Человек
Сборник рассказов-2
Алексей Дьяченко

© Алексей Дьяченко, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поезд мечты

Летом, ближе к отпуску, все поезда идут на Юг. Согласитесь, хорошо куда-нибудь ехать на поезде. Ещё лучше если не куда-нибудь, а в тёплые края. В вагоне суета, кто-то ест курицу, кто-то ходит по вагону. Продают газеты и шоколад. Взволнованная проводница разносит чай, держа по пять стаканов в подстаканниках, в каждой руке.

И прекрасная попутчица по имени Галя смотрит ласково. Ей весело, ей интересно жить. Мы молоды, нам нет преград ни в море, ни на суше. Мы улыбаемся, глядя на отягощённых заботами людей, впереди у нас приключения.

За окнами проносятся полустанки. На станциях, где поезд останавливается, предлагают варёных раков и кукурузу. И много новых запахов, людей, ощущений.

Совсем недавно мы были с Галей незнакомы. А теперь я сижу рядом, пью пиво, ем раков и слушаю её. А она, отламывая маленькие кусочки от шоколадки, подаренной мной, рассказывает интимные подробности своей жизни.

Никакому духовнику не исповедуются с такой охотой, как незнакомому человеку, попутчику. При других обстоятельствах я бы встречался с ней месяц и вынужден был бы водить её в театры и рестораны, прежде чем она позволила бы взять себя за руку, но в дороге, в поезде, всё происходит стремительно.

Не прошло и часа, как заплакала она на моём плече в тамбуре, куда мы вышли покурить. Стала уверять, что мечтала обо мне, нескладном, нелепом, но уже таком дорогом. И чувства её были искренни. Как это объяснить? Чем? Не возьмусь, не в силах.

Пусть учёные умы, психологи, чей мозг затвердел от перечтений Юнга и Фрейда, ломают над этим головы. А мы целовались, не обращая внимания на шмыгающих туда-сюда пассажиров, и не было в ту минуту на земле никого счастливее нас.

Что это за прелесть, железные дороги! Кто их выдумал? Был бы я поэт, какие бы я строки посвятил перестуку колёс, чайной ложечке дребезжащей в пустом стакане, прелестной попутчице. Это колдовство! Это магия!

И не надо продолжения. Продолжение всё испортит. На тёплом Юге будут новые встречи, новые страсти, новая любовь. Вернёшься в Москву, встретит скверный дождь или же снег, величественно падающий хлопьями – всё уже не то. Закружат дела, замучают заботы, не останется времени даже для того чтобы улыбнуться. Тем более на то, чтобы заводить романы. Нет, Москва осенью не для романов, не для нежных чувств. На каждом шагу суета, колкий взгляд, гримаса усталости.

Только Юг с его неспешностью, мягкостью, сладким ветром, подлечивает раненую душу. Только там уставшее, закрепощённое тело отдохнёт и расслабится. Не жалейте денег на отдых! Весь год в холодных московских квартирах вас будут согревать тёплые воспоминания.

И не только вас, но и ваших друзей, мечтающих, страдающих, но так и не получивших того, что получили вы.

Их «Поезд мечты» безвозвратно ушёл, а у вас всё впереди.

До следующего лета

7.09.2000 г.

Показалось

Весной это было. Зашёл Михаил Обиходов в Зоологический музей. Походил у касс, посмотрел картину, на которой два белых медведя рычали над умерщвленным ими же морским котиком. Окинул взглядом гардероб, скамейки стоящие у стен – и всё не мог сообразить, за каким лешим его туда занесло.

В музее было много детей. Они бегали, кричали, смеялись, вели себя так, точно пришли на новогоднюю ёлку. Обиходову захотелось вместе с ними бродить по залам, смеяться, кричать, но он вовремя вспомнил, что под курткой, которую придётся сдавать в гардероб, не свежая рубашка, с разводами от пота. Ему бы выйти из музея и идти своей дорогой. Туда, куда он шёл, на Тверской бульвар, фланировать после обеда. Он же всё слонялся по предбаннику Зоологического музея, словно на что-то надеясь и чего-то ожидая.

Ждал и дождался. Заметил сидевшую на скамейке девушку с инвалидной палочкой в руках. Поймав на себе его пристальный взгляд, девушка покраснела. Михаил тотчас влюбился. Представил её тяжёлую жизнь, страдания и муки. Принял решение подойти, познакомиться, а если получится, то сразу же и объясниться. Решил всё это сделать сразу же, как только оденутся и отойдут маячившие перед ней люди.

«Сейчас подойду и представлюсь, – размышлял он, – или лучше извинюсь и присяду. С чего бы начать? Как заговорить с такой молодой, но уже так много пострадавшей?». Он терялся в догадках. «Необыкновенная! Любимая!» – Кричало сердце из груди. Но, вдруг… Что это? Девушка встала и отдала инвалидную палочку старушке. «А-а, понял, – твердил про себя Обиходов, – стесняется, хорошая моя, хочет понравиться, а у самой больные ножки. Без палки то, наверное, как тяжело».

Он рассматривал её ноги и всё более убеждал себя в том, что они хоть и молодые, стройные, но непременно больные. Однако девушка на больных ногах ходила очень бойко. Старушка же, принявшая от неё палочку, напротив, еле передвигалась, из чего выходило, что больные ноги, конечно, у неё.

Михаил отказывался верить собственным глазам. Он не желал такого простого разрешения своей любовной страсти. Здоровую отчего-то любить не хотелось. Здоровая, не заслуживала его страстной любви.

Сомнений быть не могло, девушка взяла бабушкину палку на время, пока та надевала пальто и сделала это конечно произвольно и никак не умышленно.

– Вот тебе и – на! – Сказал Обиходов, выходя из музея, и направляясь в сторону Тверского бульвара. – Как, однако ж, быстро любовь проходит.

1995 г.

Помог

Муж с женой Смекалкины, собираясь в гости, толкались в прихожей.

– Его, не сегодня-завтра, отчислят, – кричала Нина Васильевна, впопыхах накидывая на себя плащ. – С таким трудом его в этот математический лицей устроила. А у него уже четыре двойки по главному предмету. В лучшем случае разрешат перевестись, а то просто вышвырнут с позором.

– Выгонят, пойдет в другую школу, – спокойно отвечал ей муж. – Поторапливайся. Мы уже прилично опаздываем. Дед с внуком позанимается и «хвостов» не будет. Правильно я говорю, Василь Игнатьевич?

