Глава 2

Я так хорошо помню этот разговор…

– Ты не права. Ты не должна так поступать! Послушай… Ты все, что есть у меня…

– А дети?

– Дети вырастут и уйдут. Уже выросли.

– А жена?

– Вика? Вика это Вика… Это почти что я сам. Смешно… Почему мы не в Иране родились? Или Кувейте. У нас бы не было таких проблем. Две жены – это нормально.

– Я бы не согласилась.

– Согласилась бы! Я бы тебя любил так же, только нам не надо было прятаться и страдать.

Он всегда был прав, как-то так получалось. Я спорила с ним, но на самом деле мне совсем не хотелось спорить. Мне хотелось прижаться к нему головой, закрыть глаза и слушаться. Так продолжалось до тех пор, пока однажды я не проснулась утром и не поняла – так будет всегда. Я всегда буду страдать. Я всегда буду виновата. Я всегда буду ловить на себе вопросительные и насмешливые взгляды своих коллег, которые наверняка давно обо всем догадались, и снисходительные – моих соседей, которые тоже давно все поняли.

Я знаю, что в принципе всем всё равно, и каждый живет своей жизнью и думает о своих проблемах. Как, чем, с кем живу я – никого на самом деле не интересует. И тем не менее. Любовница декана, с которой он тайно встречается, не самое приятное место в коллективе. Поэтому я ушла. И поэтому тоже. Для себя я нашла такой выход, потому что именно это я посоветовала бы другой женщине. Не бороться за свое счастье, не разрушать в этой нечестной борьбе то, что создавала не я, не лезть в чужую жизнь, не заставлять его принимать никакие решения, а просто уйти. По-настоящему уйти, а не для того, чтобы заставить его бросить семью и прийти ко мне. Мне бы это счастья не принесло.

Если ему верить, то меня он ждал всю жизнь. Жил, учился, работал, защищал диссертацию и ждал. Встретил Вику, женился, родил одного ребенка, девочку, через четыре года второго – мальчика, обоих здоровых и хороших, умненьких детей, похожих на него и Вику, и продолжал ждать. Понимал, что у него все еще впереди. Что настоящие чувства – впереди. А это так – разминка. Правда ли это? Зачем ему было врать? Или он обманывал самого себя? Или врал, чтобы я не ушла, когда поняла, что он не будет ничего менять. Я не спрашивала и не хотела этого, я просто влюбилась так, что не могла дождаться утра, чтобы снова увидеть высокую быструю стройную фигуру, внезапно появляющуюся улыбку на обманчиво хмуром лице, улыбку почти детскую, искреннюю, зажигающую веселые огоньки в глазах, таких умных, таких добрых, таких родных… Фу-у-у…

Что такое со мной сегодня!.. Я обещала себе не вспоминать – в памяти иная жизнь, иная я, верившая в настоящую, единственную в моей жизни любовь. И в его тоже. Я не знала, женат он или нет. Как хотелось верить, что нет. Кольца он не носит, приехал из другого города, семью привез не сразу. На второй день его работы мы случайно – или не случайно, я уже теперь не знаю – оказались за соседними столиками в столовой. Банально до жути. И так же необыкновенно – до дрожи, до мурашек. Я помню каждое его слово, каждый взгляд.

Да, конечно, я была совсем не девочка, я уже успела побывать замужем два с половиной года, даже побыть мачехой. Мой бывший муж расстался с женой, точнее, она рассталась с ним и с ребенком, с четырехлетней девочкой. И он быстро, меньше чем через год нашел себе другую, для воспитания ребенка. Другой оказалась я. Ребенок меня не принял, за два года в наших отношениях мы продвинулась еле-еле, и к обоюдному счастью в семью вернулась слегка загулявшая на Западе жена и мать. Попробовала там быть и европейской женщиной, и свободной американкой, не понравилось, вернулась к родным щам, которые я варила неправильно, паленому коньяку, который я так и не научилась пить с ее брошенным мужем, длинному остекленному балкону с тридцатью семью горшками цветов, из-за которого во всей квартире было темно в любую погоду и, главное, к ребенку и рано полысевшему мужу, искавшему ее во мне и никак не находившему.

