная музыка: насмешливые дудки, пошлая скрипка и совершенно неуместный клавесин. Тело Пноба изогнулось в болезненном первом па. Башмаки отстучали залихватскую дробь по мостовой, словно плавную чакону решил сплясать какой-то сумасшедший.

Раздался щелчок. Громкий и неприятный. Сломанные пальцы от беззвучной музыки разжались, роняя ножницы под ноги. А после великан подлетел вверх, где-то на фут, и завис над землёй, словно некто приколол его булавкой к воздуху. Лицо нового начальника Калеви исказилось от боли.

Хрустнуло!

Локти и колени несчастного вывернулись в обратную сторону. Ботаник зажмурился, не желая видеть, и слушая все тот же страшный, ужасающий треск чужих костей. Он стих вместе с музыкой, а затем на голову Калеви, который так и не раскрыл глаз, надели мешок, едко воняющий мышиным помётом...

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЖРЕБИЙ

Ветер выл в пустых холмах, пригибал к серо-коричневой потрескавшейся земле чахлые вересковые поросли, пробирался через дыру в рукаве куртки, дышал холодом. Гонял пыль, то и дело путался в колючих кустарниках, разбивался о мшистые камни, старыми исполинами лежавшие на пожухлой, пепельно-жёлтой траве.

На хвосте стылый ветер приносил запах, и тот пробуждал затаённый страх, дремлющую тошноту, забытое прошлое и всё то мерзкое, что есть в нашем мире. Пахло Илом: тяжёлые пряные специи, застарелая тина, гнилые цветы влажного дождливого леса, испорченное мясо, прогорклый дым и кровь, разумеется.

Ил — это всегда чья-то кровь. Чаще чужая, но иногда ему перепадает и твоей. Ил жаден до чужих жизней. Здесь, под светом скорбного розового месяца, их завершилось достаточно.

От запаха резало гортань, саднило в носу. Хотелось кашлять и пить. Пить и кашлять. Этот аромат не забыть, даже вернувшись домой, даже если после рейда прошло несколько месяцев.

Я сглотнул кислую слюну и с некоторым раздражением посмотрел на невозмутимого Капитана. Вот же ублюдок. И как со всей мясорубкой последних часов ему удаётся выглядеть таким чистюлей и держаться столь спокойно, словно его пригласили на званый обед к лорду-командующему?

«Не желаете ли черепашьего супа, дражайший риттер [4]?»

«Благодарю. Это будет очень любезно с вашей стороны».

Дери меня совы! Разве только струнный квартет в ушах не играет, когда я представляю такую картинку.

Но признаюсь — в ушах звучало нечто иное. Я скорее ощутил, чем услышал, слабое «бум-бум-бум», принесённое на хвосте очередного порыва ветра. Пушки всё ещё вели разговор. Далеко. Слишком далеко, чтобы быть уверенным, что мне не показалось.

— Давай, Медуница. — Ровный голос Капитана вернул меня в действительность. — Времени у нас не так много.

Хотелось выдать что-нибудь привычно ироничное, но я лишь посмотрел на его кулак, облачённый в замшевую перчатку, в котором были зажаты две тоненькие веточки. Всего две. Прочие уже тянули, и остались я да Капитан. Шанс пятьдесят на пятьдесят. На удачу и не на удачу, дери нас совы.

Я вздохнул и потянул за ту, что была ближе ко мне.

Ну и что вы думаете?

Конечно же короткая.

— Проклятье! — пробурчал я, поднимая руку, чтобы все в отряде видели ношу, которую взвалила на меня фортуна. — В этот раз ты точно жульничал. Просто я пока не пойму, как ты это столь ловко провернул.

Капитан серьёзно кивнул, словно соглашаясь с моим «обвинением». Хлопнул по плечу, что я предпочёл трактовать как «соболезную». Я вздохнул с разочарованием, вновь помянул сов и глянул исподлобья на остальных.

Никакого сочувствия на уставших лицах. Какое может быть сочувствие к тому, кто через несколько минут, вполне возможно, станет твоим палачом?

Каждый понимал это. Потому что в Иле нет места для жалости, здесь не в почёте сомнения или неуверенность. Или ты следуешь законам отряда, или остаёшься тут навсегда.

И не только ты, но и те, кто идёт рядом с тобой. Это странная реальность между нашим миром и Гнездом, пограничные земли дремлющего ужаса, не прощающие слабых.

Обо мне быстро забыли. Двадцать шесть человек с напряжённым вниманием смотрели, как Капитан собирает веточки одинаковой длины и одну из них делает короткой.

Мы — «Соломенные плащи». Наёмный отряд. Шакалы, что рыскают по Илу и забираются туда, куда не доходит армия лорда-командующего и головорезы лордов Великих домов. Мы не штурмуем Гнездо. Не цепляем последних Светозарных, не ломаем подбирающиеся к Шельфу улья и держимся подальше от всего, что связано с Птицами. Мы выполняем щекотливые задания и тем самым делаем влиятельнее отдельных благородных господ, если нам сопутствует удача. И у нас есть правила. К сожалению, некоторые из них никому из нас не нравятся, но им приходится следовать. По причинам, которые я описал — чуть выше.

Все согласились с этим когда-то. Так и повелось.

Первый закон «Соломенных плащей» гласит: если солнцесвет разряжен, то один из нас дарует ценой жизни жизнь остальным. Это риск, который всегда с нами, когда мы уходим в Ил. Он ничтожен. Куда проще нарваться на жеребёнка, рвача или мечтателя, чем разрядить запас солнцесвета. Но порой такое случается, последний цветок гаснет, и тогда дело за жребием.

Пятеро из нас никогда не тянут его.

Капитан. Потому что он Капитан, и этим всё сказано.

Я. Потому, что я единственный, кто может нести на себе булыжники и не сдохнуть.

Болохов. Потому что он наш колдун, росс, а они народ, имеющий предрасположенность к Белой ветви колдовства, что сразу намекает на способность зарядить уже истощённый солнцесвет.

Голова. Потому что он из Фогельфедера и, по слухам, личный поверенный лорда-командующего, благородный из дома Пеликанов, наблюдающий... простите, сопровождающий «Соломенных плащей». И прикончить его в таком ритуале значит огрести проблем в Айурэ до конца жизни. И не скажу, что она будет очень уж длинной.

Ну и Толстая Мамочка. Потому что она вообще не человек, а из народа килли. И её использовать всё равно что доить плотву — занятие совершенно бесполезное.

Поэтому наша развесёлая пятерка тянет первый жребий. Жребий палача.