– Идите. Начальство ждать не любит, – выпроваживая зятя за дверь, сказал «дед».

– Хвосты, хвосты, – поправляя кончиком мизинца заломившуюся ресницу, мурлыкала Нина Васильевна. – Учти, оболтус, еще один «лебедь» и поплывешь вместе с ним к тем, по кому колония плачет. Пойдешь к наркоманам в обычную школу. Убьют тебя там. Плакать не стану.

– Еще как станешь, – приглушенно процедил лицеист, закрывая дверь за матерью и, обернувшись к деду, дал волю эмоциям. – Училка – дура, говорит, прими на веру. А я ей: «Вы советскую власть на веру приняли, а теперь историк уверяет, что она – порождение дьявола. Если вы настоящий учитель, то объясните, своему ученику. Я пойму. На всю жизнь запомню. Да, и вас добрым словом вспоминать буду». Сама ничего толком объяснить не может. Как на веру принимать математику? Это же не Господь Бог. Правильно рассуждаю?

– Давай, успокойся. Принц скорби. Расскажи без эмоций, что учительница не смогла или не захотела тебе объяснить.

– Она уверяет, что минус, помноженный на минус, в результате дает плюс. А разве такое возможно? Я понимаю так. Если плохое умножается, то хорошего не жди. Хорошо от этого может стать только мерзавцу, да и то, если он за всем этим наблюдает со стороны. Разве я не прав? Если плохое умножать на плохое, то уж хорошего из этого точно не получится.

– У тебя, Василек, гуманитарный склад ума. У Пушкина в «Маленьких трагедиях» поверяли алгеброй гармонию. Что же, нелегкая у меня задача. Придется при помощи гармонии объяснить тебе законы математики. Лет эдак, сорок назад работал я в одном научно-исследовательском институте и был у нас там директор – Галактион Андреевич Рубль. Да, да. Такая фамилия была. Среди нас, молодых специалистов, он пользовался исключительно дурной славой. Поговаривали, что в молодости у него была безумная взаимная любовь, которую он предал ради карьеры. С тех пор достиг заоблачных чиновничьих высот, но печать предательства своего истинного чувства раз и навсегда закрыла ему двери в храм высоких отношений с женщинами. Я не слишком высокопарно говорю? И поэтому житья от него, упыря, никакого не было. В особенности доставалось женатым и замужним. Ненавидел. Придирался. Житья не давал в самом прямом смысле этих слов. Вычеркивал семейных из очереди на жилплощадь и вписывал на их место холостых. Считая, что семья и наука вещи несовместимые. И была в институте младшая научная сотрудница Полина Полушкина. В молодости болела, врачи и родные были уверены, что умрет, но выздоровела и сразу после школы пришла в институт. Работала лаборанткой, затем… Но, все это не важно. Важно то, как себя вела, а также и то, что между нами, сотрудниками, сложилось твердое убеждение на ее счет, что лучше бы она… Таво-с. Ну, ты меня понял. Настолько вредная была барышня, что словами не передать. В институте, таким образом, образовалось два центра зла. Два абсолютных минуса. Галактион Андреевич и Полина. Два демона, два монстра, которые рано или поздно должны были встретиться в смертельной схватке, только затем, чтобы перегрызть друг другу глотку. Тут необходимо уточнить, что друг друга они ненавидели больше, чем всех остальных институтских. Дело в том, что у Полины отец был начальником отдела. Эдакий современный Кулибин. Внешне неповоротливый, медлительный, но имел на плечах золотую голову и, конечно, не мог не раздражать завистников. С него все и началось. Он-то и сделался камнем преткновения. Чтобы не забивать тебе голову ненужными подробностями, поясню просто. Изобрел он «Важную вещь». Все это сразу поняли и захотели примазаться. Когда не получилось, решили попросту оттеснить, а эту «Важную вещь» выдать за свою. И у них почти получилось. «Кулибин» от схватки самоустранился. Как с гениями это часто бывает, вся энергия ушла на открытие, на то, чтобы бороться с подлецами, не осталось сил. И вот, тут на авансцену вышла его доченька. Уже известная тебе Полина. Полагаю, ей просто причина была нужна для скандала, а уж о правах отца она в последнюю очередь думала. Как бы там ни было, это был поступок. Возможно, первое и единственное в ее тогдашней жизни доброе дело. Ворвалась она в директорский кабинет, как Советская армия в Вену, и давай бушевать и скандалить. Замечу, что с Галактионом Андреевичем и тихо разговаривать в институте никто не смел. Все только указания получали и безропотно, беспрекословно их исполняли. А тут такое! Все слышавшие, что в директорском кабинете творилось, думали, убивают друг друга. Ор стоял такой, что стекла в рамах дрожали. Блокадница баба Маня бросила тряпку с ведром, убежала, спряталась, вспомнила бомбежки. Долго кричали, а потом затихли. И все. Все в институте изменилось. Все произошло молчком. Догадываться стали после того, как ИРЧ, так мы сокращенно звали нашего Галактиона, Изверг Рода Человеческого, разрешил Полушкину свои идеи воплощать. И Полина как-то подозрительно стала потише, помягче себя вести. И ИРЧ утратил свой «взгляд Василиска», которым всеобязательно сверкал на подчинённых при общении. И только тогда наши недоумения разрешились окончательно, когда они объявили о своей свадьбе. Все это более походило на сюжет для романа, нежели на правду. А что касательно нас, институтских, то просто радуга появилась над ратным полем. В начале никто не поверил, а когда поверили, уже и не знали, радоваться этому событию или горевать. Ей двадцать восемь, ему семьдесят два. Вместе – сотня. И тут угадал Рубль, ничего не скажешь. Полина вскоре родила ребенка. Материнство пошло ей на пользу. Совершенно переменилась. Сияющие любовью глаза, улыбка, которую невозможно спрятать. Счастливый смех. И «наш» опростел. Джинсы на нем увидели, курточку с футболочкой веселого цвета. Виноватая, но от этого не мене счастливая улыбка. Ни дать, ни взять, ковбой Клинт Иствуд, получивший Оскара. И ребенок – куколка, загляденье. Бывают же такие чудеса. А ты говоришь: «Не верю». Вот! Сама жизнь показывает. Жили порознь два злодея, два «абсолютных минуса», а соединившись, преумножившись, стали стопроцентно положительной парой. Хорошими, добрыми людьми. Не знаю, помог я тебе или нет, но других примеров не припомню.