Это я сейчас, с высоты прожитых лет так легко и рационально всё раскладываю, а тогда было обидно, больно и несправедливо. И жалко прекрасных юных лет, потраченных зря. Спасибо университету и науке, я увлеклась своей темой, погрузилась с головой в проблемы структуры личностной идентичности и роли образа ближайших родственников в ней, закрылась на время от окружающего мира, что дало мне возможность легко и хорошо защититься, по-настоящему, с нужной, актуальной, невероятно интересной мне самой темой, поездить на разные конференции по России и даже за рубеж, в Финляндию, Италию и Китай, посмотреть на другие города и страны, познакомиться с людьми, почувствовать себя личностью, а не жалкой обманутой дурой, которая однажды пришла из магазина с полными сумками еды и новой игрушкой, а возле двери увидела свои вещи и записку: «Оля, извини. Будь счастлива без нас». Соседка, выглянувшая из своей двери, пояснила: «Так Ленка же приехала! Нагулялась! Ты не знала? Она вчера еще приходила на разведку. А сегодня уже заехала с вещами». А вчера еще все было нормально, и он мне ни слова не сказал, никак себя не выдал, ни намеком, ни словом, ни взглядом. Съел мой ужин, рассказал, как прошел день, поинтересовался даже, люблю ли я его (теперь я понимаю, почему, надеялся, вдруг я скажу, что нет), позволил мне уложить своего ребенка, простирнуть ей одежду, отдохнул в моих объятиях от суматошного дня, и всё это делал, зная, что завтра с вещами придет Ленка, так и не покорившая ни Европу, ни далекую и чужую Америку, поманившую ее океаном, на берегу которого можно проводить выходные, и абсолютной свободой от всего.

И восемь лет после этого, восемь долгих и быстро пролетевших лет, я была совершенно одна. Никого не встречала, как в выжженной пустыне. И мне никто не нравился, и за мной никто не ухаживал, как будто я превратилась в невидимку. Вот нет никого – и всё. Я так к этому привыкла, что почти смирилась. Одна – так одна. Все вокруг парами – временными, постоянными, официальными, тайными, а я – одна. У одноклассниц и однокурсниц по одному, а то и по второму ребенку, подружка моя лучшая, с которой мы дружили со школы, уехала в Германию и там родила подряд троих, от местного русского. Я подумывала – не попробовать ли и мне родить ребенка… Или так – не начать ли мне думать о том, что я могу родить ребенка – просто так, без любви… В этом месте наступал ожидаемый когнитивный диссонанс, а по-простому, у меня что-то перегорало в голове от несовместимости цели и способов ее достижения.

Да, наверное, пройдут еще тридцать-сорок-пятьдесят лет, и вопрос о том, что можно, не встречая любви, родить любимого, родного, драгоценного, нужного от первой секунды его появления на свет до твоей последней секунды на этой земле ребенка, перестанет быть вопросом, а станет утверждением, данностью. Но пока это вопрос – прежде всего для меня самой. От кого? Как его найти? Где? Кто он, этот человек, каков он? Или это просто некий человек, сдавший свой здоровый биоматериал в генный банк? Но – какой он, этот человек? Какая жизнь зародится во мне, с какими предками, с какой генной памятью, с какими неожиданными сюрпризами природы? Нет, нет, дальше мои мысли не шли и не идут по-прежнему.

И я жила, работала, любила своих учеников – некоторых, которым было интересно то же, что и мне, они были тогда немногим моложе меня, но я поставила себе за правило – не дружить со студентами, потому что это мешает учебе и дисциплине. Я писала статьи, выпустила даже книгу в популярном жанре облегченного доморощенного психоанализа «Живу однова́» (которая вызвала иронические усмешки в университете, но зато переиздавалась трижды), стала вести страничку в сетях и видеоблог. Всё это наполняло мою жизнь, и я думала, что так будет всегда. Ну что ж – есть ведь такие женщины, мимо которых идет любовь, не заходя к ним. Не то чтобы я выбирала – не из кого было выбирать. Пару раз на отдыхе кто-то пытался со мной знакомиться с целью скоротать вечерок-другой, еще пару раз подъезжали мальчики-аспиранты, тоже с очевидными намерениями, без любви и восхищения, а потом и они перестали подъезжать.