Я ждал рядом с Болоховым, на каменистом невысоком холмике, откуда открывался вид на всю площадку. Росс щурился, смотрел на розовый месяц над пустошами, чуть шевелил губами, явно что-то высчитывая. Работа ему предстояла не менее грязная, чем мне. В руке он сжимал объёмистую колбу, в которой находился солнцесвет — сейчас не ярко-золотистый, испускавший мягкий свет, а почерневший, с вялыми листьями и согнутым стеблем.

Опустошённый до последней капли.

Болохов ниже меня на полголовы, носит чёрное, плюет на треуголки и предпочитает шляпы с полями. Пшеничные усы, высокие залысины, чуть красноватое лицо и ярко-голубые безучастные глаза. Они холодны, даже когда росс веселится. В них нет никаких тёплых эмоций. Порой его правую щёку пронзают тики, и тогда она дёргается вместе с нижним розовым веком, а уголок рта начинает плясать, то ли пытаясь улыбнуться, то ли скривиться. Мне всегда кажется, что под этой щекой кто-то живёт, какой-то проклятый совами паразит, стремящийся выбраться из тела колдуна на волю.

Мы с Болоховым друг друга терпеть не можем. Без особой личной причины, признаюсь в этом. Просто бывают люди, которые подходят один другому, как перчатка стопе. Я не жалую Белую ветвь — это тёмный путь колдовства, плотно завязанный на человеческой крови и смерти. Он не жалует мою излишнюю «щепетильность» в вопросах, которые его не заставляют даже вздрогнуть.

Но мы как-то уживаемся, когда меня приглашают в отряд. По большей части времени старательно не замечаем.

Очень удобно.

— Повезло Жану и Манишке, — проворчал стоявший недалеко от меня сутулый Бальд, почесывая крупный, похожий на картофелину нос. — Как же они вовремя потерялись, выклюй совы им глаза.

Капитан отправил этих двоих назад, с вестью лорду Авельслебену из благородного дома Синиц. Они уехали ещё утром (хотя для большинства в этом мире вечного розового месяца и не понять, когда утро, а когда вечер) и не вернулись спустя двенадцать часов. Может заблудились, может, их что-то задержало, а может... Ил — опасное место. Люди здесь пропадают по тысяче совершенно разных и порой совершенно незначительных причин.

Так что, может, им и повезло, когда уцелевшая часть нашего отряда проводила жеребьёвку. А может, и нет.

Капитан зажал палочки в кулаке. Он у нас суровый малый, пускай и похож на фарфоровую куклу. Весь такой ладный, высокий, плечистый, со смазливым личиком и золотистыми волосами под щегольской шляпой с пером. Не идёт, а танцует. Не говорит, а почти поёт. К его одежде не липнет грязь. Раньше я пытался разгадать эту загадку — отчего ни на камзоле, ни на плаще, ни на бриджах, чулках или ботинках нет ни пылинки, даже когда мы лезем через болото? Но решил, что в мире слишком мало загадок, чтобы я уничтожил и эту.

— Приступаем.

Я осмотрел всех наших. За годы совместных путешествий в Ил это стал и мой отряд. Пусть я, как и Голова, приходящий человек. Отправляющийся с ними в рейды лишь по личному приглашению командира. Когда требуется нести булыжники или искать альтернативные пути в неизведанных уголках.

Мы сейчас — довольно унылое, если не сказать жалкое, зрелище.

Уставшие. Грязные. С расцарапанными лицами и перевязанными головами. На нас разномастная одежда: камзолы, куртки, плащи, сапоги, ботинки, рейтузы, штаны или лосины. Мы не регулярная армия и даже не отряд какого-нибудь благородного дома Айурэ. Для того чтобы вместе отправиться в Ил, нам не нужна одинаковая форма: алые камзолы, высокие шапки гренадеров, белые ранцы, да жёлтые барабаны с золотыми флагами.

Мы — дикие хорьки. Наёмники. Так что одинаковое у нас одно — плащи из соломы. Темно-жёлтые, бурые по краям, растрёпанные и тяжёлые, когда идут дожди. Сейчас лишь некоторые из нас носят их на плечах, остальные свернули и убрали к перемётным сумкам, но ночами или в местах уж совсем жутких — мы все похожи на ожившие снопы соломы, а точнее, на крестьян из прошлого. Потому что там, куда я их привожу, нет лучшей защиты от множества проблем, чем быть похожим на птичье гнездо. Порой это надёжнее и эффективнее, чем руна под языком.

Капитан стоял в центре, в широком кольце наёмников. Лишь Толстая Мамочка не покинула возвышенности, наблюдая за обстановкой, чтобы никакая тварь не подкралась — и её серая массивная фигура чётко вырисовалась на фоне бледного неба.

Мои пальцы провели по рукояти Вампира — узкой, лёгкой сабли. Нащупали один едва заметный бугорок, а за ним — две слабо ощутимые выемки. Пришла привычная мысль, что, возможно, удача в поисках рано или поздно мне улыбнется.

— Хватит уже лыбиться, проклятый везунчик, — буркнул Бальд чернобородому громиле по прозвищу Громила. — Иди давай.

И тот, чуть виновато поведя могучими плечами, оставив клинок, шагнул к Капитану, под напряжёнными взглядами товарищей.

Когда «Соломенные плащи» идут в Ил, все, кроме меня, Капитана, Болохова, Головы и Толстой Мамочки, вытаскивают из мешка кубики с цифрами. Номер, который они получают, очередь, когда приходит время тянуть жребий. И Громиле на этот раз очень повезло — у него крайне высокие шансы на длинную палку.

Так и случилось. Он вытянул, оскалился, сломал её пополам, бросил на землю, вдавил каблуком ботинка.

Настала очередь следующего. И следующего. Каждый отправлявшийся испытать удачу прежде складывал на землю всё своё вооружение и только затем шагал к Капитану, чтобы довериться милости Рут Одноликой. Остальные, наоборот, держали оружие наготове.

Смертельный жребий — штука довольно противная. Когда он оказывается у тебя в руке, ты можешь устроить всякое, несмотря на безысходность и отчаяние. В том числе и сражаться за свою жизнь, разом забыв о всех оговорённых ранее правилах. И хорошо бы, чтобы, когда такое случится, у тебя не было при себе чего-нибудь острого.

Хорошо для нас, а не для тебя, разумеется. Ибо мы все слишком сильно нервничаем, как бы ты чего не выкинул напоследок. Хотя в нашем отряде подобное ни разу не происходило.

Пока.

А вот в других — бывало.

Дорога в Ил прочерчена человеческой кровью не только на бумажных картах. И... дорога из Ила тоже.

Парни по одному выдёргивали из сжатого кулака Капитана жребий. Слышались вздохи облегчения. Нервный смех. Ругательства. Колбаса попросту сел на корточки, на несколько мгновений спрятал лицо в широких ладонях, и никто не посмел бы насмехаться над этим кратким мгновением слабости.

