Он наедается досыта и как следует высыпается, а на следующий день на улице думает: вот эту бы мне хотелось, да вон ту бы мне хотелось, но ни к одной не подступается. Или вон та, которая перед витриной, этакая ядреная кубышка, тоже бы нам подошла; да нет — не стòит! И снова он сиднем сидит в пивной, ни на одну женщину не глядит, а только ест до отвала и пьет. Теперь, говорит, целыми днями только и буду жрать, да пить, да спать, а жизнь для меня кончилась. Кончилась, кончилась
А когда наступила среда, пошел третий день, он надевает сюртук. Кто во всем виноват? Конечно Ида. А то кто же? Ей, стерве, он тогда все ребра переломал, потому его и засадили. Добилась своего: умерла, стерва, а он — вот, пожалуйте! И ревмя ревет про себя и бежит в холод по улицам. Куда? Туда, где она жила с ним, у своей сестры. По Инвалиденштрассе [72], затем — за угол в Аккерштрассе [73], прямиком в ворота, во второй двор
затем, хотя материально ему живется сносно, он оказывается вовлеченным в упорную борьбу с чем-то, что приходит извне, что непостижимо и похоже на судьбу.
А пятый: Ну-ка, все разом на него. Он ведь уж заговаривается, у него уже одного винтика не хватает. Он ходит гулять с двумя ангелами, а подружка его — слепок в сыскном, неужто мы с ним не справимся. Кричите же.
По Александрштрассе и Александрплац ходит немало девиц и замужних женщин, которые вынашивают в себе зародыш, и этот зародыш пользуется защитой закона [660]. А в то время как дамы и девицы адски потеют при такой жаре, зародыш спокойно сидит в своем уголку, у него в помещении поддерживается равномерная температура, он гуляет себе по Александрплац и не тужит, но многим зародышам придется впоследствии туго, так что нечего им слишком рано торжествовать.