Оглавление

1

До войны он был мальчишкой в отчем доме. И дни тогда напоминали камушки в калейдоскопе: каждое событие — яркий блик, радужное пятно. Даже обиды — и те полыхающие, но недолгие. Коля смахивал их рукой и жил, не думая, что будет дальше.

А дальше поджидал только мрак.

В тот летний день, когда женился его брат, жизнь Скворцовых еще не канула в пропасть. До пропасти оставался целый месяц. Лишь кто-то завел над их головами невидимые часы и тайно вел счет отмеренному им спокойствию. Но Скворцовы не подозревали об этом, и жизнь их текла чередой будней, праздников, покупках в гастрономе, семейных вечеров под радиолу. А когда беда случилась с их семьей, Коля долго не мог решить: есть ли на свете то самое загадочное, превозносимое мамой Провидение? Или человек сам решает свою судьбу?

Заиграли фокстрот. Жених нежно подхватил невесту и с безупречной быстротой повел ее по залу. Гости расступались перед ними, любуясь их молодостью, стремительной поступью танца и атласным платьем невесты с бумажной бутоньеркой на груди. Пара невольно заставляла собой любоваться: оба стройные и статные, будто выточенные друг под друга. И оба из достойных семей. Жених — сын уважаемого комиссара Скворцова, невеста — дочка профессора Маевского, известного в ленинградских академических кругах. У стола новоявленных супругов суетилась официантка, держа поднос с гусиными паштетами и кусочками шоколада, а на закуску подавали бутерброды с маслом и соленой рыбой — угощение, редкое теперь и для порядочного дома.

В городе стоял пряный август, насквозь пропитанный тревогой ожидания. После двух месяцев войны ленинградцы проводили сумбурные дни в очередях на эвакуацию: когда же будет заветный листок и можно ехать? Сколько ждать? Что будет на новом месте? А в густо освещенном зале, где сияли принесенные по случаю лампы, сегодня звучал фокстрот и подавали закуски. И любой заглянувший в зал с улицы посчитал свадьбу излишеством, если не кощунством. Но тех, кто находился в зале, не заботили чужие печали. В припадке жадного аппетита они наедались впрок.

Коля в досаде отвернулся.

Никому на торжестве не было дела до маленького человека, который не прятался нарочно, но оставался незамеченным толпой гостей. Хотя Коле недавно исполнилось семнадцать лет, он едва доходил до пояса обычным мужчинам и юношам. Кто видел его в первый раз — принимали за ребенка лет шести, а узнав правду, от стеснения отводили глаза. Коля и сам смущался от смятения посторонних. Ну что же делать, если он парень невысокого роста, или, как иногда называют его — лилипут? Он не обижался на странное и сказочное слово, хотя мамаша сильно огорчалась, когда какой-нибудь офицер с отцовской службы, думая, что не слышно со стороны, шептал на ухо товарищу: «Смотри, уродец». Коля не считал свой рост уродством, ведь у него и руки, и ноги соответствуют телу, все аккуратно и в некотором роде изящно. Только уши большеваты и чуток торчат, но брат говорит — это признак упорства и сильного характера.

Коля не любил, когда показывают пальцем — до чего же противно! — или когда лезут в душу с глупыми вопросами. Чаще спрашивали, словно заранее соболезнуя, как живется с маленьким ростом. «А вы как живете с кривыми зубами?» — хотелось спросить в ответ. Или с лысиной? Тоже мне, нашлись жалостливые судьи и допросчики. Обычно живу, как и вы, пока доброхоты не добавляют насмешек и предубеждений. Да, сразу родился маленьким, вот и вырос кое-как.

Прежде они с братом были неразлучны, и стало немного грустно, что Петя женится. Невеста до зубовного скрипа не нравилась маме, она считала Ирину безнадежно разбалованной, дурной хозяйкой и боялась, что та примется вскоре после свадьбы обирать неопытного мужа, тратя деньги на духи да на платья. «Кому сейчас дело до платьев. Наговариваешь», — усмехался отец, комиссар Скворцов, подтрунивая над женской ревностью. Ему Ирина нравилась. Она и правда, признаться, хорошенькая: каштановые волосы, тонкие лодыжки и запястья. И почти девчонка, двадцать один год. От нее всегда тянулся шлейф цветочных духов, как от дивы, хотя работала она простой телеграфисткой и одевалась модно и строго, причем платья, не в пример маме, обеспечивала себе сама, не залезая в отцовский кошелек, чем только больше раздражала будущую свекровь. «Скоро для всех легкие деньки закончатся — вот и поглядим», — презрительно фыркала мама, показывая, как негодует от выбора Пети. Но противиться свадьбе не стала. Невестка вышла из культурной семьи, деньги у них водились, и профессор, по слухам, подарил на свадьбу целых пять тысяч. Петя взамен обещал поскорее выбить листки родне Маевских, чтобы их вывезли из Ленинграда со следующим потоком: он работал в эвакуационной комиссии. Ирина, условились, должна остаться с мужем, что бы ни случилось. А случиться могло достаточно.

Порой комиссар Скворцов приносил со службы страшные слухи. Мол, немцы почти затянули петлю на подходе к Ленинграду, и скоро начнется настоящая оккупация, тогда и уехать будет нельзя. Мама от таких новостей теряла рассудок. Отец ей запрещал молиться — как бы посмотрела партия на подобную вольность! — и поэтому она только тихонько плакала. Да еще просила Петю добыть для младшего брата эвакуационный листок: он ведь легко сойдет за ребенка, а детей вывозят из Ленинграда в первую очередь. Но отец говорил жестко: «Война повсюду, нигде не лучше. Нечего бегать туда-сюда!» Казалось, он человек из броневой стали, ну вроде той, из которой делают танки — ничего не боялся и не удивлялся ничему, словно жил десятую жизнь и заранее знал возможные повороты событий. В Ленинграде семье Скворцовых жилось привольно и пока сыто, для чего же уезжать в неизвестность?

Заиграли вальс, но никто почти не танцевал. Официантка разливала красное вино — кислое, по несколько капель в бокал — и разносила десерт: кусочки шоколада в хрустящей бумаге. Гости как один тянулись к подносу, и он пустел на глазах. Коля с утра бродил полуголодный, ведь свадьба целый день гуляла по Таврическому саду, и присесть-то некогда. Желудок бурчал, как сломанное радио. Хотелось ухватить шоколаду. Но проход загородили гости, их спины возвышались над Колей грядой бесконечных скал. Он не находил глазами официантку, только чувствовал тычки и толкотню кругом. И слышал, как в другом конце зала фальшивят музыканты. Знают, халтурщики: гостям и хозяевам безразлична их игра, лишь бы что-то звучало, пока подают еду. Вот и не стараются нисколько. А Коля в жизни не мог халтурить. Для него музыка — любимое и с трудом отвоеванное дело, а работу, как учил отец, нужно делать достойно или не браться вовсе.