На следующий день Василий Смекалкин оставил математический лицей и перевелся в лицей с гуманитарным уклоном.

9. 10. 2010 г.

Помощница

Была в моей жизни такая женщина – Александра Теплякова, с которой постоянно, в течение трех лет играл в шашки.

В шашки я играл хорошо, всех обыгрывал. Играть научил меня отец, он относительно неплохо играл. К десяти годам я стал его обыгрывать. Обыгрывал всех во дворе, в пионерлагере. В четырнадцать лет записался во дворец пионеров на Ленинских горах. Преподавал мне Носков Анатолий Алексеевич, который на чемпионатах мира постоянно занимал второе место. Ему тогда было двадцать семь лет. Он мне казался старым дядей. В три часа дня я туда приезжал, в девять вечера возвращался домой. Я сознательно уезжал со двора, чтобы не нарываться.

К тому времени я уже состоял на учете в детской комнате милиции, колонией пугали. Раза два мне нос разбивали, я кому-то что-то разбивал. И всегда это заканчивалось милицией. У других как-то обходилось, а я как вмешаюсь в драку, так закончу день в отделении. Маму вызывали, в школу бумагу отправляли. Так что шашки для меня стали спасением.

Чем мы там занимались? Сидели и играли в шашки. Нам рассказывали теорию, показывали комбинации, разъясняли законы шашек. В шашки я проиграл с четырнадцати до шестнадцати лет.

Жизнь, она как шашечная партия. Мой тренер по шашкам говорил: «Чтобы правильно сыграть партию, надо правильно начать». Он прав. Надо правильно сыграть дебют, развить наступление, все подготовить. И вот в конце, когда у тебя правильная позиция, правильно расставлены шашки, ты делаешь блестящий эндшпиль и выигрываешь партию.

И вся прелесть игры проявляется только тогда, когда у тебя сильный соперник. Если слабый, не сможешь показать красоту игры. Раз, и – все. Раздавил, выиграл. А если сильный, такой же, как и ты, то это уже танец, красота, полет мысли.

Ты развертываешь наступление своё, он своё. Вы понимаете друг друга. Идет противостояние. Думаете, оно заканчивается блестящей победой? Нет, ничьей. В девяносто девяти случаях из ста – всегда ничья. Да. Но, зато удовольствие получили и вы, и противник. Потому что главное в шашках это не победа, а наслаждение от высокой игры. Точнее сказать, когда есть хорошая игра, то не важна даже победа.

Каждую субботу, ровно в семь часов вечера к Сане приезжал и ровно в десять часов утра, в воскресенье, я от нее уходил.

Утром завтракал один, она любила в выходные поспать до полудня. Сознаюсь, в шашки играли на деньги. Тут надо пояснить, что и игру и денежные выигрыши и весь дальнейший распорядок наших с ней взаимоотношений – все придумала она. Я не противился.

В шашки я Сашку постоянно обыгрывал. Она от этого получала немыслимое удовольствие. Деньги проигрывала по юношеским меркам большие, и чем больше проигрывала, тем сильнее радовалась. Возможно, таким образом пыталась помочь, поддержать.

Уехала в Германию. Там вышла замуж. Я вспоминаю её с благодарностью.

2001 г.

Поэзия и проза

Как все чудесно, Таня, в этом мире устроено. Ты младше меня на девять месяцев и могла бы быть моей младшей сестрой, но как хорошо, что ты мне не сестра и я смело могу любить тебя и мечтать о том, что у нас будут дети. Непременно хочу, чтобы был и мальчик, и девочка. Чтобы росли они, как и мы, в деревне, чтобы восхищались дети наши полями в цветах, высоким небом в ватных облаках, сладким воздухом, ласковым ветром и пением жаворонка.

Помнишь, как детьми мы ходили собирать на лесных опушках землянику? Ты ягоды собирала в кружечку, а я ползал по полянке на четвереньках и обирал ягоды губами? Помнишь, как разыгрывал тебя? Говорил, что заяц вышел из леса на задних ногах, ты искала, высматривала его, а я тем временем отправлял всю собранную тобой землянику к себе в рот? Ты на меня не сердилась. Ты звонко смеялась, глядя на меня, на то, как у меня раздулись щеки. Как можно было не влюбиться в тебя?

Помнишь, возвращались из леса и заметили огромного шмелика в полосатой маечке. Я тогда сказал: «Смотри, он сейчас влюбится в какой-нибудь цветок, подлетит, обнимет и поцелует». И шмелик обнял и поцеловал самый красивый цветок. И поцелуй был такой крепкий, такой долгий, что стебель склонился до самой земли.

А потом что было, помнишь? Я попросил разрешения тебя поцеловать. Ты зажмурилась так сильно, что губы расползлись, и в результате я поцеловал твои зубы. А помнишь, как после дождя вышли на улицу, встали под рябину и хорошенько тряханули ее? На нас посыпались огромные, холодные капли. А потом подошли и тряханули яблоню, и вместе с каплями на голову посыпались яблоки. А помнишь, как листьями осоки стреляли, кто дальше?

Помнишь, как спасли слепых котят, которых закопала тетя Катя? В детстве все это кажется диким, непонятным. Она с такой любовью кормила беременную кошку, приговаривала: «Кушай, милая, тебе теперь за семерых питаться надо, ты теперь не одна». А потом взяла и с легкостью новорожденных котят закопала. Необъяснимая жестокость, особенно в глазах маленьких детей.

А помнишь, зимой, мы лежали на снегу, и нам на лицо падали снежинки? Тихо падали, медленно. И таяли. Каждое время года – настоящее чудо! Летом зелень, яркое солнце, осенью красная и желтая листва. Помнишь, любили гулять под дождем, шлепая по лужам. Следили за прозрачными извивающимися змейками на оконных стёклах. Чья быстрее скатится. Даже спорили, чья капля победит. А вспомни зиму. Горки снежные, снеговиков, лед на озере. Как сначала палки швыряли, чтобы проверить, крепок ли лед, а затем потихоньку выходили на него кататься. Весною сосульки, капель, прозрачный воздух. Кровь бродит, ходишь, как пьяный. Ручьи журчат и полная вера в неизбежность немедленного счастья. Вот-вот, оно рядом, обязательно будет. И было. Ты мое счастье, Танька.

