II

Г-на де Маниссара с г-ном де Поканси соединило некогда обстоятельство, достаточно необыкновенное, странность которого заслуживает того, чтобы о нем упомянуть, раз с этого завязалась их дружба.

Во времена их молодости, около 1643 года, в Париже находилась некая молодая дама из Марэ, галантная, разбитная и статная, которая любила не только показывать, но и на деле доказывать тем, кто, по ее мнению, заслуживал этого, что одного лицезрения недостаточно для того, чтобы составить правильное представление о ее прелестях. Так что она охотно принимала доказательства поклонения, вызываемого ее красотою. Столь откровенный образ действий привлекал к ней множество почитателей, из которых каждый, в свою очередь, получал от нее удовлетворение своим желаниям.

К моменту нашего рассказа счастливым любовником при ней состоял г-н де Поканси, более известный в обществе под прозвищем прекрасного Анаксидомена, находившийся тогда в полном, расцвете сил. Против всякого ожидания Поканси задержался в этом положении, что начало возбуждать ропот против него. Всего нетерпеливее ожидал конца волокиты как раз г-н де Маниссар, которому и принадлежала честь восстановления, посредством занятной уловки, порядка последовательности, слишком надолго приостановленной медлительностью г-на де Поканси.

Вот каким образом принялся г-н де Маниссар добиваться своей цели:

Сговорились поехать за город в увеселительный дом г-на де Маниссара близ Рюэйля. Не будучи чрезмерно пышным, этот дом был вполне хорош для того, чтобы провести денек в беседах или развлечениях, для чего в тот день и были приглашены г-да де Нонанкуры и де Борпре, не забыли и г-на де Сиго, чья толстощекая и блаженная физиономия уже одним своим видом веселила и побуждала к забавам. Поканси и его красавица тоже принимали участие в поездке. Она несколько удивилась, что оказалась единственной женщиной во всей компании и что перед ней нет другого лица, с которым она могла бы сравнить свое, чтобы предпочтение осталось на ее стороне. Ведь для женщин главное удовольствие собираться вместе и заключается в чувстве собственного превосходства над всеми окружающими и в преимуществах, которые они от этого себе приписывают. Это укрепляет их, каждую по отношению к себе самой, в том лестном мнении, которое они заранее составили о себе, потому что соперниц они признают только для того, чтобы сильнее быть уверенным в том, что нет ни одной, не уступающей им в красоте и грации. Поканси не заметил этой особенности или принял ее за особое внимание к своей возлюбленной, которой, конечно, эти господа опасались противопоставлять своих любовниц.

Перед закуской все разбрелись по парку. Маниссар показывал его гостям и везде их водил, пока не подошли к трельяжному павильону, где был накрыт стол. Скрипки непрерывно играли во все время трапезы танцы и арии, которым подпевал г-н де Сиго, причем щеки его так надувались, что похожи были на волынку с человечьим лицом. Даже когда скрипки умолкли, он продолжал гудеть.

Не то вследствие вина, не то вследствие природной пламенности, г-н де Поканси, не успев встать из-за стола, вспомнил, что он заметил в доме прекрасную комнату с удобной кроватью. Туда то он и уединился от остального общества со своею дамою. Все, казалось, так усиленно занялись игрою в кольца, что галантный Анаксидомен тоже счел своей обязанностью как можно живее приступить к игре; но только он встряхнул свой рожок и не успел еще выбросить кости, как вдруг двери распахнулись, и в зеркало, помещенное в глубине кровати, он увидел отраженную фигуру г-на де Маниссара на пороге, а за ним цепью, удаляющуюся в перспективу, гг. де Нонанкур и де Борпре, за которыми можно было различить добрейшего г-на де Сиго. Остановившись посреди комнаты и сняв шляпу, г-н де Маниссар начал ораторствовать.

Речь его была превосходна. Он представил г-ну де Поканси всю неправоту его пред ним и пред этими господами, столь беззастенчивым продлением срока, предписываемого принятыми обычаями для связи, самый характер которой заключается в том, что она кратковременна. Он действовал вопреки специальным правилам галантности. Подобное поведение принуждало их к жестокой необходимости прибегнуть к окольным путям, чтобы добыть то, чего они желали бы достигнуть естественным ходом вещей и что получить иначе, как постепенным и узаконенным порядком, им внушает отвращение. Г-н де Маниссар эту речь расцветил такими потешными подробностями, что лицо г-на де Поканси, который сначала нахмурился из-за всей этой истории, прояснилось. Все кончилось смехом, и дама так охотно приняла участие в этой шутке, что в тот же день никто из названных господ не имел причины жаловаться, настолько красавица поспешила исправить задержку, от которой она за один раз отыгралась.

Проделка эта послужила причиной для дружбы, завязавшейся между г-ном де Маниссаром и г-ном де Поканси. Галантный Анаксидомен охотно вспоминал, как друг спас его от смешного положения, в котором всегда очутишься, если в любовных похождениях поверишь краткому счастью и будешь на этом настаивать. И г-н де Поканси продолжал свои похождения, по количеству которых он мог бы заслужить название распутника, если бы он с жаром не опровергал этого, указывая на то, что в данном случае играют большую роль темперамент и любопытство, чем убежденная преднамеренность. «Разве я виноват, – говаривал он, – что природа наделила меня определенно выраженным влечением к женщинам, а Бог создал их столь различными по цвету, формам и запаху, что нужно иметь их множество, чтобы получить то, что отличает их одну от другой? Человеку, прибавлял он, на которого действует хотя бы разнообразие их кожи, и то представляется обширное поле для изучения. Я знаю таких, у которых кожа атласная, у других нежная или мохнатая, влажная или сухая, у некоторых почти прозрачная, а у иных более обнаженная, чем у прочих. Заметьте себе, что у одних волосы густые и торчащие, у других гладкие или их нет совсем, у кого волнистые, у кого курчавые, – все это даст вам понятие, к каким исследованиям обязывает вас подобное разнообразие. Знакомство с характерами не менее трудно и требует не меньшего времени. Знакомство это – один из самых необходимых пунктов. У каждой свои особенности, различать которые весьма важно, так как они служат ключом, посредством которого можно снискать их расположение раньше, чем упрочится их милость по отношению к вам. Знать хотя бы приблизительно женское тело представляет собою большой труд, особенно во Франции, где нужно брать каждую по одиночке, иначе прослывешь развратником и даже изменником, потому что для того, чтобы быть верным всем вместе, нужно изменять некоторым, меж тем как на Востоке, имея в серале триста жен, можно достигнуть тех же результатов и приобрести репутацию мудрого человека».

Такой репутации г-н де Поканси своим поведением не приобрел, но общее мнение было, что он человек компанейский и представительный. Он был высок и статен и казался смелым и сильным. Достоинства эти могли бы его далеко подвинуть, но он всегда приносил обязанности в жертву наслаждениям, за что мужчины его осуждали, но женщины были благодарны, так что многое ему прощалось, даже то, что он женился, что сделал он в 1650 году, как только стукнуло ему сорок лет. В конце концов, Мария Урсула де Бурлье состояла г-жою де Поканси ровно столько времени, чтобы успеть подарить мужу сына, которого назвали Антуаном и при рождении которого она умерла, оставив им в наследство большие средства.

Своих средств г-н де Поканси не жалел. Любовь стоит дорого. Расходы на нее значительны: и на подарки, и на собственный туалет. Прекрасный Анаксидомен имел изысканную внешность и щедрые привычки. Он любил и белье, и верхнее платье и не упускал из виду ни одного из новшеств, которые предписываются модою тем, кто хочет сообразоваться с ее капризами. Стоило появиться какой-нибудь ленте или духам, как он тотчас тратился на них. Разряженный, распомаженный, раздушенный прекрасный Анаксидомен с утра до вечера объезжал город с площади в переулки, из переулков в бани, то в своем портшэзе с ливрейными носильщиками, то в карете, запряженной лошадьми в яблоках, – всюду, где бы представилась возможность быть замеченной его приятной наружности. Время, проводимое дома, проходило в том, что он обдумывал цвет камзола, способ завязать бант или заставлял писать свои портреты на внутренней стороне шкатулочек, которые затем раздаривал.

Дом у него был благоустроенный и богатый, особенно богат он был всякого рода мебелью, в частности и главным образом всякими столами с ящиками и инкрустированными сундуками, приспособленными Для хранения в своих недрах под замками драгоценных и редких предметов. На столе он любил редкостный фаянс и цветной фарфор, который предпочитал серебру, и ничто его так не радовало, как некоторые персидские или венецианские изделия из стекла, прозрачные и хрупкие, казавшиеся сделанными из уплотненной и граненой воды. Зеркала у него были из Мурано, и он вблизи рассматривал в них свои черты и прическу; им приписывал он свой постоянный успех у женщин. Не было почти ни одной красавицы, от которой он не хранил бы то похищенный локон, то надушенную перчатку, то веер, чтобы вспоминать наслаждение, доставленное ему их благосклонностью. Эти любовные реликвии хранились у него в большом флорентийском шкафу, массивный фронтон которого поддерживали нимфы и сатиры, выступавшие по пояс и страстно переглядывавшиеся между собой.

Как раз это пристрастие к редкостям и свело знаменитого Анаксидомена с неким синьором Корлардони. У этой личности, чаще называемой на французский манер Курландоном, от венецианского происхождения сохранилось пришепетывание и привычка к путешествиям. От вида галер светлейшей Республики, пристававших к Эсклавонской набережной, в нем пробудилось стремление к морским пространствам, и у него не было недостатка храбрости, чтобы осуществить это стремление. Он побывал на Переднем Востоке, закупая ковры и розовое, масло. Торговля драгоценными камнями завела его в Персию, откуда вывез он прекрасные экземпляры. Подвиги эти мало его обогатили; в Париже он жил в какой-то берлоге, где торговал стеклянными изделиями, зеркалами и косметикой. Г-н де Поканси время от времени посещал его лавку и выбирал какую-нибудь мелочь. Каково же было его удивление, когда однажды он застал старика в обществе женщины, красота которой произвела на него живейшее впечатление. У нее был тюрбан в турецком вкусе и полуоткрытая божественная грудь. Звалась она Аннета, ей могло быть дет шестнадцать, и Курландон выдавал ее за племянницу. С первого же взгляда г-н де Поканси по уши в нее влюбился и через три месяца женился на прекрасной Аннете.

Прекрасная Аннета рассчитывала играть роль в обществе, так что она почувствовала некоторую досаду, будучи осуждена проводить время в четырех стенах вдвоем с мужем. Поканси тогда, в 1664 году, было пятьдесят пять лет, и он впервые испытал чувство, которое он до сих пор только внушал другим. Он сделался ревнивым подозрительным букой. Просыпался по ночам, чтобы караулить свое сокровище и, возвращаясь с ночного обхода, удивлялся, видя в венецианских зеркалах свое сокровище со свечой в руке, будто человек, вставший с постели, чтобы проверить, заперты ли замки и ставни.

Стариковская влюбленность придает любви свойственный ей пыл, источником которого является сама ее ограниченность. Возраст является побудительным средством для того, чтобы пользоваться настоящей минутой. Этому-то с жаром предался и наш Анаксидомен. Аннета составляла единственный предмет его занятий, и, чтобы еще более ограничить себя в этом отношении, Поканси решил покинуть Париж и удалиться в деревню. Венецианка сначала запротестовала, но потом довольно спокойно примирилась со своей участью. Молодость иногда бывает неожиданно покладиста, у нее нет никаких сомнений относительно собственной длительности; прекрасная Аннета полагала, что с ее молодостью кончится и юность, обретенная вновь около нее прекрасным Анаксидоменом, юность, доказательства которой он доставлял ей с такой пылкой щедростью, что вечно это длиться не могло.

Г-н де Поканси для своего местопребывания избрал замок Аспреваль, доставшийся ему от первой жены Урсулы де Бурлье и расположенный в области Мёзы. Перед тем как туда уехать, он сговорился с г-ном де Маниссаром, что сын его Антуан останется на попечении барышни де Маниссар, сестры его друга. Ребенку было лет двенадцать, и он казался простым и послушным, хотя и рос очень заброшенным; у отца не было времени для ухода за ним, а теперь, когда прекрасная Аннета занимала всецело его дни, времени было бы еще меньше. Маниссар обещал присматривать за воспитанием молодого Антуана, и, покончив на этом, г-н де Поканси уложил свои вещи и распростился с городом, откуда в лице новой своей супруги увозил средство забыть о чужих женах, к которым он так часто прибегал для своего наслаждения.

В течение трех дней, предшествовавших отъезду г-на и г-жи де Поканси, на подводы накладывали мебель и всякую рухлядь. Ящики со стеклами бренчали на мощеном дворе. Один сундук носильщики уронили с плеч, он вдребезги разбился и развились ковры. Наконец все было погружено, и г-н де Поканси, не желая терять из глаз столь драгоценный обоз, пожелал ехать за ним шагом в карете.

Путешествие по причине плохих дорог длилось более десяти дней. Ехали медленно; время от времени Поканси высовывал голову в окно, посмотреть, всё ли едет, как ему хотелось; он видел ряд возов, которые, раскачиваясь, то взбирались на бугор, то спускались под гору. Иногда он смеялся от удовольствия, поглядывая на прекрасную Аннету, заснувшую на подушках. Из ее длинных рук, опущенных на колени, выскальзывали в складки платья то веер, то полумаска. И любовь прекрасного Анаксидомена усиливалась при виде этих непреднамеренных, грациозных движений.

Ночей, проводимых в гостиницах, не хватало, чтобы удовлетворять желание, возбуждаемое столькими прелестями. Часто карета вдруг останавливалась у лужка или у поворота в лес. Г-н и г-жа Поканси высаживались, исчезали за опушкой или переходили полянку. Листья касались платья прекрасной Аннеты, мелкие ветки щекотали чулки де Поканси, потом деревья смыкались за ними.

Так как время было летнее, то в лесу пели птицы, а в траве трещали кузнечики. Слышно было, как скрипели оси у подвод, продолжавших ехать, и потрескивал лак на карете, остановившейся на солнцепеке. Ветерок развевал лошадиные гривы. Одна из них била копытом, и это казалось громким шумом в тишине спокойного воздуха, где мухи летали, жужжа вокруг спаренных лошадей.

Мухи эти не давали покоя г-ну и г-же де Поканси, когда они снова занимали места внутри кареты. Тем более что Анаксидомен вынимал из погребца дорожное печенье и бутылки. Мухи летели на сахар, поев крошек, они делались назойливыми, так что г-ну де Поканси не раз приходилось, поднеся бокал к губам, останавливаться и прогонять надоедливых насекомых, между тем как г-жа де Поканси обмахивалась от них веером.

Так путешествие продолжалось без всяких затруднений, кроме самых обычных. Несмотря на медленность, обращали внимание на окрестности. За равнинами Шампани следовали другие местности. Наконец, достигли области Мёзе.

