Оглавление

Спасское озеро

Ветер гулял по маковкам сосен: деревья отзывались скрипом, жалобными стонами. Воды Спасского озера рябили и надувались. В болотах жировали дикие утки, гуси. Серый журавль охотился на толстых бородавчатых жаб, а в ясном небе кружили два ястреба.

На берег вышел лось, взревел и стал, как вкопанный, мотая головой: кто такой?

Непрошеный гость задумчиво сидел возле чахлого огня: брови изломаны тяжкими воспоминаниями, вокруг губ залегли преждевременные морщины.

Один? Человек? Лось удивленно фыркнул, осторожно переступил с ноги на ногу, медленно скрылся в чаще.

— Вот тебе и ревун[1], — глухо произнес мужчина, и покачал головой, дивясь голосу. Едва сдержался, чтобы не оглядеться по сторонам в поисках говорящего, только вовремя сообразил, что сам издает басистые ноты, виснущие в нетронутом диком воздухе.

Внезапно ветер стих, и совсем рядом начала скупой отсчет кукушка.

Семен подкинул веток в угасающий костер, и пламя затанцевало, приглашая принять участие в веселье. Солнце коснулось макушек сосен. Еще немного и на бескрайнюю топь спустится молочная белизна тумана. Он развязал рюкзак, достал солдатский, защитного цвета продолговатый котелок с крышкой-миской, банку тушенки, небольшой пакет гречи и футляр из-под фотопленки — удобная вещь для хранения соли в походе. Продукты сложил на траву, украшенную редкими кленовыми мазками. Выпрямился, держа в руке котелок, и посмотрел на озерную гладь в кайме низких болотистых, поросших мшистыми кочками, берегов. Оранжево-алый закат превратил клюквенную плантацию в поле боя. «После боя» — уточнил Семен, невольно вспоминая Первую Чеченскую компанию. Там в далеком девяносто пятом он встретил парня с редким именем Парфен.

Бок о бок прошли товарищи жестокие годы службы в Чечне и не раз попадали в отчаянные переделки, когда, казалось, спасенья нет. Дружба не подвела. Парфён родом из Малой Вишеры, что на новгородчине, а Семен из небольшой уральской заимки в нескольких десятках километров от города Красновишерска, на берегу, удивительное дело, горной, норовистой реки Вишеры.

Семен вспомнил штурм Президентского дворца в Грозном. Январь девяносто пятого. Во время уличной схватки чеченский боевик обошел Семена с тыла, уралец едва успел выхватить кинжал из-за голенища, но чеченец сильным ударом ноги в челюсть на миг вырубил его сознание, перехватил железной хваткой запястье и вывернул. В глазах молодого солдата потемнело: он взвыл и уронил клинок:

— Смерть! — Пронеслось в мозгу. Тиски злобных рук врага на горле, — Прощай, мама!

От удушья глаза лезли из орбит. Потеряв сознание, Семен рухнул на мостовую. Последнее, что видел — зубы вампира в дьявольской усмешке.

— Вампир? Ничего удивительного.

Пришел в себя оттого, что на лицо текла вода.

— Дождик, — прохрипел удивленно, чувствуя резь в горле, — я болен? Ах, да, укус вампира.

— Я расправился с тем, кого ты называешь вампиром, дружище!

Семен открыл глаза и радостно улыбнулся:

— Парфен? Живой!

— Очень живой. А вот ты, чуть не сыграл в ящик. Насилу отбил, думал, хоть труп заберу, чтобы было кого хоронить. Ан нет! Приложил ухо к губам — тепло! Жить до ста!

— Э, нет, до ста сорока. Горло саднит. Чуть не удушил, вурдалак чеченский.

— Ерунда, пройдет. Главное — живой!

— Где мы? — Семен огляделся, — пещера?

— Подвал. Еле затащил тебя. — Парфен прислушался, — отступают.

— Боевики?

— А то, кто же? Наши бьются за нефтяной институт. Глотни, — товарищ протянул флягу, — водка.

Семен сделал глоток и поморщился:

— Болит. Шея и челюсть, — он несколько раз открыл-закрыл рот, — сволочь! Удрал?

