В. В. Варава

Ожидание

Апофатические этюды

Философские эссе

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 1

ББК 87

В18

Изображение на обложке thelefty / Shutterstock.com

Автор:

Варава В. В., доктор философских наук, профессор, профессор Финансового университета при Правительстве Российской Федерации.

В книге представлены три текста, объединенных общим замыслом, но выполненных в разных философских жанрах. «Ожидание. Апофатические этюды» – сборник философских эссе о непостижимости человеческого бытия, его таинственного характера, который более всего выражается в концепте ожидания. «Философские атомы. Суждения и комментарии» – сборник афоризмов, где в роли первоначал мира и философии выступают атомы – событийные корпускулы смысла/бессмысленности, невероятное соположение которых образует многогранный узор нашего бытия. Credo Philosophiae – трактат, в котором показано, как взаимоотношения этики и метафизики образуют специфическое пространство философии.

УДК 1

ББК 87

© Варава В. В., 2021

© ООО «Проспект», 2021

ОЖИДАНИЕ
Апофатические этюды

От автора

Первоначала же недоказуемы.
Аристотель

Мы существуем, и пока мы существуем,
мы всегда ожидаем чего-­то.
Хайдеггер

Живущие в мире являются заложниками неведомого. Но это не область мистики, эзотерики, фантастики или науки. Это область философии. Несмотря на то, как мыслить мир, как объяснять процессы, происходящие в нем, в каких терминах полагать его «происхождение», мир уже есть, и этого достаточно для философской работы. У «истоков» мироздания, включающего его «начала» и «концы», а также «сущность», находится нечто непостижимое. И приблизиться к нему нет никакой возможности; чем дальше вглубь, тем безответность сильнее. И это не плод «туманной метафизики», а что ни есть самое реалистическое и достоверное.

В этом смысле, если быть предельно честными, интеллектуально честными, нужно признать, что все человеческие теории о мироздании не более чем «слишком человеческие» представления, часто не имеющие просто-­напросто никакой цены. И, возможно, для человеческого существования является гораздо более важным не вопрос «Что мы можем познать?», а вопрос «Почему мы так и не можем ничего познать?». Все ссылки на постепенное раскрытие истины, на «несовершенство» разума, на поступательный прогресс науки, общества и культуры совершенно не убедительны и не утешительны. Итог один: исток мироздания, а значит, и его смысл остаются совершенно неприступными, и человек продолжает блуждать в лабиринте своих самых невероятных представлений, которые, как правило, выдаются за истину.

У одних это порождает отчаяние, у других — удивление, у третьих — нетерпеливую попытку все узнать, объяснить и на этом основании организовать правильный и разумный миропорядок. Но всегда остается фундаментальное неведение и относительно истока, и относительно сущности, и относительно исхода. Мы всегда погружены в бездну апофатического молчания Бытия, и мы не только смотрим на мир гадательно, мы вообще не уверены в том, смотрим ли, умеем ли вообще смотреть. Хотим ли мы смотреть и видеть в конечном счете.

Философия стоит на страже Бытия и охраняет его тайну несуетливой мудростью изумлений. Врата познания — врата молчания, и философия это знает точно. Остается ждать и вопрошать.

***

Собранные здесь тексты являются опытом «апофатического рассмотрения» того, что есть. Они объединены одной главной темой — темой непостижимости человеческого существования.

ОЖИДАНИЕ

И нынче чего ожидать мне, Господи?
Надежда моя на Тебя.
Пс. 38:8

Мы смерти ждем как сказочного волка…
О. Мандельштам

Что чувствует приговоренный к смерти за минуту до приведения приговора в действие? Что чувствует влюбленный после первого свидания? О чем думает ученый, ставя вожделенный эксперимент? Что ощущает пациент, подозревающий у себя недуг, томясь у кабинета врача? Чем преисполнена душа ребенка, с замиранием сердца следящего за недосягаемо-­манящим полетом бумажного змея? Что делают пассажиры на остановках? Что творится в душе художника, когда он охвачен новым вдохновением и стремится его скорее воплотить? Что происходит с беременной женщиной?

Что вообще чувствуют, переживают, ощущают люди, когда они что-­то делают или не обязательно делают, а просто пребывают в бездействии? При всем бесконечном многообразии их состояний, общим является то, что они всегда чего-­то ждут.

Можно надеяться или не надеяться, верить или не верить, знать или не знать, любить или ненавидеть, радоваться или печалиться, страдать или наслаждаться, бояться или не бояться, восторгаться или впадать в уныние — во всех этих состояниях неизменным остается ожидание чего-­то. Поскольку ни одно человеческое состояние не является статичным, то есть абсолютным, конечным и завершенным, то оно всегда имеет вектор направленности — к окончанию ли, к продолжению ли, не важно; важно то, что оно стремится к какому-­то разрешению, наличное бытие которого является как бы некоторым предварением этого. Всего лишь предварением, поскольку разрешения еще нет. Того разрешения, которое смогло бы действительно разрешить хоть что-­то. Нерешенность и неразрешенность — вот стихия нашего пребывания. И поэтому ожидание — это внутреннее стремление к чему-­то еще, к тому, чего нет в данном месте и в данное время.

Ожидание, таким образом, при самом первом приближении, при рассмотрении самых незатейливых и тривиальных житейских ситуаций и «психологических» состояний, оказывается наиболее существенным свой­ством живого бытия, то есть бытия, способного мыслить, чувствовать, переживать и давать себе в этом минимальный отчет. Этот отчет указывает на то, что ждем мы чего-­то не только потому, что хотим достичь осуществления ожидаемого в будущем, сколько стремимся уйти от настоящего, в котором никогда нет той полноты, которая позволила бы удержать это настоящее в свое вечное обладание.

