И во внешней сфере происходит нечто подобное. С одной стороны, звучат вопросы: «Откуда ты приехал? Расскажи, как там у вас?», что на самом деле означает: «Ты — другой». Это может звучать дружелюбно и заинтересованно, а может — неприязненно и скептически. С другой стороны, от тебя ожидают, что ты подладишься и приспособишься — «У нас это делается так», что может означать: «Отбрось все чужое». Из этих двух сфер исходят противоречивые требования, каждая тянет в свою сторону. И дети, как правило, воспринимают эти требования и ожидания как дилемму. Можно сказать, что речь идет о противоречиях, которые сочетаются только в своей противоречивости. Сюда добавляются еще часто возникающее чувство собственной чужеродности и конкретный опыт дискриминации. Дети мигрантов растут в поле большой напряженности.
Культурная ассимиляция у мигрантов поэтому практически невозможна, и успешная интеграция очень трудна. Но что происходит с их детьми, особенно с теми, кто появился на свет уже на новой родине?
Поэтому мигранты вначале консервируют все, что им удалось унести с собой: воспоминания, традиции, элементы культуры, религию, национальное самосознание. После отъезда они, например, часто принимаются за изучение истории своей родной страны, хотя до эмиграции этим не интересовались.
ни покидают свою страну, где говорят на их родном языке. Они расстаются с друзьями и родственниками, и что еще более важно — они теряют свой статус. На родине они кем-то были, а в том месте, куда они приехали, им надо начинать с нуля. Это становится огромной проблемой. Язык, социальные связи, статус — все эти столь важные для идентичности факторы из-за эмиграции оказываются проблемой. Это рождает психологический стресс и кризис идентичности. Чувство стабильности, осознание своей идентичности очень важны для человека. Люди должны сами себя узнавать. У человека должно быть чувство, что он та же личность, какой был вчера, в прошлом году, двадцать лет назад. Когда утрачивается столько элементов идентичности, люди цепляются за те, которые у них еще есть.
Этот эффект проявляется в разных группах и разных странах: в США чем выше уровень образования и доход черного американца, тем больше его заботит проблема дискриминации.
Личный пример: как-то я был со своей дочкой на празднике. Присутствовали на нем только родственники и хорошие знакомые. Была прекрасная атмосфера, царило общее дружелюбие. Кто-то из гостей спросил меня: «А как вы у себя празднуете?» Что означало — у вас, у арабов и мусульман. Мою дочь после этого долго мучило это «вы» — к кому оно обращено? Только неделю спустя она рассказала мне, что долго пыталась понять, что подразумевалось под словом «вы». Она спросила меня, почему я сразу же не отреагировал на эту ошибку, ведь она, по ее мнению, была очевидной. А я вместо этого ответил, как обычно отвечал на такие неловкие вопросы, с большой терпимостью, и рассказал, как в Сирии отмечают праздники по исламским традициям. Но моя дочь восприняла этот вопрос как весьма бестактный и рассердилась не только на вопрос, но и на мой «неправильный» ответ.
Надо отметить, что большинство стереотипов не являются полностью ложными. Евреи обычно зарабатывают больше среднего, цыгане часто беднее других, среди молодых мужчин — мигрантов криминальных элементов больше, чем в среднем по стране. Но это никоим образом не признаки, определяющие этих людей; говорить можно лишь о едва заметных тенденциях, у которых исторические и социальные корни. Они, как правило, результат дискриминации и угнетения. Сравнить это можно с хорошо известным стереотипом: женщины умеют готовить, а мужчины нет. Вероятно, сегодня и в самом деле больше женщин, чем мужчин, готовят еду.
Такое «знание» действительно является знанием. Отнести его к предрассудкам можно лишь в том случае, если налицо вера в эти стереотипы. Верят в них, конечно, немногие. Однако тот факт, что они присутствуют в сознании каждого, заставляет говорить о знании. И расистское знание — это знание. Оно структурно закреплено, сидит в головах людей, заложено в общественные институты.
Расизм блокирует переход от осторожности к интересу, и все это вопреки человеческой природе. Он подавляет любознательность и навешивает на все чужое определенный набор ярлыков: чужие ущербны, в них мало хорошего, или вовсе — они априорно виновны.
Сдержанность и любопытство — внутренние реакции, которые следуют за имплицитным процессом балансирования между шансами и рисками. Этот процесс индивидуально окрашен, однако мы, как род человеческий и как индивиды, не выжили бы и не обучились бы ничему, если бы чужое и небезопасное не заставляло бы нас одновременно соблюдать осторожность и проявлять интерес.