Мы, люди, странные существа. Лезем в негостеприимный Ил, зная, что можем умереть по сотне разных причин: начиная от банальной простуды, подхваченной из-за сквозняка, и заканчивая встречей с кем-нибудь из свиты Светозарных. Это обоснованный естественный риск для каждого, кто отправляется за рунами. Ты умираешь, сражаясь за то, ради чего пришёл сюда по собственной воле.

Ради наживы. Или знаний. Всё честно.

Но когда вот так... словно бык на заклание, получаешь пулю в затылок от товарища только потому, что требуется жертва для возвращения на Шельф — приятного мало. Хотя кто-нибудь мне сразу же возразит, что смерть — штука всегда неприятная. Но тут, как опытный человек, я осмелюсь поспорить.

Не каждая смерть.

— Возьми за меня, братец, — попросил черноволосый Ян своего брата-близнеца Януша.

Эти всегда брали один номер на двоих. И жребий тянули подряд. Друг за другом.

Януш, внешне ничем не похожий на братца, вышел вперед, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Хрустнул шейными позвонками. Нервничает, конечно же.

— Третий раз на моей памяти проклятущий жребий, — Бальд рядом со мной ворчал не переставая. Лицо у него посерело, а усы обвисли. — Слишком стар я для такой нервотрёпки, пора завязывать.

В данный час мне отказали и моя всеми любимая ирония и мой всеми ненавидимый сарказм. Я был бы рад поддержать его каким-нибудь подходящим словом, но ничего в голову не лезло. Так что я просто похлопал старину по плечу, избежав глупых банальностей вроде «всё будет хорошо». Говорить сейчас такое всё равно что плясать на могильных плитах родственников.

Настоящее кощунство.

Януш, всегда бравший ответственность за старшего, обернулся к Яну и произнёс громко:

— За тебя.

В подобных щепетильных делах стоит расставлять точки заранее. Чтобы не было никаких разночтений или двойных толкований.

Вытянул.

Показал Капитану.

Нам.

Ян счастливо заулыбался:

— Всегда знал, что ты везуч, словно Новая Песня.

Януш взял свою палочку. Опять удача. Бальд тихонько, только я услышал, ругнулся сквозь зубы. Не слово, а призрак слова. Его очередь на этот раз была одной из последних. Шансы малы, риски велики. Оставалось надеяться только на то, что не повезёт тому, кто перед ним.

Я глянул на Болохова. Он с каменным лицом крутил между большим и указательным пальцами руну пирамидальной формы. Хорошая штука, редкая и дорогая. Не какая-нибудь пластинка.

Форменная.

Он поймал мой взгляд, чуть усмехнулся. Проклятущего росса вообще невозможно подобным пронять. За этот рейд, чтобы защитить наш отряд, он несколько раз использовал Белую ветвь, магию крови и исчерпал солнцесвет. Впрочем, если кто-то думает, что я его обвиняю в этом, то нет. Скорее всего, я злюсь на обстоятельства, череду случайностей, что привели нас к закономерному финалу.

Колченогий, шедший перед Бальдом, вытянул короткую. Его высокий лоб тут же покрылся испариной, лицо стало творожистым, он дёрнулся, словно его ударило молнией, и трое наших навели на него ружья. Не сказать, что мне не хотелось, чтобы они выстрелили и избавили меня от участи палача.

Очень хотелось.

Все мы подвержены слабости и все мы время от времени не желаем исполнять то, что требуется. Даже больше — хотим избежать подобного всеми возможными способами.

Януш и Громила оказались рядом с Колченогим, подсекли его под щиколотки, пока он отходил от шока, уронив на колени завели руки за спину, удерживая. Никто не собирался мешкать до того, как ему придёт в голову начать сопротивляться.

Я вытащил из чехла, прикреплённого к поясу, за спиной, небольшой пистолет, взвёл кремниевый курок, и тот едва заметно щёлкнул. Насыпал на полку порошок из сухого солнцесвета, опустил крышку. Шагнул к Колченогому, поднимая оружие, целясь в бритый затылок.

Дери нас всех совы! И меня в первую очередь.

Кто бы знал, как я желал оказаться где-нибудь ещё!

— Стойте! — Тонкий, резкий, пронзительный голос Толстой Мамочки раздался из репродуктора-раковины у неё на груди.

Я хотел остановиться, а не выстрелить, поэтому тут же опустил пистолет, отведя ствол от беззащитного затылка Колченого. У меня был весомый повод промедлить.

Громила негромко выругался — ему тоже было не в радость удерживать товарища для грядущего заклания, а теперь процесс затягивался. Болохов раздражённо скривил губы, всё так же не расставаясь с руной. Колченогий едва слышно всхлипнул. Капитан же глянул на меня с понимающей насмешкой. Я, не скрывая, что рад заминке, пожал плечами:

— Маман никогда не говорит без дела.

Тут я, конечно, его уел. Килли — существо молчаливое. Обычно постанывает в своих доспехах, словно уставшее привидение, да изредка ругается словечками, подслушанными у Манишки или Никифорова (оба знатные сквернословы). Так что любое другое слово от неё почти на вес золота. Когда она раскрывает рот (или что там у неё вместо рта) — стоит обратить внимание.

Мы повернулись за разъяснениями к массивной фигуре на фоне бледно-розового неба. Месяц, рожками вверх, висел, а точнее, лежал на её похожем на арбуз шлеме, словно рога у буйвола. Мамочка махнула рукой, и почти сразу мы услышали дробь лошадиных копыт. Две или три лошади.

— Свои. — Килли сочла нужным дать объяснения, прежде чем народ начал занимать позиции.

Жан и Манишка на уставших лошадях выехали к нашей временной стоянке. Через спину лошади Жана был перекинут человек в ярко-зелёном мундире. Кто-то из солдат полка лорда Авельслебена. Часть скальпа у него была срезана, тёмные волосы болтались на лоскуте кожи, белел кусок черепа, кровь заливала лошадиную шкуру.

— Дери вас совы, проклятые ублюдки! — сказал Манишка, в его голосе слышалось непередаваемое облегчение. — Едва нашли среди этих хреновых кочек. Если бы не твой компас, Медуница, точно бы не выбрались.

— Кто это? — Капитан был сама любезность, но в светлых глазах застыл холодный расчёт.

Жан сбросил человека на землю, словно мешок с мукой. Стон был едва слышный.

— Дезертир, полагаю. Там целая рота попала на зуб к созданиям Отца Табунов. Пока они остальных жрали, мы этого увезли. Подумали, что он вам очень нужен. И, кажись, успели, а, Колченогий?

Я склонился над раненым, пощупал слабый пульс, обратил внимание на белёсую, словно обсыпанную мелом, кожу. Перевернул на спину, задрал рубаху и поморщился — укусы, вырванные куски плоти, потемневшие края ран. Даже странно, что он ещё жив, а не летит в ласковые объятья Рут.