Родители отдали его в музыкальное училище еще ребенком. Думали, чем занять сына: для службы и обычной работы он не годился, ведь всегда был маленьким. Не таким, как другие дети — они-то маленькие временно и вырастут когда-нибудь — а необычайно хрупким мальчиком, без всякой надежды вырасти и возмужать. Окружающие, не знакомые близко с семьей Скворцовых, смотрели на Колю подозрительно, как на причудливое инопланетное растение, его с удивлением разглядывали и не верили истинному возрасту. Колю раздражали их пристальные взгляды, и в детстве он от досады часто строил им гнусные рожи, но теперь сдерживался. Мамаша объяснила, что рожи — это бескультурно и не достойно комсомольца.

Но поскольку он по-прежнему не рос, в семье решили: пускай музыкальное училище, хоть какое-то занятие. Лучше, чем бездельничать и сидеть в будущем на иждивении. Редкий инструмент поддавался столь особенному артисту. Мама отчаянно хваталась за сердце, пытаясь убедить отца, что Коле следует заниматься, а то останется без работы, когда они, родители, умрут. И после нескольких сердечных припадков, после долгих заверений учителя музыки, что у будущего ученика имеется слух, отец снисходительно одобрил обучение. Колю зачислили в класс скрипки.

Учился он с невероятным азартом. Наконец ему доверили что-то! Теперь, спустя десять лет, он владел не только скрипкой, а еще и виолончелью. Инструмент громоздкий для его роста, но он приспособился ловко вскакивать на табурет, придерживая виолончель за гриф, так что выступление получалось оригинальным. Порой он бегал и в соседний класс, заниматься на духовых сверх заданных уроков. Учителя заочно его хвалили с оглядкой на отца. Маэстро Вернер однажды сказал: с такой ловкостью и рвением можно в цирке выступать. А Петя подарил брату скрипку, специально вырезанную мастером под его рост, и обещал, что однажды и для маленького скрипача найдется место в оркестре, всему свое время. Коля мечтал попасть в ученический оркестр каждую пятницу, когда после занятий распределяли ребят на выступления. Но в концерты его не брали.

За неделю до свадьбы брата Коля получил необычное письмо. Оно пришло не в домашний почтовый ящик, как приходили другие письма, а на адрес училища. Но на желтом конверте — ах, красивый был конверт, с тремя печатями и завитушками в углах! — в строке адресата стояли его имя и фамилия: «Николаю Скворцову». Его вручил Евгений Самуилович Вернер, учитель Коли — прямо в руки отдал. Всем в училище известен пунктик маэстро по поводу гигиены: он не касается людей голыми ладонями и круглый год ходит в белых перчатках. Когда нужно что-то передать — кладет на стол или куда придется, чтоб только нечаянно не притронуться к чужому телу, тем более к открытым его участкам. А тут — из рук в руки передал письмо, прямо в ладошки положил! Словно хотел оказать своему ученику особую честь.

Таких прекрасных писем Коле ни разу не приходило. Ему писали только друзья, а они не церемонились, рисовали кривым почерком на конверте: «Коле», а то и «Кольке Скворцову». Здесь же неизвестный отправитель впервые назвал его полным именем: Николай. Сразу видно, что человек серьезный, раз обращается к юному адресату уважительно. Но то, что оказалось внутри письма, было в сто раз лучше его наружной красоты.

Сначала Коля не сообразил, кто ему пишет и зачем. Потом, читая письмо, увидел загадочное слово: «ангажемент» и совсем растерялся. Он знал, что такое ангажемент. Это когда артиста приглашают на работу в консерваторию или театр. Маэстро Вернер постоянно получал ангажементы. Но то — маэстро, руководитель их оркестра, а то — он, Коля Скворцов. Кому он нужен в свои семнадцать лет? Ведь даже в ученические концерты берут других музыкантов, высоких и обыкновенных, чтобы линия ряда была ровной, подобно лесу молодых и крепких деревьев, где нет места слабому ростку.

Его никуда не приглашали, просто старались не замечать, как досадное недоразумение. Иногда льстили из-за страха перед его отцом, отчего становилось горько и хотелось бросить музыку. Хотя на скрипке играл он способно и артистично, если верить Вернеру. Иногда Коля переставал надеяться, что его вообще возьмут в оркестр, и от этого чувствовал себя еще меньше, и не только ростом. Он ощущал себя не цельным человеком — так, придатком каким-то, аппендиксом из старой медицинской энциклопедии дедушки. Лишним и бесполезным элементом. А ребята: и Гришка, и Лина, и Шура — давно играли в концертах. И любили травить ему душу своими рассказами.

Недавно, например, Гришка играл после партсобрания для членов ВКП (б) и теперь на каждом углу рассказывал о своем везении. Его после концерта к тому же покормили обедом для партийных, и не понятно, какое из двух событий вызывало большую зависть одноклассников. Коля старался не сравнивать себя с Гришкой, ведь ясно, что у них в жизни разные пути. Но как же было тяжело не выдавать огорчения и не завидовать! На скрипке Коля выучился, да и на чем угодно выучится в будущем, если захочет, но высоким-то ему никогда не бывать. Так стоит ли доказывать прилежность учителям?

У Коли едва хватило терпения дочитать до конца, чтобы узнать, от кого приглашение и сколько предлагают плату. До последнего ему казалось, что в письме ерунда и провокация. Но нет, это было приличное предложение с окладом — небольшим, соответствующим его возрасту и опыту начинающего музыканта. Сначала он не мог понять: почему же пригласили именно его? Разве не нашлось в целом училище подходящего скрипача обычного роста? И лишь дочитав до последней строки, он понял, почему… Ангажемент пришел от Цирка лилипутов.