А помнишь, как мы били Славку Никишина за то, что он надул лягушку, и она, как пузырь, плавала по озеру и не могла нырнуть, попасть к своим детям. Я держал ему руки за спиной, а ты пробивала щелбаны ему в нос и лоб. Он сначала грозил нам, а потом плакал и умолял, но мы, пока сто щелбанов не пробили, не отпустили. Неприятный тип, этот Славка. Одни гадости у него на уме. Прости, что в таком дорогом для меня письме упомянул о нем, что-то вспомнился.

Я хотел сказать тебе главное. Ты – моя надежда и свет мой. Ты нужна мне сейчас, как воздух. Я люблю тебя сильнее матери, сильнее всех. Ты у меня единственная.

До встречи через три месяца, самый дорогой мой человек.

Прочитав письмо, Славка Никишин отдал его беременной жене.

– Ну, и зачем ты дала его мне прочитать? – Спросил он.

– Затем. Надо было год назад написать, дескать, вышла замуж. Прости. Не мучай ни себя, ни меня.

– А, что как после такого известия он там руки на себя наложит? Греха-то не боишься? Пусть воротится, а тут уж все решим.

– Ну, коли ума нет, пусть накладывает. Я ему не нянька, – ответила мужу Татьяна, топившая, в ведре с водой, слепых котят.

22.01.2001 г.

Пределы

Была у меня Жанна по фамилии Школьник, не готовила, не стирала, не убиралась – все делал я. Она просила подать, принести, я выполнял ее просьбы. «Дай вилку, подай телефон». Делала это не для того, чтобы как-то унизить, а просто потому, что была так воспитана. Она не умела иначе.

Уезжая в командировку, я варил ей огромную кастрюлю щей, и она их ела. Тарелки не мыла. Я приезжал и находил в раковине гору грязной посуды. Жанна, тем временем, сидела в комнате, укутавшись в одеяло, и мечтала. И это не вызывало раздражения, только смех или улыбку, в зависимости от степени усталости, с которой я возвращался.

Такой уж она была. Мы говорили с ней о браке. Я хотел на ней жениться, мечтал о детях.

– Куда мне рожать? – Отвечала Жанна. – Я сама еще ребенок. И потом, размножаться должен тот, кто умеет хотя бы себя обслуживать. А я видишь, какая?

От разговоров о браке и вовсе уклонялась под любым предлогом.

Не поверите, но я стирал за ней даже нижнее белье. Случалось, что и её саму купал, как малого ребенка. Ничего не хотела делать. Но, как, ни странно, не только ее, но и меня всё это устраивало.

Жанна задавала тысячу вопросов, широко раскрывала глаза, удивляясь самым обыкновенным вещам, а главное, была тихая, спокойная. Мне с ней было уютно. По мне бы, так и жил с ней сто лет, даже не имея детей, не расписываясь. Готовя, стирая и убираясь. Но, видимо, всему есть свой срок, всему в нашей жизни земной поставлен предел.

Она сама от меня ушла, и, когда просилась назад, я сказал ей «нет».

А ушла оттого, что я готовил, убирался и все делал по дому. Был немужественным, как ей казалось. Не курил, пил в меру, грязно не ругался, ее не бил. Ее старшие сестры жаловались ей по телефону на своих мужей, а ей в свою очередь нечего было рассказать. Она завидовала им.

Лучшую ее подругу муж, находящийся в приступе белой горячки, загнал на балкон и, приставив столовый нож к горлу, спрашивал: «Ну, что, сама прыгнешь, или тебе помочь?».

– Представляешь, какие эмоции она испытала? – Говорила мне Жанна, с глазами, горящими от восторга и зависти. – Разбежаться, что ли и нам в стороны? Пожить, какое-то время, в состоянии неопределенности? Все-таки, что-то новое.

Так она при мне рассуждала. И «разбежались».

Недолго она «бегала», запросилась назад. Недели две звонила через каждые пять минут, на работу ко мне приезжала. Ну, кто еще так, как я, стал бы готовить ей, мыть посуду, убираться? Кто стал бы слушать ее вздор, не забывая при этом зарабатывать на жизнь, то есть на тряпки и житье-бытье? Никто. Не нашла такого.

Она была, конечно, миленькая, непосредственная и мне очень нравилась. Влекло меня к ней физически. Ну, да и она отвечала взаимностью. Был у нее вкус, то есть знала, как вести себя с мужчиной. Вот, чего-чего, а это умела.

Умела без притворства краснеть, стесняться. Умела приоткрыть тайные двери и, не дав насытиться, тот час захлопнуть. Всегда оставляла полуголодным, с тем, чтобы не надоела, не приелась, чтобы оставаться желанной. В этом заключена большая женская мудрость. Этим Жанна владела. А больше ничем.

Не за плотские утехи я ей все прощал, а за ее наивность, открытость, детскость. Да, и что значит прощал? Встретились, полюбили друг друга, стали жить. Так и жили. И ее, и меня какое-то время такая жизнь устраивала. А, что случилось потом – вы знаете.

После Жанны по фамилии Школьник, по странному стечению обстоятельств, я познакомился и жил с Жанной по фамилии Учитель. От Жанны Школьника ушел, к Жанне Учителю прибился.

С ней ситуация была прямо противоположная. Все делала она. И готовила, и убиралась, и даже в стену гвозди забивала. Я, в кратчайшее время, так обленился, что, снимая с себя рубашку, был не в состоянии повесить ее на вешалку, кидал на пол. Жанна подбирала, ни слова не говоря, и несла стирать.

За четыре месяца такой жизни я поправился на двадцать килограмм. У меня появилась одышка.

Сейчас противно вспоминать себя того, но это было. И чтобы полностью не деградировать и не разложиться, я от Жанны Учителя ушел. Она говорила: «Готовь, стирай, забивай». Но, я не мог. Был, как парализованный. Страшная апатия ко всему была, опускались руки. Ничего не хотел делать из того, что раньше делал, и главное, делать любил. Стал настоящим паразитом, трутнем. Даже на работу ходить перестал.

Простились мы с Жанной Учителем по-доброму. Остались хорошими друзьями.

2001 г.

Привычка

Накануне собственной свадьбы, Аркадий Петраков, встретил девушку своей мечты. Тот час помчался к другу, брату невесты, и упал перед ним на колени.

– Серёжа, – плакал он, – можешь считать меня негодяем. Но, свадьбы не будет. Встретил настоящую любовь, свою вторую половинку. Ударь. Ты, имеешь на это право. Поскольку я нанёс тебе и сестре твоей величайшее оскорбление. Мне и самому станет легче.

– Как это случилось? – Поинтересовался друг.