— Хм! Мертвые не бегают. Туда ему и дорога, — Парфен сплюнул, побледнев. — Идти можешь?

— Могу. Где мой автомат?

— Смотри! — Друг повернулся боком: на плече висели два автомата. Один снял, — Держи, Сеня! Драться в состоянии?

— Да. Идем.

Друзья вышли из подвала, и, прижимаясь к стенам домов, осторожными перебежками отправились догонять ушедших товарищей. Уличные бои в Грозном продолжались, то и дело вспарывали тяжелый воздух автоматные очереди. Наконец, догнали своих, и ворвались в здание института.

Семен открыл глаза от легкого прикосновения к щеке. Летучие мыши!

Темнело. Пелена тумана висела над озером, ползла по болотистым берегам. От костра остались тлеющие угли. Поежился: холод проник под куртку. Под ложечкой противно сосало, страшно хотел есть. Семен посмотрел на банку тушенки и нетронутый пакет крупы:

— Лентяй, зачем лишку тащил? Кусок колбасы и хлеба буханка — вся недолга. Одному готовка не в радость.

Мужчина снова открыл рюкзак. Вытащил на этот раз бутылку водки, стакан, налил немного, выпил, занюхал рукавом.

— Дожидай, покормлю и тебя, — обратился к угасающему костру, — эвон, сколь веток наломал! — Показал рукой на сложенные неподалеку горой еловые лапы и пиленые кругляши, заготовленные еще днем. Поднялся, взял охапку и кинул на раскаленные угли. Пламя взметнулось к небу, обдавая жаром. Семен взял котелок и пошел к озеру.

Внезапно почудилось, из воды пристально за ним наблюдают. Семен застыл на месте. Никого! Зачерпнул воды и долго стоял, вглядываясь в озерную гладь.

— Дружище, всюду тебе вурдалаки да нечисть мерещится, — сказал, подражая голосу Парфена.

— Так я ж родом из уральской глухомани. В нашей-то Вишере полно русалок, а в лесах леших, — ответил сам себе, возвращаясь к костру.

Солнце окончательно село. Темнота обступила пылающий костер, протягивая к человеку голодные костлявые руки. Проявились белые камни, образующие круг, пугая нечисть. Зловещие тени держались ближе к лесу, не решаясь нарушать запретную полосу.

Армейским ножом Семен ловко открыл тушенку, им же отрезал ломоть черного хлеба.

— Вот это перехват! А каша подождет другого раза.

Он посветил фонариком на руку:

— Всего то? Детское время.

Снова налил немного водки, выпил, погрузил в тушенку алюминиевую ложку. Зажевал, причмокивая!

— Может, чаю?

— Чаю! — потребовало эхо.

Семен погрозил лесу пальцем:

— Не балуй!

Лес промолчал.

Завыл волк, тоскливо, отчаянно. Семен замер, слушая. В солнечном сплетении рождалась уже знакомая боль, и он знал, что через несколько минут она скрутит внутренности, огнем пройдет вдоль позвоночника. Боль потери, боль одиночества.

Мужчина тихо заскулил, подзывая хищника.

Огромная волчица ступила в полосу огненных бликов. Глаза ее превратились в красные уголья.

— Здравствуй, дорогая! Видишь, явился без друга лепшего. Три года с хвостиком. Ох, ядрить в колено! Болен, небось, Парфенка. Тать его внутренности гложет. Да, ничего, матка обещалась приехать и заговор начитать. Авось, оправится, лешака милый.

Волчица подошла ближе, и по-собачьи играя бровями, уселась в нескольких метрах от него, слушая голос, склоня голову набок. Семен, не сводя глаз со зверя, медленно развязал рюкзак, вытащил кусок подвяленной говядины, завернутый в целлофан, развернул и положил на землю. Сам присел поодаль.

Волчица взяла мясо и унесла в темноту.

Семен знал, что насытившись, она снова придет к костру, поблагодарит глазами и уйдет до следующего сентября.

Боль отпускала.

 Ревун — так называли сентябрь в древней Руси.

Жених

Пять лет переписки, поздравительные открытки, ненавязчивые, совсем ни к чему не обязывающие приглашения. И вдруг Семен решился: навещу боевого друга, тем более, четверть века — юбилей, а не хухры-мухры.