Потому и выбрали его. Теперь все встало на свои места, исчезли сомнения — а то ведь он думал, что перепутали с другим неизвестным Скворцовым, каким-нибудь однофамильцем. Но радость пришла с кислым привкусом. Да, Коля получил приглашение с заработной платой, и для него оно значит много: шанс стать благополучным, не зависеть от отца и Пети, доказать одноклассникам, что он тоже на что-то способен! Но он ждал, что его пригласят лишь на одном основании, что он работу заслужил и выстрадал. Кто-то, наконец, разглядел его способности и решил наградить за годы упорной учебы. А получалось, ему предложили место артиста по той же причине, по которой раньше не брали в оркестр: потому что он лилипут.

Всю неделю Коля обдумывал предложение. Хоть и обидное, и почти оскорбительное — оно выгодное. В следующем году учеба в музыкальном училище закончится, и настанет время искать работу. Отец заявил, что содержать его дальше не намерен. Куда же Коля пойдет? Куда ему податься со своим ростом? Хорошую должность, как Пете, ему не получить: не помогут ни отцовские связи в партии, ни упорство. Всерьез Колю никто не воспринимает. А скитаться на подработках, как сейчас, когда Ленинград голодает — долго он так не протянет. На прошлой неделе за слом домов им с Гришкой заплатили сухим пайком. Положение бедственное, и будет только хуже.

Маме и тем более отцу он решил пока не говорить. Казалось, если рассказать — новость мигом утратит сокровенность и больше не будет принадлежать ему одному. А Коле важно сохранить ее, сберечь от посягательств, чтобы никто не смел опорочить его мечту. Чем больше он думал, тем сильнее привязывался к мыслям о цирке. Там он будет среди маленьких — среди своих. А здесь он в родной семье чужак. Да и сама возможность путешествия вдали от дома будоражила его, ведь дальше пригорода Скворцовы никогда не выезжали.

Как было бы здорово уехать из Ленинграда! Жаль, это целое приключение с полосой препятствий: поезда из Ленинграда уже не ходят, сообщение перекрыли из-за атак фрицев. Отправляют только по Ладоге вплавь, да и то, попробуй-ка получи разрешение. Потом добираться поездом до самого Молотова. Именно оттуда отплывает теплоход «Виктор Чиж», который повезет Цирк лилипутов в турне по городам великого Советского Союза. Как далеко сейчас мечта! Коля вздохнул.

Сквозь сплошную стену из гостей на секунду промелькнула официантка с подносом. «Эй! Сюда, прошу!» — крикнул Коля. Но его детский голос затерялся в беспрерывном гуле толпы. Он встал на цыпочки и начал размахивать руками, пытаясь привлечь внимание официантки. Тут сзади толкнул кто-то из гостей, так что он чуть не упал. «Осторожно, зашибете ребенка», — раздался над ухом сердобольный женский голос. «Прости, малыш, — обернулся толкнувший Колю мужчина в очках, — иди к маме, а то тебя затопчут здесь», — он участливо, с искренней заботой приобнял его за плечи и направил к центру зала, подальше от толпы.

У Коли внутри поднялось негодование. Мало того, что его опять — четвертый раз за день! — приняли за ребенка, так еще и оттеснили от официантки с шоколадом. Теперь она ходила вне досягаемости. Он хотел крикнуть мужчине, что он вовсе не ребенок, но внезапно стихла музыка, и по залу прошел тихий ропот гостей.

В центр зала вышел отец: в комиссарской форме, с жесткой военной выправкой, высокий и несгибаемый, как всегда. Следом за ним мама: мягко-округлая, широколицая, в добротном льняном платье до самых щиколоток. На ее лице сияла необычайная улыбка предвкушения — мама вообще редко улыбалась. У нее от отцовской нервной службы и дурной ленинградской погоды совершенно испортился характер. Она часто жаловалась на боль в спине, стала плаксивой и «негативно смотрела на жизнь», чем портила картину счастья. Отец цыкал на маму при всяком случае, ведь жена члена ВКП (б) не должна быть таким несносным ипохондриком, ее долг улыбаться и развлекать гостей. Но в ту минуту по маминой улыбке Коля понял: сейчас случится нечто приятное, чем родители гордятся от души, не по одной только службе.

— Давайте поздравим молодых! — начал отец.

В зале усилился гул, и вокруг появились восторженные восклики. Петя с Ириной вышли к родителям и встали рядом. Петя улыбался, а Ирина смотрела на гостей уставшим и высокомерным взглядом. Но Коля про себя отметил, что она все равно красавица, и замужество ей к лицу. Она как-то разом повзрослела, став женой. Их с Петей вкусы похожи. Девушки, которые привлекали его внимание, походили на Петину невесту: слишком заносчивые, холодные, но изящно сложенные, как фарфоровые статуэтки в семейном буфете. «Хорошо пристроилась», — услышал Коля язвительный шепот из зала.

Он не первый раз слышал упреки в сторону Ирины, обвиняющие ее в расчетливости. Похожие слова говорила и мама. Может, в чем-то она права: быть женой капитана Красной Армии и невесткой военного комиссара — все равно что оказаться в теплом бункере в бурю. Выгодно, надежно и спокойно, насколько возможно в военном положении. «Когда я вышла за твоего отца, он был беспартийный. Удобства достигали сами», — гордо поджимала губы мама, намекая, что невестка придет на готовое. Но Коля не думал про Ирину плохо, ведь у выгоды есть обратная сторона: зависимость. Куда бы ни уехал Петя, жена последует за ним, ей придется сорваться с насиженного места, бросить родителей и работу, привыкать к новому жилищу. Пока молодоженам дана отсрочка. После свадьбы они поживут в одной из просторных комнат, в семейной квартире Скворцовых на Лиговском. Когда Коля думал об уютном счастье Пети и Ирины, ему тоже хотелось влюбиться, хотя бы нарочно, чтобы не быть сейчас одному.

Гости поздравляли молодоженов и оставляли на столе подарки: продукты, иногда нужные в быту вещи, посуду и постельное белье. Кто-то подарил керосиновую лампу. Коля слушал поздравительную речь отца и поглядывал на Ирину. Какая же она важная и деловитая! Неужели правда любит Петю? Или притворяется? «Вот бы и меня кто-то полюбил», — подумал Коля. У него опять заворчало в животе от голода. Он решил держаться поближе к маме на случай, если снова будут разносить еду. Ему хотелось озорничать, бегать по залу, только бы его заметили, но тогда мама застыдилась бы перед гостями, а Коля боялся ее огорчить. Поэтому он лишь выглядывал тихонько из-за ее спины: что происходит вокруг?

