Оглавление

Моей бабушке Марии Михайловне, одной из самых сильных женщин, которых я знаю.

Предисловие

Несколько лет назад — мне только исполнилось тридцать лет — я столкнулась с ситуацией, когда в моей жизни рухнуло все буквально одним днем: бизнес, отношения, здоровье, деньги… Конечно, этому способствовала череда обстоятельств, давно были звоночки, которые я упорно не слышала, но однажды кто-то сверху словно ударил для меня в огромный колокол. Я поняла, что делаю что-то не так, что в какой-то момент свернула не туда. Не с теми людьми. Не за теми целями.

Я уехала в деревню к бабушке. И впервые в жизни у нас завязался взрослый разговор. Наверняка вы меня понимаете — это когда тебя воспринимают все еще внучкой, первенцем семьи, умницей, красавицей, оберегают от горьких новостей, но вместе с тем и взрослой женщиной, с опытом и мудростью, которая уже в силах выдержать то, что раньше скрывалось за семью печатями, за красивой картинкой семейного портрета.

Бабушка рассказала множество пронзительных историй, доходивших до самой глубины души. Она говорила спокойно, без драмы и часто шутила. Я же слушала, включив диктофон, и рыдала. Рыдала от того, какая она сильная и смелая, какая особенная. И что я — ее часть. Значит, тоже сильная, смелая и особенная. Значит, что бы ни происходило в моей жизни, это всего лишь события, которые не делают меня слабой, легкомысленной, бестолковой.

Бабушкины рассказы стали своего рода ритуалом. Каждый раз, когда я приезжала к ней в деревню, — это три-четыре раза в год — я включала диктофон. Она рассказывала, я рыдала.

За эти годы через работу со мной прошло множество женщин. И всех объединяло ощущение — у кого-то остро, у кого-то тоненьким голоском где-то внутри:

я — какая-то не такая,

я — некрасивая,

я — обычная,

я — глупая,

я — слабая.

Я пересказывала им кусочки историй из жизни моей бабуси, женщины плакали и пересобирались. Кто-то отправлял ей цветы, кто-то — конфеты в благодарность за то, что она поделилась тем, что живет дальше и исцеляет других, а кто-то — впервые за много лет ехал к своей бабушке и слушал ее истории, не менее пронзительные и глубокие.

Я долго откладывала. Настолько долго, что в голове поселилась навязчивая мысль: «Сейчас ты снова потеряешь все, что так долго собирала по крупицам, если не встанешь на свой путь и не сделаешь то, что должно». То ли от страха, то ли от наличия свободного времени я все же взялась за эту книгу.

Книгу про силу духа русских женщин.

Ту силу, которая живет в каждой. Ту силу, отрицая которую, мы предаем не только себя, но и все поколения женщин, стоящих за нашими плечами, прошедших тяготы войны, голода, гибели детей…

Я скажу громко, уж простите мне эту самоуверенность, но единственная цель этого романа — исцеление женщины.

Исцелить — значит обрести внутреннюю целостность.

Исцелить — значит вернуться к своей силе, ощутить ее и двигаться по жизни уверенно.

Исцелить — значит найти свое место, перестать себя сравнивать и конкурировать с другими женщинами.

Я не ставлю перед собой задачу, чтобы вы плакали. Но поверьте — вы будете плакать. Воспримите эти слезы как очищение и прощение себя за все, где предали, пожалели, недодали, недолюбили.

С большой любовью и уважением к каждой женщине, которая держит в руках эту книгу и отправляется в свою трансформацию.

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны. Эта книга — не история моей бабушки, а собирательный образ жизни советской женщины. Эта книга, основанная на бабушкиных рассказах, — мой художественный вымысел и плод фантазии.

Часть первая

Глава 1

Теплый ветер трепал непослушные волосы, в которых запутались травинки. Волосы хлестали по бледному лицу девушки, ехавшей верхом на лошади, которая тянула повозку со свежим, только что надоенным колхозными доярками молоком. Шел 1943 год, и на первый взгляд ничего необычного в этой картине. Кроме одного — ехавшая верхом в тот момент проживала очередную схватку… Не схватку с жизнью, с лошадью или даже с собой. Всего лишь начались роды, застигшие прямо в поле.

Остановив лошадь у своего дома, девчушка из оставшихся сил крикнула на весь двор:

— Маменька, беги за Сидоровной! Я рожаю.

Запыхавшаяся повитуха только успела подставить руки и принять девочку, появившуюся на свет с нескольких потуг. Ребенок был настолько мал, что казалось, если выживет, это будет божье чудо, не иначе. Этим ребенком, этой маленькой девочкой оказалась я — ныне в меру упитанная женщина восьмидесяти трех лет.