Жизнь на заимке не сахар. А тут еще мать торопит со свадьбой, внуков жаждет:

— Семка, черт гулливый, второй год с Наталкой вожжаешься, стыдно в глаза соседкам глядеть. Компрометируешь девку.

И вдруг, он решился:

— Ладно, ма! В июле дружка боевого проведаю, а осенью поженимся с Наталкой, однако.

Мать вскочила, ахнув, забегала по дому:

— Ай, вот и хорошо, вот и распрекрасно! Готовься сватать по деревенскому обычаю.

— К чему, ма? Какой век на дворе?

— Времена всегда одни. Позабыли обычаи. На сто браков — восемьдесят разводов. А то вместе не венчаны поживут, а потом, глядь, и разбежались. У нее другой хахаль, у него новая пассия.

— Успокойся, мамуля! — Сын обнял мать и поцеловал седую прядку на виске, — если женюсь, то на всю жизнь.

Разговор был в апреле, а посватался Сеня к Наталье в середине мая. Венчание и свадьбу сговорили ровнехонько в самую середку октября, аккурат пятнадцатого. Октябри на Урале суровые, самое время погреться на южном солнышке. Решили поэтому медовый месяц провести в Сочи. Конечно, октябрь и Сочи не жарит, но для уральца — в самый раз!

К товарищу с пустыми руками не поедешь. Чем живет сибиряк и уралец? С осени как бурундук кедровые орехи запасает. Насыпал Семен для товарища целый ящик прошлогодних орешков, сверху полиэтиленовый пакет гречишного меда с дедовой пасеки уложил и посылкой отправил в новгородчину.

Часть гостинцев решил везти в рюкзаке сам. Упаковал большой кусок вяленой медвежатины, изысканное охотничье лакомство, несколько банок хрустящих соленых груздочков, варенье из дикой клубники в изобилии растущей по склонам холмов, ароматное, собравшее ласковое тепло короткого лета, черемуховую муку для пирогов (чай, мамаша сотоварища большая мастерица). И куда без знаменитой сибирской облепихи? Янтарное варенье и бутылочка ценного масла. Что еще?

— Мам! Кажется, упаковался.

— Серу[1]. Серу положил, сынок?

— А, точно, забыл жвачку сибирскую. Сам же топил, голова дырявая. Положу разной: вот — пихта, вот — кедр, вот — сосна.

Понюхал: м-м-м!

— Сыночек, рюкзак неподъемный!

— Ничего, мама, осилю. Помнишь, медведя тащил? Косолапый тяжеле будет.

Вечер перед отъездом Семен, как водится, с Наталкой, сватанной невестой провел.

— Смотри! Коли другую полюбишь, взойду на камень Писаный[2], и в воду брошусь!

— Не полюблю, — Семен притянул девушку к себе, нашел горячие, солоноватые от слез губы.

Наталья отстранилась:

— Дай насмотреться на тебя, Соколик! Нет, плакать не стану, — отвернулась, пряча лицо.

— Ай-яй-яй! Не стану? — Семен повернул девушку к себе, — а это, что за ручьи? Глупыха, не навек прощаемся. Две недели не срок. Вытри слезки.

За стеной, в кухонном куте[3], будущая теща усиленно гремела посудой. Парень прижал девушку к себе, целуя губы, шею, расстегнул пуговки на блузке:

— Натаха, будь моей до свадьбы!

— Нет, нет! Обманешь.

— Зоренька ясная! Обману, мне не жить. Мать проклянет. Любимая!

— Нет, — прошептала девушка, обессилев, — пожалуйста, нет.

— Да, — настаивал молодой человек, — все равно поженимся. Он прислушался: шум стих. — Будущая теща, — подумал, — ишь, затихарилась.

— Наталка, — позвала мать, — слышь, ай нет? Иди, чо скажу.

Девушка вскочила, лихорадочно застегивая блузку:

— Мамка кличет! Уступлю — худо мне будет.

Наталка убежала. Семен переждал, успокаиваясь. На губах остывал поцелуй девушки, молодой человек едва сдерживал желание провести языком там, куда льнули юные уста Натахи. Сердце заныло:

— Еще не уехал, а уже тоскую, Зоренька моя! Любимая! — прошептал Семен.

