Пролог
1965 год. Астраханская область.
Дмитрий Семкин не любил апрель. Не любил его за это влажное, тягучее тепло, которое заставляло прошлое подползать к горлу, словно густой, маслянистый дым. Особенно не любил апрель, когда с крыш, нагретых уже не по-зимнему горячим солнцем, падали тяжёлые, жирные капли, имитируя канонаду, — этот звук он всегда слышал сначала где-то внутри себя, в костях, а только потом уже ушами.
Он сидел на веранде своего маленького дома, выходящего прямо на Волгу. Вернее, не сидел, а скорее замер в позе, которую когда-то давно, ещё до войны, он бы назвал непринуждённой. Сегодня это была поза человека, который носит внутри себя невидимый, но осязаемый груз. Его правая рука, кисти которой не было с 1943 года, покоилась на колене, прикрытая пустым рукавом старого, но аккуратного пиджака. Левой он держал горячую кружку с чаем. Пар поднимался, заслоняя на мгновение яркие, слегка выцветшие глаза.
Вдали гудели буксиры, проходящие по большой воде. Этот звук был мирным, могучим и вечным, как сама река, но Диме всё равно казалось, что он слышит не гудки, а низкий, утробный рёв танкового мотора, заглушённый землёй, в которую он закопался по самый подбородок.
Война закончилась двадцать лет назад. За двадцать лет он отстроил этот дом, вырастил детей — одного сына и двух дочерей, — вернулся к своей мечте и стал, как и хотел, учителем истории в местной школе. Но война никуда не ушла. Она осталась с ним в металлическом холоде протеза, в тихом звоне в ушах после особенно громких гроз и в его снах, где он всё ещё пытался вытащить раненого командира из-под огня.
Скоро — День Победы!
Он медленно вдохнул, чувствуя, как свежий, волжский воздух очищает лёгкие, но не может очистить память.
За спиной послышался тихий, шаркающий звук. Это вышла его жена, Ольга. Она поставила рядом с ним тарелку с яблочным пирогом, запах которого мгновенно вернул его в «здесь и сейчас». Пирог был тёплый.
«Дим, ты чего? Замёрзнешь.», — тихо сказала она. Её голос был низким, тёплым, как огонь в печи, и с годами стал для него лучшим антидотом от призраков прошлого.
Он повернул голову и улыбнулся. Это была улыбка человека, который умеет ценить тишину.
«Не замёрзну, Оль. Просто сижу. Вспоминаю. Скоро ведь…» — Он не договорил. Ей не нужны были слова. Она знала, что он вспоминает. Он вспоминал солнце сорок первого, кровь сорок второго, снег сорок третьего и пороховой дым сорок пятого.
«Я знаю. Я всегда с тобой вспоминаю», — она мягко погладила его по плечу. Прикосновение было лёгким, но непоколебимым.
Дмитрий поднял на неё глаза. «Оль, ты ведь так и не привыкла, да? К моей… руке.»
Она села напротив, взяла его свободную левую руку и крепко сжала её. Её глаза — такие же светлые, как и в тот далёкий день, когда они познакомились — наполнились влагой. Но это была не жалость, а глубокое, зрелое сострадание.
«Я привыкла к твоей руке, Дима, это просто доказательство, как дорого ты мне достался. И как дорого ты достался нам всем.»
Он молча кивнул. Поднял кружку и сделал глоток.
«Завтра, — сказал он, — я поеду в школу. Расскажу им ещё раз. Нельзя, чтобы они забыли, как пахла та последняя заря… перед тем, как всё началось.»
Ольга поцеловала его в щёку. «Нельзя. Иди, отдохни. Начинай писать свою историю. Для них. Для наших детей».
Дмитрий посмотрел на Волгу. На воду, которая помнила его мальчишкой, а теперь видела его седого, покалеченного, но живого. Он кивнул. Пора было начинать. Пора рассказать о Дмитрии Семкине, рядовом, красноармейце, учителе. Пора рассказать о лете, которое ушло навсегда.