Меня зовут Мария. Но в тот первый день сентября, когда я родилась, бабулечка — маменька моей матери — нарекла меня Манюней. Так я и живу с этим именем, называя себя Марией только в официальных кругах.

Но давайте по порядку. Родилась я, как и сказала ранее, очень маленькой. Бабулечка вспоминала, что я была словно рукавичка. И эту «рукавичку» поселили в корзинке от овощей: прежде в ней таскали картошку с огорода, а теперь она служила люлькой. Бабушка распотрошила подушку и сделала из гусиных перьев перину в эту самодельную люльку. Чтобы отогреть и зарумянить щечки, жить меня отправили на печку. Как-то зашел в гости сосед дядя Вася, за самогоном или чем еще, и умилился шороху из корзинки:

— А что у вас за котята там копошатся, Глафира? Кошка родила?

— Почти, — ответила бабуся. — Прасковья Манечку принесла.

А Манечку Прасковье принес мой отец, пока пребывал дома

из-за лечения ноги, раненой на фронте. Красивый, высокий, статный мужчина, с которым она состояла в браке уже несколько лет, пробыл в деревне около месяца, сделал свое дело и отправился воевать дальше. Он вернулся, когда закончилась война и по всей стране отгремели салюты. От «рукавички» не осталось и следа — перед ним стоял двухлетний розовощекий карапуз, видевший отца впервые в жизни и запомнивший его навсегда по едкому запаху табака.

Совместное счастье длилось недолго. Отец прожил в семье пару месяцев. Ну как в семье… Ночевал дома, а остальное время гулял и заливал «горючее», вспоминая тяготы войны. Пока вы думаете, что случилось дальше, я вернусь к матери.

После родов прошло десять часов. Что делает женщина на следующий день после того, как подарила миру новую жизнь? Отдыхает, наслаждается младенцем, кормит грудью… Моя мама встала на рассвете и отправилась в поле. То самое, с которого еще вчера умчалась верхом на лошади. Не прошло и суток, как эта сильная, волевая и на первый взгляд безэмоциональная женщина уже таскала тюки сена, доила козу и переливала молоко в бидоны, чтобы загрузить на ту самую повозку с той самой лошадью, которая доставит это добро жителям деревни.

Да, кстати, дело происходило в Алтайском крае — месте, про которое вы точно слышали удивительные рассказы, магические и исцеляющие. В моем же детстве все было достаточно прозаично: голодно и холодно. Как у всех в те годы.

Глава 2

В юности, когда бушуют гормоны, и дети ненавидят даже самых лучших матерей на свете, я часто думала о том, как она могла оставить меня на бабулечку и уехать на следующий день в поле. Не держать у груди, не ласкать, не дышать таким неповторимым запахом младенца, а уехать, хотя даже во время войны женщинам давали декретный отпуск.

Ответ я нашла намного позже, и в голове все встало на свои места. В голове не значит в сердце. Но хотя бы осознание вытолкнуло меня из детской обиды за недолюбленность.

Дело в том, что до меня у мамы было двое детей. Первый умер при родах, а второй — через десять дней после рождения. Представьте, вы выносили ребенка, вы его даже родили, а он умирает младенческой необъяснимой смертью. А через полгода вы снова беременны. И уже не верится, что с этим дитем все будет по-другому….

Мама боялась привязаться ко мне. Привязаться, потерять очередного ребенка и убиваться горем, загоняя его куда подальше работой и истязанием себя в полях. Этим и объяснялся ее странный поступок на следующий день после моего рождения. Тем не менее легче мне от этого не было. Она — всегда спокойная, выдержанная, но холодная женщина, которая звала себя моей матерью. Я никогда не чувствовала ее любовь по-настоящему. Никогда до того момента, пока у меня не появились свои дети.

Что касается отца, наверняка вы подумали, что с ним произошло несчастье. Например, в пьяном угаре он погиб от лишней стопки самогона, а не от войны, где сражался с фашистами и защищал родину. Нелепая была бы смерть. Была бы, потому что он не погиб. Забегая вперед, мой отец дожил до девяноста лет, всю жизнь прикладывался к бутылке, курил по три пачки «Беломора» в день и был здоровее всех зожников Советского Союза.

Он просто ушел от нас, когда мама была на шестом месяце беременности моим будущим братом. Перешел через две дороги к соседке Галке, там и остался. Молча, ничего никому не объяснив, не взяв с собой не единой вещи. Хотя какие там вещи, разве что пара трусов и пара носков — это все его имущество, оставленное мне в наследство.