– Самым естественным образом. Поехал к портному за свадебным костюмом и увидел в метро, на станции. Подошёл. Объяснился. Сказал: «Не знаю кто вы, да это и не важно. Чувствую, что дышать без вас не могу. Жизнь моя в ваших руках, распоряжайтесь ею». Рассказал о себе всё. И о том, что завтра свадьба, и то, что свадьбы не будет. Учится в первом меде, на фармаколога. Не из Москвы. Поехала домой, к маме. Пригласила, в сентябре, к себе в институт. Сказала: «Если намерения у вас серьёзные – то увидимся. Я вас тоже сразу заметила».

Она славная! Сердце моё поёт. Теперь дни, часы, минуты буду считать до первого месяца осени. Порхаю, как мотылёк. Ну не смотри ты на меня так. С твоей сестрой у нас была любовь с первого класса. Первая, детская, на смену к которой неизбежно приходит настоящее зрелое чувство. Влюблённого судить нельзя. Я не виноват, что любовь случилась за день до свадьбы. Хорошо ещё, что так, накануне. Поверь, всем будет лучше, честнее. Родственникам всё сам объясню и надеюсь, поймут правильно. Осуждаешь? Имеешь на это право.

– Завидую. Я бы никогда не решился. Ты, Аркаша, молодец. Мужик. Личность. Но, вопрос. Где гарантия, что через год не встретишь другую любимую, затем третью?

– Хоть миллион. Жить без любви подло. Я не буду жить так, как отец с матерью. Не стану мучиться в постылом браке, заставляя страдать жену и детей.

– Прав. Не красиво уходить от невесты накануне свадьбы, но и жениться на человеке, которого не любишь, просто безумие. Я не сержусь, горжусь тобой. Пусть это и странно тебе слышать от брата покинутой девушки, но это так.

В тот же день невеста Аркадия Петракова, ещё не зная, что покинута, встретилась с подругой и отправилась с ней в ресторан. А поскольку столик в ресторане достался четырёхместный то, волевым решением метрдотеля, к ним были подсажены два молодых человека.

Сначала такой порядок не понравился, хотелось поговорить о своём, девичьем, но коль скоро выбора не оставили, то они смирились с существующим положением и уже через несколько минут их прекрасные плечики подрагивали от непрекращающегося смеха.

Один, из молодых людей, был очень весёлым и разговорчивым, весь вечер корчил рожицы, вышучивал и передразнивал людей сидящих за соседними столиками, рассказывал не совсем приличные анекдоты и декламировал непристойные стихи. После застолья вызвался проводить до дома подругу нашей героини.

Второй, молчаливый, пошёл провожать покинутую невесту. И на беду пристали хулиганы. То ли внешность кавалера не понравилась, то ли спутница его приглянулась. В общем, прицепились, как в народе говорят. Да так, что слов не слушали, на просьбы не реагировали, угроз не боялись.

Стало ясно, без драки не обойтись. А как драться, когда трое на одного? Но, молчаливый провожатый, вдруг, так профессионально с ними разделался, что теперь уже не скоро хулиганы смогут встать с больничных коек и приставать к прохожим. Досталось им на орехи.

После драки молчаливый молодой человек словно ожил, стал рассказывать о себе. И с каждым новым словом, покинутая невеста всё сильнее понимала, что любит его так, как не любила никогда и никого. Что вся предыдущая жизнь была лишь ожиданием этой встречи.

От станции метро Октябрьская, они пешком дошли до станции метро Парк Культуры. Затем, так же незаметно, за разговорами, дошли до станции метро Спортивная. Дмитрий, так звали молчуна, жил у этой станции. Из окна кухни видна была станция метро. Обои в комнате были смешные, детские, клоуны на парашютах. Когда-то у Дмитрия была семья, теперь жил один.

Верочке, так звали покинутую невесту, всё нравилось. И Дмитрий, и его рассказы о службе, и клоуны на парашютах, и то что он был женат, и что теперь разведён, и даже необычный свисток в носике у чайника, тоже нравился.

И тут, вдруг, вспомнила, что завтра выходит замуж, что у неё свадьба. В четыре часа ночи она сняла телефонную трубку и набрала номер брата.

– Сержик, прости, что разбудила, – залепетала она, – я должна сказать тебе важную вещь. Знаю Аркадий твой лучший друг, но… Но, истина дороже. Не знаю, как это лучше выразить? Я не хочу ему говорить неправду, то есть лгать. Это будет подло с моей стороны, поэтому я решилась. Решилась, но чего мне это стоило, даже не догадываешься.

– Так ты уже говорила с ним? – Сонным голосом спросил брат.

– Ради Бога молчи и слушай, не перебивай, а то спутаюсь и ничего не смогу объяснить, а объяснить обязательно нужно. Так вот, начала я о своих чувствах.

Человеческие чувства сравнивают с природой, например, вулкан, когда только «просыпается», не опасен, но когда начинает извергать лаву, он на своём пути никого не жалеет и не щадит. Так и моё чувство, сначала просыпалось и, наконец, захватило меня всю, и бьёт ключом. Извини, что так подробно говорю. Хотела сказать, что свадьбы завтра не будет.

Я полюбила другого человека. Можешь презирать меня, обзывать грязными словами. Возможно, в твоих глазах, я такой на данный момент и выгляжу. Только прошу об одном, сейчас ничего не говори. Пойми, это просто выше моих сил. Это стихия, река, которая как щепку подхватила меня и несёт. И я очень счастлива, быть щепкой, и рада нестись по течению к неведомым берегам.

Аркашка, замечательный человек, преданный друг. Уверенна, что и мужем для какой-нибудь девушки будет превосходным. Для какой-то, но только, не для меня.

Сегодня я поняла, что совершенно его не люблю. Да, скорее всего, никогда и не любила. Суди меня, как подсказывает тебе совесть, но я не хочу губить жизнь с молода, живя с человеком к которому не испытываю тех самых чувств, без которых семья не семья, а бессрочная каторга. До свидания.

– Не вешай трубку, – взмолился брат, – я не осуждаю. Не переживай. Я, горжусь тобой. Повторяю, не переживай. Всё уладится самым наилучшим образом.

– Ты так убеждённо всё это говоришь, что мне уже и самой верится, что всё будет хорошо. Передашь? Скажешь, что свадьбы не будет?

– Нет. Сама скажи. Увидишь, он воспримет спокойно. Пойми, такие вещи нельзя передоверять кому-то, даже ближайшей родне. Успехов в настоящей любви.