Из толпы показался профессор Маевский с женой. Она держала в руке белый конверт — конечно, с деньгами. Щедрого одаривания молчаливо ждали от их семьи, словно само собой разумелось, что они должны вложиться в свадьбу. Маевские подошли вплотную к отцу и маме. Мужчины пожали друг другу руки, женщины чинно, без особой приятности, обнялись. Будущая Петина теща передала конверт и легко кивнула: «Дополнительно, на расходы», и было слышно в ее тоне, что до семьи жениха она снисходит. Коля тайком улыбнулся, представив, как бесится от ее ужимок гордый отец и чего ему стоит помалкивать, слушая колкости. Ведь закуски, и танцы, и даже халтурщики-музыканты без Маевских им не по карману, хоть и живут лучше знакомых и соседей, а профессуре не чета. Иннокентий Борисович начал расспрашивать отца про службу, но разговор не заладился, и они оба отвернулись. Тогда Маевская перевела беседу на неисчерпаемую, как погода, тему: на детей.

— Как поживает ваш младший сын? Он, кажется, учится в музыкальном?

Она спросила, казалось, без всякой задней мысли, без упрека и насмешки, но отец почему-то сморщился от вопроса, как от лязга вилки по стеклу.

— Спасибо, Татьяна Григорьевна, он ничего. Заканчивает в следующем году. Маэстро Вернер его очень хвалит, — попыталась улыбнуться мама, подчеркивая слово «маэстро».

— Он уже ищет себе место? Время сейчас тяжелое, — продолжала Маевская.

Отец покраснел до кончиков усов от ее бестактности. А любое упоминание про Колю было неприличным. «Зачем вообще говорить про инвалида? И как людям не стыдно обсуждать чужое семейное горе?» — раздражался комиссар. Из слов отца Коля понял только, что горе — это он и есть, и что высовываться ему лишний раз не следует. Будь Маевские давно знакомые и близкие люди, перед которыми уже не требуется держать лицо, старший Скворцов давно бы гаркнул: «Не твое собачье дело!» — в свойственной ему манере. Но то были родители невестки, они только что передали пухлый конверт, поэтому рявкнуть он не мог, а только натужился выдавить что-то пристойное.

— Полагаю, он останется на моем попечении до конца моих дней. А потом его досмотрит Петя. Или его дети. Не исключено, что и вашей Ирине придется. Если, конечно, не случится чудо, — проговорил, наконец, отец.

Когда он произнес исповедь, напряжение вмиг спало, и последнюю фразу он сказал с горечью, а не со злобой. Но остальным стало мучительно не по себе.

Ирина взяла Петю за руку и сдавила ему пальцы, — он вздрогнул. Молодожены вдруг заторопились на улицу.

— Мы подышать, — объяснила невеста.

Коля замер, стоя за маминой спиной. Он не знал, как лучше поступить: молча уйти, чтобы не вносить в беседу еще большее смущение? Или же, наоборот, выйти и признаться во всем отцу? Внутри клокотала обжигающая обида, что отец думает о нем как о бесполезном предмете. И то, что у отца есть малейшие мысли повесить его содержание на семью брата, больно ужалило Колю. Словно младший сын — чемодан без ручки, который против желания кому-то обязательно придется нести всю жизнь. Отец прежде говорил, что не станет содержать иждивенца после учебы. Это было сурово, но с достоинством и с надеждой. А выходит, он в Колю ничуть не верит. Даже не думает, что сын может сам устроиться и обеспечить себя. А мама-то что? Почему она молчит? Почему не вступится, что и с маленьким ростом можно достичь больших высот. Ведь она сама так раньше говорила! Предательница! У Коли разрывалось сердце. Он не мог больше молчать.

— Мамаша, отец… Чудо случилось! Я получил ангажемент! Я уезжаю в турне!

Сам опешив от заявления, Коля, выпалив его скороговоркой, отпрянул назад. Но отступать было поздно. Он в ту же секунду пожалел, что раскрыл секрет, ведь обещал себе молчать, пока не скопит денег на дорогу. Проклиная собственное нетерпение, Коля поднял глаза на гостей.

— Что ты говоришь?! Это же замечательно! — с некоторой заминкой воскликнула Маевская.

— Ты молодец, — улыбнулась мама. И замолчала.

Не спросила, куда уезжает, от какого учреждения пришло приглашение — ничего. Коля понял: она не верит ему. И не развивает беседу, чтобы не опозориться перед гостями. Отец взглянул на Колю с интересом, но тоже не произнес ни слова.

— Нет, серьезно. Я получил приглашение. Ехать нужно теперь же. Вот, смотрите, — и Коля достал из кармана свернутый вдвое конверт, который целую неделю носил с собой, опасаясь, как бы кто-нибудь из домашних не нашел раньше времени.

Отец взял из его рук письмо — почти выхватил, измяв край бумаги, и принялся бегло читать. На его лице при чтении творилось что-то невообразимое: он то хмурился, то щурил глаза, то поджимал губы. Наконец, сунул Коле истерзанное письмо и бросил:

— Что ж, прибери.

Но Коля не вполне понял, и сначала послышалось: «Черт побери».

— Я пойду на улицу, прошу прощения, — обвел отец взглядом гостей и двинулся к выходу из зала.

Письмо колыхнулось в Колиной руке и поникло, будто мокрая тряпка. Тут мама подхватила мятую бумагу, бережно высвободив из-под его пальцев, и взялась читать.

— Да что же там такое? — удивилась Татьяна Григорьевна.

— Сейчас узнаем, — кивнула в ответ мама.

— Не может быть и речи, — замахал на них руками отец.

— В чем, собственно, дело? — поинтересовался флегматичный Иннокентий Борисович.

— Глупости! Не о чем говорить! — вышел из себя отец. — А ты! — ткнул он указательным пальцем в Колю. — Тебе совестно должно быть такое показывать людям! Ты сын военного комиссара! Ты лицо коммунистической молодежи!

— Я думал, Петя ее лицо, — сдавленно произнес Коля, боясь пуще рассердить отца.

— Николай получил ангажемент в цирк, — дочитав письмо, ответила, наконец, мама на немой вопрос Маевских.

Прозвучало хорошо, даже величественно: «Николай получил ангажемент». Коля на секунду воспрял, но осекся, увидев разъяренное лицо отца, метающее молнии из другого конца зала, и недоумевающие глаза Маевских.

— Мда, история, — жамкая слова, проговорил профессор.

— А с другой стороны, сами посудите, ну куда ему деваться? Ведь война идет. Цирк — не худший вариант, — вступилась за Колю жена профессора.