Капитан у нас прагматичный ублюдок, как и всякий из нас — благородных. На его месте, признаюсь, я сделал бы то же самое, выбирая между чужим солдатом и своим. Командир шевельнул пальцем, и Болохов шагнул к трофею Жана, вытащил нож.

Громила и Януш с видимым облегчением отпустили руки Колченогого, помогли подняться, хлопнули по плечам, мол всё в прошлом.

— Братцы! — дрожащим голосом сказал он двум вернувшимся разведчикам. — Братцы. С меня, как окажемся дома, выпивка!

— И не меньше бочки, — серьёзно потребовал Манишка. Он никогда не отказывался от гулянки за чужой счёт.

 

Учёные нашего славного университета так и не пришли к единому мнению, что такое Ил.

Кто-то из них считает его нейтральным пространством между нашим миром и миром Птиц. Кто-то пытается доказать, что всё это части одного, великая задумка Одноликой, недоступная нашему разуму. Что Рут спрятала дороги между некогда единым, чтобы не дать нам слишком уж много власти. А может, чтобы оградить человечество от созданий куда более древних и опасных.

Законы в Иле переменчивы, тропы коварны, и он никогда не был дружелюбен к чужакам. Он всегда лжёт. Всегда ждёт, когда ты потеряешь бдительность, расслабишься. Всегда играет роль спящего старого хищника. О, он очень стар.

Но отнюдь не слаб.

Мудрость древнего чудовища — страшная штука.

Мы часто говорим о нём с Головой. Тот не только ставленник лорда-командующего, благородный сын влиятельного рода Айурэ, наблюдатель за нашим отрядом, но ещё и учёный. В отличие от меня не бросил университет Айбенцвайга на третьем курсе, а закончил все шесть, да потом ещё, благодаря протекции семьи, пошёл дальше, в науку атт-эттир, ту, что изучает свойства рун.

У Головы много теорий насчет Ила. Одна другой интереснее. И спорнее, разумеется. Я стараюсь не опровергать его по мере возможности. Ил для меня место хоть и ненавистное, но в чём-то сакральное, словно алтарь в церкви Одноликой. Это пространство живёт в моих костях. Его сила и воля — таково моё наследство, прошедшее через века от дальнего предка.

Я, может, и не понимаю Ил на все сто процентов, но ощущаю его. То, как он дышит и чем живёт. И поэтому не всегда, но часто, помогаю «Соломенным плащам» избегать неприятностей и добираться до Шельфа с целыми руками, да ногами.

Я знаю, как он меняется. И чувствую время, текущее в нём, без ошибок. Он никогда не способен меня обмануть, заставить задержаться здесь дольше, чем требуется, «отвести» глаза.

Наш отряд, растянувшись длинной цепью на уставших лошадях, двигался к северу, прямо на месяц, висевший над безрадостными пустошами. Я вёл их по серебристым тропам, сложенным из мелких камней и осколков костей созданий, давно всеми забытых. Холмы исчезли за горизонтом, и лишь иногда слева и справа от нас оказывались парные, всегда парные, обветренные временем каменистые столбы высотой в несколько десятков футов. Между ними стальные пауки с лицами младенцев ткали из лунного света пряжу, натягивая острые нити, способные перерубить любого, кто столь глуп, чтобы угодить в эту ловушку.

Над сухой травой летело тихое вкрадчивое «ром-ром-ром». Шёпот моллюсков. Их сизо-лиловые витые раковины были видны над равниной, словно дома. Эти существа, дети Осеннего Костра, брошенные и забытые Светозарной.

Они часто молятся розовому месяцу, наполовину вылезая из раковин. Тянут к небу бледные руки и поют на своём языке одну и ту же непонятную песнь. Неприятные твари. По мне, так более отталкивающие, чем те же настыры.

Когда они голодны, то разом забывают о молитвах и могут тащить на шести руках за собой раковины со скоростью поезда, и вполне способны обогнать лошадь на короткой дистанции.

— Сколько ещё? — Капитан поравнялся со мной.

Он неплохо чувствует Ил, водит отряд уже не первый год и прекрасно разбирается во многих вопросах. Но так любезен, что не забывает о дани вежливости моим талантам.

— Шесть часов до Шельфа.

— Лошадям требуется отдых.

— У алтаря Рут безопасно. Полчаса отсюда, если мимо Гримдим.

Он покачал головой:

— Ребята из «Алых чулков» видели неподалеку от этой деревни жеребёнка. Я бы предпочел не рисковать.

На языке Капитана это означает «найди другой вариант». Я подумал немного, считая шансы на успех:

— Тогда час. Через Прудовые Круги. Натрите лица.

«Ром-ром-ром», — пели нам вслед моллюски. В этой песне слышалось столько печали. Полагаю, они были крайне недовольны, что никто из нас не приблизился к ним настолько, чтобы они смогли пожрать.

ГЛАВА ВТОРАЯ
В КОЛЬЦЕ

— Ох! — Голова зазевался, не успел пригнуться к лошадиной шее, и сосновая ветка хлестанула его по лицу, едва не сбив с носа большие круглые очки в тонкой золотой оправе.

Сильно искривлённые сосны с грубой золотистой корой и длинными бледно-зелёными иглами. Обыкновенные. Совершенно не похожие на многое, что растёт в Иле. Они высятся широким кольцом, ограничивая от опасного мира маленький островок — лесную поляну с россыпью мелких ромашек.

Болохов, приподнявшись в стременах, вдохнул густой смолистый запах, так отличающийся от всего, что можно унюхать, ступив за пределы Шельфа. Обычно мрачное лицо росса просветлело.

Здесь разлита древняя сила. Она почти ушла, истаяла за века, но до сих пор «держит» периметр, не дает никому, кроме людей, заходить сюда. Дарует им безопасность. И колдун, разумеется, ощущает её. Тех, кто владеет той или иной ветвью магии — место силы Рут лечит, словно хорошее аптекарское снадобье.

Мы останавливаемся здесь не в первый и не во второй раз.

Прежде всего мне пришлось заняться лошадью. Я стараюсь не привязываться к этим существам и беру то, что выдают мне «Соломенные плащи». А после вылазки забываю о своём временном «спутнике».

Всё дело в том, что лошади куда более нежные и впечатлительные создания, чем люди. Ил разъедает их, точно ржа плохое железо. Капитан называет лошадей друзьями на один поход. И этот сукин сын, как всегда, прав. После возвращения в Айурэ животных можно отправлять лишь на бойню. Они не просто болеют, но через несколько дней становятся уж слишком агрессивными, больше похожими на хищников, чем на травоядных.

Потому и не привязываюсь.