На следующий день играли свадьбу. Ресторан был шикарный, большое количество гостей. Аркадий Петраков сочетался законным браком с Верочкой.

Вспоминая прошедшую ночь, в особенности драку, из которой Дмитрий вышел победителем, Верочка подумала: «А мой бы, тряпка, не защитил. Под юбку бы спрятался». Встала, подняла бокал шампанского, выше головы, и сказала:

– Я знаю Аркадия с первого класса. С того самого дня, как сели первого сентября за одну парту. Как сели рядом, так потом ни на один день и не расставались. Он носил мой портфель в школу и из школы, мальчишки одноклассники дразнили, подсмеивались, но он тогда уже был выше этого, был настоящей личностью. И сегодня мне выпала честь стать его женой. Прошу всех поднять бокалы и выпить за моего мужа. Самого, дорогого для меня человека. И, самого замечательного.

Выпивая бокал за себя замечательного, Аркадий подумал о том, насколько жена проигрывает девушке, что встретилась вчера. «Просто обезьяна какая-то».

Испугавшись этой мысли, он встал с бокалом шампанского и так же, подняв его выше головы, сказал:

– Прошу всех выпить за мою жену, самую красивую девушку на свете!

Много было тостов, гости выпивали, веселились. Лишь свидетель жениха, он же брат невесты, сидел печален и трезвёхонек. Пьяные гости стыдили его за это и понуждали сказать тост. Он всё отнекивался. А тут, вдруг, встал и сказал:

– Предлагаю выпить за Пушкина Александра Сергеевича. За его бессмертные строки: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».

Свидетеля толкали в спину и подсказывали:

– Скажи «горько». Какого лешего нам Пушкин твой.

– Да, да, – соглашался свидетель – Если б только знали вы, как горько мне.

Жених с невестой, вместо ожидаемого всеми поцелуя, вдруг не сговариваясь, навзрыд заплакали. Он о своей, а она о своём.

– Меньше пить нужно было, – говорили родители, – позорите перед роднёй.

22.09.2002 г.

Прилежный ученик

Субботним утром Арона Моисеевича разбудил стук в дверь. Стучали кулаками, да с такой силой, что было ясно, промедли он с открытием ещё несколько мгновений, и в ход пойдёт кувалда. В том, что это ломятся сотрудники милиции с внезапным обыском, сомнений быть не могло, поэтому хозяин квартиры очень удивился, увидев на пороге не бравого ОМОНовца, наряженного в сферу (специальная каска из свинца) и бронежилет, а тщедушного молодого человека с переломанным носом, одетого в костюм, выдававший глухую его провинциальность.

– Вы из прокуратуры? – Машинально спросил Арон Моисеевич и тут же поинтересовался. – Чем могу служить?

– Нет. Я не из прокуратуры. Я сынок ваш, Илюша Кагалов. – Медленно, с расстановкой, ответил нежданный гость. – Вы с моей мамой, Зинаидой Владимировной Артемьевой, вместе в Университете учились. Потом Вы нас бросили, и мы уехали в Сибирь к её родителям. А неделю назад, когда исполнилось мне тридцать, мама сказала: «Езжай в Москву, посмотри на отца. Может, нуждается в чём, помоги».

– Заходите в квартиру. – Холодно пригласил Арон Моисеевич человека отрекомендовавшегося его сыном. – Проходите на кухню.

Неловко ступая, гость прошёл на кухню. Поставил на стол сумку с банками, закатанными собственноручно, в которых было варенье и консервированные овощи.

– В следующий раз не стучите, звоните. Рядом с дверью, розовый звонок. – Не зная, о чём говорить, сказал Арон Моисеевич и, отводя глаза в сторону, спросил. – У вас паспорт есть?

– А как же. Здесь. Во внутреннем кармане.

Гость похлопал себя по груди.

– Покажите, пожалуйста.

Досадуя на недогадливость гостя, Арон Моисеевич взял в руки паспорт, машинально достал из него фотографию, чтобы она не мешала проверке личности и вдруг вскрикнул:

– Что это?

– Фотография. – Спокойно ответил гость.

– Ясно, что не утюг. На ней кто?

– Вы вместе с мамой на Ленинских горах.

Арон Моисеевич и без подсказок знал, что это он, но боялся, что всё это ему только кажется и от страха перед этой, возвращающейся к нему, давно забытой жизнью, требовал подтверждения, очевидным вещам. Попросту, поддержки.

Он поднёс фотографию близко к глазам и увидел рядом с собой, молодым, ту самую, несмышлёную девочку, которой овладел когда-то в главном здании Университета, в секторе «Г», на пятом этаже, прямо в телефонной будке.

Сразу вспомнилось всё. Словно, не тридцать лет прошло, а три дня. Вернулось то лето, Воробьёвы горы (тогда Ленинские), травянистый пляж реки Москва, купания, обжимания, сладкие поцелуи. Катание на речном трамвайчике и дырявые карманы, в которых не было ни гроша.

«Да. Время, было другое. – Думал он, разглядывая фотографию. – Ходили мы с этой наивной девочкой воровать яблоки в Университетский сад. Затем шалили. Кидались огрызками в прохожих, а сами прятались в кустарнике. Было смешно и страшно. Какое же это было блаженство. И жизнь казалась лёгкой, простой. А главное, понятной на века. А что теперь?».

Неожиданно, для себя самого, Арон Моисеевич грязно выматерил вслух действующего президента, политический курс и все те демократические перемены, которые стали возможны только при новом укладе жизни.

– Правителя ругать нельзя. – Убеждённо сказал гость.

– Кто тебе сказал? Теперь у нас всё можно. Демократия.

– Всякая власть от Бога.