— Ведь я не глупостями заниматься. Я там на скрипке играть буду! — попытался вклиниться Коля.

— Вот, не стоит делать поспешных выводов, — нервно улыбнулась Маевская. — Важно соблюсти приличия. Достойный человек в любом месте себя сохранит.

— Да пойдите вы! — рассвирепел отец и вышел вон из зала, хлопнув дверью.

Мамаша махнула музыкантам рукой. Заиграли польку.

***

После возвращения в зал отец отвел его в сторону, чтобы никто не видел, и сказал, что не даст денег на дорогу и не позволит позорить семью, выступая на потеху публике. Что нет более подлого и мерзкого дела, чем кривляться с глупой рожей, когда кругом голодают и гибнут люди. Коля в ответ надерзил отцу, как никогда раньше. Закричал, что все равно поедет в цирк! А деньги заработает или возьмет у знакомых, да хоть украдет, вот что! На крики сбежались гости во главе с перепуганной мамой. Получился скандал. И как бы Ирина, растерянно улыбаясь, ни старалась отвлечь гостей танцами, все упрямо таращились на Колю и отца. Бодрые предложения невесты не вызвали отклика.

Коля полночи не мог уснуть в комнате. Слезы против желания катились по лицу и заливались за шиворот, противно щекоча шею. Скоро он так их наглотался, что заложило нос, и разболелась голова. Он не хотел, чтобы кто-то видел его позор, и отпросился спать пораньше. В зале до двух часов ночи играла музыка, но потом гости разошлись. К нему в комнату никто не постучал. Только разок заглянула мамаша и, увидев, что Коля уже в постели, осторожно прикрыла дверь.

Разве цирк — такое дурное занятие? Коле представлялась радость, которую он мог бы принести зрителям своей музыкой. Он бы успокаивал обездоленных пролетариев, вдохновляя их на труд во благо Родины. И от недостижимости благородного дела рыдал еще горче. Даже кусочек шоколада, принесенный Петей утром, вставал поперек горла.

Произошедшее казалось несправедливостью и непоправимым бедствием. Но нужно было стоять до конца и не допустить капитуляции — ни ее возможности! И Коля твердо решил, что уморит себя голодом назло отцу. Вот тогда он узнает, как запрещать цирк!

2

Следующие дни они не разговаривали и даже не здоровались. Отец уходил рано утром на службу вместе с Петей, а Коля чуть позже — в училище. Вечером же никто и носа не показывал из комнат. Отец проводил время с мамой: включая фоном радиолу, читал ей сочинения Ленина, новые партийные бюллетени и последние сводки с фронтов, пока она вязала варежки из собачьей шерсти — в таких количествах, словно собиралась обвязать весь Ленинград. А Петя жил в комнате с Ириной: они, как молодожены, тешились только друг другом и не обращали на трагедию Коли ни малейшего внимания.

Коля и правда пару дней отказывался от обедов, лишь изредка, пока не видела мама, тайком таскал печенье из буфета, а на третий день, когда вышел в зал, обед ему не подали и его появлению не удивились.

— Я думала, на тебя сегодня не накрывать. Как вчера, — пожала она плечами, хитро скользнув по нему улыбкой — будто по голове погладила.

— Будет знать, как забастовки устраивать. Обед кончился. Раньше надо было приходить, — встал из-за стола отец с пустой тарелкой.

Потом, опомнившись, брякнул ее обратно на стол, чтобы убрала мама, и ушел в комнату. Коля, к своему торжеству, заметил: отец волнуется.

— На, съешь, — протянул ему Петя остатки своей каши с огрызком хлеба.

— Спасибо, — как можно независимее откликнулся Коля.

Ему хотелось выглядеть гордым и показать, что он ничуть не сдался под напором голодовки — наоборот, садится за стол из великодушного смягчения. Но получалось плохо: слишком он оголодал за три дня, и когда доедал Петину кашу, у него дрожали от удовольствия руки.

— Зря вы с папашей затеяли эту постыдную ссору, — жеманно протянула Ирина, прихлебывая чай. — Да еще на свадьбе. Разругались, испортили гостям настроение. Думаю, лучше тебе извиниться перед ним и забыть. Конечно, он бывает резок. Но я с ним согласна. Для чего тебе цирк? Ведь ты учился скрипке, чтобы попасть в порядочный оркестр. А не для дикостей и кривлянья.

Коля чуть не поперхнулся кашей. Не столько от того, что Ирина впервые высказала мнение прямо и прилюдно, сколько из-за ее наглого тона. Он не подозревал, что у девчонок случаются подобные перемены: в невестах они скромны и сдержанны, а как становятся женами — перестают стесняться.

— А я думаю, Колька, не слушай ты никого. Хочешь быть циркачом — так становись, — задорно подмигнул Петя. — Отец денег не даст — я помогу. Отправим тебя, не сомневайся, — усмехнулся он на возмущенный взгляд Ирины. — Ты только сам решай свою судьбу. И сам отвечать будешь. А про позор и прочее там — чепуха! Послушал бы папаша, что про него люди за глаза говорят. Запомни: никого, кроме себя, ты в жизни опозорить не можешь. И кто бы про тебя ни сказал клевету — скажет больше про себя самого. Поэтому, если ты человек честный, то и бояться тебе нечего: ни правды, ни чужого вранья.

Коля с детства восхищался легким нравом брата, словно живая веселость досталась ему в подарок, ради контраста маминой хандре и отцовской гневливости. Петя всегда шагал далеко впереди: и по возрасту — он был старше на восемь лет, и по движению на службе, и по вниманию у девчонок. «Четверть века — пожизненное», — шутил иногда он сам, но ни разу всерьез не бравировал перед Колей старшинством и успехами, не унижал жалостью к его болезни. Когда они бегали мальчишками во дворе, брал младшего брата в свою дружную свору, где бывал часто предводителем и зачинщиком игр и шалостей. Он был так силен, что никого не бил, его боялись и без драки. Но обижать брата не позволял. Стоило кому-то заикнуться про Колин рост — Петя осаждал задиру, да так остроумно и смешно, что скоро никто и не пытался на него нападать.

Коля рос медленно. Однажды стало ясно, что обычным парнем он вряд ли вырастет, и многие вещи даются ему труднее, чем старшему брату. Мама лет десять водила Колю по врачам, но потом сдалась. Отец решил, что ум его так же немощен, как и тело, и к настоящей учебе он не способен, поэтому махнул на него рукой, возложив честолюбивые надежды на Петю.