— Сеня, — девушка вбежала, бросилась в объятия, — не пущу! Прижму к груди и не пущу!

— Идем, — горячо зашептал парень, — идем ко мне на чердак. Мать не узнает. Или боишься?

— Себя боюсь, золото мое! Не устою.

Семен взял Наталку за руку, потянул за собой. Она послушно шла следом.

— Куда это вы направились? — Мать девушки стеною преградила путь.

— Прогуляться, тетка Зарина. Чудный вечер ныне — звезды россыпью.

— Ты, парень, мотри, девку не спорть! Звезды. Потом сам не возьмешь.

— Глупости, двадцать первый век за окном.

— Чай, не дура, знаю. Неча по закоулкам жаться, милуйтесь дома, а я «Мелроуз Плэйс»[4] буду смотреть.

— Ладно, — не выпуская Наталкиной руки, Семен присел на край дивана, усадив девушку рядом. Тетка Зарина плюхнулась с его стороны, подтолкнув локтем:

— Потеснись, молодежь! Вот и ладно.

Втроем уставились в телевизор: будущая теща увлеченно, переживая за любимых героев, а влюбленные, абсолютно не понимая действия, происходящего на экране, поскольку желания и помыслы сосредоточились друг на друге. Пальцы молодого человека гладили ее ладонь, и она понимала, что Семен хочет сказать.

Наконец серия закончилась, и тетка Зарина встала:

— Прощайтесь, голубки. Можете поцеловаться, я отвернусь. Во сколько подкидыш на Красновишерск?

— Мама, ты же знаешь.

— Ладно, дочка. Сватья то будет провожать на вокзал?

— Мама проводит до Красновишерска. А уж до Перми сам.

— Вот дочка и ты со сватьей езжай.

— Спасибо, — глаза девушки увлажнились.

Тетя Зарина отвернулась и молодые поцеловались.

— Ну, я пошел? — Семен на секунду задержался у дверей.

— Две минуты, — будущая теща вышла на кухню.

Семен горячо обнял невесту, шепча клятву верности.

 Смолка, живица.

 Писаный камень расположен на правом берегу реки Вишеры, в шести километрах ниже деревни Акчим. Притоком Вишеры, речкой Писанкой, разделяется на две части. Нижняя часть тянется по берегу Вишеры и называется Белоусовской — отвесная скала до двенадцати метров высотой. Свое название Писаный камень получил от нарисованных красной охрой изображений оленя, медведя, лисицы и других зверей. Изображения находятся высоко над водой. В камне имеются пещеры.

 Кут — в толковом словаре В. Даля одно из значений: стряпная за перегородкой.

 Мелроуз Плэйс — американский сериал (1992—1999).

Огребёшь в этой Вишере

Поезд набирал ход. Прошлое отступало и Семену казалось, что образ любимой блекнет с каждым оборотом колес. Проводник предложил чаю и лишь теперь молодой человек ощутил голод. Мама собрала в дорогу шаньги, подорожники, отварную курицу, малосольные огурцы и хлеб домашней выпечки. Вагон был плацкартным и пассажиры в основной массе, распаковывали термоски, выкладывая снедь на приоконные столики. Три соседних места занял мужчина с женщинами примерно одного возраста.

— Будем знакомы, сосед! Я — Жора, моя жена — Ульяна и сестра Настена. — Упитанный мужчина неопределенного возраста, протянул Семену причудливо татуированную руку. Тот пожал:

— Семен. Куда едете?

— В Питер. Дамы страсть хотят поглядеть северную столицу. А ты, братан?

— В Малую Вишеру через Питер. Сослуживца проведать.

— Где служил?

— Чечня.

— А я Авган прошел. Дамы, подсуетитесь.

— Ладно, чего там.

— Не жмись, браток. Мечи припасы!

Семен выставил бутыль первача и закуску.

— Ого! — одобрил новый знакомец. — Вздрогнули за женщин, потом со свиданьицем.

Выпили.

— Малая Вишера, это же в наших краях. Не понял!

— А еще в новгородских землях!

— Иди ты! Бабоньки, слышали? Новгородская Вишера!