Поэтому когда солнечным осенним днем я села в столовой, размышляя о том, как лучше закончить статью – вопросом, или все-таки сформулировать мою гипотезу как ответ, в котором я не вполне уверена, и столкнулась взглядом с внимательными темными глазами, в которых тут же вспыхнули те самые удивительные веселые искорки, которые освещали мою жизнь с того дня в течение самых лучших четырех лет в моей жизни, я сначала ничего не поняла. Не поняла, что я теперь другая. Что всё сместилось, всё поменялось – верх и низ, расписание будней и выходных, мои желания, мои тревоги, мои радости и мои планы. В них теперь навсегда – так мне казалось поначалу – появился другой человек.

Я не могла сразу спросить, женат ли он. А он не говорил. Я видела, что он живет один. И собиралась спросить каждый раз. И боялась. Да, боялась. Это трусость, это слабость, это, наверное, непорядочность. И поэтому мои страдания теперь заслужены. Как это легко сказать другому. И как трудно – себе.

Когда через три месяца безоблачного счастья однажды он произнес: «Я должен был сказать раньше… Я не мог. Прости, я боялся, что ты уйдешь», счастье закончилось, и потянулись дни, недели и месяцы постоянной вины, боли, огорчений. Видеться с ним каждый день на работе – больно. Не видеться – еще больнее. Он приходит и уходит – больно. Не приходит совсем – невыносимо. Он тоже извелся, как может известись мужчина, у которого, в принципе, все есть. Жена, любимая жена, я уверена в этом. Дети, хорошие, здоровые, веселые подростки, похожие на него и на жену. Интересная работа с высоким окладом – декан получает в пятнадцать раз больше, чем любой другой преподаватель. Квартира в центре нашего старинного города, в новом доме. И еще я. Любимая женщина – да, наверное, любимая, ведь всё, что было, не может быть ничем иным, как любовь. Что было и что есть. Ведь это он пишет: «Пожалуйста, ответь мне, я больше так не могу», а не я. Я просто стараюсь как можно меньше думать о том, что было.

Сначала я жила в прошлом, в этих четырех годах. То пыталась понять, где был тот момент, когда можно было ничего не начинать – жить и жить, как прежде, без любви и без страданий. Старалась попасть мысленно в тот момент и сделать по-другому. Ведь так часто кажется – вот сейчас мы в прошлом чуть подождем или, наоборот, поспешим, или не скажем то самое слово, перечеркнувшее всё, и что-то изменится. А прошлое изменить невозможно. Разве что чуть-чуть подкорректировать в своей собственной голове. То мучила себя тем, что вспоминала – как было хорошо, когда я еще не знала, что на самом деле у моего Саши есть жена. Что место рядом с ним занято, занято давно и навсегда. Наверное, кто-то другой на моем месте сказал бы: «Как навсегда? Жена – не стена, подвинется».

«Олюшка…» На экране моего телефона появилось только одно слово и цветочек – фотография нежно-палевой розы из нашего Ботсада, где мы гуляли с ним не раз, и осенью, когда розы доцветали до самых заморозков, и зимой, когда смотреть особо не на что – на вечнозеленые хвойные и друг на друга, и весной, когда Ботанический сад наполняется ароматами нарциссов, гиацинтов, и, конечно, летом. Теперь я не хожу в Ботсад. Я перевернула телефон, чтобы не видеть продолжение Сашиного послания, я видела, что он дальше что-то пишет.