Мы обречены на ожидание, ибо мы всегда чего-­то ждем. Даже когда мы не ждем чего-­то конкретного, или уже ничего не ждем, наше бытие всегда погружено в таинственную колыбель ожидания, которая раскачивается в такт тягостно-­неумолимому утеканию времени.

О чем говорит эта обреченность на ожидание, обреченность по своей внутренней силе равная какому-­то метафизическому приговору?

Прежде всего, о том, что наше существование в наличном состоянии лишено самого существенного и самого главного. Наше существование никогда не достигает цели, ибо цель как самое ценное, бесконечно отдалена от настоящего, от любого настоящего, пока оно настоящее. А поскольку кроме настоящего ничего нет, то «бесконечность» и является единственно возможной дистанцией, определяющей «местоположение» нашей цели. Посредством ожидания мы как бы приближаемся к ней, не достигая ее полной реализации. В результате, никогда ничего существенного не происходит: одна цель сменяет другую, а «жизнь продолжается». Так происходит «до бесконечности» — вереница целей превращается, в конечном счете, в смертельную петлю, в которой умерщвляется наша последняя цель, которую мы не только не достигли, мы ее толком даже и не узнали и поэтому не поставили.

Цели всегда оказываются почему-­то не теми. Невозможно задержаться на том, что вроде бы свершается в результате осуществления какой-­то цели, как нам кажется, порой, самой возвышенной и благородной. И нельзя вполне воспользоваться плодами достигнутого, нельзя сполна удовлетвориться ими, это означало бы остановку, конец, гибель. Вся жизнь — это безостановочная гонка целей, ни одна из которых не имеет существенного (то есть сущностного) преимущества. И поэтому цель — самое нереальное, приводящее, однако, саму реальность в движение. Вот почему наша реальность такая «нереальная», вот почему она подвергается постоянно отрицанию, осмеянию и порицанию, вот почему она требует бесконечной перестройки. Духовное преображение мира никогда не сходит не только с религиозной повестки дня, но с повестки дня маломальских трезвых духовных проявлений культуры, включая науку, искусство, хозяйство. Реальность нереальна, поскольку не реальна цель, дающая жизнь этой реальности. И только ожидание — есть единственная реальная реальность, поскольку это есть реальность жизни настоящего.

Но ожидание только тогда по-­настоящему является ожиданием, когда в нем самом нет достигнутости того, что ожидается. Ожидание — это состояние, лишенное сущностного содержания, это процесс из ниоткуда в никуда, без каких-либо гарантий благого исхода. Содержание здесь совпадает с формой. Но, поскольку форма может быть заполнена каким угодно содержанием, то содержанием ожидания, в конечном счете, оказывается само ожидание.

Поскольку любое ожидание — это ожидание чего-­то, то есть того, чего еще нет, что еще не наступило, то в определенном смысле наличное состояние ожидания — это состояние пустоты в ожидании некоей полноты. Но, увы, никогда не наступает полного наступления ожидаемого, так как оно бесконечно ускользает, порождая новые цели, сводя на нет все предшествующие. И только лишь отсутствие должного мужества не позволяет нам чистосердечно в этом признаться. Правильнее поэтому было бы сказать, что наличное состояние есть состояние пустоты в ожидании пустоты.

Но мы можем ждать только истину. Только истина и может быть истинными предметом наших ожиданий. Оказываемся ли мы обманутыми и в этом? Ведь множество мелких ожиданий бесконечной сетью пронизывают нашу жизнь, и мы только и делаем, что ждем, ждем того или иного, постоянно ждем. Существование и есть ожидание, только ожидание, сплошное ожидание. Это самый радикальный модус бытия; вектор нашего существования всегда в движении, он всегда направлен вперед, он всегда оторван от настоящего. Нашему смыслу не к чему прикрепиться, всегда пространство высшего смысла остается незаполненным.

Итак, в свете ожидания наличное есть смысловой вакуум: как только какая-либо цель достигается, она превращается в ничто, порождая множество других. Ни одна из целей не достигает своей Цели. И в проекции на жизнь в целом видно, что и существование как таковое никогда не достигает своей цели, и мы остаемся ждать — ждать в томлении, в тревоге, в надежде, в равнодушии, в скуке, в ужасе, в отчаянии, но всегда только ждать. Другие состояния (страх, любовь, например) могут быть, а могут и не быть. Но ожидание есть всегда, все погружено в абсолютную стихию ожидания. И только горечь экклезиастовского стона — «суета сует» — запредельным холодом обжигает наши всегда мертвеющие души.

Мы настороженно всматриваемся в существующее, стремясь разглядеть за смехотворной обыденностью данного и одновременно за его потрясающей необычностью нечто важное для себя. Что же мы разглядываем, выглядываем, высматриваем в существующем, чего мы ждем всегда, в конце концов? Знаем ли мы, что делаем? Ведаем ли мы, что творим?