— И чего ж удивительного? — Вмешалась Ульяна, — тебе, Жора, все в диковину, на самом деле хватает одноименных сел, разных первомайских, дубков и прочих.

— Вишера не Дубки. Мистическое совпадение. Чую, не спроста.

— Мели, Емеля, — Ульяна толкнула мужа локтем в бок. — Мистика.

— Ты, благоверная, помолчи. У меня нюх. Попомни, Сеня. Огребешь сполна на свою задницу в этой, как ее, Вишере.

— В Малой, — подсказал Семен. — Наливай еще, брат. Выпьем за туманное будущее. — Он выпил полстакана самогона и подцепил вилкой черемшу, — славно посолена.

— Ульянка старалась.

Жорина супруга зарумянилась и потупила взор:

— Спасибочко на добром слове.

— Туманное будущее, — повторил Семен, — погощу у дружка две недельки, и назад подамся к невесте Наталке. Свадьба назначена. А там семья, работа. Отпрыгался. Такая вот мистика.

— Любишь свою Наталку?

— Очень.

Настена, сестра Жоры, зевала, глядя в окошко. Темнело, мелькали редкие фонари проплывающих деревень.

— Говорят, в Петербурге летом ночей не бывает.

— Бывают, но светлые. Небольшие сумерки. Увидим. Не выспалась?

— Где там? Поднялась ни свет, ни заря.

— Верно из самого Красновишерска?

— Не угадал, служивый, бери ближе — из Соликамска.

— А я до Красновишерска верст тридцать отмахал местным подкидышем, а уж дале автобусом.

— Эк забрался. С заимки чо ль?

— Ну, — Степан подавил зевок.

Настена кивала носом. Жора потянулся:

— Эхе-хе! Уснешь, глядя на вас.

Развернул матрац на верхней полке:

— Идем, Уля, бельишко получим.

Та закопошилась, настороженно глядя на Семена. Тот повернулся лицом к противоположной стене и тоже развернул матрац.

— Сколько надо, Жора?

— Давай триста, не ошибешься.

— Триста? Боже, правый!

— Да не знаю сколько.

— По тридцать рубликов бельишко, — сказал Семен, доставая из старинного, с металлическими пряжками, выцветшего чемодана, спортивный костюм.

Дамы спешно ретировались в туалет. Жора через несколько минут скрылся в том же направлении. Переодевшись, Сеня отправился к проводнику за бельем и на полпути столкнулся с попутчиками, торжественно несшими на вытянутых руках простыни, отдающие за версту влагой.

— Мы уже! — похвастал Жора. — Девчонки спать лягут, а мужики — в бордель, — расхохотался, довольный шуткой.

— Мне только этого не хватает! — Покривился Сеня.

Когда вернулся, компания улеглась: Жора на верхней полке, дамы — на нижних.

Постелил себе, улегся на спину, подложив правую руку под затылок, а левую на грудь. Стук колес убаюкивал, и скоро молодой человек уснул. Снились мать, Наталка почему-то в черной старообрядческой хламиде до пят. Мать шевелила губами, осуждающе качая головой, а Натаха повторяла словно попугай:

— Брошусь с Писаного камня вниз и поминай!

Семен застонал, очнулся. Жора бормотал во сне. В вагоне было душно, горло саднило.

— Огребешь сполна в этой Вишере, — вспомнил слова попутчика.

— Тоже мне, предсказатель хренов.

Включил подсветку над полкой, свесив голову, посмотрел на столик:

— Слава Богу, квас не выпили!

Исхитрился удлинить руку так, что бутылка оказалась горлышком между средним и указательным пальцами. Поднял, припал губами, жадно глотнул: хорошо!

Жора всхрапнул, пробормотал:

— Мать ети! — и повернулся носом к стенке.

— Поезд резко тормознет, и навернется мужик с верхней полки, — подумал Семен, притягивая к себе ясную, как день картину падения Жоры: вот он кубарем катится с полки, головой о столик, удар, хруст шейных позвонков, вопль.

— О-хо–хо! — Простонал сосед, резко повернулся на спину, отмахиваясь свободной рукой, и едва не потеряв равновесия, ухватился за ручку на стене, — Бляха-муха! — выругался, проснулся и тяжко кряхтя, слез вниз, — жарища!