Я напился из неглубокого ручья, протекавшего через поляну к соснам, черпая воду горстями. Затем умылся, смывая с кожи не только едкую дорожную пыль, но и мазь, отпугнувшую прожорливых насекомых Прудовых Кругов. От мази по воде поплыли радужные маслянистые пятна.

Посмотрел на своё отражение. Довольно отвратительное зрелище после стольких дней в Иле.

Я всегда бреюсь гладко, до скрипа, как велит благородным не военного призвания мода Айурэ. Но сейчас моё худощавое лицо, излишне скуластое, почти треугольное, заросло щетиной, что делало меня разбойником из кварталов Пальмовой Рыбы. Всё портил надменный нос, выдающий в моём прошлом череду славных предков. Каштановые волосы, не убранные под шляпу, вьются и кажутся чрезмерно длинными.

Я слишком долго смотрел на отражение, словно хотел, чтобы оно ожило и ответило на какой-нибудь важный вопрос. Ну, например: где Рейн? Я уже много лет положил, чтобы найти его, но никаких новых следов не обнаружил. И на этот раз тоже.

Мои глаза, с радужкой болотного оттенка, веселились. Всем, кто видит их в первую минуту, кажется, что я вот-вот готов рассмеяться.

Весьма ложное впечатление, друзья мои. Я прекрасно знаю, на что способны люди с такими глазами. И по себе, и по моему старшему брату. И по бабке. Мы из породы славных шутников, порой способных идти босыми по горящей земле.

Немаловажным фактом будет то, что землю обычно поджигаем именно мы.

Я ударил по воде ладонью, стараясь этим жестом прогнать усталость И направился к каменному обелиску в центре поляны. Прямоугольник из красноватого базальта, шесть футов, три трещины у основания, гравировка люпинов на каждой стороне. Место силы Рут.

Таких алтарей в Иле осталось мало. И большинство истощены или вовсе уже разрушены. Этот ближайший к Шельфу.

Плакса подошёл, как всегда неслышно, встал рядом, покосившись на меня то ли с сомнением, то ли с подозрением.

— Отдаёшь дань почтения Одноликой? — Голос у него чересчур высок и больше подходит подростку, чем тридцатилетнему мужику.

— Вряд ли оно ей требуется, — хмыкнул я, и Плакса фыркнул с особой степенью презрения к моему утверждению. Ростом он, кстати говоря, чуть выше пяти футов. Заурядное несчастное лицо. Такие никогда не нравятся женщинам и раздражают большинство мужчин. То ли человек вот-вот заплачет, то ли начнёт рассказывать о своих страданиях. Вечно красные веки, вечно опущенные уголки губ. Да и голос... раздражающий.

Плакса — главная мишень в кабаках для пьяных задир. Его то и дело кто-нибудь цепляет. Что совершенно понятно. Такому хочется вмазать за все беды мира и твоё дурное настроение. Недомерок не представляет угрозы. И на нём вполне можно хорошо выпустить пар и почесать кулаки, дабы улучшить своё расположение духа.

Плакса, несмотря на весь свой несчастный ранимый вид — упёртый отморозок. Если ему отвесить оплеуху, он саданёт по затылку стулом. Если кто-то схватит палку и замахнётся, он возьмётся за нож. Ему плевать на размер противника и количество врагов. Мне кажется, даже когда его будут убивать, он зубами станет цепляться за жизнь, чтобы забрать с собой того, кто посмел нанести смертельный удар.

Он лучший фехтовальщик в нашем отряде после Капитана.

— Ты так небрежен просто потому, что Ил над тобой не властен.

Я посмотрел на него, точно на идиота. Ил властен над всеми. Ил меняет всех. Это лишь вопрос времени и того, насколько далеко ты отважишься зайти. Считается, что до Гнезда дошёл только один Когтеточка. Остальные не решились проделать и половины пути. Плакса сам понял, что сморозил глупость, достал из кармана сову — серебряную монету.

— Ну, ты в любом случае в выигрышном положении. Таскаешь на себе булыжники и хоть бы чихнул. — Наёмник положил монету на алтарь. Он всегда так делал, когда мы оказывались здесь. Покупал у Рут удачу. С учётом того, что Плакса до сих пор жив, глупо говорить, что его странное подношение не работает.

Меня окликнул Ян:

— Твоя помощь нужна. Захвати инструменты.

Я безропотно сходил к седельной сумке, взял хирургический набор, уже примерно зная, что случилось, и догадываясь, каких сов от меня требуется. Но, как говорится, веселья и воображения Одноликой Рут хватит на умников вроде меня.

Никифоров сидел на траве, больше удивлённый, что подобная дрянь произошла именно с ним, чем страдающий. Он ругался на своём мелодичном, немного протяжном языке, и я, давно трущийся рядом с этим народом, понимал их некоторые ёмкие ругательства. Поминалась мать птиц, все драные под юбку дочери Осеннего костра и прочее, прочее, прочее.

Его лицо с правой стороны деформировалось из-за обширного лилового отёка, глаз таращился, вот-вот готовясь выскочить из орбиты.

— Даже не думай! — сказал он мне, когда я присел на корточки, изучая его вздутую рожу, словно скульптор работу начинающего ученика — можно ли что-то отсечь и исправить или проще сразу махнуть рукой?

— Заткнись! — посоветовал ему Болохов. — Оно через час сожрёт твой мозг, точно спелое яблоко. И ты доставишь кучу проблем, когда нам придётся укокошивать то, что осталось.

— Полудурок, дери тебя совы, — процедил я сквозь зубы. — Я же сказал намазать лица. Неужели столь сложно было прислушаться?

Никифоров лишь ругнулся еще сильнее, но как-то сдался, принимая неизбежное, когда Громила положил тяжеленные ладони ему на плечи.

Если кого-нибудь надо придержать, как Колченогого или вот сейчас Никифорова, зовут Громилу. Иногда я думаю, кого придётся звать, чтобы удержать Громилу, если случится такая неприятность? В одиночку с ним справится только Толстая Мамочка.

Росс проявил беспечность и натёр мазью не всё лицо. Где-то пропустил кусочек, и на Прудах его цапнуло одно из тысяч витавших там насекомых.

Экая ерунда. Подумаешь, какой-то «комар». Но вот прошёл час, и место укуса ничуть не напоминало комариный.

Я достаточно понимаю в ранах, чтобы заниматься этим, пока нахожусь вместе с «Соломенными плащами». Но большинство светил медицины Айурэ, увидев мои хирургические потуги, бились бы в припадке на полу публичной прозекторской. Когда меня нет с отрядом — за такую работу ответственен Бальд, который выступает моим помощником. Но Бальд ещё больший коновал, чем ваш покорный слуга, просидевший в университете неполный курс медицины.

— Глаз ты потерял. — Я сразу «обнадёжил» росса. Любая беспечность и небрежность наказуема.