Не знаю, зачем мне нужна эта моя гиперпорядочность. Может быть, это что-то совсем другое. Может быть, это страх. Страх сделать что-то, что нанесет боль другому человеку, и эта боль потом отзовется во мне самой. И я даже не буду знать, отчего у меня вдруг заболела селезенка или нога. Просто чужая боль материализовалась вот таким образом. Не знаю. Я не святоша, не монахиня, и, наверное, почти неверующая. По крайней мере, в того Бога, в которого надо верить, соблюдая придуманные людьми законы, я не верю – почти не верю. Они придуманы так давно, что воспринимаются как божественные. А ведь они придуманы такими же людьми – у которых была совесть или ее не было, у которых болели ноги, голова, зубы, умирали родные, которым было нечего есть или, наоборот, нечего делать. Мы ведь даже точно не знаем, кто именно что придумал. Так, все наши установки – это плод коллективного разума таких же людей.

Ко мне верующие почти не ходят, потому что все психологические проблемы привыкли решать в другом месте. Хотя бывают и исключения. Полгода назад ко мне пришла женщина с историей, которая заставила меня саму задуматься над, казалось бы, очевидными вещами. В семье, живущей по христианским законам (внешне, по крайней мере), дочь-девятиклассница стала категорически отказываться ходить на службы и исповеди, соблюдать посты и все прочие внешние атрибуты веры и принадлежности к церкви. Мало того, она выкрасила свои прекрасные пепельные волосы в черный цвет, вставила кольцо в нос и вступила в какие-то опасные группы в Интернете. Ссоры, скандалы, увещевания не помогают. Чем больше родители бились, тем больше она отдалялась.

Женщина спрашивала меня, что делать, потому что обычные ее советчики не помогли ни ей, ни дочери, ни их отношениям. А я стала в очередной раз думать о том, чего же на самом деле хочет в данной ситуации Бог, если он где-то есть и думает о нас. Предложила женщине прийти вместе с дочкой. Но немного не успела – девочка сбежала в Москву, прислала оттуда одну фотографию с новыми друзьями, явно мало интересующимися верой и религией. И побежала дальше – поехала в Питер, в Калининград (благо в пятнадцать лет уже разрешено свободное передвижение по стране и даже трудоустройство), оттуда еще куда-то. Женщина пришла ко мне еще раза два, во всем винила атеистов, сатанистов и депутатов, все уменьшающих и уменьшающих возраст полной самостоятельности подростков. И просила помочь как-то связаться с дочерью и найти нужные слова, чтобы та услышала и вернулась домой.

Мои размышления прервала Юлечка, заглянувшая в дверь со словами:

– К вам пришли!

Юлечка за несколько месяцев работы как будто не привыкла, что к нам обязательно кто-то должен приходить, иначе нас просто закроют. Юлечка приходит на работу совсем не затем, чтобы записывать в журнал посетителей и отвечать на вопросы по телефону и в онлайне. Она хочет общаться со мной, пить кофе со вкусом ненастоящей ванили, клубники, орехов, кокоса, грустить или листать ленту с котиками и смешными мемами, читать чьи-то посты, записывать свои «истории», маленькие видеорассказики, у окна, где идет дождь, снег, дует ветер или поют птицы и сияет солнышко, и это у нее получается, когда ни у одного из жителей нашего города не болит душа. А такое бывает крайне редко. Вот и сейчас Юлечка с тяжелым вздохом впустила в мой кабинет женщину в светлом костюме, стройную, приятную на вид, мою ровесницу или чуть старше.

Пока я быстро пыталась понять о моей посетительнице всё, что можно понять с первого взгляда, та оглядела кабинет, задержала взгляд на стуле у моего стола, прошла к дальнему от меня окну и там встала. Всего у меня в кабинете три окна, на юг и на запад, благодаря чему в кабинете всегда светло.

– Возьмите стул.

– Нет-нет… Я постою…

– Хорошо.

Я стараюсь не спорить с теми, кто приходит ко мне, по крайней мере, в первые минуты.

– Даже не знаю… Ведь моя фамилия вам не нужна?

– Нет, конечно.

– Но девушка спросила, как меня зовут…

– Вы сказали?

– Еще нет.