Сеня вернул на стол бутылку с квасом:

— Не спится?

— С непривычки. Курить хочешь?

— Ну, — ответил Семен, осторожно слезая вниз, и подтянул спортивные штаны, — что куришь?

— «Петр Первый», а ты?

— «Оптиму» — дешево и сердито.

Вышли в тамбур. Пассажиры спали.

— В купейных, верно, кондиционеры, а плацкарта….

— Мы пассажиры низшего класса, — кивнул Семен, — да мне и так нормально, чай не барин. Еду и ладно. К товарищу прибуду — наотдыхаюсь!

— Встретит?

— А то. Из Питера сразу в Вишеру.

— И город не покажет? Жди, мол, другого раза.

— Покажет, обещал. Я же на две недели.

Встреча

Он едва узнал товарища в мускулистом плотном мужчине. Парфен сам окликнул:

— Сеня! Здорово, корешок дорогой!

Обнялись.

— До электрички телега времени, посидим где-нибудь, выпьем. Погодь, берем тачку до Московского вокзала. Рюкзачище — в камеру хранения там же.

― Тачку?

― Такси.

― Эт понял, но зачем тратиться?

― Без разговорчиков!

Семен, вздохнув, пожал плечами.

― Куда едем, деревня? ― добродушно окликнул водитель серой «Вольво».

― Московский вокзал.

― Вещи в багажник!

― Понял, не дурак, ― ответил Парфён, толкая товарища к машине.

― А что, заметно? ― Семён захлопнул заднюю дверцу, усаживаясь поудобней.

― В смысле?

― Деревня.

― Хм. На лбу написано.

— Это площадь Восстания, а там знаменитый Невский проспект. Спасибо, шеф. Сдачу себе оставь.

Я забил на работу, сам себе хозяин, несколько деньков проведем в Вишере, а потом — экскурсию по Санкт-Петербургу. Кстати неподалеку чудная кафешка: кормят на убой, выпивка двадцать четыре часа и кальян. Идем, угощаю! Только багаж сдадим.

Время за разговором летит быстро. Друзья не уследили за ним, но Парфен махнул рукой:

— Ерунда, вечерние электрички идут с интервалом в час.

— Значится, на железке работаешь?

— У нас полгорода — железнодорожники. Остальные — стеклодувы и продавцы. Но я теперь строительную артель открыл: крыши, заборы, дома, колодцы. Уже и лицензию получил. Сезонка, но что поделать?

— Негусто. Хотя у нас гораздо хуже. Работы нет. Живем натуральным хозяйством. Покупаем лишь чай да сахар.

— Хорошие люди нужны всюду. А в Питере резиновые границы. Обвыкнешься, может, в мегаполис подашься. Мужчина с руками тыщ пятьдесят весит. А то больше. Десятка на съем комнаты. Во, хватит! — Провел большим пальцем по горлу, — еще мамке поможешь!

— Невеста ждет, — вздохнул Семен, — отлетался, я, брат.

— Невеста?

— Женюсь в октябре. Приезжай!

— Приеду.

— У самого девушка имеется? — Семен подмигнул.

— Есть и нет, — Парфен усмехнулся, — странная она.

— Любишь?

— Не знаю. Вижу — злюсь, не вижу — грущу! Сирота, думает много, бродит одна, девок сторонится. Мамаша в ней души не чает. И то, с младенчества дружила с покойницей Весной, ее родительницей.

— Красивая?

— Увидишь. Зачем обо мне? о своей жене будущей поведай.

— Наталка моя, красавица писаная, зеленоглазка. А волос — чернее ночи. Коса — ниже пояса, что рука, такая толстая. И, самое удивительное — любит!

— А чем ты плох? — Парфен оценивающе взглянул на товарища, — мужчинский мужчина. А квадратики на животе мечта. У меня таких нет.

— Квадратики? Чушь! — Семен весело захохотал. Парфен присоединился.

Рассчитались за обед, и вышли, вдыхая запах автомобильных газов.

— Слышал о вони городов, но тут…, — закашлялся.

— В столице еще хуже. Идем за вещами.