Мы сами не знаем, чего нам ждать, но мы его ждем, по неведению, облекая ожидаемое в форму «лучшего». На самом деле, что лучшее для нас, мы не знаем точно, но мы точно знаем, что этого лучшего в нашем наличном пространственно-­временном окружении определенно нет, и мы его ожидаем. Мы можем его искать или не искать — это не важно; важно то, что мы все равно ждем; мы томимся или скучаем, мы радуемся, но мы постоянно в пути, мы в постоянном приближении к тому неведомому, несказуемому, к тому нечто, что невероятным для нам самих образом держит нас в жизни, обнадеживая нас, обдавая нас вновь и вновь новой волной блаженства и счастья. И поскольку мы его не имеем, то мы его ждем, не зная, откуда придет благая весть. Или мы ждем наступления неведомой истины, или мы погибли!

***

Само ожидание обнаруживает некоторые существенные свой­ства происходящего. Так, в ожидании открывается ужас наличного существования, проявляющийся в абсурде текущего момента. И это есть сам ужас времени, ужас становления, вглядевшись в который пристальнее, можно без раздумий «вернуть билет». Вот эта кошмарная механика существования во времени, обнаруживающая голый скелет становления, просто не переносима. Увидеть неподвижную подвижность становления к неопределенному рубежу, увидеть чудовищную определенность вещей и их не менее чудовищную изменяемость — значит погибнуть. Эта бездна, в которую нельзя долго вглядываться без риска уничтожения. Эта бездна здесь, под рукой, она в самой сути вещей, в само обычном, привычном и знакомом. Стоит только на миг зафиксировать ожидания — и тогда наша песня спета. Увы, реальность не оставляет нам ни малейшего шанса на обретение твердой почвы под ногами.

Ожидание, таким образом, — наиболее действенный указатель на то, что наличное существование не имеет той фундаментальной цели и того коренного смысла, которые бы придали этому существованию автономную и суверенную ценность, которой можно было бы все оправдать и объяснить и, в конце концов, успокоиться и сделаться, наконец, счастливыми. Не того ли всегда желает наша природа? Не того ли всегда алчет наша душа?

Ожидание раскрывает нам нерадостную истину о вечной нехватке бытия, духовного бытия, того, чем можно было бы жить, чувствуя уверенность и спокойствие, спокойствие за то, что, проживая, мы действительно осуществляем некую истину, а не просто доживаем свой век в страхе, суете и заботе. В том, что есть всегда нет того, что может придать этому «есть» характер целостности и завершенности. Той завершенности, которая навсегда успокоила бы вопрошающие умы относительно главной истины, отсутствие которой делает наличное несущественным, а все наше бытие приблизительным и недостоверным. То, что есть — ущербно в каком-­то фатальном смысле. Эта не та ущербность, которую можно исправить рациональными действиями. Это ущербность, по существу, которой можно только ужаснуться, прозрев в очевидное.

Отсутствие самого главного в наличном не уничтожает существование физически, но делает его безнадежным с точки зрения человеческих целей и поэтому обреченным на ожидание.

***

Итак, ожидание всегда свидетельствует о том, что в настоящем не происходит подлинной реализации существования. Характер становления таков, что оно не позволяет вместить полноту осуществившейся цели, не отменяя при этом, возможности осознания этого. Тем самым, оставляя человека в извечном горьком разочаровании. Невозможность достижения чего-­то истинного обрекает человека на томительное, нудное, скучное, но все же интригующее и сладостное ожидание.

Ожидание, в конце концов, это горько-­ироничный намек на то, что вся жизнь есть одно огромное сплошное ожидание. Это значит, что в самой жизни ничто никогда не может быть достигнуто окончательно. Сама сущность процесса становления такова, что она бесконечно сопротивляется всякому осуществлению. Полное осуществление означало бы подрыв становления, которое и держится только тем, что нечто всегда не осуществимо в полной мере, и есть нечто вообще неосуществимое. Поэтому всецелое осуществление есть гибель всего.

Становление не дает реализоваться в полной мере ни одной человеческой мечте, ни одному «проекту». Становление постоянно вводит человека в заблуждение относительно целей существования, скрывая от него одну единственно истинную (и поэтому единственную) цель. Становление предлагает человеку бесконечный набор возможностей, наделяя их иллюзорной ценностью. Но только абсолютная цель может стать истинным предметом вожделения. И при этом не дается возможности ее полной реализации: на месте достигнутой сразу же возникает другая, так как ожидаемое никогда не совпадает с достигнутым, что ставит под сомнение ценность предшествующей цели, подрывая, тем самым, ее абсолютность. В этом смысле уничтожить ожидание означало бы отменить становление, тем самым изменить существующий порядок вещей.

Философия часто и выступает как раз против существующего порядка вещей, действуя вопреки, а то и наперекор биологической целесообразности природы и природной закономерности психики. Поэтому неудивительно, что некоторые философы как раз и стремились к отмене становления посредством достижения некого абсолютного состояния во времени. Психические процессы в человеке, которые определяют логику его обыденного, на бесконечность неистинного, неподлинного существования, могут если и не пойти вспять, то, по крайней мере, быть оставлены в результате действия божественного логоса или философского эроса.

Как и многие древние мыслители Боэций, например, говорит о том, что «блаженство есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего». Так, конечно, думал и Платон, а вместе с ним и все те, кто составляют «линию Платона» — величайшую, преимущественно, рациональную традицию в европейской философии. Но, можно сказать, что они лишь грезят об этом; блаженство здесь — это некая антропологическая утопия, более того, эротическая мечта философии о совершенном, ни в чем не нуждающемся состоянии самодостаточности, которое по определению смертный не может достичь никогда. Для смертного наивысшим состоянием, за которым не остается никаких желаний, может считаться только смерть. Однако является ли смерть блаженством, и соответственно, главной целью стремления смертных? Ответы на эти вопросы не столь однозначны. Поэтому было бы точнее говорить о стремлении к блаженству, или еще более точно, об ожидании блаженства, той, по словам самого же Боэция «неявной жажды блага», которую ошибочно связывают с конкретными предметами вожделения людей (слава, богатство, почет, здоровье и т. д.).