Он негромко простонал что-то совершенно жалобное.

— Но сохранишь голову, если успеем. Так что хватит тянуть, мы сейчас соревнуемся наперегонки с личинкой. Давай. Соберись, если хочешь жить!

Он принял от Болохова шарик из свёрнутых листьев дурманящей берёзы, собранных только вчера, начал жевать, то и дело сплёвывая тёмно-зелёную слюну. В Иле, при его многочисленных минусах, всё же есть и плюсы. Это не только руны, которые можно здесь найти, но и растения. Те же солнцесветы, принесённые из Гнезда Когтеточкой. Во всяком случае, именно так говорят легенды.

Отёк рос с ужасающей скоростью, и я осторожно ткнул ланцетом в запястье Никифорова, но тот даже не дёрнулся.

Значит, листья уже действовали.

— Не будем ждать. — Я торопился.

Достав из кожаного пенала векорасширитель, кивнул Бальду, чтобы тот не зевал и держал голову. Болохов сел на ноги соотечественнику, буркнув что-то ободряющее на росском. Вместе с Громилой они крепко прижали его к земле. Капитан, появившийся словно бы из ниоткуда, извлёк из ножен кинжал на тот случай, если всё пойдёт не по плану.

Ланцетом я проколол отёк, рассёк ткани, и Бальд тут же сунул к ране бинты, даже не морщась от запаха. Я сосредоточенно работал, не обращая ни на кого внимания, видя, как в помутневшем зрачке отражаюсь не я, а то, что скрывается за ним. Гадина развивалась слишком быстро.

Приходилось гнать лошадей, быть грубым, резать без всякого изящества. Точно неумелый фельдшер какого-нибудь гренадерского полка после того, как солдаты попали под картечь.

Белый край глазницы, рассечение конъюктивы, мышц, а после зрительного нерва. Дрянная работа. Как только я убрал глазное яблоко, то сунул в окровавленную дыру зажим и зацепил личинку. Она уже успела отрастить ручонки и, даже несмотря на все мои предосторожности, извернулась так, что едва не оттяпала мне мизинец. Её уродливое, похожее на человеческое личико исказилось от ярости, когда это не получилось. Я отшвырнул тварь вместе с инструментом куда подальше, уступив Бальду право остановить кровь.

Как уже говорилось, зона в пределах кольца сосен безопасна для людей и смертельна для существ Ила. Личинка кукловода визжала, корчилась, испускала дым. Сила Рут — это не шутка.

— Хорошая работа, — одобрил Капитан, убедившись, что тварь сдохла. — Точно только одна? Я не хочу, чтобы вторая такая забралась ему в мозг и начала управлять телом, нам во вред.

— Чисто, — бросил Бальд, отбрасывая окровавленную турунду и вкладывая в глазницу новую. — Я проверил за Медуницей. Всё уже. Отпускайте его.

Громила с облегчением поднялся, вытирая рукой выступившую на лбу испарину. Болохов поднялся следом — этот, в отличие от великана, потеть от такой ерунды не собирался. Зажим я возвращать не стал, вымыл инструменты и руки в ручье. Настроение было мерзким. Розовый месяц поднялся над соснами и выглядел как никогда зловеще.

 

Разбудили меня довольно грубо.

Никаких тебе поцелуев, кофе и тостов с говядиной. Просто резко потрясли за плечо.

Я раскрыл глаза, выбираясь из тягучего, кажется только-только начавшегося сна, и увидел склонившегося надо мной Голову.

Стёкла в его очках ловили отблеск вечного розового месяца, который продвинулся по небосводу совсем немного, что означало лишь одно — спал я не больше полутора часов.

— Поднимайся, — шепнул Голова. — Кое-что случилось.

Ну... ещё одна особенность Ила. Здесь «кое-что» всегда случается. Обычно в негативном аспекте.

— Никифоров?

— С ним всё хорошо. Он спит. Поднимайся.

Я сел, но не спешил. Голова кружилась. Дал себе минуту, чтобы хоть как-то прийти в адекватное состояние. Усталость накапливается, и во мне её было что свинца в утке, которую нашпиговали из древнего мушкетона.

Возле места силы что-то обсуждали Капитан, Болохов и Толстая Мамочка.

Пожалуй, стоит сказать о килли особо. Никто не знает, как эти дружественные людям существа, живущие на Шельфе, выглядят на самом деле. Хотя с «никто» я, конечно, поторопился. Полагаю, некоторые из Светозарных видели их истинный облик.

Килли — это рыцари нашей эпохи. Хотя бы потому, что их тела заключены в сплошные доспехи. Они не снимают арбузные или пирамидальные шлемы, не едят и не пьют. Во всяком случае, на людях. Когда килли погибает, то доспехи оказываются пусты.

Этот немногочисленный народ Шельфа редко появляется в людских землях. В свои подземные города они никого не пускают, и я видел лишь троих из их племени, не считая Маман. Одна из них живёт в доме моей родственницы и помнит, как говорят, ещё моего прадеда.

Эти создания зверски сильны. Настолько, что их странные тонкие, похожие на спички металлические ножки способны выдерживать вес массивного доспеха и... шестифунтовой пушки.

Толстая Мамочка — козырь «Соломенных плащей». Тяжёлый бог огня. Она в состоянии легко, на огромной цепи, таскать бронзовое орудие, которое в других случаях тащит четвёрка лошадей. И, кроме этого, килли несёт на спине два герметичных бочонка с порошком из сухого солнцесвета, а также три ядра и десять картечных зарядов в деревянных футлярах. То есть эта обычно молчаливая натура заменяет нам целую пушечную команду. Главное, не пускать Мамочку на болотистую почву — увязнет из-за веса, и семь потов сойдёт, прежде чем её выволочешь.

— Что стряслось? — Из-за того, что я не выспался, настроение у меня было как у медведя с больным зубом. Хотелось кого-нибудь сожрать.

— Кто-то использовал магию, — поведал мне Капитан. Не сказать, что он выглядел обеспокоенным. Впрочем, он не выглядит обеспокоенным, даже когда кто-то прижимает ствол пистолета к его затылку.

Я с невысказанным вопросом повернулся к Болохову. Росс провёл по пшеничным усам, подкрутил пальцами кончики и глухо пояснил:

— Перламутровая ветвь.

Все носители магии, каждый колдун, обладает той или иной гранью дара. Их принято называть ветвями и классифицировать по цветам, оттенкам или материалам.

Было глупо спрашивать у Болохова: «Ты уверен?» Он не ошибается.

За всю свою жизнь я был знаком лишь с одним таким носителем магии.

Одной.

Потому сказал:

— Перламутровые колдуны большая редкость. Сколько таких в Айурэ?