Мёза протекает среди густой травы и лесов. Аспреваль был невдалеке. Приехали туда к вечеру, но достаточно засветло, чтобы увидеть, что замок выстроен еще по-старому. Стены с башнями окружены были рвами. Лягушки квакали в тростниках. От факелов разлетались летучие мыши.

Кое-как привели в порядок лучшую часть здания. Разместили прекрасную мебель г-на де Поканси. Цветные ковры прикрыли неровности и углубления пола, и Анаксидомен узнал счастье находиться вне опасности от любопытных ухаживателей и воров и поздравил себя со счастливой мыслью отвезти прекрасную Аннету в такое место, где можно было поручиться за ее добродетель, и которое было полезно для ее тела, так как чистый воздух улучшит цвет ее щек, укрепит здоровье и разовьет грудь.

Скуке г-жи де Поканси в этом супружеском уединении ничто не приходило на помощь. Сначала она изливалась в длинных итальянских письмах старому Курландону, но тот перестал отвечать, так как через год после ее отъезда умер. В это время Аннета де Поканси сделалась беременна. Бешенство ее было неописуемо, и близнецы, которыми она разрешилась, нисколько ее не успокоили. Жером и Жюстен были толстые и плешивые. Каждое утро, причесываясь перед зеркалом, г-жа де Поканси заранее на весь день зевала. Анаксидомен, радостный и любезный, был счастлив всеми днями своей жизни. Протекли три года счастья. Собираясь пользоваться жизнью, г-н де Поканси каждый день после завтрака выходил проветриться, чтобы не обрюзгнуть и не отяжелеть. Прекрасная Аннета редко его сопровождала на эти гигиенические прогулки, так что он совершал их один, одетый по последней моде, стройный, подтянутый, словно бы он прохаживался по бульвару или красовался на королевской площади.

Вернувшись с одной из таких прогулок, он не нашел своей жены там, где она обычно находилась. Служанки ее не видели. Обыскали весь замок. Все засуетились. Осмотрели колодцы и канавы с водою. К вечеру г-н Де Поканси стал опасаться несчастного случая. Тогда, открыв полог кровати, он увидел платье, которое обычно носила Аннета. Оно было разложено таким образом, что выходила лежащая человеческая фигура. Бархатная полумаска на подушке, казалось, издевалась над недостающим лицом.

Бедный Анаксидомен тщетно обшарил все окрестности, не находя ни малейшего следа беглянки. Через месяц с лишком он вернулся в Аспреваль. Для утешения ему принесли Жерома и Жюстена. Младенцы пищали. Он послал их на чердак и поднялся в свою комнату. Там он собрал в узел платья Аннеты, продолжавшие лежать на постели. Он запер их в сундук и велел бросить в пруд у Валь-Нотр-Дама. После этого он взял одно из своих венецианских зеркал, долго смотрелся в него и потом разбил.

На следующий день он написал г-ну де Маниссару, чтобы ему прислали сына его Антуана. Антуану было пятнадцать лет.

III

Когда г-н де Поканси оставил сына своего Антуана на попечение г-ну де Маниссару, тот не был уже повесой 1643 года, о котором рассказывали столько забавных историй в Рюэйле. Годы сделали маркиза де Маниссара личностью особого рода, одним из лучших лейтенантов короля. Женившись в 1660 году, он от этого супружества в течение двух лет имел сына и дочь. Властная г-жа де Маниссар дала понять мужу, что она и не подумает брать на себя заботы об Антуане, сговорившись, что его поручат барышне де Маниссар. Юный Поканси вошел в прекрасный особняк на острове св. Людовика, близ моста Марли. Его восхитили высокие потолки и в особенности большой камин, над которым был изображен г-н де Маниссар в виде Марса, но ему редко удавалось снова видеть эти чудесные вещи, так как маркиза сухо его отпустила, и он почти не сходил с верхнего этажа, где барышня де Маниссар, сосланная туда женою брата, как могла устроилась по своему вкусу.

Барышне де Маниссар было тогда около сорока лет. Она была высокого роста и возвышенных манер. Цвет лица у нее, блистательный в молодости, с годами потускнел, но от прежней наружности кое-что сохранилось, что и теперь делало ее внешность очень представительной, если только для женщины достаточно иметь красивые глаза и крепкие зубы во рту. Кроме того, у нее была упругая грудь и руки, немного большие, но такой формы, что нельзя было на них наглядеться. Правда, естественную свою привлекательность она не старалась усилить никакими ухищрениями. На платья она не обращала большого внимания, и, сообразно временам года, менялась только материя, из которой они были сшиты, но не покрой, установленный, казалось, раз и навсегда.

Образованная более, чем обычно бывают девушки, она довольствовалась быть умной, не претендуя на остроумие. Ее чердачок загроможден был гербариями и глобусами, так как хотя она и редко выходила из дома, но интересовалась внешним видом нашей планеты и злаками, произрастающими на ней. Это обстоятельство объясняло то, что на лестнице у нее можно было встретить самый разный народ. Она зазывала к себе путешественников, ботаников и расспрашивала их. Они рассказывали ей о дальних странах и редкостных травах. Кроме этих бродячих людей у нее можно было встретить большие парики и жабо, от которых за версту несло старыми бумагами и чадной свечкой. Она ничего не имела против педантов, если только они нищенствовали и их древние языки ничего им не давали, говоря про них, что за неимением других знаний они знают, по крайней мере, каково добывать средства к пропитанию ремеслом, имеющим целью питать умы других тем, что их ум приобрел наиболее здорового и существенного из общения с древними. Благотворительность ее распространялась на этих бедняков. Она давала им что могла, и они, в благодарность, сочиняли ей хвалебные двустишия и эпиграммы.

Барышня де Маниссар упорно отказывалась от замужества. Объясняли это увлечением молодости, к которому обстоятельства не были благоприятны. Хорошо осведомленные люди прибавляли, что предмет этого увлечения был столь низкого происхождения, что барышня уступила доводам сословной гордости. Говорили также, что, отказав возлюбленному в своей руке, она не отказала ему в более существенном, что весьма возможно, так как у девушек бывают подобные причуды. Но, может быть, этого и не было, так как у них встречается и необыкновенная щепетильность, и странная сдержанность, заставляющая их приносит свое счастье в жертву семейной чести. Как бы то ни было, но в известные дни барышня де Маниссар впадала в глубокую мечтательность, после которой грудь ей теснило, в глазах горел какой-то пламень, в котором смешивались, быть может, желание и сожаление. Минуты слабости длились недолго, она скоро брала себя в руки и делалась по-прежнему деятельной, прямодушной, рассеянной и доброй.

Антуан многим был обязан этой доброте. Он много времени проводил около барышни де Маниссар. В ее обществе он научился прилично разговаривать и писать. Каждую неделю писал своему отцу, отвечавшему ему раз в год. Так что Антуан получил от знаменитого Анаксидомена три письма, четвертое было адресовано г-ну де Маниссару: Поканси требовал своего сына обратно. Новость эта, принятая довольно равнодушно маркизом и маркизою, очень взволновала барышню де Маниссар. Весь день перед отъездом она все бродила, ворча и толкаясь вокруг Антуана, который смотрел, как укладывали его пожитки в сундук. Он был грустен. Уткнув нос в окошко, смотрел, как течет Сена. На берегу лошади подымались от водопоя, лаяла собака. Наконец настал вечер.

Комната Антуана находилась как раз рядом с комнатой барышни де Маниссар. Они сообщались маленьким коридором, обе двери в который летом оставляли открытыми, чтобы воздуху было больше. Антуану очень нравилось это близкое соседство. Перед тем, как заснуть, он прислушивался, как барышня де Маниссар ворочается в своей нише. Иногда снова зажигался свет, барышня де Маниссар высекала огонь из кремня, чтобы зажечь свечку. В проход проникала полоса света, и Антуан слышал, как переворачивают матрас, простыни, как по полу топочут босыми ногами. Барышня де Маниссар ловила блох. И Антуан, засыпая, считал их одну за другой, так как они щелкали под ногтями сухим звуком через неравные промежутки времени.

Последнюю ночь Антуан спал плохо, хотя ранним утром должен был отправиться в путь и силился сомкнуть глаза; ему хотелось плакать. Забывшись на минуту, он снова проснулся. Все было так тихо, что он не сдержался и потихоньку принялся рыдать. Слезы текли у него по щекам. Вдруг он услышал легкий шум, шли по коридору, и со свечкой в руке появилась барышня де Маниссар. Она была в ночном белье по случаю жары, вероятно, очень открытом. Рубашка у нее сползла с одного плеча, и, когда без церемоний она присела на кровать к Антуану, тот увидел, как от тяжести таза натянулась материя.

Голос, которым она заговорила, так изменился, что Антуан с трудом узнал его. Он продолжал потихоньку плакать. Барышня де Маниссар наклонилась к нему и стала гладить его по волосам. Он испытывал легкую томность. Он склонил голову, и щека его встретилась со свежей и полной грудью, неровное и тихое дыхание которой он чувствовал. Тогда он больше не шевелился и так остался, изредка слегка вздыхая.

Они долго пробыли в таком положении. Свеча горела прямым огнем, оплывая крупными каплями воска. Барышня де Маниссар смотрела в глубину комнаты, где неясно белело окно. В дверь постучали пальцем. Она вскочила. Это утренний слуга пришел будить Антуана. Она скрылась бегом, и он не мог ее удержать.

Антуан оделся и перед тем, как сойти вниз, хотел проститься с барышней де Маниссар, но она заперлась на ключ, так что ему пришлось уехать, не повидав ее. Весь дом еще спал. Он прошел через галерею. Над высоким камином красовался г-н де Маниссар в виде Марса. Мощеный двор был сырым. Из фонтанной маски текла вода в каменный водоем. Антуан вымыл себе глаза. В соседней церкви ударил колокол. В свежем воздухе горланили петухи.

Первое время в Аспревале показалось Антуану долгим и однообразным, и не потому, что он по природе не способен привыкнуть к жизни без особых событий, так как характер был у него спокойный и склонный к порядку, а скорее потому, что нужен известный срок для того, чтобы приучиться иметь дело только с самим собою. Антуану, действительно, предоставлена была полная свобода. С отцом у него беседы были самые короткие – несколько учтивых слов и вопросы о здоровье; по обоюдному согласию они не выходили из этих рамок. Можно было задать себе вопрос: зачем же г-н де Поканси выписал к себе сына из места его пребывания?

Конечно, он и сам этого не знал, так как ничего не имел сказать ему, ничему не мог научить, до такой степени, что иногда по нескольку дней подряд не видал его. Г-н де Поканси почти не выходил из своих апартаментов. Когда Антуан невзначай заходил туда, он заставал отца или шарящим в ящиках, или роющимся в глубине какого-нибудь сундука, Антуан замечал там веера, перчатки, ленты, коробочки и связки пожелтевших писем. Г-н де Поканси вновь переживал свое прошлое Анаксидомена. Настоящее и все, что его окружало, интересовало его очень мало. Он не думал о ремонте Аспреваля, которому грозило разрушение, и происходило это от равнодушия скорее, чем от скупости, поскольку Антуан никогда не получал отказа в деньгах. Так что Антуан мог считать, что отец его любит, особенно если принять во внимание, как он обращался с близнецами. Он виделся с ними очень редко и то с отвращением. Они были сильные малые, но неряшливые и горластые. Антуан терпел их. Он привозил им из Виркура пряники и ветряные мельницы из картона.

Виркур на Мёзе был ближайшим от Аспреваля городом. Из замка видны были его крыши и колокольни. В нем насчитывалось пять-шесть тысяч жителей – мещан и ремесленников – с необходимым для управления количеством судейских чиновников.

Кроме Виркура по соседству с замком находился еще монастырь в Валь-Нотр-Даме, у которого было много земель, лесов, прекрасных прудов и живорыбных садков. Общество монахов оказалось весьма приятным для Антуана. Прежде всего там находилось то, что можно было назвать «паствой», то есть толпа рабочих, привратников, садовников и пономарей, составлявшая однородную массу, одетую в грубые подрясники и пахнущую козлом, из которых выделялось несколько духовных лиц больших заслуг и здравых учений, вроде игумена г-на де Шамисси.

Г-н де Шамисси жил сначала в миру и в монастыре сохранил благородные привычки, как, например, вкус к вину и хорошему столу. Речь его была искусна и касалась всевозможных предметов, особенно имеющих отношение ко Двору и к войне, к которым он был причастен. Игумен одновременно был твердым и скользким, как его деревянный посох, и заставлял свою паству ходить по струнке. Дисциплина в монастыре была превосходной. Никто не спотыкался.

Никакое отклонение не нарушало установленного порядка. Игумена де Шамисси боялись и уважали в Валь-Нотр-Даме, и если ему случалось подыматься из-за стола с отуманенной головой и тяжестью в ногах, никто себе не позволял ни малейшей шутки на этот счет. Игумен любил хорошо поесть и выпить неразбавленного вина. Антуан не раз мог это заметить, так как мало-помалу сделался сотрапезником г-на де Шамисси, который стал с ним дружить, правда, неизвестно, почему, так как существует большая разница в образе мыслей монаха и двадцатилетнего молодого человека, робкого, доброго и наивного.

Посещения Антуана, начавшиеся на третьем году после его возвращения в Аспреваль, сделались все более и более частыми. Один или несколько раз в неделю Антуан отправлялся в Валь-Нотр-Дам, какое бы время года и погода ни стояли. Зимою, замерзшая или покрытая снегом земля звенела или скрипела под его ногами, сверкал льдом пруд. Случалось, что Антуан приходил промокший до костей или по уши в грязи, так как область Мёзы дождлива. Весною, наоборот, там очаровательно: поля вновь покрываются зеленью, на ветках появляются почки, – все это производит более приятное впечатление, чем где бы то ни было. Летом Антуан ходил через желтеющие поля. Быки смотрели, как он проходил, положив слюнявые и рогатые морды на поперечины загородок; карпы в пруду выскакивали над водою. Осенью, под вечер, возвращаясь в Аспреваль, он слышал токование тетеревов, а заяц с мохнатым животом и длинными ушами цвета палых листьев перебегал ему дорогу. Молодой Поканси всегда заставал игумена приветливым и благорасположенным, то греющимся перед камином, где пылал хворост и поленья, то в тени увитой беседки в саду, с книгой, кружкой вина и глиняной трубкой, из которой он курил табак.