И тогда старший брат стал опорой. Он пробовал развивать младшего: бегал с ним наперегонки — в шутку, конечно; растягивал на турнике, от чего Коля подрос и достиг отметки в сто двенадцать сантиметров; выписывал книги о путешествиях, притворяясь перед отцом, что они понадобились знакомым или сослуживцам. И вот настал момент выпорхнуть из родительского гнезда и отправиться в самостоятельное плавание. Коле предстояло нарушить отцовский запрет — но брат и здесь поддержал его, как мог.

Ему было нечем отплатить Пете, и, хотя от запрета ехать в цирк щемило сердце, Коля тут же забыл и обиду, только что нанесенную Ириной, и отцовскую ярость, и мамино молчание. Брат сгладил их несправедливость.

— Дам тебе со следующей получки на дорогу, и на сборы, — обещал Петя.

Коле хотелось броситься к брату и обнять со всей силы, но застеснялся порыва из-за его жены, которая насупившись сидела рядом, и поэтому он лишь кивнул, продолжая уплетать кашу. Внутри разливалось тепло, словно выпил огромную чашку сладкого чая.

***

Пролетели две недели, и близко подступал сентябрь. В Ленинграде начался очередной месячник по слому деревянных домов. Старые бревна и доски шли на запасы дров, бесценные осенью — а что говорить про зиму! Ими отопят весь город: школы, училища, больницы, жилые дома. Вскоре наступят первые холода, а привезти дрова в Ленинград уже невозможно, и к родному лесу не подступиться: немцы перерезали все пути сообщения с городом. Тот, кто не озаботился дровами заранее, обречен замерзнуть зимой. Поэтому на слом домов посылали молодых ребят, старших школьников и студентов. Два кубометра дров полагалось сдать государству и столько же разрешалось оставить своей семье.

За прошлые работы ребятам не платили, только давали сухие пайки с печеньем. Коле не хотелось идти на слом. Он думал: зачем ему эти дрова? Ведь скоро он уплывет из Ленинграда. А он уплывет, непременно, что бы отец ни говорил! Но потом вспоминалась вечно закутанная в шаль мамаша с ее хондрозом, изнеженная Ирина — и он отбрасывал самолюбивые мысли. Нужно стараться ради них. Они с Петькой и отцом — мужчины, они потерпят. А женщины заболеют без тепла.

Петя всегда верил в могущественную силу денег, как и отец, но Коля не разделял их оптимизма. Он убедился: происходит что-то тревожное. В прошлом месяце запросто вышло купить на рынке интересную книгу — «Три мушкетера», за пять рублей. А вчера пошел на рынок, и книг там не продавали. Притом продукты подорожали в два раза. Хотел купить пальто в дорогу — ношеное, видно, с чьего-то плеча — а денег у него не взяли, просили вместо них консервов и муки. Коля растерялся и ушел. И по дороге думал: «Нет, ошибается Петька, не все можно за деньги». Ему стало беспокойно, что у него их не взяли. Он смотрел на бесполезные разноцветные бумажки у себя в руках и понимал: нужно уезжать из Ленинграда быстрее. Те, кто в панике бегал за эвакуационными листками — не трусы, как усмехался отец. Они самые здравомыслящие люди. Напоследок, уходя с рынка, Коля обернулся на людные ряды: сколько же в Ленинграде народу! Как ни суетись, а если каждому захочется уехать, не хватит ни паромов, ни барж, ни лодок. Да и всей Ладоги не хватит, пожалуй.

Сегодня Колю задержал на разговор Вернер: волновался, почему маленький артист до сих пор в Ленинграде. Именно благодаря хлопотам учителя и устраивалась Колина судьба: маэстро предложил кандидатуру ученика, когда из Цирка лилипутов пришел запрос. Коля успокоил наставника, что уедет сразу, как появится возможность — то есть деньги от Пети. Но сам от таких разговоров, что надо торопиться, еще больше разволновался. Ждать — хуже, чем действовать, и почти невыносимо, когда видишь свое будущее убегающим, но не можешь ухватить его за хвост.

На слом Коля опоздал, явился последний из их компании: Шура, Гришка и Лина уже были там. Бригадир сердито прикрикнул на Колю, обозвал уклонистом прямо при одноклассниках и велел, чтобы он скорее записался в табель и приступал к работе. Занятия в музыкальном училище закончились в полдень, а у Вернера пришлось проторчать целый час, слушая его увещевания. Трудно будет оправдаться перед ребятами, где болтался столько времени. Но ведь и они не дождались! Он увидел трио товарищей вдалеке от рабочей площадки. Гришка с полной охапкой досок быстро топал впереди всех. За ним с охапкой поменьше шел Шура. И последней в колонне плелась Лина. У нее Коля заметил несколько дощечек. Она помахала ему свободной рукой и направилась вслед за парнями к грузовику.

Позади снесенного дома ездил экскаватор, сгребая ковшом строительный мусор, негодный для растопки печей: слишком гнилые, рассыпающиеся в труху деревяшки и обломки кирпичей. А кузов грузовика был до середины заполнен бревнами и досками. Коля подошел к горе досок на земле и начал укладывать их на руки.

— Ты где это был? Мы уж тут пашем давно! — подбежал к нему Гришка. — А сегодня тачки соседняя бригада умыкнула. Вот, руками таскаем!

Пот струился по его здоровому, как у теленка, лбу, и капал на пухлые, с румяными пятнами, щеки. Коля уловил его сходство с девицами из листовок про ударников труда и улыбнулся его раскрасневшемуся лицу, но вслух, конечно же, ничего не сказал. Гришка, чего доброго, может и поколотить — не посмотрит, что друг маленького роста, и влупит от души. В их компании не принято бить только девушек.

Лина болтает что угодно, любую ерунду, а Гришка ее не трогает. Недавно кто-то из одноклассников строил теорию, что она Гришке нравится, поэтому он и терпит. Но Коля думал, что у их большого друга просто кодекс чести — не связываться с девчонками. Лина, пожалуй, не совсем девчонка. По крайней мере, не в общепринятом значении. Ведь она товарищ и совершенно своя в их давнем квартете. Он и сам бы никогда девушку не тронул, даже если сильно обидела бы. Впрочем, Лина Колю ни разу не обижала и порой ласкалась к нему осторожным, пока не прирученным зверьком. В последний год Коле казалось, что она к нему неровно дышит. Вот была бы потеха: Гришка в нее тайно влюблен, а она сохнет по Коле. Пойди да пойми девчонок! Никто не знает, что им нужно. И товарищ Лина — нисколько не исключение. Не угадаешь, что у нее на уме.