Видели и слышали мы его только пьяным «в дрова», как говорили у нас в деревне. Тогда он подходил к нашему дому. Соблюдая неприкосновенность территории, ни разу не вошел во двор, всегда стоял за забором и кричал:

— Прасковья! Манечка! Прасковья! Манечка! Прасковья! Манечка!

Мама говорила, что завывал он так по полночи, пока та самая Галочка насильно не утаскивала его домой. Так продолжалось какое-то время. А потом мы стали вовсе как чужие. Он делал вид, что не знает нас, мы — что не знаем его. Позже, когда мне было уже десять лет, Галочка родила дочь, мою сводную сестру. Назвали ее Валей.

Считала ли я себя безотцовщиной? Нет. Хотя, по сути, каждый ребенок в деревне был таковым: у кого-то отцы погибли, у кого-то — спились, заливая ужасы войны, а у кого-то — колотили своих домашних до синяков и крови, пока не становилось легче и не сходила на «нет» злоба, поселившаяся в душе после боев с фашистами.

Глава 3

Нас с братом воспитывала бабушка. Мы жили в скромной, но уютной хате. Из убранства — большая печь, на которой мы с Колькой спали. Мама спала на тахте, а в отдельной комнатушке — бабулечка с дедом. Из роскоши, как главное украшение дома, икона Божией матери невероятной красоты, украшенная камнями и цепочками. Кажется, с тех пор я не видела иконы краше.

Бабулечка рассказывала историю, как это роскошество попало к нам в дом. Дело в том, что мои прадед и прабабка — родители бабулечки — в дореволюционные времена работали на барина в Калужской губернии. Мой род начинается именно оттуда, а вовсе не с Алтайского края. Прабабка занималась домашним хозяйством, готовила, убирала, вела беседы с барыней, а прадед был конюхом, да не простым. Говорят, он лечил лошадей руками. Только конь захиреет, прадед дотронется, где надо, погладит, приголубит, и тот снова на скаку!

Барин с барыней слыли людьми хоть и непомерно богатыми — их табун лошадей доходил до ста особей, а еще другой скот, — но очень добрыми. Детей не заимели, поэтому свою любовь они отдавали верным слугам, моим предкам: прабабке, прадеду и их детям.

Когда началась революция, стало понятно, что зажиточным людям, чтобы выжить, остается одно — бежать да куда подальше. Будучи в преклонном возрасте, а еще непомерно гордыми, бежать барин с барыней отказались. Хотя может дело не в гордости, а в том, что барыня сильно болела, и длинной дороги точно бы не выдержала. Предчувствуя верную смерть при любом случае, она настояла на том, чтобы защитить прислугу как родных детей. Прадеду выделили коня с повозкой, на которую загрузили прабабку, всех их детей и направили к Федору Ивановичу, соседу, который помогал бежать из губернии. По плану они все — смелые, гордые, не желающие мириться с новой властью, — направлялись на поиски лучшей жизни. Туда, где не найдут красноармейцы, туда, где можно вздохнуть спокойно.

Последняя ночь перед побегом была нервная: прабабка плакала у постели больной барыни, стыдилась уезжать, та в свою очередь убеждала, что они с мужем обречены, а другим спасаться надо и детей спасать. Перед рассветом, когда в доме уже слышались чужие шаги, барыня вышла из спальни с той самой иконой в руках. Сдерживая слезы, она отдала ее прабабке, ревущей белугой. Прабабка падала в ноги, просила прощения, продолжала стыдиться, что уезжают и бросают хозяев, барыня же гордо попросила ее встать, забрать икону, молиться, несмотря ни на что. Даже если на глазах будут сжигать церкви, убивать верующих, срывать кресты с груди, все равно молиться и всегда помнить их с барином.

На том и разошлись. Дальнейшая судьба барыни и барина осталась неизвестной. Мои же предки вместе с другими смельчаками — тремя десятками семей — отправились в путь. Шли месяцами, по дороге хоронили взрослых и детей, оставляли обессилевших коней, голодали и, конечно, молились. Так и проложили путь из Калужской губернии в степную часть Алтайского края.

Местом будущей деревни выбрали пустырь, поближе к реке. Через два поколения мы с Колькой резвились и стирали с мамой одежду в той речной воде, а еще помогали деду таскать ее ведрами, чтобы полить яблони и огород.

Прабабка сохранила икону. По наследству она перешла к бабулечке. С тех пор икона стала главным украшением хаты и центром воспоминаний и благодарностей барыне и барину.

Эту историю часто и всегда очень бережно, выверяя каждое слово, пересказывала нам бабулечка. И я с детства знала, что моя обязанность — сохранить эту икону и передать дальше. Но этого не произошло…

А почему — совсем другая история, о которой вы скоро узнаете.