Игумен и ознакомил Антуана со многими событиями, между прочим, и с неожиданным бегством прекрасной Аннеты Курландон. Рассказал он ему, как посетил его печальный Анаксидомен, в поисках жены, которую нельзя было найти. Окончив рассказ, он с лукавым видом вытряхнул пепел из трубки. Кроме этих сведений о семейных событиях, Антуан там узнал то немногое, что знал он о мире и царствовании. От игумена ничто не ускользало из того, что происходило за стенами монастыря, касалось ли это войн или всяких других происшествий, и рассуждал он об этом довольно свободно. Зачастую беседа принимала более фривольный характер и большое место отводилось анекдотам о виркурских дамах. Охотнее всего игумен рассказывал о некоей даме Даланзьер, супруге г-на Даланзьера, комиссара по военным делам. Жила она в Виркуре, где у ее мужа была земля. По своей должности он часто уезжал на границу, обстоятельство очень удобное для женщины, с которым жена его удобно сообразовалась.

Игумен замечал, что всякий раз при упоминании г-жи Деланзьер Антуан краснеет. По правде сказать, он видел ее несколько раз и был в том возрасте, когда женщины волнуют и смущают. Антуану был тогда двадцать один год. Без сомнения, он раньше бы заметил это в себе, если бы ему чаще приходилось думать о том, о чем обычно думают молодые люди. Его мыслям не к чему было прицепиться, так как пастушки и служанки не способны заставить мечтать человека деликатного и из хорошей семьи. Наоборот, глядя на г-жу Деланзьер, он всегда думал, как должно быть приятно побыть с ней под одеялом.

Однажды, придя в Валь-Нотр-Дам, он заметил, что во дворе стоит карета, у игумена были посетители. Антуан прошел по приемной, завтрак был еще не убран – по оставленным фруктам и недоеденному желе было видно, что гостей угощали. Он направился к саду, откуда доносились голоса.

Монастырский садик был квадратным, в середине устроено место для игры в шары, Г-жа Даланзьер и остальные гости, приехавшие в карете, окружали играющих. Она была красива и немного полна. Темные вьющиеся волосы выгодно оттеняли ее лицо. Косынка оставляла открытой верхнюю часть груди. Она кокетливо шепталась. Игумен собирался бросить большой шар, еле помещавшийся у него в ладони, и взглядом ясно давал понять посетительнице, что он, конечно, предпочел бы держать в руках округлость более упругую и сладостную. Шар, брошенный как бомба, упал в двух пальцах от цели.

Приход Антуана прервал игру, и игумен предложил дамам пройтись по саду к пруду.

Сад был обширен и в изобилии украшен цветами и буксами, распространявшими сладко-горький запах. Отсюда виден был игуменский флигель. Построен он был из белого камня и розового кирпича с балконами, выделанными, как клиросная решетка. Окна выходили на пруды. Тот пруд, к которому все направились, представлял собою довольно большое пространство воды посреди леса. Придя на место, увидели издали сквозь деревья, что весь берег занят довольно большим количеством монахов: одни стояли, другие лежали на траве. Многие начали уже развязывать свои сандалии. Из подоткнутых ряс видны были волосатые ноги. Г-жа Даланзьер поинтересовалась, зачем они разуваются, на что игумен ответил, что это купальные часы.

Игумен предписывал мыться часто и приказывал летом общие купанья под открытым небом, чтобы отбить запах пропотелых подрясников. Покуда он объяснял, купальщики продолжали раздеваться, не замечая, что за ними наблюдают. Там было их всякого возраста и всякого роста. У некоторых под облачением были какие-то сложные штаны и длинные рубашки, у большинства платье надето было прямо на тело, так что, подняв рукава и сняв одежду через голову, они сразу были готовы.

Монахи ждали знака, чтобы начать купанье. Они расхаживали, с удовольствием чувствуя на теле теплоту воздуха. Некоторые потягивались, другие чесались. Высокий малый валялся на траве, задрав ноги, причем подошвы у него были такие заскорузлые и пожелтевшие, что можно было подумать, что он носит кожаные подметки. Толстяк блаженно скрестил руки на огромном животе. Двое-трое худощавых забавлялись тем, что щипали друг друга.

Вдруг, услышав звук колокола, верзила с задранными ногами поднялся и первым вскочил в пруд. Вода разбрызгалась вокруг него, и он снова показался весь мокрый. Другие последовали его примеру, осторожно или храбро. Умеющие плавать отплыли дальше, те, кто только бултыхался, остались у берега. Взбаламученная вода сверкала на солнце от бульканья голых тел, перекрещивались громкий смех и пронзительные крики. Вдруг все смолкло.

При виде приближающегося общества все смутились; монахи присели по горло в воду, на поверхность выступала только влажная слоновая кость выбритых макушек, как будто цветы плавающих пенюфаров.

Колокол прозвонил к окончанию купанья.

Минуту колебались. Наконец, самый храбрый решился и побежал к своему платью. Другие последовали его примеру. Они искоса взглядывали на дам. Последним вылез из воды молодец, который только что первым вскочил в нее. Подрясник его находился как раз около г-жи Даланзьер. Он пошел к ней, чтобы одеться. Человек был высок и хорошо сложен. Г-жа Даланзьер посмотрела на него, и Антуан, находившийся от нее поблизости, мог видеть, от чего она покраснела, даже если бы она не указала кончиком веера на то, что вогнало ее в краску.

Игумена очень забавляло смущение его паствы и веселость дам. Когда он пошел от пруда обратно, они с сожалением последовали за ним. Г-жа Даланзьер все время оборачивалась назад и снова принималась смеяться. От смеха виднелись ее зубы, которые были превосходны, и раздувалось ее круглое и свежее горло. На солнце щеки ее казались розовыми, а в тени нежно смуглели. Вошли в игуменские покои. Г-жа Даланзьер вышла на балкон. Монахи возвращались гуськом, спрятав руки в широкие рукава. Бедняги, казалось, совсем обомлели от того, что гости застигли их во время купальных забав. Сандалии шаркали по гравию.

Встреча с г-жою Даланзьер имела для Антуана де Поканси хорошие последствия. С этого дня он привязался к этой даме, постоянно оказывая ей различные услуги. Игумен, как человек добродушный, с улыбкой смотрел на их отношения. Отношение Антуана было несложно и состояло в том, что он взирал на г-жу Даланзьер с таким видом, будто находил в ней все совершенства. Со своей стороны, г-жа Даланзьер, по-видимому, считала, что у Антуана налицо все те качества, которые первыми любят открывать женщины в мужчине. Она благосклонно относилась к его исканиям и принимала знаки восторженного обожания. С той минуты время для Антуана проходило незаметно, потому что он научился находить для него наилучшее употребление, т. е. посвящать его наслаждению, в особенности же не последнему из наслаждений – целоваться взасос и крепко прижиматься друг к другу, вкушая таким образом естественную игру плоти, которой, за исключением самых сокровенных наших частей, удовлетворяются глаза, руки и поверхность кожи. Г-жа Даланзьер в этом пункте сходилась с Антуаном. Они скоро согласились между собою относительно доказательств взаимного понимания и быстро достигли цели, к которой часто приходят разными окольными путями. Неопытность Антуана дала ему возможность при содействии г-жи Даланзьер довести до конца дело, в котором оба они были заинтересованы.

К тому же с г-жою Даланзьер иначе и не следовало себя вести, так как она совсем не утруждала себя рассуждениями. Своею сообразительностью она пользовалась исключительно для измышления всевозможных средств и хитростей, чтобы г-н Даланзьер считал ее за добродетельнейшую из женщин. Покончив с этим, она думала только о своем удовольствии. Очень большое значение она придавала здоровью и нарядам. Она была довольна собою и никого так не любила, как себя. Ее происхождение казалось ей лучшим на свете, так как благодаря ему она пользовалась жизнью, которую любила. Она очень берегла себя во всем, кроме любви, и охотно соблюдала режимы, веря не только в медицину, но и в докторов; особенно доверяла она некоему Корвизо, жившему в Виркуре, у которого часто спрашивала совета. Она познакомила его с Антуаном, который в случае надобности приглашал его к отцу, на чьем здоровье начали сказываться лета, беспокоя его разными недомоганиями.

Г-н де Поканси очень изменился в обращении с Антуаном после того, как у того появилось что-то такое, что придается любовью. Он благожелательно наблюдал, как тот, прифранченный и надушенный, отправлялся в Виркур. Старый Анаксидомен из болтовни доктора Корвизо узнал о похождениях своего сына. Ему он ничего не сказал, но лучше стал с ним обращаться. Вместо того чтобы сухо отпустить его, он задерживал его при себе, рассказывал кое-какие анекдоты. С течением времени он стал рассказывать ему такие истории, довольно откровенные, где сам был героем. Г-н де Поканси в своих беседах заходил далеко. У Антуана начало складываться совсем новое понятие об отце, который, прежде чем сделаться старым затворником в кресле, был человеком как и все другие, и даже молодым человеком, как он сам. И это открытие его умиляло.

Таким образом, Антуан жил счастливо в Аспревале. Игумен из Валь-Нотр-Дама продолжал с ним дружить.

Г-жа Даланзьер доказывала свою любовь. Единственную заботу для него составляли его братья – Жером и Жюстен. Они с детства проявляли худшие наклонности, которые теперь, когда они подрастали, делались тем более опасными, что ни у кого не было достаточного авторитета, чтобы подавлять их. Г-н де Поканси и слышать не хотел об этих парнях, а Антуан их побаивался, так как у них были полны карманы камней, заостренные палки, и они стали хитры и грубы.

Иногда он думал об этом по вечерам, ложась спать, но кончалось все тем, что он тушил свечку, поворачивался на другой бок и засыпал. У него были предметы для мечтаний получше, чем домашние дрязги, скучные для молодого человека двадцати пяти лет. Иногда он думал о предстоящей партии в шары в Валь-Нотр-Даме, иногда о вещах более нежных. Не предстояло ли ему отправиться на вечер к г-же Даланзьер? Конечно, там будут гости, но зато он будет иметь удовольствие видеть свою возлюбленную во всем блеске. Она не преминет украдкой послать ему особенную улыбку или какой-нибудь из тех небольших знаков внимания, которыми любовники при народе обмениваются, думая, что их никто не замечает, между тем как они настолько ясны для тех, кто их видит, что, по-видимому, их вовсе и не желают скрывать. Ему нравилось представлять ее себе обнаженной, с прекрасной грудью, с весом которой была знакома его рука и два сосца которой, нежные и шероховатые, оставляли на языке солоноватый вкус.

IV

Утром того дня, когда экипаж г-на маршала де Маниссара неожиданно въехал в Аспреваль, Жером и Жюстен де Поканси сидели рядом у замковой канавы. Воды в ней почти не было, и поверхность ее была покрыта зеленью, из которой там и сям торчали кучки камыша. По другую сторону рва круто подымались стены из серого камня, прорезанные узкими окнами. По пузатой массе большой круглой башни густо вился дикий виноград, оплетая ее зеленой сеткой с темными прожилками. Листья, перевернутые наизнанку, блестели более яркой зеленью. Сороки с пронзительным криком детали по аспидному небу. Они подымались в вышину, снова слетали на землю и ходили по луговой траве на пологом спуске Мёзы, которую видно было внизу; а за нею, за поворотом, виднелись крыши Виркура. Город расположен был по обоим берегам, соединяясь каменным мостом.

Оба подростка молчали; Жюстен занят был починкой сетей, разложенных перед ним на бугорке. Примятая трава выпрямлялась зелеными пучками через просмоленные петли. Нижняя часть снасти с поплавками и грузилом погружена была в ров. Пальцы Жюстена отыскивали прорехи, и сеть вздрагивала, как живая. Окончив работу, Жюстен встал. Он поднял раму с сеткой, через которую предметы видны были затемненными густым квадратом, потом сеть снова шлепнулась наземь кучей, как палый зверь. Жюстен снова сел. Потом лег на живот и лежал неподвижно, оперев на руки свою желтую голову.

Он с удовольствием вдыхал запах рыбы от сетей. Из канавы к этому присоединялся еще запах стоячей воды и теплого ила, так как солнце проникало до него и согревало его тихонько. Жюстен благосклонно вбирал носом эту болотную плесень. Он любил воду, грязь, реку и пруд. Ему были известны все окрестные лужи и берега Мёзы вверх и вниз по течению. Он был терпеливым рыбаком, и со дней его детства у болотных жаб и канавных лягушек не было злейшего, чем он, врага; ни головастикам, ни лягушатам он не давал спуска. Лотом он попробовал настоящую рыбную ловлю. Монастырские садки могли бы кое-что рассказать по этому поводу. Мёзские рыбаки брали его с собой. Он приобрел необыкновенную ловкость в этом деле. Ничто не могло его остановить – ни лето, ни зима, когда по реке уже плавали льдины или темные ее воды текли между покрытых снегами берегов. Он сделался хитрым и грубым, быстро приходил в гнев, так что весь дрожал из-за потерянной рыбы или опорожненной плетенки. От привычки все время всматриваться в прозрачную воду наклонившись, глаза его приобрели зеленоватый расплывчатый оттенок. Он то и дело откидывал назад прядь грязных волос, падавших ему на лоб, и бледные ногти на руке казались затвердевшей чешуей.

У брата же его, наоборот, посреди рыжего лица были живые, маленькие, как у птицы, глаза и во всей его фигуре были какое-то беспокойство, скрытность и, в то же время, настороженность.

Как раз переменился ветер и доносил теперь запах земли, поля и леса. Тростники во рву зашуршали, будто пробежало вспугнутое животное. Жером заканчивал свою работу – чистку длинного мушкета. Он навел блеск на ружейную полку и вставил шомпол.

Жерома всегда интересовали деревья и трава. Всегдашним его занятием было разорять гнезда и норы, подстерегать зверя и нападать на след. Он был изобретателен на всевозможные капканы и ловушки, но, как только он получил возможность добывать себе порох, он стал пропадать из дома и стрелять дичь с редкой ловкостью. Как и Жюстен, он сделался хитрым и выносливым, как и тот, подвержен вспышкам гнева, доводившим его зачастую до потасовок, так что его избивали до крови. Обычно они умели сговариваться и соединяться во всем против неприятелей, поэтому у них была еще склонность приносить вред другим, что они и делали по мере сил. Они внушали страх, как люди опасные и злые. Речь их была пересыпана непристойностями. Вместе с этим, высокомерные и чванные, круглые невежды, в некоторых отношениях они не по возрасту были доверчивы и наивны. Грязные и оборванные, они походили скорее на бродяг, чем на дворян, хотя, разговаривая друг с другом, иначе не называли один другого как «сударь».

Они поднялись.

– Куда идете, сударь? – сказал Жером.

– На монастырские пруды, сударь. А вы?

– В Саблонье, стрелять куропаток.

В эту минуту они услышали звук голосов.

По луговой тропинке приближался Антуан в сопровождении верховного. Жером и Жюстен исчезли, один с мушкетом на плече, другой – уволакивая за собой свои сети. На их недавнее присутствие здесь указывала только помятая трава.

Антуан, пеший, и г-н Корвизо, верхом на муле, приближались бок о бок. На месте, откуда только что ушли Жером и Жюстен, они остановились. Корвизо высморкался, а Антуан погладил мула по морде.