В электричке народу совсем немного.

— Набегут, — уверенно сказал Парфен, — только после Любани останется мало. Летний сезон, дачи. Сиди, за пивом слетаю. А рюкзак закинем на полку, чтобы не пинали мазурики всякие.

Сеня разглядывал входящих.

— На заимке народу меньше, чем в одном вагоне.

Через пять минут прибежал товарищ с пивом.

— Ехать около трех часов, с пивом ― меньше. А это — сушеные кальмары. Супер, едрён батон!

— У нас до ближайшего магазина автобусом сорок минут, и ходит через день. За пивом не наездишься, если мотоциклет на приколе. Но мамкин самогон оценишь. Слеза!

— Пивани, Сеня, «Бочкарева»!

Семен согласился, пиво хорошее.

— Посылочку получил?

— Нет. Посылки недели три идут. Если что скоропортящееся….

— Ничего. Курить можно?

— Идем в тамбур.

Малая Вишера оказалась небольшим городом. Парфен жил неподалеку от вокзала в старой половине, в районе частных домов. Лохматый пес лаем и вилянием хвоста приветствовал хозяина.

— Бостон, — сказал Парфен, — это мой товарищ, люби его, — потрепал собаку, и махнул рукой, — идем в дом, Сеня.

Полная женщина радушно обняла Семена:

— Уж столько сынок рассказывал о вас. Евангелика Нифонтовна, но зовите просто тетя Женя.

— Да и меня без церемоний на ты.

— Хорошо, сына. Фёна, помоги дорогому гостю вещи разобрать, покажи, где ночевать будет.

— В моей комнате. Идем, дружище, переоденься с дороги. Рюкзак (там продукты?) на кухню. Фу, жарища! Шорты с майкой в самый раз. Видел, как ходят городские? Почему я не могу? Вечно парюсь в городе, одеваю костюм. По одежке сразу видна деревенщина.

— А у нас шорты только детишки носят. — Семен вытащил из чемодана спортивный костюм.

— Хочешь, свои отдам? У меня этих шорт….

— Не надо. Стесняюсь голоногим на людях.

Тетя Женя выставила закуски и пирог с мясом.

— Усаживайтесь, ребятки. Сынок, налей шампанского со знакомством.

Парфен наполнил бокалы:

— Ура!

Семен пригубил.

— До дна, до дна, Сеня.

— У меня в рюкзаке гостинцы.

— Успеешь. Долго ты ко мне ехал, дружок разлюбезный. Но теперь мы не расстанемся на многие годы. Следующим летом жди меня. А до того — на свадебку гряну.

— Точно соберешься?

— Обещаю.

— Смотри, а то ведь, обижусь.

Парфен взялся за бутылку шампанского.

— Матери наливай, — подмигнул Семен, — а мы выпьем уральского плакучего кедровничка.

Удалился в кухню, через минуту вышел, торжественно неся в руке литровую бутылку:

— Слеза! Мамка гнала. Утром голова свежа, тело бодро и дух приподнят. Рюмашки неси, паря.

— Держи стопарики!

Выпили. Парфен крякнул:

— Эк, хороша! И ни грамма сивухой не отдает.

— Я же говорил.

— Завтра баньку стопим. Напаримся. А и вода в речке теплая. До сна купнёмся. Верхнюю пыль смоешь.

— Говорила сынку: баньку к приезду дорогого гостя сладить. Так нет. Упрямец, Парфёнка мой.

— Ничего, тетя Женя. После вагонной жарыни в проточную водицу — красота! Тело прохладится, душа возликует. — Подмигнул Семен.

— Что ж, как знаете, молодежь. Справитесь, а я к Гавриловне наведаюсь, огурчиков снесу. Тяжело ей с огородом управляться: годы! Дай Бог, картоху выкопать.

— Ладно, обещал, помогу твоей Гавриловне, — кивнул Парфен. — Да мы не засидимся. Что здоровым парням животы набивать? Закругляйся, Сеня. Чаю хочешь?

— Чайку с удовольствием! Обожаю сей напиток. Бывало, с мамкой вечерком сидим из блюдца сёрбаем и в телек пялимся. Конечно, зимой больше. А летом дел невпроворот: скотина, огород, рыбалка. Осень — охотняя пора: сею для медведя, кабана овес в дальнем наделе. Попробуешь вяленой медвежатины. Вкус необыкновенный!