***

Что можно противопоставить Платону и Боэцию? Философия отрицания целей, философия стремления жить только настоящим, жить текущим мигом, удовлетворяться только наличным, тоже есть грубый обман. Ибо мнимо реализованная цель, как бы осуществленная в настоящем, в действительности никогда не приносит того удовлетворения, на который рассчитывал ожидающий, что и составляло интригу его ожидания и приносило смысл текущему моменту. При наступлении этого состояния (как бы мнимой осуществленности) приходит скука — негативное переживание текущего момента, отрицающее ценность ожидаемого.

Поэтому так много скуки, ведь скука — это тоже ожидание, только с обратным знаком, вернее с морально негативным значением. Скука — это ожидание отчаявшегося, ожидание разочаровавшегося. Причем такое разочарование, которое не разрешается в какое-­то разрушающе-­благородное действо, а растекается в вялотекущую апатию и пассивность. За минутным восторгом от достижения чего-­то сразу же приходит разочарование. Оргазм цели оказывается столь слабым и бледным, что жестоко обнажает всю смехотворную суету предшествующих вожделений.

Такова плата за ожидание. Скука — наиболее верное средство, позволяющее усомниться не только в ценности всех целей и возможностях их достижения, но главное — в бесцельности всех целей. Скука сводит на нет моментально возникшую бесконечную ценность какой-либо цели тем, что за ней последнее слово. Если стало скучно, то ценность цели, еще недавно вдохновлявшая, возбуждавшая и призывавшая насладиться текущим мигом, оказывается минимальной.

И поэтому ожидание — единственный выход для существа, обреченного на существование с заведомо отсутствующим смыслом этого существования. В конечном счете, ожидание есть преодоление скуки, хотя скука и венчает всякое ожидание.

Отсутствующий смысл, однако, всегда присутствует в сознании, то ли в качестве робкой надежды, то ли безнадежной мечты. Полное устранение смысла из наличного горизонта сознания невозможно, и хотя бы в качестве недостижимой достижимости смысл должен присутствовать, поскольку уничтожение смысла есть уничтожение самого бытия. Вот почему ожидание также и ускользающая возможность обретения.

Ожидание еще и тем обосновано в качестве главного жизненного состояния, что человек всегда ждет чего-­то неопределенного, надеясь на лучшее. Но что есть лучшее, он не знает. Более того, он не знает, что ему знать и хотеть. Сократ поэтому и отождествляет лучшее с полезным, избегая, впрочем, всякой конкретики на этот счет, приходя в результате к постулированию совершенно неопределенного и в принципе неопределяемого блага. Не менее искушенный Лев Карсавин говорит, что тварь не знает, чего хочет, что оборачивается в итоге блужданием по эгоистическим углам непреображенной самости. Вектор ожидания оказывается распятым на кресте наших самых мелких и низких вожделений. Это печально.

***

Отсутствие позитивного и достоверно-­однозначного содержания ожидаемого делает сам процесс ожидания необратимым, неотменимым, фундирующим и определяющим все существование целиком. Раскрывая пустоту абсолютно всех жизненных планов, ожидание, однако имеет несомненное благое воздействие на жизнь, ибо жизнь, осознанная как ожидание, теряет, по крайней мере, ряд дурных перспектив. Если мы не знаем, чего ждать в ситуации невозможности не ждать, тогда у нас отпадают хотя бы некоторые явно нелепые притязания на существование, которые делают человеческую жизнь пустой и смешной. Жизнь как ожидание — это жизнь как не-­утопия, которая лишь в этом случае приобретает характер подлинности — трагического реализма существования. Это тяжело, но избавляет, по крайней мере, от слишком частого общения с психологами и священниками.

Жизнь как ожидание дает возможность пересмотреть некоторые вульгарные клише обыденного сознания относительно того, что оно называет «нормальной» жизнью и «достойным» существованием. Так, в свете ожидания жизнь — неестественна, необязательна, невозможна, необъяснима, непонятна, таинственна, чудесна, и самое главное, что это всегда — несбывшаяся жизнь. Ожидание не дает жизни сбыться ни в чем; беспощадно разрушая все посюсторонние перспективы, оно отбрасывает главную цель в недосягаемую тьму потустороннего. И как младенец с божественным восторгом стремится поймать кошку, которая моментально отскакивает от него, оставляя в его ручке в лучшем случае клок шерсти, так и человек всегда стремится поймать и присвоить сияющее благо будущего, хватая при этом только пустоту.

Жизнь как ожидание разрушает самую главную иллюзию существования — уверенность в достоверности существующего с вытекающей отсюда однозначно-­определенной линией жизни, линией «правильного» поведения. Ибо в действительности мотив человеческого существования и мотивы поведения скрыты в глубокой неопределенности, который есть ужас негарантированного существования. Ожидание, таким образом, обнажает самый больной экзистенциальный нерв человека, острота боли которого лишь на время ослабевает в наркотической спячке повседневности.