Г-н Корвизо был маленького роста, довольно безобразен, одет в черное, с помятым белым воротником и остроконечной шляпой. Роговые очки сидели у него на носу. Лицо было желтое, рот растянутый, одна бровь выше и гуще другой, руки и ноги – огромные, голова – круглая, большой парик, короткая и зобастая шея, плечи подняты почти до ушей, длинных и волосатых.

– Ваше сообщение меня не удивляет, сударь, – говорил г-н Корвизо. – Положение вашего отца есть только результат времени. Тело наше, даже будучи в полной своей силе, не весьма удовлетворительно и довольно плохо исполняет свои обязанности. Так что упадок его может только усугубить соответствующие недомогания. Это закон природы, сударь, и все целебные травы, по которым ступает мой мул, помочь тут бессильны.

Корвизо рассуждал тоненьким голоском с довольным видом, как будто ему доставляло удовольствие констатировать тщетность своего искусства. Он наклонился с седла. У него были тонкие длинные руки, так что он, не слезая, мог сорвать травинку, которую начал кусать.

– В конце концов, сударь, – продолжал он, – с этим надо примириться. Все проходит; единственное, что есть непреходящего в нас, – это естественное расположение к тому, чтобы мы были существами преходящими. Все согласуется с этим правилом. Отец ваш старится, и замок его разрушается; говоря по совести, сударь, я не вижу в этом ничего худого, это лишит вас всякого повода здесь оставаться. Не собираетесь же вы всю свою жизнь считать здесь ворон? Вы думаете, что нет других горизонтов, кроме здешнего, и других женщин, кроме г-жи Даланзьер? Неужели вы полагаете, что и я сам должен без конца торчать в Виркуре, прописывая промывательное местным мещанкам?

Антуан слушал. Игумен из Валь-Нотр-Дама иногда говорил ему нечто подобное и также упрекал его за затворническую жизнь, совсем не подходящую для молодого человека.

Корвизо продолжал:

– Нет, сударь, нет, честное слово Корвизо, я не останусь в этой дыре. Мы увидим. Говорят, что армия переходит Мёзу, и кампания будет суровой. Война, сударь, и любовь – лучшие друзья докторам. Я имею в виду не колотые раны от пик и не рваные раны от пуль – это дело хирурга и по сему меня не касается, но я говорю о следствиях походной усталости. Ничто не способствует так развитию вредных элементов в теле, не говоря уже об эпидемиях, которые часто от этого происходят и представляют из себя доход, которым не следует пренебрегать.

Корвизо расхохотался. Поднял нос и насторожился, как будто ждал, что ветер донесет звук пальбы или зловонную заразу, но не долетало ничего, кроме крика сорок, дерущихся на дереве. Мул махнул хвостом. Корвизо взял из табакерки щепотку табаку.

Корвизо часто шутил, шуточки его были разнообразны, но по большей части низменны и циничны. В этом докторе было что-то от шута, что не мешало ему по временам говорить связно и рассудительно, даже до некоторой степени философически, но философия его сейчас же делалась тривиальной и грязной. Часто говаривал он, что в человеческом теле ничего нет хорошего, что это грязь, которую он стыдится даже описывать. Присовокуплял он также, что ум человеческий немногим лучше и что все вместе – жалкое соединение безобразия и подлости и нужно быть безумцем, чтобы придавать этому значение или гордиться этим. Все было бы превосходно, если бы он этим и ограничивался, но он всегда подкреплял эти рассуждения самыми отвратительными примерами и самым недостойным образом портил высказываемые истины. Если можно презирать человека за его существо, то все-таки нужно делать это с некоторым приличием и не слишком откровенно радоваться человеческим слабостям. Корвизо же они доставляли удовольствие. Он любил болезни не только за них самих, но и потому, что видел в них источник своей власти. Он утверждал, что самая незначительная боль делает из страдающего человека престранное создание и что в подобном состоянии люди, наиболее тонкие и хитрые, могут поверить любым глупостям. На духе отзываются все изъяны тела, и он готов отдать что угодно за то, чтобы избавиться от них. Таким образом, по словам Корвизо, власть докторов неизмерима, и весь мир должен быть к их услугам вместо того положения, по которому они готовы к услугам всякого.

Тем не менее, неожиданные и острые колики, схватившие г-на де Поканси, заставили пригласить в Аспреваль эту странную личность. Корвизо с некоторых пор поселился в Виркуре. Он снимал маленький домик с садиком, выходящим на Мёзу. Часто можно было видеть, как он спускался к реке с колбами и ненадутыми пузырями, так как считал себя за ученого и немного химика и делал разные смеси. Его встречали и за городом, где он собирал в карманы растения и камни, а свежие травы нес в тулье своей шляпы. У него были необыкновенно длинные и грязные ногти, один ноготь сломанный; когда он щупал пульс у городских дам, ноготь этот всегда чувствительно впивался в их кожу. Тем не менее, он имел успех в Виркуре, хотя лекарства его были зверскими на вкус. Гримасы больных доставляли ему почти такое же удовольствие, как монета, получаемая им в плату за визит.

По приезде он выставил необходимые свидетельства, хотя он не был ни филиатором, ни лиценциатом парижского факультета и не защищал тезисов, не сдавал опытных работ, так же как и не получал докторской шапочки в Монпелье. Он проходил курс своего учения в Голландии, в Лондоне или Амстердаме. Он охотно говорил о городе с сотней каналов, воды которых, разделенные или соединенные, циркулируют, как кровь в человеческом теле. Хвалил жирные, мучнистые сыры, мочегонное пиво, толстобокие суда, что качают на волнах свои раздувшиеся, как в водянке, кормы. Он лечил там купцов, чиновников при бургомистре, городской гарнизон и моряков, привозивших странные и любопытные болезни, и похвалялся, что в этом отношении ему удавалось видеть лучшие примеры.

Болтливый, когда дело касалось других, Корвизо был очень скрытен относительно себя, и только по отрывочным признаниям можно было кое-что заключить. В молодости, очевидно, он совершал морские путешествия, вероятно, на каком-нибудь голландском судне в качестве доктора; но он так старательно примешивал к своим рассказам всякие несообразности и нелепости, отчасти из расчета, отчасти из шутовства, что в них трудно было отличить правду от выдумки. Можно было предположить, что он посетил Антильское море, если только вообще покидал материк, до такой степени все У него выходило неясно и путанно.

Рассказы эти снискали ему восторженное удивление со стороны Жюстена и Жерома де Поканси, которых зачаровывали повести о путешествиях и диковинных зверях, так как в бездельниках еще сохранился бродяжный дух их старого дяди Курландона и беглянки Аннеты. После сказок Корвизо карпы, которых Жюстен ловил в монастырском пруду, и дичь, что Жером стрелял около Аспреваля, казались им ничтожными. Им нужно было бы летающих рыб и птиц с человечьими головами. Корвизо, по его словам, видел таких на реке Боратунде и на горе Капподикюо.

Корвизо очень забавляла доверчивость этих мальчиков, и он пускался перед ними в россказни, гордый, что ему поверят, так как был крайне тщеславен и не пропускал случая усилить и укрепить восторг по отношению к себе, которого он добивался. То обожание, что выказывали ему Жером и Жюстен, очень ему нравилось. Он им не пренебрегал и был за него благодарен. Однако это же обожание было причиной случая, возбудившего к ним глухую и долгую ненависть.

Однажды Жюстен, копаясь в монастырском пруду, вытащил оттуда деревянный ящик. В нем находилось женское платье и черная маска. Материя истлела от сырости. Молодцы стали придумывать, как бы использовать свою находку. Им и в голову не приходило, что это платье их матери, которое она носила в последний раз и которое г-н де Поканси когда-то велел утопить. Они вздумали из этих лоскутьев смастерить какое-нибудь животное, из тех, что им часто описывал Корвизо. А так как они были мастера на разные рукоделия, то им легко удалось при помощи ивовых каркасов устроить что-то вроде летучей мыши с растопыренными крыльями. Черная бархатная маска изображала траурную голову. В сумерках чучело производило довольно устрашающее впечатление. Они повесили его на ветку, так что от ветра оно колыхалось. Потом ушли, оставив его висеть.

Дерево же, на котором была повешена эта штука, находилось как раз на дороге из Виркура в Валь-Нотр-Дам, по которой Корвизо возвращался домой. Он шел потихоньку, луна только что взошла, как вдруг увидел перед собой это чудовище, которое, казалось, загораживало ему дорогу. Удивился ли он или напугался, но Корвизо упал ничком и долго бы так пролежал, если бы монастырский садовник, везший в Виркур корзину с фруктами для г-жи Даланзьер, не погрузил его на своего осла и не отвез в монастырь, где его привели в чувство.

Корвизо знал, что приключение это сделалось известным, и знал его виновников, так что дал себе слово не оставить им этого даром, но не подавал вида и продолжал забивать им голову дурацкими историями, с удовольствием видя, что они с каждым днем делаются все опаснее и что с ними нет никакого сладу. Антуан умолял его поговорить о них с г-ном де Поканси, но старый Анаксидомен ушел от разговора, принявшись снова за свои излюбленные анекдоты и воспоминания. Корвизо эти рассказы доставляли удовольствие и пользу, утверждая его в мысли, что человек – жалкая кукла, надутая ветром и пылью, которой женщины помыкают как хотят. Возможно ли поверить, что он, Корвизо, потерпит неудачу там, где они имеют успех, когда к его услугам для принуждения людей имеется рычаг более мощный, чем улыбки и ужимки, – страх, питаемый людьми к телесным болезням, и преимущество слыть за такого человека, во власти которого – облегчать страдания?

Корвизо был честолюбив и видел в лице старого Анаксидомена удобный случай проявить приписываемое себе могущество. Не то, чтобы г-н Корвизо находил в Аспревале, что-нибудь стоящее того, чтобы прилагать усилия к каким-либо предприятиям. Он рассчитывал, добиваясь власти, приобрести доверие, выиграть ставку, если можно так выразиться. Действительно, хороша пожива – дяденька, возраст и болезни которого предоставляли ему его в распоряжение: еще сегодня Антуан приехал за ним для г-на де Поканси. Что же касается Антуана, то к нему не стоило привязываться, строить на нем какие-либо планы, не было почти никакой надежды. Он не проявлял ни малейшего желания попытать счастья в свете, и, когда Корвизо побуждал его сделать попытку завоевать себе положение, тот не слушал его и не высказывал никакой готовности отважиться на что-либо, что отступало бы от обычного хода его жизни, а образ жизни, который он вел, был таков, что не позволял надеяться, что в один прекрасный День в нем обнаружится что-нибудь, из чего можно было бы создать себе значительность в свете.

– Ну вот, сударь, – сказал, наконец, Корвизо, – вот мы и добрались без особенных приключений. Я всегда боюсь, чтобы мой мул Глориэта не угодил в капканы, которые ваши братцы расставляют повсюду, так что ни одна дорога небезопасна. Но благодарение Богу, мы добрались! А что до них, возьмет ли черт их или не возьмет, но в один прекрасный день они угодят на виселицу, несмотря на свое дворянство. А в таком случае вам не избежать многих затруднений, вам, сударь, и вашему семейству, чей здоровый и живой ствол представляете вы, а они – скрюченную и суковатую ветку.

Действительно, и сам Антуан шел с осторожностью, так как накануне он попал в силки, протянутые его братьями и чуть не сломал себе голову, шел, ничего не отвечая, и слышно было, как ветер шелестел в плюще на большой башне. Он поднял глаза при звуке сухого голоса Корвизо.

– Ого! – сказал доктор, – этот мартовский ветер довольно резок, у меня совсем замерзли уши. Как бы отнеслись вы к стаканчику вина? Я полагаю, что было бы недурно, перед тем как подняться к вашему батюшке, зайти в погребок, тем более что мне очень интересно посмотреть, не прибыл ли испанский мускат.

Погребок этот был чуланчиком, где г-н де Поканси собрал избранные вина. Время от времени старый Анаксидомен испытывал потребность согреть себя глотком вина. С возрастом теплота теряется. От вкуса нектара г-н де Поканси чувствовал, как легкое пламя пробегало у него по всему телу и ударяло в голову. Легкий румянец окрашивал ему щеки. Память просыпалась. Прошлое казалось ему озаренным усиленным сиянием, воспоминания делались более живыми и обостренными. Анаксидомен в нем возрождался галантным и влюбленным.

Итак, он сам наблюдал за этим специальным запасом. Регулярно посещал его, вдыхая сырой подвальный и винный воздух. Никто туда не проникал кроме него и Корвизо, которому он доверил ключ от погреба, в чем этот маленький человечек видел одно из доказательств расположения к себе. Итак, он сошел со своего мула на землю двора с важным видом, высоко подняв голову, и вошел в замок, не дожидаясь Антуана, который чистил о скобу грязные подошвы своих башмаков.

V

Антуан де Поканси был занят, вероятно, мечтанием о прелестях г-жи Даланзьер, когда в тот же день, около пяти часов, казачок, бывший у него на услугах, распахнул дверь в его комнату не постучавшись, как обычно, и вошел, в расстроенных чувствах, крича:

– Сударь, сударь, солдаты на дворе!

Казачок второпях заикался, запыхавшись от быстрого бега по лестнице. Антуан поспешил вслед за ним.

Из окна длинного коридора он действительно увидел десятка два всадников, окружавших полукругом большую карету с расписным кузовом, поддерживаемым ремнями из красной кожи; лошади только что сделали оборот, из экипажа в открытую дверцу выскочили Жером и Жюстен и быстро скрылись.

Зрелище было необычайное. Лошади стучали копытами. Испуганные вороны и голуби стаей летали в небе. Собаки лаяли. Одна из них, довольно паршивая, с оборванной цепью, скакала на грудь к лошадям и на сапоги верховым. Очевидно, несколько прикладов обратили ее в бегство, потому что, как только Антуан появился во дворе, она бросилась ему под ноги, и он чуть было не упал.

Ему понадобилось довольно много времени, чтобы выйти из столбняка, так что он вполне пришел в себя только тогда, когда провел г-на маршала в большую замковую галерею. Хотя г-н де Маниссар постарел и довольно сдал с того времени, как Антуан в детстве жил у него на острове Сан-Луи, он тотчас его узнал. Он знал от игумена Валь-Нотр-Дама о его военной карьере, и г-н маршал отлично помнил мальчугана, которого некогда приютил и о котором сестра его заботилась на своем чердачке. Антуан почувствовал на своей щеке щетину бритой бороды. Поцеловались. Потом Антуан услышал из уст маршала рассказ о разбитом стекле и о том, как, в конце концов, с одной стороны, боязнь вечерней свежести, с другой, желание снова увидеть друга привели г-на де Маниссара в Аспреваль.

Маршал, усевшись в кресло, протянул ноги к огню, снял парик и, держа его на кулаке, в результате чего обнаружился его череп с бритыми седыми волосами, Уже задавал себе вопрос, хорошо ли он сделал, поступив, сообразуясь со своим капризом и любопытством.