– Вы можете назвать любое имя, просто мы записываем посетителей. У нас полная анонимность. Желательно оставить любой удобный вам настоящий контакт.

– Ладно… Допустим, я Татьяна… В общем… я хотела рассказать кому-то, чтобы перестать постоянно думать об этом.

– Конечно, я слушаю вас. Может, все-таки присядете?

– Нет.

Все так же стоя у окна, женщина начала говорить. О том, что муж как-то странно себя ведет, то ли любит ее, то ли уже не любит.

– Я не понимаю, что с ним. Вроде все нормально. А вроде и нет. И… – Женщина замолчала. – Зря я, наверное, пришла.

Я постаралась как можно благожелательнее кивнуть – не в том смысле, что она зря пришла, а имея в виду «Продолжайте, продолжайте!..» Хотя сама не знаю почему, мне было трудно ее слушать. Я почти точно знала – нет у нее никакой серьезной проблемы. Середина дня, делать нечего, явно нигде не работает… Я остановила саму себя – не имею права. Даже если не работает, даже если от нечего делать пришла. Но пришла же! Счастливые ко мне не ходят. А было бы здорово, если бы вдруг пришел кто-то и сказал: «Представляете, я такая счастливая!» Кстати, не все приходят и потом, если всё налаживается. Иногда пишут: «Спасибо, у меня всё теперь хорошо». Иногда – нет. И я тогда не знаю, наладилось ли что-то в жизни у человека, которому я пыталась помочь.

Женщина почувствовала, что я невнимательно ее слушаю, достаточно резко спросила:

– Вы со всеми так? Или только мне сегодня повезло?

– Продолжайте, пожалуйста.

И она тем не менее стала рассказывать дальше. Придет муж с работы, сядет читать что-то в Интернете или просматривать какие-то свои документы, потом они идут гулять – сами или с детьми, уже подросшими. И что тут плохого? Нет, всё хорошо, просто он мыслями далеко. Откуда она знает? Чувствует. Она его чувствует почти как себя…

Вот неужели так на самом деле бывает? Я всегда первым делом пытаюсь отделять в речи моих посетителей правду от игры, рисовки, самообмана. Хотя на самом деле это не всегда получается. Где кончается правда и начинается рисовка? А если поза и игра – это то, что определяет суть этого человека? Он не может не играть, это его способ существования в мире. Отними у него каждодневную игру, и он погибнет – без всех своих привычных удобных масок, нарядов. Все равно что заставить любого из нас выйти вдруг на улицу не только без краски на лице и хоть какой прически, а и без одежды. С кем-то точно случится сердечный приступ.

Женщина так и стояла у окна, я больше не звала ее присесть. Среднего роста, хорошая фигура, милая, не красавица, но вполне симпатичная, возраст ей не мешает.

– Сколько вам лет?

Она отвернулась к окну и промолчала. Ясно, значит, проблема возраста уже существует.

– Вы думаете, что у мужа появились какие-то интересы на стороне?

– Уверена. Он стал другой.

– Давно?

– Наверное, да. Просто я сначала не понимала.

Я никогда не знаю, насколько мои слова повлияют на человека. И никогда не уверена, насколько серьезные советы могу давать. Ведь я знаю о них то, что они рассказывают. А многого о себе люди и сами не могут понять. И рассказывают вовсе не главное.

– Как вы думаете, если он уйдет, ваша жизнь сильно изменится?

Женщина подошла к столу и оперлась на него обеими руками.

– Моя жизнь закончится.

– Почему?

– Почему?! Вы спрашиваете – почему?

– Да.

– Потому что мы – одно целое! Он – мой! Он – мой муж!

– Он другой человек. У него другая жизнь.

– Что вы говорите? Да как вы смеете?

– Не горячитесь.

Почему-то я не могла найти правильных слов. Что-то мне очень мешало. То ли мои собственные мысли, то ли сильный сладкий запах ее духов, наполняющий мой кабинет, то ли ее уж слишком резкий тон. Каким только тоном со мной не разговаривают иногда, но сегодня почему-то мне не хотелось принимать на себя чье-то плохое настроение и тяжелые мысли. Я не имею на это права, это моя работа и мой долг. Но я пытаюсь быть честной самой с собой, не обременяя результатами этих честных бесед никого.