Подошел Шура. Он ненавидел, когда его называют прозвищем, намертво припечатанным к нему с детства. Хотя новым знакомым он представлялся Сашей, в их дружной своре шансов переименоваться у него уже не осталось. Так всегда бывает: случайно кто-то ляпнул, и если прозвище прилипло, останешься с ним до старости.

Лина за умение Коли подражать голосам птиц называла его Скворушкой. Он умел и свистеть свиристелем, и чирикать по-воробьиному, и ухать по-совиному, и крякать по-утиному, да так правдоподобно, что ребята покатывались со смеху.

— По-моему, вы с Линой бездельники, — выдохнул Шура. — Оба от работы отлыниваете. Мы с Гришкой вон какую гору перетаскали, а Лина плетется в конце и кидает по две дощечки. Надоело! А ты так вообще! Бродишь где-то.

— Я не отлыниваю, меня Вернер задержал, — ответил Коля.

— Придумаешь! Болтался, как обычно, за книжками на базар, — не поверил Гришка.

— Я вам, ребята, раньше не говорил, чтоб не сглазить. Но решено, и можно рассказать. Меня в цирк отправляют выступать. Ангажемент пришел, — как можно равнодушнее поведал Коля, чтобы никто не разглядел в его признании хвастовства.

Но разве можно скрыть радость от друзей? Они слишком хорошо знали маленького товарища.

— Да ну, врешь? — крикнул Шура.

— Честное комсомольское, — отрапортовал Коля.

— Сделают из тебя там экспонат на потеху публике, — не успокаивался Шура.

— Ладно вам, — присоединилась к ним Лина, — пойдемте доски таскать. Ангажементы потом.

— Ишь какой важный индюк, слышала? — кивнул ей Гришка.

— Ну и что такого? — отмахнулась она. — Порадуйтесь и не завидуйте. В цирке хотя бы не скучно. Я бы сейчас от любого чистого места не отказалась. А придется ехать, куда распределят. И вряд ли я поеду в театр, в оркестр или в цирк. И вы все — тоже, кто на фронт, а кто на завод. Пусть хоть один из нас вырвется на волю.

Коля заметил, что валторна Лины, укрытая чехлом, стоит у времянки бригадира. Шура и Гришка, видимо, успели занести свои инструменты после занятий домой: они жили поблизости от училища. А Лина не успела съездить к себе на Васильевский остров.

— Пришлось на работу тащить, — сказала Лина, подтвердив его мысли.

— Как ты таскаешь — так это не работа, а позор и провокация, — задирал ее Шура.

— Я девушка, мне тяжелое поднимать нельзя. Мама говорит, мне еще детей рожать.

— Ой, какая гадость, — скривился Гришка. — А давайте на спор: кто больше и быстрее унесет. Кто победит — тому все пайки.

— Мы с Колей на такое соревнование не подписываемся, — с достоинством ответила Лина.

Коле стало неудобно перед товарищами, что девчонка ответила вместо него. Будто у него языка нет. Конечно, всем одноклассникам ясно, что в честном соревновании ему не победить. Но заранее отказаться и смириться с проигрышем — что сказал бы отец? Нет, Коля не мог допустить отступления от борьбы.

— А пойдемте, пробежим! — объявил он, надевая рабочие рукавицы и обматывая их веревками, чтоб не слетели.

— Да ну, не надо. Глупое соревнование! На нас бригадир смотрит, — выразила неудовольствие Лина.

— Вот и правильно, пусть смотрит, что мы стараемся изо всех сил, — подначивал Шура.

— Давно вам штрафов не лепили, — буркнула девушка.

Ребята подошли к груде деревянного лома, и каждый начал накладывать доски в руки. Гришка взял двенадцать дощечек, Шура десять, а Лина шесть. Доски были тяжелые, некоторые разбухли от влаги и казались неподъемными. Коля нагрузил себе сначала шесть штук. Но когда увидел, что Лина наложила столько же, потянулся за седьмой.

— Брось, чепуха эти догонялки, — шепнула ему Лина.

Коля скривился. Пусть он не может унести двенадцать досок. Но унести только шесть — значит опозорить себя. Он положил сверху охапки седьмую.

— На старт, внимание, — считал Гришка, — марш!

Ребята наперегонки побежали к грузовику. Шура сразу же обогнал Гришку: он с пятого класса занимался бегом, а Гришка, слишком тучный для соревнования, быстро запыхался. Коля с Линой бежали рядом, в метре друг от друга. Непосильная ноша оттягивала Коле руки: он взял слишком тяжелый груз, но бросить теперь было поздно. На середине пути он запнулся о камень, и верхняя доска упала на землю. Коля на секунду притормозил — и увидел, что Лина задержалась вместе с ним. Она протянула руку к упавшей доске и хотела положить ее сверху своей стопки. Коля сердито сдвинул брови:

— Не трожь.

Лина огорченно удивилась, но положила доску обратно в охапку Коли. Они оба, не сговариваясь, снова бросились бежать. Гришка и Шура ждали их у грузовика, сложив принесенные доски в кузов и с победным видом наблюдая за отставшими друзьями.

Коля и Лина бежали вровень почти до финиша, как вдруг Лина чуть отстала, а Коля вырвался вперед. Он подскочил к грузовику и бросил доски сверху.

— Ладно, хоть девчонке не продул. Молодец, Колька, — усмехнулся здоровяк Гришка.

Девушка больше не бежала, а спокойно, вальяжно шла к кузову. Гришка помог ей закинуть доски, и она, по-девчоночьи аккуратно отряхивая рукавицы от щепок, с притворной досадой улыбнулась:

— Ну и дурачки!

Вечером в знак всеобщего дружеского примирения решили идти в кино на фильм «Девушка спешит на свидание». Жаль, только пайки с печеньем в этот раз не выдали, и победа Шуры оказалась напрасной. Бригадир поставил отметки и отпустил их по домам. Коля расстроился — не из-за самих пайков, а из-за того, что его опасения подтвердились: с продовольствием становится все хуже. И неизвестно, до каких пределов может дойти. Ему впервые стало страшно, но страха он ребятам не высказал: хотел сохранить лицо.