– Ты ещё мне Гитлера в пример приведи. Так ты у нас, значит, верующий? Веришь в Бога, в бессмертие. Конечно, за реформы. А ты видел, что за окном творится? Как сейчас люди живут? Когда твоя мать забеременела, у меня и мысли не возникло послать её на аборт или ещё куда подальше. Сказать: «Живи, как знаешь. Меня не трожь». Я, как честный человек и законопослушный гражданин, пошёл с ней в ЗАГС и оформил отношения. И никакой поп, никакой раввин меня этому не учил. Для того, что бы быть порядочным, не обязательно называть себя верующим. Это моё глубочайшее убеждение и даже ничего мне на это не говори. А про бессмертие я тебе расскажу. Жил я когда-то в самой лучшей на свете стране. Учился, в самом лучшем на свете Университете. Строил, светлое будущее для всех людей на земле. Сомнения меня не терзали. Я был по-настоящему счастлив. И вот тогда, все мы, считали себя совершенно искренне бессмертными. Бессмертными, в своих делах. Бессмертными, в идее всеобщего равенства и братства. А, что теперь? Теперь мне говорят: «Ты еврей, убирайся в Израиль или прибивайся к еврейской общине». А я спрашиваю себя, зачем? Зачем мне всё это? Все эти общины, Синагоги. Другой подходит и учит: «Иди, окрестись, Богу не важно, эллин ты или иудей.». Спрашиваю: зачем? Ничего вразумительного ответить не может. Всё так же, как ты, бормочет затверженные фразы: «Всякая власть от Бога. Ругать её нельзя». Да как же мне её не ругать, если она мне всю жизнь испоганила. Знаешь девиз новой власти? Воруйте, убивайте, насилуйте! Точно говорю, не улыбайся. Сейчас, куда ни глянь, все воруют, все друг друга ненавидят, хотят убить. И скажи, кому при этой власти стало лучше? Никому. Все проиграли. Да, ты мне можешь возразить. Имеешь полное право сказать, женится-то ты женился, но через год развёлся, фактически нас бросил. Что тебе на это ответить? Ты сам мужчина и должен понимать, что в жизни зачастую обстоятельства сильнее нас. Влюбился, думал, нашёл то, что искал. Но, ошибся. Так бывает. Ты меня пойми. Я пять раз был женат, а ребёнок только один. Ты, у меня, единственный сын.

Арон Моисеевич произнёс слово «сын» и вздрогнул, словно обжёгся. Замолчал и стал разглядывать лицо стоящего перед ним молодого человека, в надежде отыскать что-то своё, родное.

Сын ему не нравился. Был простоват, совершенно на него не похож и что отвратительнее всего, через всё лицо, через кривой переломанный нос, проходил огромный, уродующий внешность, шрам.

– Это у тебя откуда? – Спросил Арон Моисеевич, не в силах скрыть брезгливой гримасы.

– Дерево упало на голову, во время лесоповала.

– Был в заключении?

– Зачем? Просто работал в Леспромхозе. Валил лес, зазевался, дерево меня зацепило. Сотрясение мозга было, швы накладывали.

– Ну, ты даёшь. Тебя, наверное, куда ни пошли, всё будешь делать. И дерьмо черпать и что ещё похуже.

– А куда деваться? Работы нет. – Без лукавства ответил Илья Аронович.

Умилённый искренностью молодого человека, а главное, всё же тем, что это его единственный сын, которого он не видел тридцать лет, Арон Моисеевич достал из запасов бутылку коллекционного вина и велел своей молодой жене Анжеле, собрать на стол изысканные закуски. Отец захотел блеснуть, удивить. Показать сыну, что такое настоящая жизнь.

Сидя за столом, Арон Моисеевич кокетливо улыбнулся и спросил:

– Ты знаешь, сынок, сколько стоит это вино? Не морщи лоб, всё равно не угадаешь. За эту бутылку я отдал тысячу долларов.

– Ух, ты! Зачем же мы её пьём? Выгоднее продать и купить на вырученные деньги несколько ящиков водки. По-моему, на этот раз я прав.

– Глупец. Ты, конечно, прав, со своей, с далёкой, с сибирской стороны. Но я, как человек, обладающий изысканным вкусом и наконец, как твой отец, скажу, что нельзя жить примитивно. Надо стремиться к изящной, возвышенной жизни. Поверь мне, мы этого стоим. Я покажу тебе настоящую жизнь, а уж ты сравнишь её со своей тюремнокаторжанской, которую только и видел. И коей раболепно подчинялся, даже без предписания суда. Подумать только, человек десять лет в тайге валил лес и думал, что так надо.

После домашнего застолья Арон Моисеевич взял такси и повёз сына в центр столицы. Показал дорогие магазины, в которых торговали костюмами прославленных мировых мастеров. Ему нравилось наблюдать за Ильёй, всякий раз впадавшего в состояние шока, после того как ему объявлялись их цены. Он чувствовал себя генералиссимусом, наблюдавшим с мавзолея за парадом победы.

Они гуляли по Арбату, курили гаванские сигары, всю ночь провели в дорогом ресторане, где худощавые длинноногие существа, отдалённо напоминающие женщин, прямо на сцене снимали с себя нижнее бельё. Домой вернулись под утро. Выспавшись, Арон Моисеевич посадил сына в свою машину, и они поехали на «охоту». Охотой называлось смотреть, где что в городе плохо лежит. Надо же было учить сына уму разуму, а то, ишь ты, « Может отец нуждается в чём, помоги».

Они медленно объезжали улицы и переулки, внимательно глядели по сторонам.

– Смотри! – Говорил Арон Моисеевич. – Это же труба из нержавейки! Как стемнеет, мы её заберём. Пригодится на даче. И эту бочку железную загрузим. И это бельё, что сохнет, тоже возьмём. Пустим на ветошь. Ты куда смотришь?

– Да, вон. На бабу, что с сумками идёт.

– Сначала дело сделаем, а затем, постараемся уговорить и бабу. Не получится уговорить, купим с потрохами. Они все, продажные, до одной. Гляди, словно почувствовала, что о ней говорим. К нам кормой повернулась. Демонстрирует свой товар, суконка.

Они долго ездили по городу и всё, что попадалось на глаза, Арон Моисеевич записывал в своё имущество. Сын подумал, что отец только этим и живёт, но тот признался, что имеет сеть магазинов, торгующих бытовой химией, приличный капитал и очень скоро намерен сменить несовершенную Москву на Калифорнию с пляжами и уютом.

Вечером пили водку. Арон Моисеевич сделал сыну подарок, купил целый ящик. Напившись пьяным, Кагалов старший запел:

– Дорога, дорога, ты знаешь так много о жизни моей непростой.

Сын прослезился и, спросил у отца:

– Почему люди сочиняют песни и поют их? И почему от этого так хорошо?

– А потому, что всё это наслаждение. И сочинять, и петь, и слушать. Человек, он вообще только ради наслаждений и живёт. И всё то, что мешает ему получать наслаждение должно быть сметено. Если ты силён, умён, богат и энергичен, то всегда будешь прав и добьёшься своего. Вот я свою молодую жену отбил у грузина. Он её очень любил, плакал, просил вернуть, предлагал мне пять тысяч долларов. Но, по-моему, блефовал. Откуда у него такие деньги? Они, эти грузины, до эффектов охочи. Так он назад и не получил её. А почему? Потому что это – моё! Я – хозяин! Я – господин! А он не смог, не сумел её взнуздать. Пусть торгует теперь своею фасолью на Даниловском рынке и утирает слюньку.