Помещение казалось ему несколько заброшенным. Огонь освещал красным светом разъехавшиеся плиты на полуголые стены, худое и воспаленное лицо г-на де Берлестанжа, который раздувал огонь своим дыханием вместо продранных мехов. Г-н де Маниссар стал беспокоиться, не будет ли недостатка в удобствах в Аспревале, и немного утешился при мысли, что у него в сундуках находится все самое необходимое. От вида и запаха бульона, который ему принесли, он просветлел и мысленно похвалил себя за то, что не пустился в дорогу с разбитым окном, подвергая себя мёзским ветрам, которые в марте сохраняют еще зимнюю резкость и остроту.

– Нужно беречь свое здоровье, – думал он, – и целиком его сберегать для королевской службы; лучше умереть от пушечного выстрела, чем от порыва ветра.

Между тем, лакеи занялись устройством постели. Кровать была та же, на которой некогда г-н де Поканси нашел разложенным платье прекрасной Аннеты Курландон в вечер ее бегства из Аспреваля. Ее отнесли в нежилую комнату, рядом с большой галереей. Г-н маршал встал посмотреть, как стелют ему прекрасные простыни из фризского полотна. Он пощупал матрас и одеяло. Оно было из тончайшего китайского шелка. Г-жа Даланзьер уже давно на него зарилась. Она мало-помалу приучила Антуана заниматься домашними делами и потихоньку от старого Анаксидомена иногда приходила проверять, все ли в порядке в Аспревале. Маршал обрадовался при мысли хорошо поспать, так как любил тонкое белье.

– А, сударь, – сказал он фамильярно Антуану, – отец ваш не так изменился, как вам угодно было утверждать, узнаю его по этому белью. Никто больше, чем он, не любил хороших постелей. Ах, каким молодцом был он в постели! Я говорю это не для того, чтобы вас оскорбить, но вы уже в таком возрасте, что можете знать, что у вашего батюшки в свое время было много похождений. Этой склонности вы обязаны рождением двух ваших братьев, с чем я вас не особенно поздравляю, хотя их мать была красивейшей женщиной на свете!

Антуан вспомнил, что два или три раза видел вторую жену г-на де Поканси; он поклонился в знак согласия.

– Черт возьми! – продолжал маршал, ударяя кулаком по подушке, причем рука его далеко вдавливалась в перья, – если бы я был с нею здесь, я бы непременно подарил вам третьего братца!

Г-н де Берлестанж смерил маршала укоризненным взглядом. Его вытянутое желтое лицо никогда не смеялось, оранжевые морщины бороздили шафранную наружность. Большой парик с локонами ниспадал ему на узкие плечи. Зеленоватый камзол подчеркивал худобу тела.

– Э, Берлестанж, об этом разговоре, по крайней мере, ты не будешь доносить жене, что входит в твои обязанности? К тому же, в замке нет женщин, и той, о которой я говорю, здесь нет, так как я узнал, сударь, – прибавил он, обращаясь к Антуану, – из письма, которое вы послали моей сестре, каким образом Курландон отсюда убежала.

Антуан воспользовался случаем справиться о барышне де Маниссар. Он сделал это, краснея. В течение многих лет он продолжал писать ей, не получая никакого ответа. Тем не менее, он не переставал думать о ней с нежностью и с некоторой укоризной. Часто по вечерам, в своей одинокой комнате, он жалел о соседстве барышни де Маниссар, полоске света и звуке блох под ногтем, заменяемом иногда для него треском особенно какой-нибудь старой мебели. В начале своего пребывания в Аспревале он особенно чувствовал себя уединенным и печальным. Тогда, засыпая, он клал себе руку под щеку, чтобы вспомнить другую опору, более нежную и мягкую. Потом все это прекратилось. Прекрасный бюст г-жи Даланзьер заменил для Антуана воспоминание о теплой и далекой теперь груди барышни де Маниссар.

– Сестра все та же, – ответил маршал. – Все так же возится с картами, глобусами и травами. Ведь это она доставила маршальше г-на де Берлестанжа для ее сына, когда ему минуло семь лет; он превосходно воспитал его, и я удивляюсь, почему он не последовал за своим учеником на суда, где тот теперь служит. Так нет! Г-н де Берлестанж предпочел увязаться за мною. Он предпочел Марса Нептуну! Это мой Аргус.

Берлестанж изобразил улыбку, от которой переместились его морщины.

– Однако я очень боюсь, Берлестанж, – снова начал маршал, – что ваш слух будет оскорблен, когда г-н де Поканси будет здесь. Анаксидомен – человек веселый, и если мы примемся, как бывает при встрече старых друзей, вспоминать нашу молодость, то держитесь! Но вы не будете и слушать, у вас сильно разыгрался аппетит, и я советую вам заняться его удовлетворением раньше, чем мы вступим в бой. А вам, сударь, не угодно ли будет доложить вашему батюшке о нашем приезде. Я горю нетерпением обнять его.

Антуан нашел своего отца в кровати. Ночная рубашка в цветочках была расстегнута на похудевшей шее. У изголовья горела восковая свеча. Шелковый халат висел на спинке кресла. Без парика у прекрасного Анаксидомена череп был голый и блестящий. Одеяло было покрыто связками пожелтевших писем. Старая перчатка корежилась, как плоская рука без костей. Некогда она, без сомнения, обтягивала чью-нибудь очаровательную надушенную ручку. Разрисованный веер полуоткрывал свое сломанное крыло. От этих старых вещей исходил печальный, нежный запах. Когда входил Антуан, г-н де Поканси пытался удержать веер, который скользнул на пол. От движения старика из рукава выставилась тощая рука. И Антуан с грустью смотрел на эту постаревшую кожу, на лысый череп и эти любовные безделушки, разбросанные вокруг всего, что осталось у г-на де Поканси от прекрасного Анаксидомена.

Антуан сел у кровати. По мере того, как он говорил, г-н де Поканси выказывал все большее волнение. Он повторял вполголоса:

– Маниссар, Маниссар!

Вдруг глаза его заблестели, словно он глотнул вина из своего погребка, огненная влага которого зажигала у него на скулах временный румянец. Он сделал движение, чтобы соскочить с кровати, потом закрыл глаза и умолк. Антуан ждал ответа.

Ответ состоял в том, чтобы сын передал извинения г-ну маршалу, что он чувствует себя недостаточно крепким для того, чтобы перенести волнения такой встречи. Корвизо нашел у него неровный пульс. Г-н де Поканси поручил Антуану позаботиться, чтобы гостю были доставлены всевозможные удобства. Уже порядочное время Антуан как бы исполнял должность домоправителя. Г-жа Даланзьер руководила им в этих обязанностях. Благодаря ее наставлениям он умел организовать обед. Г-жа Даланзьер мечтала, что Антуан перестроит Аспреваль, согласно требованиям моды, с парком для гулянья и зелеными павильонами. До этого было еще далеко, но если жилище и полуразвалилось, то стены его были достаточно крепки для того, чтобы г-н де Поканси совершенно не слышал, как приехал г-н маршал. Антуан оставил старика в его комнате, подав ему по его просьбе в кровать прибор для письма и очиненные перья.

Итак, Антуану предстояло одному возвратиться к маршалу и передать ему причину отсутствия и извинения г-на де Поканси. Он чувствовал некоторую неловкость, потому он все это изложил залпом, сославшись на болезненное состояние отца и некоторую ипохондрию, которая легко может развиться от старости и одиночества.

Г-н де Маниссар выслушал его, слегка нахмурившись, так что Антуан, боясь досады с его стороны, к концу своей речи покраснел в смущении и опустил глаза. Подняв их, он с удивлением заметил, что у г-на де Маниссара вид спокойный и довольный.

– Что ж, сударь, – сказал маршал, – я не уверен, не мудро ли решил ваш батюшка. Во встречах, подобных нашей, мало веселого, так как слишком бросаются в глаза следы прожитых лет, о которых нам лучше не думать. Я предпочитаю представлять себе прекрасного Анаксидомена таким, каким он был в те времена, когда и я был не такой, как теперь. А потому, сударь, идемте за стол и выпьем за здоровье г-на де Поканси. Мне было бы очень жаль, если бы мой визит ухудшил его состояние, ведь телесные недуги – худшее несчастье в жизни.

Стол был накрыт в галерее и по длине имел очень представительный вид. Серебро, вынутое из сундуков г-на маршала, пополнило посуду г-на Поканси, немного разрозненную. Действительно, последняя была самого различного происхождения. Китайские блюда стояли рядом с венецианским стеклом. От употребления многие вещи были потерты, и эмаль раскрашенных цветов потрескалась. Тем не менее, перед г-ном маршалом стоял хрустальный кубок такого вида, будто пьешь расплавленное золото. Приятный запах рыбы и дичи наполнял залу. Благодаря стараниям Жерома и Жюстена рыбное и дичь не переводились в кладовой замка. Оба молодца явились потихоньку к трапезе. Вместе с г-ном Берлестанжем и г-ном Корвилем они составляли сотрапезников. Другой свиты у маршала не было. Он путешествовал таким образом, чтобы не привлекать внимания, надеясь незаметно присоединиться к войсковой части, растянутой по тому берегу Мёзы, цель которой была не дать неприятелю возможности угадать настоящую ее количественность.

С рассуждения об этом обстоятельстве и завязался разговор, г-н де Берлестанж изредка вступал в него, отвечая на колкости, направленные против него г-ном маршалом. Жером и Жюстен жадно ели, ничего не говоря. Г-н де Корвиль оставался молчаливым.

На вид г-ну де Корвилю было не более сорока лет, несмотря на загрубевшее и обветренное лицо и грузную тяжелую фигуру. Глаза на смуглом лице были у него бледно-голубые. Г-н де Корвиль был рассеян, и причиной вечной его рассеянности стала странная его судьба. Родившись среди полей отцовской усадьбы близ Босэра, он пристрастился к овощам и фруктам. Для него ничего не казалось лучшим, чем салат или груша, если не огород или фруктовый сад. Жатва и сбор плодов имели для него равную прелесть, и он испытывал волшебное удовольствие видеть, как зреет колос или набухают древесные почки. Он никогда не захотел бы другого занятия, как всю жизнь наблюдать за чередованием времен года и их попеременным возвращением. Он был упрям и простодушен, как все люди, любящие землю и довольствующиеся тем, что она представляет их взорам естественного и определенного. Г-н де Корвиль был человеком деревенским. Сильная отцовская воля принудила его к военной службе. Ему пришлось покинуть знакомый горизонт полей и сельских работ, надеть шпоры и опоясаться мечом. Исполнил это он из повиновения, продолжал по привычке. Участи своей он покорился, но, случалось, во время похода замечали, что он останавливался сорвать цветок. В битве при Эрмелингене он пошел в бой во главе своего эскадрона, держа во рту былинку. Это не мешало ему быть хорошим солдатом и испытанным офицером, хотя он и вздыхал о временах, когда снова вернется в свое поместье, где вместо смертоносных ядер, что разрываются под ногами, по земле будут стлаться круглые тыквы.

– Ну, как же, г-н де Корвиль, не лучше ли нам здесь, чем в открытом поле? – закричал ему г-н де Маниссар. – Разгуляется ли только погода к нашему отъезду.

Г-н де Корвиль великолепно знал приметы близкого дождя, ветра и ясной погоды. Способность эта очень много значит в сельском хозяйстве, и он обладал ею. Ему был известен полный состав признаков и примет, которые редко его обманывали; материалом для этого служили ему и форма облаков, и качество воздуха, и полет птиц, и ползанье улиток.

– Там видно будет, г-н маршал, – ответил г-н де Корвиль нараспев, с провинциальным произношением, – вечер не так плох, но месяц уж слишком неверный. Всего можно ждать – и хорошего, и дурного. Скорей дурного, чем хорошего.

Несколько минут г-н маршал казался обеспокоенным и серьезным и хотя говорил громко, видимо чувствовал, что ему не по себе. Под столом он ощупывал себе живот. Он был у него слабым и чувствительным к переменам погоды, так что маршал заботился сохранять его в хорошем состоянии, чтобы иметь возможность сверх меры обременять его кушаньями и лакомствами. Вот почему он был внимателен к малейшей рези. Вероятно, беспокойство его прекратилось, так как он очистил содержимое своей тарелки, но с последним куском откинулся в кресле, и лицо его исказилось болезненной гримасой.

Весь стол замолчал, наблюдая за ним. Антуан засуетился. На полное лицо г-на де Маниссара снова вернулась улыбка, он расстегнул свой жилет и почувствовал себя лучше.

– Ничего, господа, это только предупреждение. Но нет ли поблизости врача? Я очень люблю спрашивать У них совета при подобных тревогах…

Антуан упомянул о г-не Корвизо из Виркура и предложил послать за ним.

– Отлично, сударь, – отвечал г-н маршал, – принимаю ваше предложение. Не следует никем пренебрегать, и встречные люди могут дать хорошие советы. Действительно, те, что постоянно за нами ходят, с течением времени до того привыкают к нам, что, в конце концов, уже не обращают никакого внимания, меж тем как для людей свежих вид нашего тела совершенно нов, и им ясно малейшее расстройство организма, за которым нужно следить, чтобы обеспечить действие и сохранность нашей машины. Я видал много докторов, сударь, и из соединения тех крупиц знаний, что в них есть, я мог составить себе понятие, что следует делать, чтобы быть здоровым.

Антуан обещал, что завтра, до отъезда, г-на маршала посетит г-н Корвизо.

После ужина г-н маршал не хотел, чтобы все разошлись, не выпив за здоровье г-на де Поканси. Когда он поднимал стакан, казачок Антуана вошел с письмом. Адресовано оно было г-ну де Маниссару. Сломав печать, он протянул письмо Антуану.

– Ха, ха! – вскричал г-н маршал, от души смеясь. – Вот занятный способ действовать, в котором я узнаю моего Анаксидомена. Ну, господа, давайте вслух прочтем его послание.

Антуан развернул бумагу, г-н де Корвиль по-деревенски облокотился на стол, г-н де Берлестанж скрестил свои длинные ноги. Жером и Жюстен уже скрылись. Г-н маршал откинулся на спинку кресла, сложив руки на животе, и Антуан приступил к чтению.

«Вы не удивились бы, сударь, что я мог манкировать обязанностью, которая во всякое другое время была бы для меня удовольствием, если бы знали причину, задержавшую меня сегодня вечером у себя, вместо того чтобы воспользоваться честью находиться в вашем обществе. Я держу пари, что вы не только извинили бы меня, но были бы счастливы на моем месте испытывать угрызения совести по отношению к вам самим.

