Академическое кузминоведение началось с остроумного решения В. Ф. Маркова, выработанного им при комментировании первого «Собрания стихов поэта»: «…во многих случаях редакторы просто „спасовали“ и отделались заумно выглядящим акронимом „эпрбуирт“, что означает: „это предоставляется разгадывать более удачливым и расторопным толкователям“» (Кузмин 1977. Т. 3. С. 674). Мы не хотели бы нарушать столь почтенную традицию и потому оставляем множество «эпрбуиртов» в тексте Дневника в надежде на новые поколения «более удачливых и расторопных толкователей».
В эти годы писатель находит и свой ориентир — в дневнике братьев Гонкур, о чтении которого он запишет 28 марта 1920 г.: «Это чудо. М<ожет> <быть>, в XIX веке нет другой такой книги».
Намеренно показывая себя вне творчества, на фоне живой и зачастую неприглядной жизни, Кузмин совершает акт беспрецедентной открытости, выступая перед читателем прежде всего несовершенным человеком, простым проживателем жизни, а не писателем, поэтом или композитором.
Следовательно, лаконичная фиксация событий и скупой язык Дневника — не результат утрат, а намеренно реализуемая поэтика. Нам представляется, что с середины 1910-х (и до момента создания Дневника 1934 г.) Кузмин четко отграничивал творчество от повседневной жизни, словно открещиваясь от художественной стратегии 1900-х гг. и преодолевая в себе «символиста».
Дневник постепенно превращается в творческую лабораторию: в нем Кузмин разрабатывает идеи письма «ни о чем», следуя заветам Франса. Итогом стало появление двух дублетных текстовых пространств, выполняющих схожие задачи, — прозы и Дневника. И здесь можно увидеть любопытную картину. В середине 1910-х гг., когда Кузмин только осваивал новый стиль ведения Дневника, в его творчестве резко возросла роль прозы
Новизна сюжетов скорее всего изнашивается. Почти все великие произведения имеют избитые и банальные сюжеты, предоставляя необычайные вещам посредственным. Лучшая проба талантливости — писать ни о чем, что так умеет делать Ан. Франс, величайший художник наших дней…
Этот период исследователями обыкновенно оценивается как упадок творчества автора, принесение им своего таланта в жертву быстрой славе и достатку; мы считаем, что это был целенаправленный отход от тяготившего автора жизнетворчества [18], выход из замкнутого символистского круга к широкому читателю, которого всегда желал Кузмин.
Слияние автора и героя стало на первых порах литературной стратегией Кузмина и принесло ему скандальную славу: к примеру, критиков возмутило, что в повести «Картонный домик» и цикле «Прерванная повесть» Кузмин изобразил реальную ситуацию, произошедшую с ним и его возлюбленным