***

Ожидание в смысле экзистенциальной феноменологии наличного состояния раскрывает, таким образом, чистую сущность времени, его «ужасный» характер. Здесь ужас протекания времени равен ужасу самого существования. Вне феноменологии ожидания есть просто «ужас», есть «просто «существование», есть «ужасное существование». Но ужас существования, не какого-­то там «ужасного», но самого что ни на есть чистого существования, вот такой чистый ужас существования, выявляющий реальный абсурд протекания времени, раскрывается только лишь в ожидании, пережитом в феноменологической проекции существования. Феноменология здесь не философская техника письма, но духовно очищенный, то есть честный взор, прошедший через катастрофу личного уничижения сущим.

Существование достигает пределов ужаса тогда, когда ужас достигает пределов существования. Это и есть ужас существования; на предельных высотах ожидания ужас и существование сливаются: существование не только ужасно, оно и есть ужас, который есть ужас существования. Нельзя просто сказать, что существование ужасно; тем самым мы умоляем абсолютность бытия ужаса; и нельзя сказать, что только ужас существует; в этом случае опять мы умоляем нечто существенное. Только ужас существования есть верное высказывание, показывающее, что существование не только контекст, где ужас может разместиться, но сама субстанция ужаса.

Существование и есть сам ужас; ужас не существует вне существования, а существование — вне ужаса. Они соединены глубокой связью, чья глубина равна трагедии самого бытия. Не будь трагедии бытия, будь бытие просто трагичным, не было бы никакого ужаса существования; существование было бы существованием, обычным, нормальным, естественным, а ужас был бы только ужасом, то есть негативным состоянием, иногда появляющимся в нормальном существовании и на время сбивающим его с его колеи. Но в том то и дело, что трагедия бытия тождественна ужасу существования; они представляют собой какую-­то жуткую «метафизическую гомогенность», создавая, тем самым, весь ужас и трагизм в бытии и существовании.

***

Невыносимость существования, в котором всегда ужас и абсурд времени, помогает нам пережить ожидание. Вырывая нас из наличного, погружая наше сознание в благое неведомое, в неведомую благодать грядущего — целительницу наличного ужаса — ожидание, тем самым, реально помогает пережить драматизм времени. Ожидание в этом смысле выступает как экзистенциальный наркотик, позволяющий на время забыть об ужасе становления и предаться сладким грезам, которые нам шлет неведомое будущее.

Люди не любят ждать и торопят события, но ничего так сильно не любят люди, как только ждать, поскольку, ожидая, мы отдаляем событие.

Вынести наличное нельзя даже не потому, что оно существует посредством хищнического образа (одно за счет другого); наличное существует — и это мертвящее томление бытия, это мука бытия; в равнодушном факте ее холодной однозначности погибает всякое живое стремление. Не подвластность временного течения бытия невыносима для человека. Не для человека существующее, но человеку существовать. И он, вопреки всему, существует, и его существование — это существование посредством ожидания. И поэтому, никогда нельзя вполне избавиться от ожидания, от его нудительной фактичности, от его томительно-­принуждающей и спасительной силы.

***

Итак, именно ожидание подогревает наш фундаментальный интерес к достижению той или иной цели, и не просто интерес, но сущностную необходимость, вне которой существование теряет вкус и смысл, просто теряет само себя. Но именно ожидание и уничтожает наличные цели, выявляя их эфемерность. В этом роковая двой­ственность ожидания. В свете ожидания всегда остается невыясненной глобальная цель существования человека и человечества. Это может ввергнуть в отчаяние, но может и расширить горизонт наличных ценностей, дав простор любым возможностям.

Человек периодически заполняет витальные пустоты своей природы посредством различной деятельности и естественным образом отвращается от того, что может подорвать смысл этой деятельности. Вникнуть в сущность ожидания — значит разрушить половину иллюзий. И поэтому человек не любит ждать и всегда стремится избегнуть ожиданий.

***

Формы избавления от ожидания различны. Начиная от самых примитивных, таких как «коротать время», «убивать время», развлекаться, погружать себя в активную творческую, интеллектуальную, художественную, общественно-­политическую деятельность до форм аскетически возвышенных, одной из которой является отречение.

Отречение действительно на первый взгляд имеет преимущество перед всеми остальными формами преодоления тщетности, поскольку включает в себя механизм раскрытия бессмысленности всех дел человека. Однако, отречение по сути является формой пассивного ожидания, вектор которого направлен внутрь, на контроль своих состояний. И отрешившийся от мира (от времени как от «иллюзии», например, или «зла»), не может все же отрешиться от самого себя, от своего самосознания. Отрешившийся от мира ожидает от себя духовных откровений; он существует, значит, он ожидает. Избавляясь от иллюзорных целей, тщетных надежд и мечтаний, которыми наполнена жизнь обычного человека, свершаемая в ожидании этих вещей, отрешившийся подпадает под закон ожидания и поэтому никогда нельзя сказать точно, насколько неиллюзорны «бесцельные цели» отрешившегося.

***

В страшных словах Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать … время разбрасывать камни, и время собирать камни» содержится суть горестной истины человеческого существования, существования, которое было бы уместнее назвать проклятием. Всему свое время, что ж здесь ужасного, о каком проклятии идет речь? Ужас в том, что это время никогда не наступает. Точнее, не наступает «во время», поскольку человеку не известно это время; это «время» — тайна Бога. Только задним числом мы понимаем, что произошло что-­то; до этого мы лишь ждем, пытаясь судорожно разгадать в текущих событиях их скрытый смысл: пришло ли для чего-­то время или не пришло?