Капитан, наш великий всезнайка, задумчиво протянул:

— Один служит лорду-командующему и еще... несколько — Домам. Но сейчас армейские корпуса Грачей и Журавлей в Иле. Вероятно, в каком-то из них был такой маг.

Экая недосказанность. Капитан тактично умалчивает, что армейские корпуса этих Домов попали в переплёт, когда ломали ульи, не добились своего и теперь, разодранные в хлам, отступают, сами не знают куда, надеясь добраться до Шельфа.

Я устало потёр глаза, в которые словно песка насыпали:

— Возможно. Хотя и очень сомнительно. И?.. Нам какой толк от этого? Мы же всегда сами по себе.

— Антон говорит, что там растеклась кровь и надо подтвердить возможную смерть мага.

Я не хотел никуда ехать:

— Колдун Перламутровой ветви погиб? Серьёзно, Капитан? Это только если на него одновременно напала стая жеребят. А еще толпа мечтателей. И кто-нибудь из мозготрясов. А мы слишком близко к границе, здесь такие твари в подобном количестве не водятся. Не мне тебе рассказывать.

— Надо подтвердить, Медуница. — Он был любезно-настойчив. Грубо говоря, на нашего Капитана как залезешь, так и слезешь.

Я пощёлкал языком, посмотрел на всех них с едва скрытым раздражением. Право, нет худшего человека на свете, чем я, когда не высыпаюсь. В Иле мы давно, и за время путешествия сна у меня было катастрофически мало. Приходилось приглядывать за безопасностью отряда (с переменным успехом).

— Я, признаюсь, плохо соображаю, Капитан. Но понимаю, что если что-то убило колдуна, то это что-то может прихлопнуть и нас. Это первое. Второе же куда более существенно — Болохов не может использовать свои способности, если отряд наших разведчиков прижмут. Мы только что насытили цветок кровью того бедолаги, если потратим эту силу, то второй раз зарядить его не получится, даже если прибить Колченогого. Мы тут застрянем неясно на какой срок. Со всеми вытекающими последствиями.

— Не надо прописных истин, — с пренебрежением попросил росс.

Голова мягко кашлянул в кулак:

— Перламутровая ветвь — это всегда государственные служащие. Первая категория в табели полезных людей города. Они как ведущие учёные, генералы...

Я вздохнул, понимая, куда он клонит:

— Да-да. Ты на службе у лорда-командующего и не можешь проигнорировать такие новости. Особенно если кто-то из подобных людей попал в беду в Иле. По возвращении в город тебе придется доложить, и, если мы откажемся помочь, у нас будут неприятности.

Голова немного виновато развёл руками. Мол, простите, но здесь я не властен над законом.

— С нас семь шкур спустят в Фогельфедере, — пояснил Капитан, раз уж я пожаловался на то, что мои мозги с недосыпа плохо варят. Хотя и без него знал, что тайная служба лорда-командующего те ещё задницы. Проблем на наши плечи ляжет действительно много. — Если колдун мёртв, надо осмотреть тело. Если жив — узнать, не нужна ли наша помощь.

Перевожу сказанное на более понятный язык: если там мертвец, то недурно бы разжиться его личной руной и, возможно, не до конца разряженным солнцесветом. Если жив и мы поможем — это плюс «Соломенным плащам». Сильные мира сего не всегда склонны забывать добрые поступки.

— Как далеко отсюда? — с неохотой спросил я у Болохова.

Тот достал компас, поднял бронзовую крышку, наблюдая за капелькой крови, беснующейся под стеклом, возле буквы N.

— Полчаса. Или минут сорок на лошадях. Чётко на север.

Я подумал, прикинул.

— Это за Шайлестом. Ворота, полагаю. Что? В них полезем?

Ощущаете, как я горю энтузиазмом? Видела бы меня Элфи, обязательно сказала бы, что я веду себя как настоящий бука. И я бы ничего не смог ей возразить.

Бука и есть.

— Ты просто доведи, мы не пройдём мимо колдуна, пока след его волшебства остаётся.

Угу. Я ощущаю Ил и веду спутников так, чтобы он не трогал людей, не проникал в них какое-то время.

— Мы можем никого не найти на кладбище. Там твой компас бесполезен.

— Попытайтесь. — Проклятущий Капитан легко раздаёт наставления. Ему-то что? Когда мы уедем, отправится на боковую.

— Ну хорошо, — сдался я, ибо спорить всё равно бессмысленно. Проще убедить Светозарного стать паинькой, чем нашего командира свернуть с намеченного пути. — Давай попробуем. Я, Болохов, Голова. Кто ещё?

Капитан подумал:

— Колченогий и Сычик не спят. Пятерых достаточно?

— Да.

— Толстая Мамочка, — сказала Толстая Мамочка.

— Нет, — отмёл я кандидатуру килли. — Внутрь мы тебя не протащим.

Капитан одобрил, сказав нам всем:

— Туда и обратно. Не задерживайтесь. Если что-то опасное, плюйте на колдуна, я отвечу перед Фогельфедером. Болохов старший.

Мы с колдуном посмотрели друг на друга. В его ярко-голубых глазах промелькнуло нечто похожее на вопросительную насмешку. Раньше старшим назначали меня, потому что Ил — знакомая мне территория.

— Болохов старший, — без проблем признал я. — Во всем, кроме дорог и путей, которыми я веду отряд. И если говорю «стоп», все стоят. Или бегут, когда я кричу «караул!».

Росс лишь опустил веки, соглашаясь. Как бы он меня ни не любил, понимает, что я никогда не шучу и никогда не преувеличиваю опасности этого места.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НЕМНОГО КОБАЛЬТА

Шайлест мы обошли кружным путём.

Люди — самые оптимистичные существа во вселенной. В них живёт глупая надежда даже если следует изжить её трезвым разумом. В истории человечества был краткий период, когда Ил сочли пригодным для того, чтобы строить тут города. Лет сто, аккурат между победой над Птицами и спятившими Светозарными, мы лезли в Ил толпами, уходя всё дальше и дальше в него.

Результаты вышли плачевными, а города оказались заброшены. Так они и стоят до сих пор. Ну... те из них, что не сгорели в дни, когда бывшие соратники Когтеточки устроили грызню из-за права владеть рунами друг друга.

Ил — дурное место. А города в Иле — того хуже. Они существуют вне времени, не разрушаясь под ветром и дождями. Те, кто вползли в них, опасны. Тот же Хоффнунг, находящийся где-то за пределами всех троп, стал приютом Комариного Пастуха, одного из самых сильных Светозарных.

Шайлест — старая деревня, место отдыха для первых из тех, кто приходил сюда искать булыжники. Она слишком близко к Шельфу, чтобы в ней завёлся кто-то крупнее мозготряса, но это не повод рисковать здоровьем. Именно поэтому мы предпочли держаться подальше от заброшенного поселения.