Через полчаса она ушла, пообещав прийти еще раз. Наверное, я все-таки смогла найти какие-то верные слова. Не очень искренние, но кто сказал, что моим посетителям нужна искренность?

Глава 3

Посетитель, записавшийся сегодня на три, хотел прилечь на кушетку, которой у меня нет. Капризничал, требовал, чтобы ему хотя бы дали стул для ног. Он видел в каком-то американском фильме, что на приеме у психолога все обычно лежат, играет ненавязчивая музыка и наглухо закрыто окно сливающимися со стеной жалюзи. Всё это он мне подробно описал, даже нарисовал, как именно должна стоять кровать «для пациентов». Я не стала переубеждать его, кивала, соглашалась, надеясь, что он уйдет. Но он сам придвинул себе второй стул, соорудил некое подобие неудобного ложа и лег на два стула, положив под голову куртку. Длинные ноги в коричневых замшевых башмаках свисали со стула.

– Удобно? – спросила я, предчувствуя длинный разговор.

– Нет. Так же неудобно, как всё остальное в моей жизни.

Мужчина, который представился «просто Олегом», рассказал, какие перспективы у него были в жизни и как он ими плохо распорядился. Перспективами он называл две бабушкины квартиры, которые он продал, и купил помещение на первом этаже жилого дома. Я знаю, что должна входить в положение моих посетителей, даже если мне совсем не нравится их жизненная позиция, но я разрешаю себе иногда провоцировать их, если вижу, что самое опасное в их жизни – это рельсы, по которым они очень часто едут в никуда.

– Что вы сделали с бабушкиными вещами?

– Что? – Он подумал, что ослышался. – С какими вещами? Я говорю, сначала открыл магазин автозапчастей, а в соседнем доме ребята тоже открыли салон, и…

– С бабушкиными вещами. Ведь в обеих квартирах, наверное, было очень много старых вещей.

– Вывез грузовиками. Три или четыре грузовика.

– Куда?

– Что?

– Куда вывезли?

Он посмотрел на меня так, как будто я спросила, не ест ли он на завтрак личинки жука-короеда.

– Куда вывезли вещи? – повторила я как можно нейтральнее.

– На свалку! Куда еще можно вывезти старьё?

– А себе что оставили?

– А что можно было оставить из этой рухляди?

– Не знаю. Что-то на память хотя бы.

– Я не разрешаю дома держать старьё.

Иногда я думаю, что неверно выбрала профессию. И еще не поздно ее поменять. Например, пойти в судебные приставы. Или в садовники. Требовать алименты у жестоких и равнодушных отцов или растить цветы, которые не умеют говорить, доказывать свою правоту, жаловаться… Может быть, я устала? Накопилось? Нужно уехать куда-нибудь в горы, в дикое место, где летают огромные птицы, растут эдельвейсы, где остались еще люди с какими-то понятными ценностями. Бабушки, которые месят тесто руками и пекут лепешки в огромных каменных печах, прядут нить из овечьей шерсти и вяжут из нее большие теплые носки. Мужчины, которым непонятно сколько лет – то ли пятьдесят с хвостиком, то ли сто. Они пьют некрепкое вино, говорят на языке, который ты никогда не выучишь, и выбирают невест – сыну, правнуку или себе.

Я заставила себя вернуться мыслями к своему посетителю, который недовольно кашлянул.

– А фотографии?

Он непонимающе смотрел на меня.

– Старые фотографии, – объяснила я.

– На фиг все это.

И такой человек приходит к психологу, чтобы тот помог ему разобраться со своими чувствами. Значит – у человека есть чувства. Или только проблемы, которые не дают ему спокойно наслаждаться жизнью. И надо найти способ перестать реагировать на эти проблемы.

– Понимаете? Я хочу поставить барьер. Как в боксе. И не могу. Вы должны дать мне какой-то универсальный ключ.