Дело в том, что сегодня вечером я жду посещения одной дамы, имя которой напомнило бы вам галантную манеру обращения, примененную к нам вами однажды в вашем рюйельском доме. Особа эта, память о которой, конечно, не утрачена вами, будучи связана с началом нашей дружбы, соблаговолила пожаловать развлечь меня в одиночестве, и хотя она уже теперь не соответствует господствующей моде, но тем не менее мила моим воспоминаниям. Прелести ее производят то же очарование. Как видите, сударь, хотя я и живу уединенно, я не покинут и пользуюсь изысканным обществом. Снабжает им меня прошлое, самые приятные фигуры которого меня окружают и возвращаются ко мне не в виде туманных и пустых теней, но в подлинном своем возрасте, подобные тем, кто в свое время составлял отрады моего сердца и моих взоров. Так что комната моя полна томных и нежных вздохов. Тут болтовня и смех. Так жизнь моя остановилась на том, что некогда было в ней прелестнейшего. Я держусь за это и без конца возобновляю властные и нежные воспоминания.

Итак, я плохо осведомлен о ходе теперешних событий. Знаю только, господин маршал, что вы занимаете в них место, достойное ваших заслуг. Свет признал их существенность: не позволите ли вы мне обратиться к вам за помощью.

У меня есть сын, сударь, которого я не хотел бы дольше держать вдали от всего. Мне бы желательно было, чтобы он узнал свет и людей, чтобы и ему, в свою очередь, было о чем вспомнить. Он не глуп, но рискует поглупеть. Нужно, чтобы он посмотрел на свет божий. При вас он будет в состоянии послужить королю. Могу ли я просить вас взять на себя заботу об этом? Надеюсь, что послушанием своим и предупредительностью он облегчит вам эту задачу. Вот просьба, с которой я обращаюсь к вашей дружбе.

Что касается младших моих сыновей, я был бы вам премного благодарен, если бы вы согласились и их увезти с собою. В войске нужны люди для того, чтобы их убивали, и они как раз пригодны для такого назначения…»

Г-н маршал много смеялся над посланием. Окончив, он встал и положив руку на плечо Антуану, направился к своим покоям. Г-н де Берлестанж светил ему, и г-н де Маниссар сказал Антуану на прощание, что он будет счастлив иметь его при себе и доставить ему случай отличиться.

Антуан благодарил его раскрасневшись. От мысли покинуть Аспреваль и отправиться в поход у него шумело в голове. Голос г-на маршала вернул его к действительности.

– Ну, сударь, пора ложиться, поздно. Берлестанж, ты можешь спать спокойно, не боясь за мою добродетель; не думаю, чтобы тени, скрашивающие досуг г-на де Поканси, вздумали удостоить меня посещением. К тому же, я не очень лаком на такую добычу, я люблю все натуральное, и любая горничная больше для меня подходит, чем самый любовный призрак. Анаксидомен волен удовлетворяться по своему вкусу. Все это доказывает, как мало мы значим, и что возраст и обстоятельства могут пошатнуть и самый крепкий ум. Прощайте, господа.

И г-н маршал, взяв ночник от Берлестанжа, повернулся к нему спиной, вышитой по швам толстого синего бархата золотым плетеным позументом.

Антуан вышел вместе с г-ном де Корвилем посмотреть, все ли в порядке. Большой костер освещал замковый двор. Два кавалериста стояли на карауле. Остальные храпели на соломе. Через открытые двери конюшни слышно было, как фыркают лошади. Прошел слуга с фонарем; Антуан спросил, послали ли экипаж г-на маршала в Виркур для починки. Г-н де Корвиль оканчивал свой обход. Остановившись, он послюнил свой палец и поднял его в воздух. Антуан наблюдал за ним. Наконец, г-н де Корвиль поднял руку и произнес:

– Все-таки вечер неплох, сударь, и полагаю, что завтра будет хорошая погода.

Потом, помолчав, прибавил будто про себя:

– Хорошее время для земли. Все скоро начнут в полях работать – пахать для ярового, боронить. Нужно будет уничтожать кротовые норы и подрезать лозу. Можно будет переносить ульи. Время рассаживать розовые кусты.

Он посвистел сквозь зубы.

– Да, сударь, люблю я землю и все, что на ней произрастает, а между тем, скоро нам придется идти напрямик по полям, рискуя все попортить. Правда, сударь, мне всегда жалко, когда нога моей лошади давит то, что растет у нее под копытом. Что делать! Война всегда война, и я утешаю себя мыслью, что кровь удобрит борозду и что трава произрастает лучше там, где происходили битвы. Вечер не плох!

И г-н де Корвиль поднял мокрый палец, причем рука казалась черной на красном огне.

VI

В тот вечер много людей окружало карету г-на маршала де Маниссара. Лошади сильно стучали копытами по острой мостовой Виркура, когда увезли ее пустою, а по бокам ехали двое лакеев верхами. Люди сторонились, потом оборачивались на нее. Они могли видеть, что остановилась она перед вывеской Лобине, продававшего обывателям стекла для рам, а также зеркала дамам, чтобы смотреться в них. Известие о событии передавалось из уст в уста и так распространилось, что к ужину не оставалось ни одного семейного стола, где бы этот приезд не обсуждался. Самые любопытные решили пойти на площадь удостовериться собственными глазами, хотя уже наступила темнота и дул резкий ветер. Некоторые, не доверяя висевшим на цепях или на палках уличным фонарям, которые должны освещать улицы, брали с собою свои. Они наводили их свет на кузов с гербами. Восхищенно удивлялись фасону и украшениям. Двое-трое самых отчаянных, поднявшись на маленькую лесенку, ухитрились заглянуть внутрь. Там все было обито атласом. Известие это расходилось по группам. Толкались. Раздавался смех женщин, которых ущипнули. Говорили, что лошади стоят в «Синем щите», прибавляли, что у них длинные хвосты и заплетенные гривы, что доказывало знатность их хозяина.

В эту минуту через тесноту протискался какой-то толстый человек. Четыре подбородка высились один над другим. Одет он был в красный костюм, расшитый галунами, так что ему дали дорогу. Он взял фонарь и направил свет на дверцы.

– Черт побери, – проворчал, отдуваясь, г-н Даланзьер, – это безусловно герб маршала Маниссара.

Посреди блестящего лака красовался красный крест на золотом поле. Позади щита два голубых жезла с лилиями располагались крест-накрест.

– Так что, г-н комиссар… – робко спросил г-н Жинорье, – это значит…

– Это значит, Жинорье, – ответил г-н Даланзьер, отдавая портному с Гусиной улицы взятый у него фонарь, – это значит… Но вы хотите, чтобы я проговорился, Жинорье.

И г-н Даланзьер скрестил руки, надвинул шляпу на глаза, как человек, который много кое-чего знает, и, обратившись к окружавшим его людям, сказал:

– Это собственный экипаж маршала де Маниссара. Фамилия маршала повторилась по группам, сопровождаемая различными воспоминаниями.

– Значит, война тут будет происходить!

– Да нет же. Воюют во Фландрии.

– Как-никак, ничего хорошего в этом нет, мадмуазель Дениза. Очень может быть, что имперцы невдалеке.

Мадмуазель Дениза, толстенькая и розовая, казалось, совсем не боялась их прихода. Конечно, она думала, что приятная ее наружность не заставит ее претерпеть, чего-нибудь другого, кроме того, на что она наталкивает, и при этой мысли мурашки пробегали у нее по спине и меж плеч. Она представляла себе, как перед ней теснятся грубые лица со шрамами, пахнущие вином и порохом, говорящие на непонятном ей языке. Для храбрости она прибавила со смехом, потому что, когда она смеялась, у нее на щеках появлялись две неровные движущиеся ямочки:

– Полно, мадмуазель Винет! Они не перейдут Мёзы. Мадмуазель Винет покачала головой. Мёза отнюдь ее не успокаивала. Девица была тощей и сухой. Носился слух, что она богата. У нее было подтянутое лицо, одно из тех, будто человек все время вспоминает, где его деньги. Мадмуазель Винет имела причины опасаться, что у солдатья она не возбудит других планов, как подпалить ей пятки, чтобы она показала, где спрятаны у нее деньги.

– Подождите, красавица, – кисло отвечала мадмуазель Винет, – вы еще испытаете, в чем дело.

Г-н Даланзьер ораторствовал, окруженный фонарями. Они освещали его красный костюм с блестящими галунами. Он восхвалял воинские подвиги маршала де Маниссара, как во главе своей кавалерии, в битве при Эрмелингене, он врезался в левое вражеское крыло и решил этим исход дня, как при Боргестрикте он выдержал натиск соединенных войск и этим дал время маршалу де Вораю обойти их с тыла и обратить в бегство. Два эти подвига доставили ему жезл. Итак, по словам г-на Даланзьера, присутствие здесь г-на де Маниссара предвещало большие события. К тому же, все было подготовлено для кампании. В складах продовольствия было в изобилии, и комиссар заявлял, что он в состоянии поставлять по десяти унций хлеба на солдата в день и мяса три раза в неделю. Все ему верили, тем более что он сам в своем багровом костюме похож был на мясную тушу на крюке у мясника.

Г-н Даланзьер потер свои широкие руки или чтобы выразить свою готовность, или чтобы размять их от холода. Действительно, дул ледяной ветер, заставивший, вместе с успокоительными речами г-на Даланзьера, разойтись любопытных. Площадь опустела; фонари бежали низко над землею, в одиночку и по двое; скоро освещенной осталась только лавка зеркального мастера, вырезавшего из стекла кусок, чтобы поправить изъян в карете г-на маршала.

На подушках этой кареты г-н Корвизо расселся с раннего утра, чтобы ехать в Аспреваль, куда пригласил его Антуан посетить г-на де Маниссара, присовокупив, что он может воспользоваться его экипажем. При всяком другом случае Корвизо лопался бы от гордости, видя себя, и особенно будучи видим другими, в подобном экипаже, но теперь он слишком был занят обдумыванием, как себя вести в столь новом для себя положении.

Он впервые входил в сношения с такою значительною личностью, как г-н де Маниссар, потому что на г-на де Поканси он смотрел, как на простого чудака, а на Антуана, как на глупца. Кроме них он лечил только добрейших обывателей Виркура или горожан Амстердама и Гарлема, а чаще всего на кораблях разных бедняков, от которых пахло рассолом и сажей. На этот раз положение изменилось, и он уже строил свою судьбу на этой нечаянной встрече.

Он мечтал остановить путешествие маршала, задержав его в Аспревале, или даже последовать за ним в армию, так как могло случиться, что г-н де Маниссар захочет постоянно пользоваться услугами такого человека, как Корвизо. Что касается болезни, послужившей поводом к этому неожиданному приглашению, то Корвизо колебался насчет выбора – желать ли ему, чтобы то была сыпная лихорадка, или злокачественная, или гнойная, или же какое-нибудь из внутренних заболеваний, трудно определимых для медицинской науки, испытывающих терпение больного и отдающих его в полное подчинение человеку, который сможет облегчить страдания. Редкие случаи, когда болезнь проявляется с силой и натиском, также казались Корвизо достаточно желательными. В преодолении их есть заслуга, почти боевая. И Корвизо представлял себе на разные манеры г-на маршала в его руках кричащим в бреду, покрытым горячечным потом, затем спасенным и благословляющим своего спасителя; в лекарствах своих он не сомневался, нисколько не смущаясь недостаточной своею опытностью и неполнотою знаний.

Г-н Корвизо приходил в возбужденное состояние от собственных своих мечтаний. У него пересохло в горле и шумело в ушах. Густые брови его то подымались, то хмурились, и он теребил воротник лихорадочною рукою, на которой острился черный сломанный ноготь.

Вид маршала сбил его с толку – на этом полном и румяном лице были все признаки неоспоримого здоровья. Успокоило Корвизо простодушие, разлитое по этим чертам. Так как, по его мнению, нетрудно было запугать маршала, наврав ему с три короба, он приосанился, засучив грязные рукава, и приступил к осмотру.

Мало-помалу Корвизо делался все более мрачным, и, глядя на него, мрачнел и маршал. Что-то найдет в нем этот маленький, скрюченный и молчаливый человечек, который, ничего не говоря, ощупывал его с мрачным и нахмуренным видом. Привыкнув к докторской болтовне, г-н де Маниссар преисполнился уважением к этому немому исследователю. Он был готов признать его за самого Гиппократа, и если бы Корвизо выдержал до конца роль молчальника, возможно, г-н маршал поддался бы на эту удочку. Но Корвизо гордился своим красноречием, обеспокоенное и удрученное выражение г-на де Маниссара заставило его подумать, что он имеет дело с какой-нибудь недалекой знаменитостью, на чей ум производят впечатление слова, и он заговорил.

Содержание его слов, где в ужасающей смеси встречались латинский и греческий языки и зазыванья шарлатанов, сводилось к тому, что он предупреждал г-на маршала не слишком полагаться на видимость здоровья; что природа – предательница и что мы ближе всего находимся к болезни именно в ту минуту, когда считаем себя от нее весьма далекими. Корвизо был неистощим. Он продолжал дальше. От зоба приподымалось жабо. Он размахивал длинными руками. Г-н де Маниссар смотрел на него лукаво, подмигивая Берлестанжу. Несомненно, виркурский доктор был такой же, как и доктора из Фаи, и смешон нисколько не менее их. Корвизо не останавливался.

– Постойте, сударь, постойте! – вскричал маршал, – я вижу, что положение мое неважно. Но у вас, конечно, не хватило бы духа сообщить мне об этом, если бы у вас не было наготове какого-нибудь лекарства мне предложить.

Средство Корвизо отличалось простотою.

Задача состояла в том, чтобы вывести г-на маршала из досадного состояния его здоровья, до которого довело его именно само превосходство его организма. Для этого нужно было воспользоваться счастливым случаем предоставившим его в руки искусного человека, чтобы тот старательно избрал род болезни, наиболее способной освободить столь крепкое тело от избытка силы и хорошего самочувствия, которые в свое время не преминут оказаться пагубными. Прежде всего, было важно искусственно вызвать неизбежный кризис, чтобы затем определить его характер и сделать выбор для человека, столь опасно здорового, лучшего и наиболее целесообразного способа заболеть. Нужно было нарочно ускорить то, что не преминуло бы само последовать под действием природы, которая, будучи предоставлена сама себе, часто бывает неловка, между тем как он, Корвизо, берется по всем правилам провести незначительное заболевание г-на маршала, которое будет иметь то преимущество, что предохранит его от большего и искоренит в нем самонадеянность и дерзость тела, о присутствии которых свидетельствовала полнота его фигуры и цвет его лица. По словам Корвизо, настала пора сломить эту гордыню, и если за это не примется наука, то этим займется природа по своему усмотрению, капризу и в свой час. Корвизо присовокупил, что для применения этих мер предосторожности не найдется места лучшего, чем Аспреваль, и что он, Корвизо, берется в десять-двенадцать дней последовательного лечения поставить г-на маршала в приличное состояние здоровья и что лучше платить свой долг в рассрочку, чем ликвидировать его единовременным взносом.