Страшнее всего незнание «времени умирать». Это конечно блаженное незнание, поскольку избавляет от ужаса определенности, от ужаса точного приговора, который превратил бы жизнь в каторгу ожидания смертной казни, которая обязательно наступит утром. Но это незнание все же не освобождает от самой страшной участи «времени умирать», которая является лишь оттянутым приговором и отложенной смертной казнью. И в этой ситуации незнание смертного часа даже страшнее трагической определенности знания, который испытывает, например, смертельно больной человек. Мы знаем, что неведомый час, последний час нашей жизни блуждает где-­то в таинственных и темных лабиринтах жизни; возможно, он уже здесь, возможно он наступит завтра или через многие годы. Мы не знаем «где» и «когда», но мы точно знаем, что непременно придет «время умирать». И это знание отравляет все наличное существование, которое есть проклятье ожидания этого страшного неведомого времени — времени умирать.

Не зная точного «времени», мы не можем принять точного решения, полагаясь на то, что время само расставит все по своим местам. Доверие ко времени, которое выше человека, суть мудрость жизни. Все так и свершается, таков ход времени равный ходу жизни; но в этом нет самого человека как действующего и ответственного существа; он только ждет, замерев от ужаса грядущей неизвестности, лихорадочно стремясь примирить сущее с должным, то есть признать даже в самых страшных событиях действие таинственного «времени». Или ждет, умаливая судьбу отвести от него горестную участь. И все это драматическое течения бытия получает в итоге печальную оценку в других словах Екклесиаста: «Суета сует и томление духа».

***

Незнание своей судьбы, своих дней, своего часа, смысла трудов и наследства — участь человека. Все может оказаться суетой, и, как правило, суетой оказывается. Осознание неведения рождает беспечность, но чаще пронизывает до основ холодом чистого существования: только страшное течение времени, да голая череда дней. Об этом Давид в Псалмах: «Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой. Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий. Подлинно, человек ходит подобно призраку; напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то» (Пс. 38, 5–70).

***

Итак, библейская мудрость говорит: не спешите, всему свое время, не опережайте события, будьте терпеливыми, иными словами — ждите, пока не наступит черед. И он вроде бы наступает; мы всегда ретроспективно квалифицируем то или иное событие в привычных категориях «труда» или «отдыха», «скорби» или «радости», «вой­ны или мира». Но, находясь в любом исполнившемся участке жизни, мы не можем сказать, что эта исполненность абсолютна, иначе мы бы получили абсолютное удовлетворение, которое можно было бы прировнять к блаженству божественного недеяния. Никогда ничего подобного не происходит; кратковременное удовлетворение, наступившее как отдых от непомерно тяжкого, нудного и бессмысленного труда, уже содержит в себе призыв к новым «свершениям», к новому делу, которому суждено вновь обернуться пустотой («суетой сует» в библейской терминологии). Но не только чувство неудовлетворенности при достижении ожидаемого делает ожидаемое не абсолютным пределом стремлений, но и странное чувство пустоты, которое обратно пропорционально затраченным усилиям для достижения ожидаемого: чем они интенсивнее, тем огромней и страшней пустота.

Поэтому из любой точки жизни, несмотря ни на что, мы продолжаем ждать чего-­то, чего-­то грядущего, что должно при своем наступлении раз и навсегда исполнить нечто, что утолит нашу жажду абсолютного. Но этого нет, и мы продолжаем томиться в ожидании, продолжаем испытывать гнетущее действо «суеты сует». И библейское обетование приносит скорее не успокоение и утешение, но дает знать, что жизнь есть нечто, не подвластное никакому человеческому присвоению.

***

Если что-­то и происходит, то оно происходит неожиданно. Как не жди, всегда все совершенно неожиданно. Ожидаемая неожиданность — невероятное противоречие. Мы всегда ожидаем «лучшего», но происходит неожиданное. По сути, неожиданность сводит на нет все ожидания, ибо всегда ожидают не того, что наступает. Нет точного соответствия между тем, что ожидается и тем, что наступает в результате ожидания. В ожидании представляются лишь воображаемые картины, которые напрочь смываются инаковостью наступившей неожиданности. Неожиданность как будто насмехается над ожиданием, превращая само ожидание в пытку терпения.

Возможно, процесс ожидания нужен не для того, чтобы подготовить ожидающего к принятию наступающего. Абсолютная новизна наступившего буквально разрушает все, накопленное в ожидании. Неожиданность, поэтому, и является неожиданностью, что ее никак нельзя предугадать, предсказать, предупредить. Это делает процесс ожидания абсурдным, и поэтому, скорее всего, смысл всякого ожидания не в том, чтобы подготовить человека к принятию наступившего, а в том, чтобы заметить изменения, происходящие в процессе самого ожидания. В ожидании человек может меняться, и чем напряженней и тревожней ожидание, тем сильнее возможное изменение. Можно, конечно, «окаменеть от ужаса», ожидая ужасное. Или вздохнуть с облегчением после того, как «пронесло» и сразу же «релаксироваться». Но в ожидании может наступить и перемена человека — религиозная мечта, если вникнуть в тягучую известь непереносимого ужаса текущего момента. Иначе, если принять время, вытерпев все его самые невероятные и страшные послания. Ожидание становится осмысленным, став добродетельным.

***

Итак, может ли ожидание быть добродетелью?

Если ожидание становится терпением, то это добродетель. Не зря Кафка считал, что нетерпение есть главный грех, из-­за которого люди изгнаны из рая, и из-­за которого не могут возвратиться туда. Как ожидание становится терпением?