– Неужели было бы хорошо, если бы я отбил у Вас вашу жену? Разве это правильно?

– А как же. Это было бы и хорошо и правильно. Вся беда только в том, что ума и силёнок у тебя для этого не хватит. А ещё, прости за прямоту, рожей ты не вышел. Тебе сначала надо миллион долларов накопить на пластическую операцию, а затем помышлять об этом. А мораль?

– Мораль? Это, что за птица? Кто её видел? Покажи мне её. Всё это глупость. Нет ни морали, ни Бога. Всё это сказочки твоей тёмной матушки. Она обманывала тебя для того, чтобы держать при себе. Держать, в повиновении. Для того, чтобы сковать твою волю, твой энергетический потенциал. Чтобы ты до тридцати лет горбился на лесоповале и даже писку не издавал. А вот если бы ты не слушал её, за это время мог бы стать и генералом и банкиром и кем угодно. С деньгами, с девками, с положением в обществе. А кто ты сейчас? Кто ты, на данный момент? Ты жалкий уродец. Человек, без имени и без судьбы. Человек в костюме прошлого века, без средств к существованию. Кому ты нужен такой? Никому. Поэтому, чтобы эти сказки о Боге, милосердии и прочей… Чтобы всего этого в моём доме не звучало! Хочешь жить, как король? Я тебя научу.

Сын сидел, раскрыв рот и растерянно моргал глазами.

– Я тебя ещё раз спрашиваю. Хочешь жить по человечески?

Илья Аронович кивнул.

– Вот. Слушай тогда меня, отца своего. Слушай и мотай на ус. Убивай. Воруй. Спи с жёнами, с дочками, с мамками, с папками. С самим ближним, наконец. И тогда станешь тем, к чьему мнению станут прислушиваться. Потому, что о тебе скажут: человек видел виды и знает что почём.

– Что значит, убивай? Брать нож и идти на улицу, резать?

– Зачем. Вот тебе, к примеру, понравилась моя жена, а силёнок на то, чтобы меня отодвинуть маловато. Что тогда делаешь? Берёшь такое средство (Арон Моисеевич достал из внутреннего кармана пиджака пузырёк с изображением черепа и буквами ЯД) и капаешь две капли сопернику в стакан. Он этот стакан выпивает, и на утро врачи констатируют у него обширный инфаркт. Дорога свободна. Никаких ножей, судов и присяжных. Ты не забывай, сынок, что у нас двадцать первый век на носу и про то, что наука на службе у человека.

У Кагалова младшего от всего услышанного даже хмель из головы выветрился. Когда все заснули, он лежал с открытыми глазами и обдумывал то, что говорил отец. В конце концов, разволновался до того, что не в состоянии был даже лежать, встал и пошёл курить на кухню.

Под утро, в коротенькой ночной рубашке, на кухню заявилась Анжела.

– У мужа в горле пересохло. Просит холодненькой водички. – Объяснила она своё появление. – А тебе, если не спится на новом месте, могу снотворное предложить.

– Я слишком уродлив? – Спросил, неожиданно для себя самого, Илья.

Анжела подошла к нему, поцеловала его в губы, и шёпотом сказала:

– Ты самый красивый из всех мужчин, которых я знала.

Утром, проснувшись в десять часов, Арон Моисеевич почувствовал себя очень плохо. Его тошнило, голова кружилась, руки и ноги онемели, не слушались.

– Плохо мне, сынок, вызови неотложку. – Сказал он Илье Ароновичу, стоящему у кровати в модном, дорогом костюме.

– Нет, батя, подыхай. Умей проигрывать. – Неожиданно циничным тоном ответил ему сын.

– Что? Что, ты сказал? Откуда у тебя этот костюм?

– Купил в том магазине, в который ты водил.

– На что ты мог его купить?

– На твои гроши.

– Я тебе денег не давал.

– Пришлось взять самому.

– Зачем, ты это сделал?

– Чтобы жену твою покорить. На кой чёрт я ей рваный, да нищий. Спасибо, подсказал. У меня глаза открылись.

– Ты же вор. Как, ты этого не понимаешь. Ты не взял, ты украл мои деньги.

– До вчерашнего разговора я сказал бы так. Мне отец тридцать лет недоплачивал, и я взял только то, что причитается. А после вчерашнего разговора я вот что скажу. Да, я вор. Деньги украл и буду этим гордиться.

– Ладно. Оставим. Где жена?

– Она со мной.

– Анжела тебе отдалась?

– Со всей страстью и искренностью.

– Врёшь.

В соседней комнате заплакала жена Арона Моисеевича.

– Зачем ты выдал меня, это подло. Он теперь меня вышвырнет на улицу. Знал бы, как тяжело в мороз на рынке стоять. – Причитала она, плача.

– Не вышвырнет. Его песенка спета. Я ему в стакан с водой утром яду налил. Долго не протянет.

– Какой же ты гад, сынулька. – Прошептал Арон Моисеевич и от бессилия закрыл глаза.

– Какой учитель, таков и ученик.

Услышав о том, что Илья отравил мужа, Анжела, не медля, вызвала реанимационную машину и наряд милиции. Вопреки традициям, они приехали очень скоро. Кагалова старшего увезли в больницу, а Кагалова младшего в участок.

Уже через неделю Арон Моисеевич был дома, побаливала печень, почки, но в целом состояние было удовлетворительное. Заплатив оговоренную сумму милицейским чиновникам, он без суда и следствия вызволил сына из-за решётки.

Провожать Илью Ароновича, на вокзал, пошёл один, без жены. Посадив сына в фирменный поезд с цветастыми табличками «Сибирь», он с перрона его напутствовал:

– Плохой из тебя ученик, Илюша. Если уж встал ты на эту дорожку, то нужно было ни перед чем не останавливаться. Надо было и жену травить. Ведь я же их, дешёвок, знаю. Думаешь, меня пожалела? Обо мне беспокоилась? За себя испугалась. Я нарочно составил завещание так, что бы ей ничего не досталось, если умру, случайно, раньше семидесяти. Не впрок тебе пошла моя наука.

Поезд тронулся, сын многозначительно подмигнул отцу и крикнул:

– Ещё вернусь!

8.07.2000 г.