Г-н маршал, не шевелясь, выслушал речь Корвизо.

– Без сомнения, сударь, – отвечал он очень вежливо – я чувствую справедливость ваших слов и очень желал бы последовать вашему совету, но время не терпит, и меня призывает к себе королевская служба. Лучше мне подвергнуть себя опасностям войны. Быть может, они исполнят ту задачу, которой вы занялись бы с большой старательностью, и избавят вас от труда, который я не хочу налагать на вас. Тем не менее, сударь, перед отъездом я охотно воспользовался бы вашим любезным предложением. Сейчас, пока я вас слушал, я почувствовал, что меня что-то тревожит в левой части живота, нужно бы сделать небольшое промывание, Я знаю, что это занятие аптекаря, но и мне доводилось, будучи маршалом Франции, исполнять обязанности простого солдата, так что я полагаю, вы не откажетесь последовать моему примеру.

Корвизо принужден был согласиться.

Из сундуков извлекли футляр тисненой кожи. В нем находилась серебряная клистирная трубка, украшенная маршальскими гербами и сделанная по мерке. Г-н де Маниссар не путешествовал без нее. Хотя она была наполнена только теплой водой, она обожгла руки г-на Корвизо, так он был взбешен грубым пренебреженим по отношению к себе. Виною в этом чувстве были голландские памфлеты. Из постоянного чтения их он почерпнул ложные представления о великих мира сего. Памфлетисты обычно изображают наиболее значительных лиц в государстве неспособными исполнять должности, которые они занимают. Стоит какой-нибудь личности выдвинуться каким-нибудь важным назначением, как они начнут унижать этого человека, утверждая, что он лишен способностей. Они не могут допустить, что фортуна не всегда ошибается и что пристрастия ее справедливы. По их мнению, всякий возвышающийся человек обязан возвышением своему ничтожеству, а человек не отличившийся должен винить в этом неудачно для него сложившиеся обстоятельства. В вопросе о распределении почестей все должно быть переделано, и они этим занимаются. Не следует слишком верить голландским газетам.

Г-н маршал покинул общество только для того, чтобы дойти до экипажа. Г-н де Корвиль был уже в седле. Верховые выстроились шпалерами. Перед тем как садиться в карету, г-н де Маниссар поцеловался с Антуаном и обещал его известить, куда будет нужно ему с братьями поехать, чтобы присоединиться к войскам. Корвизо, подкравшись, насторожил уши, услышав, что Антуан, Жером и Жюстен скоро покинут Аспреваль. Отъезду близнецов он обрадовался и приятно изумился отъезду Антуана, тем более что это благоприятствовало некоторым его планам. Кучер тронул, ремни, поддерживающие кузов, скрипнули, колеса задели за камень у секретных выходов ко рву.

Антуан и Корвизо выбежали на канаву. Они увидел, как карета выехала на Виркурскую дорогу. Конвой следовал за нею. Внизу блестела на солнце Мёза. Городские колокольни поднимали над крышами свои сверкающие острия. Погода стояла ясная, г-н де Корвиль оказался прав.

Корвизо, сняв шляпу, насмешливо раскланялся, потом обернулся к Антуану.

– Вот, сударь, бедняга, который недалеко уедет. Дар красноречия к нему вернулся, и он рассказал Антуану, как трудно было ему разглагольствовать перед маршалом, чтобы скрыть от него истину. По мнению доктора, это был конченый человек, хотя некоторое время он и может еще прожить.

– Как раз достаточное время для того, чтобы помочь вам, сударь, поставить ногу в стремя. Ведь вы теперь состоите на королевской службе, с чем я вас и поздравляю. Не найдется человека более к ней способного, нежели вы, и я знаю личность, которая не преминет принять самое близкое участие в новом вашем положении, ибо она настолько к вам привязана, что не сможет не блюсти ваших интересов даже в ущерб собственным.

Корвизо касался одного из затруднительных пунктов для Антуана, не знавшего, как отнесется г-жа Даланзьер к известию о его отъезде. Ему не терпелось выяснить это, потому он отправился в Виркур бок о бок с Корвизо. Прямой дорогой идти туда было час с небольшим. Они расстались на площади Пон-де-Ньер, поблизости от дома г-жи Даланзьер, в который Антуан и постучался, между тем как Корвизо направился домой.

Антуан воспользовался тем, что у его возлюбленной были гости, и сейчас же объявил о своем решении. Со всех сторон раздались похвалы. К ним присоединилась и г-жа Даланзьер. Когда все ушли, Антуан и г-жа Даланзьер прошли в кабинет.

В глубине души Антуан ожидал упреков, криков и слез. Он был несколько разочарован, встретив вместо этого со стороны своей возлюбленной нежное сочувствие и искреннее довольство. Ему не приходилось испытывать по отношению к ней никакого неистового чувства, что составляет удел любовников и обычный признак любви. Между ними никогда не происходило ни ссор, ни размолвок никакого рода, так что Антуан иногда задавал себе вопрос, любим ли он на самом деле. Г-жа Даланзьер сошлась с ним без ужимок и теперь расставалась с ним без огорчения.

Тем не менее, они сочувственно смотрели друг на друга и оба одновременно почувствовали некоторое сожаление при мысли, как мало дней осталось им видеться. Они обещали друг другу найти все необходимые возможности воспользоваться этой отсрочкой, меж тем как над их головами раздавались тяжелые шаги Даланзьера, который завтра должен был отправляться в армию и таким образом предоставлял любовникам по их усмотрению проводить время в его отсутствие.

VII

С этой минуты Антуан начал заботиться о своем снаряжении и снаряжении братьев. Он охотно посоветовался бы насчет этого с г-ном Даланзьером, привычным к военной жизни, но комиссар был уже далеко. Итак, он решил прибегнуть к игумену Валь-Нотр-Дама, который в юности своей носил оружие. Игумен отложил трубку с табаком, взял большой ключ и, доведя Антуана до какой-то двери, открыл ее. Комната была наполнена всевозможными костюмами и вооружением. На стенах помещались казакины из буйволовой кожи, заскорузлые от пропитавшего их пота, короткие кольчуги, широкополые фетровые шляпы с султанами, мушкеты, пищали и даже двое лат, одни из которых, почти полные, с ножными приборами, сделанными чешуйчато. Все это пришло в ветхость, покрылось ржавчиной и пылью.

– Вот это было на мне в сражении при Ворли, сударь, – сказал игумен, – славный был денек! Но люди изменились, и, надень вы всю эту амуницию, странный у вас получился бы вид: я слышал, что теперь и кирасу-то застегивают только тогда, когда спускаются в окопы, место, как вы сами увидите, самое опасное и подверженное обстрелу.

Из слов игумена Антуан понял только то, что тот мог быть в свое время бравым мушкетером, но что ему придется руководствоваться собственным природным здравым смыслом. На г-на де Поканси нечего было надеяться. Старый Анаксидомен объявил Антуану, что он в этом деле ничего не смыслит; если бы речь шла о балете или маскараде, можно было бы спрашивать совета, но военные обычаи всегда были ему чужды.

Так что Антуан по собственному усмотрению раздобыл для себя и братьев крепкие шпаги и длинные пистолеты. Он приобрел трех здоровых лошадок со стриженными ушами, карету и телегу с кожаным верхом для багажа. Он вызвал к себе г-на Жинорье, портного с гусиной улицы, чтобы он сделал братьям приличные костюмы, и заставил их надевать парики. Жером и Жюстен согласились на это. Отъезд их занимал. Корвизо расписывал им выгоды, сопряженные с ним, и болтал им всякий вздор. Приготовления продолжались неделю.

Антуан ежедневно ездил на своей лошадке, приучал ее делать круги и обороты. Г-жа Даланзьер приходила любоваться, как он сидит в седле. Она с похвалой отзывалась о его посадке. Антуан приосанивался. Новая участь казалась ему прекраснейшей в мире, а время, проведенное в Аспревале, самым посредственным прозябанием по сравнению с тем, что с ним не преминет произойти. Он питал честолюбивые мысли и уже видел себя великим военным деятелем. Как не соответствовало этим мечтаниям о славе однообразное существование, которое он вел до сих пор! Едва-едва он чувствовал некоторое сожаление от того, что подкидал родные места для неведомых горизонтов.

Он раздумывал обо всем этом как-то днем, в четверг. День был таким мягким и приятным, что Антуан пошел посидеть на свое любимое место. Это был лужок на косогоре в нескольких шагах от замка. Там росла высокая трава и открывался прекрасный вид на окрестности, поля, холмы и леса. Повернувшись спиной к Мёзе, Антуан видел несколько вправо Аспреваль, а прямо перед собой монастырские пруды с прибрежными рощами. Большая дорога в Фуаньи проходит неподалеку и соединяется с дорогою Саблоньер, что идет вдоль Мёзы по направлению к Виркуру. Воздух был легкий и прозрачный. Трава качалась. Беглая тень птиц скользила по лугу.

Вдруг Антуан, прикрыв глаза рукою от солнца, стал пристально вглядываться.

Большая телега, запряженная тройкой лошадей, выезжала на Саблоньерскую дорогу, как раз в том месте, где она выходит из Ларпенского леса. За ней следовала вторая, четвертая, потом кучка пеших людей, из которых последний нес на палке котелок. Шествие продолжалось. Антуан различал все подробности. Запряженные животные тянули. Показалась группа оседланных мулов и лошадей. Доносилось скрипение осей и щелканье бичей.

Количество телег все увеличивалось и грузно спускалось к Виркуру.

Антуан, стоя, повернулся к дороге в Фуаньи. Она до самого горизонта покрыта была движущейся массою. На солнце из пыли вспыхивали короткие молнии. Мало-помалу Антуан понял – то была королевская кавалерия. Уменьшенные расстоянием размеры не уменьшали величия зрелища. Крошечные всадники двигались на маленьких лошадках. Приятно было смотреть, как они увеличивались; приближаясь, эскадроны и полки образовывали разноцветные, сообразно различию формы, пятна. Они уже были почти в человеческий рост, так как передовые линии касались монастырского пруда.

В эту минуту из общей войсковой массы выделился отряд и выдвинулся вперед. Отдельно видимые ноги лошадей двигались рысью. Стук их копыт звучал глухо. Антуан слушал, как звонко и равномерно он приближался, ударяясь по сухому грунту дороги, как раз срезавшей линию горизонта в лугах, где он находился.

Они галопом проследовали мимо него.

Их было, по меньшей мере, сотни две; одеты они были в серые мундиры с синими обшлагами и ехали на темных лошадях. На головах были шляпы с тремя желобками. От ветра, производимого быстрой ездой, шевелились парики и завитые перья. Крепко сидя на суконных попонах, они сжимали бока лошадей высокими сапогами. Антуан следил за ними взглядом; они доехали до перекрестка, где сходятся дороги из Фуаньи и Саблоньера, оставили там пикет для прикрытия повозок, которые начали прибывать, и исчезли за деревьями по направлению к Виркуру.

Тогда Антуан поднял свою шляпу и вернулся в Аспреваль, меж тем как вся окрестность, доселе пустынная, была наполнена королевскими солдатами. Он видел себя уже в их рядах. Сердце у него билось новою жизнью. В Виркуре звонили колокола. Благовест по воздуху несся звучный, веселый и воинственный.

Переход войск у Виркура продолжался пять дней, переправлялись частью через каменный мост, частью на барке, которую соорудил понтонный батальон через Мёзу для ускорения операции и которую использовали всевозможные экипажи, так как в армии находится их большое количество, причем самых разнообразных: не только тележки штаб-офицеров и подводы с бесконечным офицерским багажом, но госпиталь и аптека, не считая провиантских обозов с мясом, мукою и овсом для кавалерии.

Она прошла первою. Вид кавалерии возбудил восторженное удивление жителей Виркура. Никогда еще королевские войска не казались такими красивыми. Командующий полковник как раз находился среди них, ставка его всегда разбивается по правую руку, и белый штандарт его отдает честь только королю и принцам. Командный состав – на серых лошадях, меж тем как в эскадронах лошади вороной масти. За ним следуют другие начальники, все в полной парадной форме. Один за другим проследовали они по каменному мосту, перила которого были покрыты народом, приветствовавшим каждого по очереди. Зрелище было великолепным. Все офицеры в парадной форме; у многих были усы. Один за другим прошли жандармы и легкая кавалерия. Копыта выбивали искры из мостовой. Несколько лошадей встали на дыбы, пронзительно крикнули женщины и дети, приходившие в восторг от звуков военной трубы и барабанов, особенно, если барабанщиками оказывались негры, у которых кроме пестрой формы были еще тюрбаны и султаны. Нужно было видеть, как блестели их зубы при улыбке и как барабанили они черными руками по натянутой коже украшенных гербами барабанов. К этому концерту присоединялись драгунские барабаны, прорезываемые звуками гобоев. За ними драли уши маленькие флейты пехоты. Воздух звенел от их пронзительной остроты. Первыми шли роты французских гвардейцев. Серо-белые их кафтаны были по всем швам расшиты серебряным галуном. На плечах топорщились банты из лент. Офицеры выделялись пунцовыми мундирами, тоже расшитыми серебром. Высокие раззолоченные воротники подпирали их подбородки. У них были шпаги и пики.

В каждой роте других полков находились копейщики, мушкетеры и гренадеры. Мушкетеры были в сером, голубом или белом, на портупеях висели у них пороховницы с зарядным порохом. Гренадеры в голубых мундирах с красными отворотами были снабжены охотничьими сумками с ручными гранатами и топориком. Виркур был наполнен непрерывным гулом, тем более что подобная толкотня не обходится без беспорядков, несмотря на усилия офицеров, палки которых не раз прогуливались по солдатским спинам. Кое-какой ущерб потерпели магазинные выставки и девицы. У мадмуазель Денизы, после того как ее удостоили своим постоем трубачи Рубильерского полка и барабанщики негры, больше недели щеки оставались красными, по наблюдениям мадмуазель Винет. У г-жи Даланзьер столовалась преизрядная компания. Антуан познакомился там со многими офицерами, уверявшими его в своей дружбе и не раз бравшими у него взаймы. Все расхваливали ему преимущества военного ремесла, в котором они заранее считали его своим сотоварищем. Имя маршала де Маниссара и его покровительство производили сильное впечатление. Антуан учился у этих господ, как нужно прикреплять шпагу и надевать шляпу, чтобы не казаться новичком. Он не уезжал больше из Виркура. Вечером, возвращаясь в Аспреваль, он видел зажженные огни, и молчание полей поразило его после дневного шума. Можно было подумать, что стекла в домах полопаются и разлетятся в куски, когда тяжелые колеса артиллерии, надавливали на мощенные мелкими камнями улицы. Тяжелая упряжка тянула орудия. Бронза пушек, украшенная лаврами и девизами, вытягивалась по лафетам. Прошли тучные, зияющие мортиры. Затем каменный мост снова обезлюдел: на поворотных камнях белели свежие царапины, кучки помета сохли на солнце. Виркур вошел в обычное свое спокойствие; снова было слышно, как лают собаки.