Я повёл отряд через Седотравные поля так, что над лесом был виден лишь трёхгранный шпиль выжженной осквернённой церкви Рут — чёрный и зловещий.

Когда мы добрались до Ворот, Болохов извлёк компас, сверился с каплей крови, одобрительно кивнул.

— Здесь.

Я обвёл рукой открывающееся пространство:

— Мне бы побольше конкретики.

Ворота — овальное озеро, расположенное в гигантской природной воронке, примерно с четверть лиги длиной. Вода в нём карминовая, с белой кромкой острой соли вдоль галечного берега. Над озером, никогда не поднимаясь выше чем на полфута, часто висит густая сметана тумана, что делает это место ещё более нереальным, я даже сказал бы — жутким. Особенно если посмотреть на противоположную сторону, где мрачными исполинами торчат створки. Всего восемь. Каждая — это три бревна, сложенных в форме росской буквы «П».

Мы называем их вратами. Кто это здесь построил — неизвестно. Слишком много времени прошло с эпохи славных дел Когтеточки. Раньше врат было гораздо больше, но вода, соль, ветер, дожди подточили древесину. Теперь обломки лежали в озере, похожие на кости огромной ящерицы, покрытые белыми кристаллами соли.

— Интересно. — Голова по привычке поправил очки.

Он рослый и грузный, с бульдожьим лицом и пронзительными маленькими глазами. Порой мне кажется, что своим взглядом Тим Клеве из младшей ветви дома Пеликана, может заколачивать в стену гвозди.

Или людей.

«Голова» он потому, что умный, работает в университете и таскает в памяти архив библиотеки. Мой товарищ — птица иного, более высокого полёта, чем я. Никакого раздолбайства, никакого пренебрежения к сильным мира сего. Постоянная работа, уважение в обществе, карьера и всё такое.

Я как-то сказал ему, что за всей этой наукой, ботаникой и историей города он не видит настоящей жизни людей. На что мне резонно заметили, что «настоящая жизнь людей» — это всего лишь склад человеческих пороков и преимущественно смотреть там совершенно не на что. Мол, в книгах гораздо больше занимательного.

Как он женился-то при таком отношении — вообще загадка. Мою иронию Тим обычно воспринимает с каменным лицом, а реагирует на весёлые шутки только в качестве очень значительного одолжения и только из-за наших давних приятельских отношений.

Голова может быть вежливым, когда захочет.

— Они все рабочие? — Он смотрел на восемь П-образных врат.

— Слишком жирно берёшь. — Болохов следил за стрелкой компаса. — Вторые, третьи и шестые пока работают. Нам нужны последние.

— Третьи тоже уснули, — сообщил я и на невысказанный вопрос легко пожал плечами. — Ходил туда два года назад.

То, что я блуждал по Илу без отряда, не является секретом. Я свободный человек и связан с ними лишь приглашением Капитана.

Мои спутники остались достаточно учтивы, чтобы не спрашивать, что я искал на кладбище Храбрых людей [5].

Вблизи врата выглядели плачевно: алая краска облезла, отслаиваясь целыми пластами. Вода сильно подточила опоры, кристаллы соли, каждый величиной с палец взрослого мужчины, фунтами веса взбирались вверх, к перекладинам, желая их оторвать и обрушить в озеро.

— Жалкое зрелище, — пробормотал Колченогий. — Они не меняются.

— С чего бы им меняться? — Я проявил искреннее любопытство. — Им пять веков. Проживёшь столько же, поверь, тебе будет плевать на мнение всяких Колченогих. Ну, а если ты ждешь, что появится кто-то из Светозарных с молотком, пилой и гвоздями, да всё починит, то я не уверен в их плотницком мастерстве.

— Нет уж. Пусть эти хрены сидят в глубине и не лезут сюда. Чихать я хотел на врата.

Мы остановились у шестого проёма, спешились, и Болохов, как командир, сказал:

— Сычик, ты с лошадьми. Жди три часа. Если не вернёмся, разворачивайся. Животных оставишь здесь.

Сычик — седобородый пожилой старикан, сильный, точно тридцатилетний, даже не счёл нужным ответить. Я, как и остальные, вытащил из чехла у седла короткое кавалерийское ружьё, раскрутил валик соломенного плаща, накинул его на плечи, затягивая на груди верёвочные завязки. Солома пахла прелостью, поздней осенью и моим потом. Не сказать, что я люблю эту одежду, но, как говорится, даже Когтеточка терпел и нам велел.

И мы вошли во врата.

Ил мягкими ладонями надавил на уши. Несильно, но неприятно, когда мы переместились в его куда более дальнюю от Шельфа часть.

Основная часть тех, кто живет в огромной столице Айурэ, существуют в паре дней езды от дороги к Илу, но знают о нём не больше, чем о каком-нибудь Йемстане или Джандурми. Они не стремятся сюда, им нет дела до его правил, и он для них — просто место из давних легенд.

Хорошая позиция, на самом деле. Любого нормального обычного человека. Который хочет жить, не думать о проблемах и надеется, что те никогда не постучатся в двери ни к нему, ни к его детям и внукам.

Ил далеко.

Отчасти это правда.

Но также правдой является то, что он очень близко. Опасно близко. Светозарные не уснули, как убеждают себя дураки и мечтатели. Они ждут дня, когда вновь смогут вернуться в Айурэ. Птицы существуют, и то, что их сдерживает, слабеет из века в век, потому что мы теряем память о прошлом, становимся слишком беспечными.

Это видим мы, приходящие сюда. Видят правители Великих домов. Но не видит большинство, оттого живет спокойно и не оглядывается постоянно в страхе, что кто-то из Ила придёт по их души.

Они особо не задумываются о нём, а потому порой не имеют представления даже о масштабе этого места.

Ил не бесконечен. У него есть начало — это Шельф, узкая и относительно безопасная зона, граница, связанная с миром людей. И у него есть конец, после которого простираются области Птиц, мы называем их Гнездо. Чтобы добраться от Шельфа до Гнезда, требуется восемьдесят семь дней конных переходов. Уж не знаю, какая чудо-лошадь способна выдержать три месяца путешествия по этим про́клятым территориям (моя издохла на двадцать первые сутки), но так записал в своих воспоминаниях Когтеточка: «На восемьдесят седьмой день конного перехода тучи у горизонта разошлись, и я увидел первые пики Гнезда».

За пять минувших веков тех, кто прошёл по его следам, довольно немного. Ну... я о вернувшихся назад. Мой старший брат всегда говорил: «В Ил легко войти, но нелегко из него выйти».

Просто звучащая истина, означающая, что чем дальше заходишь, тем сложнее вернуться. Не только из-за тварей, здесь обитающих, не только из-за Светозарных, теперь поселивших

...