Казалось бы, истина жизни в том, что вся жизнь есть единое сплошное поступание из неведомого в неведомое, перетекание из неизбежности в необходимость, которое есть ожидание и ничего более. И действительно, субстанциональная основа жизни такова, что человек всегда чего-­то ждет, безотносительно ко времени, месту, положению, возрасту, ситуации. В силу принципиальной недостижимости тождества сущности и существования и полной невоплотимости ни одной цели, ожидание размыкает всякую наличную ситуацию на бесконечную неопределенность, делая само ожидание единственной определенностью.

И поэтому ожидание есть фундаментальный предикат жизни, но это, так сказать, формальный предикат, раскрывающий основополагающую духовную интенцию мыслящего и волящего существа. Можно сказать, что ожидание есть единственная форма экзистенции, чья интенсивность определяется качеством самого ожидания. Надежда — это радостное ожидание; страх — это тревожное ожидание; вера — это утопическое ожидание; любовь — это романтическое ожидание; скука — это безразличное ожидание, тоска — это тягостное ожидание; ужас — это парализованное ожидание; боль — это невыносимое ожидание; наслаждение — это сладостное ожидание; отчаяние — это безнадежное ожидание и т. д. Экзистенция «уплотняется», способствуя максимально истинному бытийному просвету лишь в предельно интенсивных состояниях ожидания. Поэтому есть еще и «вялотекущее» ожидание, экзистенциальное КПД которого практически равно нулю, но это все же ожидание и ни что иное.

Но есть еще и нравственное ожидание. Нравственно ожидать значит переживать свое ожидание. Это и есть терпение. Ожидание — свой­ство сознательной жизни, терпение — свой­ство нравственной. Любое ожидание внутри жизни нужно вытерпеть, как нужно вытерпеть и саму жизнь как целое ожидание.

Терпеть — не значит страдать от чего-­то неприятного, с прекращением которого заканчивается и терпение. Терпят не только неприятное, но и приятное. Наслаждение, счастье, любовь, радость, а не только горе, страдание, боль, тоже нужно вытерпеть. Терпение заложено в самой нравственной сущности человека, то есть терпящего.

Итак, ожидание — это формальный предикат жизни, в то время как терпение — ее нравственный модус. Можно сказать, что ожидание — есть добродетель терпения, а терпение — есть добродетель ожидания. Терпение — это осмысленное ожидание, поскольку именно оно раскрывает тотальную бессмысленность существования как такового. Что с этим делать? Самое добродетельное — вытерпеть его до конца, не отдаваясь иллюзорным формам ухода от ожидания. Вытерпеть унизительную муку бессмысленности и при этом не потерять человеческое достоинство — такова подлинная добродетель.

***

Ожидание как банальный факт жизни, как элементарное психологическое состояние обнаруживает в то же время бытийную глубину. Кьеркегор, искушенный в предельных состояниях страха и отчаяния, делает очень точное наблюдение относительно взаимосвязи времени и страха. Он говорит: «когда страшно, время идет медленно». Это слова, произнесенные из какой-­то непостижимой бездны отчаяния, в которой сам страх коснулся души бедного Кьеркегора. Нужно быть свидетелем вторжения страха в жизнь, чтобы увидеть замедление времени. Но восприятие страха через ожидание дает почувствовать и понять экзистенциальный уровень этого процесса, уведя его с психофизиологической плоскости.

Действительно, страх тормозит время, делая физически осязательной его вязкую текучесть. Поэтому в страхе всегда неприятно быть. Не только страшно от страшного, но в страхе ожидание неведомого становится непереносимее, а значит, само ожидание становится более ощутимее, физиологичнее. А поскольку в основе всякого страха — страх смерти как страх неведомого, то с приближением смертного страха время останавливается окончательно. Наступает отчаяние. Ожидание каменеет в отчаянии в случае наступления страха смерти и отходит в надежду в случае отступления страха. Ожидание, таким образом, присутствует в самой сердцевине экзистенциальной структуры человека, отбрасывая всякие психологические трактовки предельных состояний человека как мелких и не соответствующих его духовной глубине.

***

Отчаяние, страх, надежда — все это «экзистенциальные модусы» ожидания. Но ими не исчерпывается человеческое во всей свое глубине и неизмеримости. Есть еще ожидание как упование; именно оно и раскрывает религиозную структуру души, которая также оказывается определена кардинальным модусом ожидания. «Я изнемог от вопля, засохла гортань моя, истомились глаза мои от ожидания Бога моего» (Пс. 68, 4) — скорбно восклицает псалмопевец. Все самое страшное случается с человеком в процессе ожидания Господа: человек изнемогает, его гортань пересыхает, и глаза его истомились. В церковнославянском языке духовный акцент выражен полновеснее, поскольку слово «ожидание» является переводом слова «уповати» (полная фраза — «от еже уповати ми на Бога моего»).

Упование обнажает томительный, тяжелый, почти невыносимый характер ожидания Бога. Это не «вера» в традиционном понимании этого слова, это смертная мука тоски, в которой растворяется всякая достоверность, а соответственно, «комфорт» веры. Чем сильнее ужас томления и ожидания Бога, тем сильнее упование, поскольку разрушены всякие гарантии. Если бы пришествие уже состоялось, все было бы иным, религия была бы не нужна. Несостоявшееся пришествие, невоплощенное божество только усиливает катастрофизм религиозной души до степени невыносимости. Остается только ожидание Бога; это удел и участь, это религиозная судьба; она может быть только такой. Ожидание Бога самое страшное ожидание: здесь безумие цели на бесконечность превосходит всякие ценности, которыми только располагает человек. Или все — или ничего — предел отчаяния, в котором обнаруживается сердцевина чистой религиозности, которая также выявляется в ожидании.