— Я медведя кушал! Парни в Большой Вишере, дружки-приятели, охотничий бизнес имеют. В самой глуши (вездеходом сутки трястись по болотинам) поставили рубленый дом, огромную баню. Возят олигархов стрелять лося, кабана и того же медведя. Фото памятные. Те платят немерено, конечно, по заказу девчонок из Новгорода берут.

— Охота не терпит мирских сует. Но теперь и на Урале орудуют браконьеры целыми бандами. Где крутятся большие деньги — что такое жизнь пары-тройки егерей?

— А говоришь, не терпит. Бьют зверя почем зря. Читал, у вас тигров осталось около пятисот, а леопардов и того меньше, пятьдесят.

— Это не у нас. Амур, знаешь где? От нас пылить еще тысяч пять километров. На Урале, брат, тигры не живут. А вот Снежного человека однажды сам видел.

— У нас тоже андошка водится. Однажды похитил Снежный человек бабу из деревни Селищи, что в нашем маловишерском районе, странная была и люди не любили. Авдотья не могла жить с сельчанами, однажды собрала узелок и в лес. Ночевала в барсучьих норах, в шалашах из мохнатых еловых лап. Видели поначалу, а вскоре и след простыл. А как-то попала на глаза охотнику, с шерстяным дитем, говорят, лицом в мать. Так местные и назвали лесного человека авдошкой или андошкой. Такая вот притча.

А еще был случай. Там же, в Селищах. Сосватал девушку Настю парень Василий. Поделки из дерева мастерил, и в Новгород возил продавать. Однажды пошли девчата в лес по ягоды. Разбрелись кто куда, потом домой идти, а подружки нет. Решили, что раньше их вернулась. Но в деревню Настя не пришла. Жители искали неделю впустую, а Василий вернулся из города и нашел свою невесту, ягоды собирала. Отказалась идти с ним.

— Не могу, — говорит, — теперь лесному жителю предназначена.

Выследил Василий обоих и с горя порубил топором и Настю, и мужа дикого. Покаялся будущему тестю. Отец нашел трупы, схоронил на опушке леса возле тропы и камень положил с надписью.

— Известно, где могила?

— Да. За кладбищем, как идти на село Горнецкое. Только уже позднее перезахоронил туда Настины останки некий чудаковатый профессор. А куда делись кости авдошки неизвестно.

— Ясное дело. Ученый забрал, чтобы секретно обследовать, — сказал Семен. — Потому и суетился насчет перезахоронения.

— Все говорят. Профессор объездил Алтай, Урал в поисках снежного человека.

— Я видел снежного человека, — повторил Семен, — урод, каких поискать. Выше нас дикие места. Где и живут йети.

Парфён засмеялся.

— Только мне не до смеху было. Чуть штаны не обмочил. — Семен нахмурился, — идем купаться или будем разговоры говорить?

— Жди, мотоцикл заведу. Пёхом далековато.

— Жаль, думал прогуляемся. Я с тобой.

— Идём.

Парфён вывел из невзрачного сарая мотоцикл «Урал», любовно похлопал по баку:

— В наследство достался от батьки. Машина — зверь! Сносу нет.

Мотоцикл завелся с оборота. Товарищи рванули с места. Через пять-семь минут Парфён остановился возле озера:

— Верхний разлив, — махнул в сторону водоема. — Бывшая плотина. Видел ручей?

— Ну.

— Речка Малая Вишера. Есть и нижний разлив, около станции. Лягушатник, дно илистое. А здесь полгорода купается. Теперь половина жителей дрыхнут, а другие гуляют. Светло, как днем.

— Почти двенадцать. — Семен скинул треники, футболку и остался в плавках.

Парфен поставил мотоцикл на опору и последовал примеру друга. Оба с разбегу нырнули в теплые воды.

— В нашей уральской Вишере долго не поплаваешь, вода ледяная! Айда на тот берег! Кто первый?

Пустились наперегонки. Семен обошел друга на целый локоть, случайно посмотрел назад, и затормозил.