3

Сегодня Коля впервые взял под руку девушку. Хоть это и была товарищ Лина, с которой они знакомы с первого класса и видятся почти каждый день, он испытал необыкновенное сочетание восторга, напряжения и еще чего-то незнакомого, томительно-сладкого, от чего у него сводило живот, а голос предательски менялся. Потому что дружить с девчонкой и ухаживать за ней — две разные вещи. Лина в шестнадцать лет и сама не выдалась ростом, но Коля, даже стоя на цыпочках, едва доходил ей до плеча. Несмотря на разницу в росте, идти с ней под руку было приятно и гордо.

Коля не знал, может ли влюбиться в Лину. Она слишком знакомая, как любимая книга, с ней ему нравилось проводить время, смеяться о понятном только им двоим. Ходить вместе в училище, заниматься в красном уголке и посещать лекции о товарище Сталине и других вождях, освежать будничную скуку прогулками по Ленинграду и ощущать себя легко, как с другом, лишь иногда делая послабление на то, что Лина — все-таки девчонка, иное племя: ранимое, капризное, с вечными секретами от парней. Но слабой он ее не считал, она просто была сильная какой-то иной, внутренней, хитрой и непостижимой силой. С Линой Коля чувствовал себя на равных, и она не оспаривала, наоборот — поддерживала их равенство и доказывала, что девчонки гораздо больше похоже на парней, чем отличаются от них.

К тому же, он точно знал, что ни Шура, ни Гришка, хоть последний и тайком похвалялся, ни разу не «гуляли» с девчонкой. Выходит, в их компании парней Коля стал первооткрывателем. Он понимал: нехорошо и постыдно гордиться таким преимуществом, ведь любовь — не соревнование, но торжествующие ростки пробивались в его сердце, и он ликовал, что Лина из них троих выбрала его. Не Гришку — могучего кудрявого красавца, не спортсмена Шуру, а его, Колю. Наверно, потому выбрала, что они с Линой лучше понимали друг друга.

Девушка сама потянулась к нему после фильма и скользнула под руку. Они пошли из кинематографа пешком, всей гурьбой, как близкие товарищи, или «квартетом три с половиной», как дразнили их в училище. Дразнили, ясно, из-за Коли. «Да брось ты, что возьмешь с пустозвонов», — успокаивал он, когда у Гришки чесались кулаки по адресу шутника.

Лиговский проспект, освещенный частыми фонарями, людный, омытый дождем, сверкал праздничной гирляндой, словно не желал сдаваться под угрюмым напором войны. Вечер казался Коле волшебным. Ему хотелось замедлиться и отложить мгновения в скрытую шкатулку памяти, чтобы однажды достать воспоминание о них. Он стремился запомнить каждую вечернюю секунду, проведенную с друзьями, но чувствовал: время сегодня бежит особенно быстро, вприпрыжку проносится мимо, не считаясь с его желанием. Вот уже квартал позади, вот другой, и скоро квартету расходиться по домам.

Их четверка сложилась еще в начальных классах. Потом родители, видя общность ребят, отдали их вместе в музыкальное училище, правда, в разные классы — там компания окончательно окрепла. Казалась: ничто теперь не разобьет их дружбу, и они будут дружить вечно, как их родители на всю жизнь сохранили школьных друзей. Но недавно Коля почувствовал: в воздухе повеяло переменами.

— А мы с родителями уезжаем через неделю, — произнес вдруг Гришка.

До сих пор друзья два квартала шли в полной тишине, и его фраза прозвучала громко, заметно и неприлично, словно он нарушил волшебство вечера неуместным заявлением.

— Я знаю. Мы тоже, — отозвалась Лина, — весь завод эвакуируют.

Колю словно ударило током. Вот оно. Началось. Сбываются худшие слухи. Эвакуируют рабочих, а родители Гришки и Лины трудятся в соседних цехах, и ехать им, выходит, тоже вместе. Коля даже чуть заревновал. Эх, Лина! Знала, что придется прощаться. Зачем только подавала надежду!

Нет, конечно, он и сам уезжает, только ведь артисты — люди свободные, Коля мог бы навещать друзей в любой момент. У знаменитостей, говорят, есть свои ассистенты. Может, и у Коли скоро появится помощник, он будет покупать билеты и организовывать встречи с поклонниками и друзьями. Здорово же сделаться артистом! Колю опять захватили мечты о цирке.

Шура напряженно молчал.

— А вы чего? — спросила его Лина.

— Чего мы. Сама знаешь, — вполголоса сказал он.

Их семья прежде жила в сибирском поселке. Шуркин папа работал в колхозе и разрешал крестьянским семьям оставлять при дворах куриц и коз, чтоб хоть как-то прокормить ребятишек. Но ничего у него не получилось: скоро в области начался голодомор. Его подопечные умирали целыми дворами. Маленький Шурка, видя, в каком отчаянии пребывает отец, неделями напролет бегал по опустевшему поселку, бил палкой по крапиве и с детской несдержанной злостью кричал: «Серп и молот — смерть и голод!» Однажды его за ухо поймал начальник отца, председатель колхоза: «Это кто тебя, мальчик, научил? У тебя дома так говорят?» Шурка перепугался, но поздно. Председатель решил, что жалость мешает строительству коммунизма, и отца выслали. Перед отъездом он обещал шестилетнему сыну, что непременно вернется, когда отпустят. Только отпускать никто не собирался.

Мать после высылки отца парализовало на левую руку, и кисть ее болталась, как обломленная сухая ветка. Они с сыном уехали подальше от мест, что принесли им горе. Шурка долго мыкался с больной безработной матерью, она еле устроилась уборщицей в школу, да и там ее держали из жалости. Денег не хватало. Из-за отца Шуру не приняли в комсомольцы, и, вспоминая о том, как поступили с их семьей, он рвал и метал — до сих пор, хотя прошло много лет. «Сволочи», — сжимал зубы Шура. «Тише, что ты?» — испуганно шептала Лина, пытаясь его успокоить. Но тот навсегда возненавидел тех, кто отобрал у него будущее.

Коля не мог согласиться с другом, хотя прекрасно его понимал: когда твоего отца высылают несправедливо, как быть объективным? Председатель колхоза просто не разобрался, в чем дело. Наверно, произошла ошибка. Коля советовал Шуре написать письмо товарищу Сталину — он точно решил бы вопрос. Но друг озлобленно скрежетал зубами: «Ничего ты не понимаешь». Если не касаться больной темы, он был отличным другом, надежным и способным поддержать. Н