***

Чистая религиозность обнаруживает еще себя в том, что все духовные ожидания Бога — это, в конечном счете, ожидания смерти. Смерти более всего отвращаются, смерти более всего ужасаются, в том числе и религиозные люди, но более всего к ней влекутся, понимая, что если что-­то с нами и произойдет, то произойдет именно в смерти. Не «после» смерти, а в смерти, в самой смерти. Но тогда смерть должна уже сама быть Богом. Догадка об этом пронизывает страшным озарением наиболее алчущие и страждущие умы. В редкие минуты отчаяния и счастья приходит какое-­то удивительное понимание, граничащее с отчаянием и высшей радостью одновременно: смерть и есть Бог, Бог и есть смерть. И «победа над смертью», которая часто полагается вершиной религиозного делания может поэтому значить что-­то другое, например, «победу над жизнью».

Смерть выступает как «эмпирическая транскрипция» бесконечной трансцендентности чистого Бога. Единственно возможная транскрипция, поскольку все «земные воплощения Божества» традиционных религий — не более чем «язычество», так как «трансцендентность Бога» столь велика и ужасна, настолько непредставима и невыразима, настолько далека от всех наших чувств, переживаний и понятий, что это и есть атеизм, чистый атеизм. Чистая религиозность есть чистый атеизм, и ничто иное. Из всех возможных «земных представлений и воплощений» Бога только смерть как наиболее духовно чистое явление может передать апофатическую сущность Бога как Бога. Других способов передать Бога для наличного человека, как только быть транслированным в виде смерти, нет. Если конечно человек ищет настоящей, а не суррогатной религиозности. Об этом страшная интуиция В. В. Розанова: «… неужели сказать, что смерть сильнее самого Бога. Но ведь тогда ней выйдет ли: она сама — Бог? на Божьем месте? Ужасные вопросы».

Поэтому смерть одновременно то, что более всего пугает и отталкивает человека, но и то, что более всего обнадеживает его религиозную душу. Смерть — в этом смысле, эмпирический синоним Бога. И несмотря на то, что именно в самой смерти исчезает всякая событийность жизни, для религиозного сознания смерть всегда событие, и событие не только последнее, но главное и единственное. Абсолютная не событийность и абсолютное событие встречаются в пространстве напряженного ожидания неведомого. Невероятная возможность смерти, поэтому не только пугает, но и обещает, отсюда ее влекуще-­манящая сущность. Вся надежда на смерть становится, таким образом, философским синонимом богословского восклицания: «Господи, где Ты, почто отвратил очи Твои от меня!»

Ожидание смерти, в конечном счете, есть радостное ожидание самого Бога, ибо невероятная возможность смерти, разрушая привычный строй привычных событий, дает самую большую надежду человеку, что именно в смерти что-­то и произойдет; если что-­то должно в мире и в жизни произойти, то оно произойдет непременно в смерти. Вот почему так тягостны и томительны все ожидания жизни, потому что они, в конце концов, сливаются в единый поток сверхожидания, которое и есть ожидание Бога. Не вера в Бога, но ожидание Бога — такова истинная суть религиозного сознания.

Этим сознанием обладают не только «верующие», но все живущие, чья самая тайная и далекая надежа располагается в неотмирных пространствах смерти, с которой, как это не парадоксально, связываются самые светлые упования и надежды.

***

В этом смысле ожидание — это всегда ожидание смерти наподобие ожидания влюбленным объекта своей любви. Два чувства одновременно сливаются в одном — предельная сладость счастья и ужас нелюбви. Так и смерть, одновременно возбуждает придельный ужас, раскрывая жуткую ипостась своей нелюбви, и в то же время только смерть обещает высшее счастье, по сравнению с которым, все счастье любви кажется детской забавой.

Смертные влюблены в свою смерть, и как влюбленный боится иной раз заглянуть поглубже в глаза любимой, боясь увидеть там холод равнодушной измены, так и человек боится заглядывать в глаза смерти, рискуя там увидеть молчание ничто, которое он ошибочно принимает за молчание кладбища, суеверно пренебрегая самым светлым и радостным пространством земли.

***

Страх и скука всегда в человеческом сердце. И в страхе мы ждем самого страшного, и в тоскливом томлении мы ждем чего-­то, терпеливо вынося абсурд текущего времени. Страх — неизвестность, сжатая в невыносимый миг боли; существование парализовано возможностью неотвратимой беды, оно замирает и мертвеет в своей безысходности. Но семя надежды, содержащееся во всяком ожидании, способно преодолеть наличный страх, который, дай ему волю, вмиг бы раздавил человека, как давит злой ребенок несчастное насекомое, попавшееся ему под ногу в недобрую минуту.

Тоска всегда вызывается невыносимостью абсурда протекания времени, в котором мир предстает в своей ужасающей реальной предметности; в голом течении времени открывается невыносимый остов странного мира, чья утомляющая пустота душит смертельной тоской всякое наличное существование. И вот ожидание, чья суть кроется в надежде, позволяет вынести этот кошмар временного бытия, в котором бытие во времени — каторга для сознани

...