– А выпивка не помогает?

– Печень сдает.

– Жаль. Потому что это самый лучший способ.

– Вы серьезно?

«А вы серьезно?» – хотелось спросить мне, но я не стала. Ведь я добровольно пришла сюда работать, и должна помогать любому. Даже человеку, который выбросил всю прошлую жизнь – тех людей, которые дали ему жизнь, как будто сам отрезал себе ноги и хочет теперь бегать. Но ведь у кого-то получается. Кто-то может идти по трупам, по пепелищу, по разрушенным домам и разбитым судьбам, богатеть, жировать, быть абсолютно счастливым. А кто-то нет. Хочет, но не может. Если бы у него получилось всё так, как он планировал, он бы, наверное, был счастлив. Просто у всех не может получиться. Один выигрывает за счет других. Дикая, дикая природа конкуренции, нечестной, нечеловеческой, если под словом «человек» мы понимаем некое высшее существо. А если нет?

Сколько копий сломали философы, сколько слов сказали, пытаясь разгадать природу человека, вычисляя, сколько в нем божественного, сколько человеческого, а сколько животного. И ничего не разгадали. По разным подсчетам приблизительно пять миллиардов людей верят, что сотворены по образу и подобию высшего существа, то ли с плотью, то ли просто духа, то ли высшего разума, имеющего облик, подобный нашему. Остальные верят во что-то свое или не верят ни во что. И никто не сказал, что уповающие на высший разум и высшую силу – правы, а остальные – нет. Верящие в свою слабость и зависимость от необъяснимой силы пытаются огнем и мечом убедить остальных, что эта сила есть. Потому что ведь правильно то, во что верю лично я, мое – истинное, ваше – нет.

Как сказать сейчас моему посетителю, что он неправ изначально, где-то далеко в прошлом? Как найти эту точку и оттуда начать разматывать клубок? Как заставить его пройти этот путь назад и потом переставить все в голове? И возможно ли это? Особенно если человек далек от мысли о том, что неправ – он. Не судьба, не окружающие его люди, даже не его родители. Он. Попробовать осторожно приблизить его к этой мысли. Или обрушить на него правду. Такую, какой она кажется мне.

Глава 4

Дни на работе иногда тянутся бесконечно, но я не могу сказать, что мне это тяжело. Я читаю новости, просматриваю свои записи о посетителях, хотя никогда точно не знаю, придет человек снова или нет. Порой рабочие часы пролетают, особенно если в один день несколько человек решат прийти ко мне со своими трудно разрешимыми проблемами.

Мне казалось, что я пришла на работу еще вчера, так долго тянулось время. Солнца видно не было, поэтому было ощущение, что время остановилось, и один долгий-долгий темный день никак не кончается.

Когда Юлечка заглянула ко мне с обычным вопросом «Можно мне пораньше сегодня на пятнадцать минут, всё равно никого нет?», я увидела, как за ее спиной открывается дверь и заходит женщина. Поэтому мне пришлось Юлечке ответить «Нельзя» и снова включить компьютер.

«Тридцать два – тридцать три годика» – прикинула я, глядя на молодую женщину. Граница «тридцать» обычно очень хорошо видна, так же как и сорок. Хотя одета, как в седьмом классе. Валяная розовая шляпка, коротенькое сливочно-белое пальтишко, художественно порванные и заштопанные цветными нитками поверху джинсы, огромные светлые ботинки, с черными шнурками и перламутровыми бабочками по бокам. В общем, засиделась в отрочестве. Посмотрим, что будет рассказывать.

– Он так меня ревнует! – начала без предисловий посетительница. – Так ревнует!

Я ждала, что будет дальше. Судя по виду молодой женщины, сегодня в ее расписании появилась новая графа – «поход к психологу». Проблем серьезных нет, но новых развлечений хочется.

– Хорошо, продолжайте.

– И он страдает. Я же вижу! Как ему сказать – «не ревнуй!»?

– Так и скажите. – Надо было отпустить Юлечку, она так хотела пойти в кино.