В Аспревале Антуан мог констатировать, что птичий двор опустошен, отставшие солдаты сделали свое дело. Саблоньерская дорога была изрыта огромными колеями. Луга начисто скошены, – по ним прошлись фуражиры. Фермеры охали, что разграблены их скотные дворы. В лесу Валь-Нотр-Дама найден был монах повешенным на сук. Г-жа Даланзьер с прискорбием обнаружила пропажу лучшего предмета из ее серебра.

Неизвестно еще было, проследует ли король через Виркур и остановится ли в нем. Ручаться за это было нельзя. Но тем не менее вопрос этот занимал умы. Соединится ли он с Фландрской армией, которой начальствовал г-н маршал де Ворай, или направится к армии на Мёзе, во главе которой стоял г-н маршал де Маниссар? Даланзьер этого не знал. По крайней мере, так он писал жене с места своей стоянки и таковы были сведения, полученные от нее Антуаном.

Так неукоснительно он каждый день ездил в Виркур. В Аспревале все вошло в обычную колею. Г-н де Поканси встал с постели, снова надел свой халат в цветочках, парик и колпак. Старый Анаксидомен продолжал рыться в своих сундуках и шкафах, вдыхать запах прошлого, подкрепляясь несколькими бокалами испанского муската, за которым он сам ходил в свой погребок. Ничто не мешало Антуану все время проводить у г-жи Даланзьер, тем более что близкий его отъезд вменял ему это в обязанность. И он и она сошлись в желании встречаться как можно чаще. Через неделю приблизительно после ухода войск она известила Антуана, чтобы тот пришел к ней на следующий день под вечер. Им не хватало ночи переговорить обо всем, что интересует любовников.

Чтобы дождаться назначенного часа свидания, Антуан направился к дому Корвизо. При входе он столкнулся с мадмуазель Денизой, которая поклонилась ему, краснея. Она встречала его у г-жи Даланзьер, для которой она делала вышивки.

Заперев двери, Корвизо воскликнул:

– Вот, сударь, последствия прохода военных людей, девица эта, которая только что вышла отсюда, вся ими нагружена и носит в себе тяжесть, от которой не освободится раньше девяти месяцев. От этого пострадает ее здоровье и наружность. Всему этому виною пламя, зажигаемое в девичьих сердцах звуками труб, барабанною дробью, свистеньем флейт и всей показной стороною войны… И кого же, как вы думаете, удостоила честью эта красотка? Усача драгуна или какого-нибудь здоровяка мушкетера? Ничего подобного! Одного из африканских барабанщиков, у которых все лицо в саже. Об эту-то черную шкуру и потерлась она своей белою кожей. Девушки уж таковы. У них странные вкусы и необыкновенные причуды. В делах любви иногда самый безобразный детина имеет преимущество перед наигалантнейшим кавалером. Так свет устроен, сударь.

Корвизо посмеивался, франтовато рассматривая себя в осколок зеркала, который он достал из кармана.

Безооразное лицо его гримасничало в стекле весело и хитро. С некоторых пор Корвизо начал замечать, что г-жа Даланзьер, по-видимому, не совсем безразлично относится к его наружности. Она поминутно посылала за ним без всякого повода, только для удовольствия лицезреть его, причем единственная польза от посещений заключалась в том, что она заставляла его ощупывать такие части тела, относительно которых дамы обычно очень щепетильны. Она спрашивала у него советов по всяким пустякам. Правда, эти пустяки для женщин имеют большое значение. У г-жи Даланзьер был очаровательный цвет кожи, и она дорожила им. Так что Корвизо приходилось вплотную его рассматривать при малейшей показавшейся красноте. Г-жа Даланзьер жеманничала под его взглядом. Не успевал он уйти, как она, посмотревшись в зеркало, находила предлог звать его обратно. Корвизо сохранял полное спокойствие при всех этих уловках и фасончиках. Он прописывал мазь и уходил, насвистывая сквозь свои испорченные зубы.

Антуан рассматривал его с удивлением. Его забавляла мысль, что Корвизо может нравиться какой-нибудь женщине. Он ограничился тем, что пожалел о мадмуазель Денизе, и заговорил о прекрасном зрелище, которое представляло собою дефилирование войск на этих днях. Корвизо захихикал сильнее.

– Стоит ли об этом говорить, сударь, – сказал он, пожимая плечами, – прекрасное зрелище человеческого безумия. Из числа всех этих людей, которых мы видели вооруженными пиками или сопровождающими пушки, найдется ли хоть один, который не рассчитывал бы прожить до конца своей жизни, как бы тускла она ни была? Всякий, при малейшем нездоровье, думает о результатах и последствиях и зовет к себе врача или хирурга. Все более или менее заботятся о своем аппарате, и расположение их зависит от болезненного или здорового его состояния. Они думают только о том, чтобы наполнить себя пищей и освободиться от нее в хорошо переваренном виде. В обозе столько же клистирных трубок, сколько пушек в артиллерийском парке. Стоит им заболеть, подымаются крики и жалобы, не напасешься мазей и пластырей. И заметьте, сударь, что люди, благополучные в этом отношении, не более как случайность. Где же найдется человек, у которого в организме не было бы какого-нибудь скрытого недостатка, готового парализовать ту или иную функциональную способность, из наиболее необходимых? Уверяю вас, желчь и гной только выжидают время, чтобы проявить себя. Есть места, прямо предназначенные для скопления мокрот. Если бы они сознавали свое состояние, единственной их заботой было бы обеспечить себе средства к излечению. Если бы они были сообразительны, они бы на коленях стояли перед людьми, носящими докторскую шапочку и воротник. Куда там! Они доходят даже до того, что издеваются над медициной и медиками!

Корвизо снова вспомнил о досадной своей истории с маршалом и продолжал:

– Вместо этого, смотрите, что они делают: они скопляются в полки, эскадроны, роты, грохочут в бубны и барабаны, дуют в флейты и гобои, хватаются за сабли, копья, мушкеты, готовят гранаты, тащат за собою бомбарды и мортиры, преодолевают труднейшие переходы, утомительнейшие труды, торопятся, бегут, скачут, добиваются, наконец, того, что увидят перед собой других, подобных же людей, которые от них отличаются только фасоном мундиров и цветом штандартов. Тогда-то начинается главная потеха, сударь. Надо видеть, как они, сами не зная, почему, с непередаваемой яростью бросаются друг на друга, так что через несколько часов возможно большее их количество лежит мертвыми или ранеными, с переломанными руками и ногами, с выпущенными из живота кишками, с пробитыми черепами, добровольно испытывая страдания, к которым так стремились, и малейшего из которых, во всякое другое время, они бы старались по возможности избегнуть. Повторяю, сударь, разве это не отменное безумие? Кроме того, я не должен был бы говорить вам об этом, раз вы сами скоро будете принимать во всем этом участие. Но я всегда готов оказать вам услуги, когда они вам потребуются.

Антуан расстался с Корвизо с довольно мрачными мыслями, которые доктор злорадно внушил ему. Правда, Думал Антуан, мне там нечего будет делать. Король прекрасно может обойтись без меня, и ничто меня не заставляет предоставить в его распоряжение какую-нибудь часть своего тела. Впервые война ему представилась в настоящем свете, так как при виде всех этих людей с мушкетами на плече и с пистолетами У седла, он не задумывался о том, что они собираются делать. Только теперь он начинал иметь некоторое понятие об этом и не испытывал особенного желания находиться среди них, когда ядра примутся падать в их ряды, а пули срывать перья со шляп или рвать их кафтаны. Ему мысленно представилось облако дыма, прорезываемое молниями. Но он слишком далеко зашел, чтобы отступать.

Думая таким образом, он вставил ключ в садовую калитку г-жи Даланзьер. В сумерках буксы пахли сильнее. Поднимаясь по тайной лестнице, Антуан заметил, как легка и осторожна его поступь и подумал, как будет жалко, если какая-нибудь шальная пуля или осколок гранаты испортят эту прекрасную походку. В конце концов, сражения бывают не так убийственны, чтобы из них нельзя было вернуться целым, подумал он в виде утешения. Игумен Валь-Нотр-Дама жаловался, что они пощадили брата его, г-на де Шамисси, генерал-лейтенанта, которого он терпеть не мог. Г-н маршал де Маниссар вышел невредимым из самых опасных битв. Антуан представил себе его здоровое лицо, толстые бритые щеки, темно-серый парик, – и почувствовал успокоение. Маршал всей своей персоной казался воплощенным ответом на слова Корвизо и на опасения Антуана.

Г-жа Даланзьер ждала его и встретила очень нежно. В углу комнаты на столе была поставлена закуска. Служанки отпущены, и любовникам предоставлена счастливая свобода. На г-же Даланзьер был галантный ночной туалет, и она велела переменить постельное белье.

Она любила хорошее белье, и оно никогда не казалось ей достаточно тонким. Ее требовательность на счет этого была единственной причиной размолвок с мужем. Толстяку было все равно, на каком полотне спать, сон у него был так глубок, что отнимал всякую чувствительность в этом отношении. Он бы не обращал внимания и на многое другое, но жена его придерживалась иных взглядов: она была весьма чистоплотна и требовала, чтобы всё вокруг нее содержалось в опрятности. Нужно было видеть, как она посылала толстого Даланзьера мыться, когда он возвращался с какой-нибудь закупки быков и баранов, весь пропахнув хлевом и стойлом. Где-то он теперь, бедный Даланзьер? Может быть, в неприятельской стране, лежит на сене или соломе! Главное, конечно, что его здесь нет.

Антуан поздравил себя с его отсутствием, на которое не жаловалась и г-жа Даланзьер. Если ей случалось не без удовольствия думать о безобразной наружности Корвизо, то внешность Антуана, конечно, преобладала в ее мыслях. В тот вечер она наглядно доказала, что неравнодушна к нему. Так что Антуан счел своим долгом повести свою возлюбленную до такого состояния, что она не могла оставаться в кресле из боязни, как бы тисненый узор бархатной обивки не отпечатался на нежной ее коже. Вскоре кровать скрипнула под тяжестью колена г-жи Даланзьер. Она была очаровательна в таком положении, с полным тазом под тонкой рубашкой и с полускинутой туфлей, державшейся на большом пальце, причем видна была голая пятка.

Все предвещало темную и спокойную ночь. Звонили, чтобы тушить огни. В соседних окнах свет погас. Лаяла собака.

Г-жа Даланзьер уже опустила затылок на подушку. Антуан, держа башмак в руке, прислушивался к необычайному шуму шагов на улице и на площади, так как дом стоял на углу и выходил на ту и на другую. Ему слышно было, как бегают и разговаривают. Ударили с грохотом молотком в двери. Удары с яростью учащались; стучали у г-на Ландражо, старшины. Голоса сделались более громкими. Рамы снова осветились. Очевидно, происходило что-то необыкновенное. Шум усиливался.

Антуан подошел к окну. У моста находилась кучка людей с фонарями. Они размахивали руками. В конце улицы скакал всадник, крича что-то неразборчивое. Он сидел на лошади без седла и махал факелом. Подъехав к окну, он поднял голову, рот его округлился.

При его крике «король! король!» открывались захлопнутые ставни и закрытые окна.

Оттуда высовывались мужские головы в ночных колпаках и женские в чепцах. Люди показывались на пороге, протирая глаза спросонья. Виркур просыпался, изумленный и ошеломленный. Голые ступни спешили к обуви, ноги к брюкам. Колебались огни зажженных свечей. Г-жа Даланзьер, вскочив на кровати, топала ногами по подушкам и танцевала от радости, похлопывая себя обеими руками по выпяченным ягодицам и крича:

– Едет король! Едет король!

В Виркуре три колокольни с семью колоколами, из которых один большой. В маленькие начали звонить. Прежде всего зазвонили у Сент-Этьена, к нему присоединились колокола Сент-Николь. Слышно было, как они перекликаются. Антуан дал знак г-же Даланзьер, чтобы она прислушалась. По мостовой раздался звук копыт. Г-жа Даланзьер бросилась к окну. Чтобы их не видели, Антуан и она подняли только часть жалюзи. Звук копыт приближался.

То были ливрейные скороходы и конюшенные пажи. В руках у них светились зажженные факелы. Они расположились в несколько рядов вдоль всей главной улицы, на площади и при въезде на мост. Многие из них, спешившись, забрались на тумбы. Красные перья на их шляпах, казалось, горели от огня; было светло как днем.

Г-жа Даланзьер раздвинула жалюзи, чтобы лучше видеть. Плотная толпа теснилась около домов. Площадь кишела народом, хотя многие помчались на городские окраины. Ветер разносил искры от факелов. Вдруг в конце улицы, занимая почти всю ее ширину, показалась конная гвардия.

Серебряные галуны на синих мундирах у них поблескивали. Они проходили, прямо сидя в седлах, рукою в перчатке держа узду лошади; лошади грызли удила. Длинные хвосты били по мохнатым бокам. Затем камзолы легкой кавалерии залили красным всю дорогу. Они приближались, стуча копытами. Колокола удвоили звон, к прежним присоединилась колокольня Сен-Ламбера. Когда прошли красные жандармы, образовалось пустое пространство и наступило молчание.

Вскоре к отдаленному и все усиливающемуся гулу присоединился большой колокол Сен-Ламбера. Он звонил только по большим праздникам. Звон его, полный и глубокий, наполнял весь воздух. Г-жа Даланзьер не выдержала, распахнула жалюзи и вышла на балкон. Махали факелами, чтобы они разгорелись, и наконец, в красноватом блеске появились головы шестерки лошадей, запряженных попарно в большую карету, золоченая верхушка которой возвышалась над ними. Сбруя у них была из красной кожи с золотыми гвоздиками, шлеи украшены огненными лентами. Голова кучера, правившего ими, приходилась вровень с окнами второго этажа. Он был огромным и плечистым. Карета, поддерживаемая широкими колесами, представляла собою сооружение с великолепными лепными украшениями и с прозрачными стеклами. Они проезжали как раз под балконом. Г-жа Даланзьер, захлопав в ладони, так перевесилась с балкона, что Антуан ухватил ее за рубашку.

На пунцовых подушках сидело трое господ. Один из них, в глубине, одет был в камзол из золотой материи поверх красного жилета. Кисейный галстук окружал его шею. Шляпа с несколькими рядами перьев покоилась поверх большого черного парика, ниспадавшего на плечи, где красные ленты сплетались бантом. Профиль сильного лица, багрового и солнцеподобного, с тяжелой отвисшей губой и горбатым мясистым носом, силуэтом выделялся при свете. Выражение славы и величия дополняло эту личность. Дым от факелов поднимался как ладан. Большой колокол наполнял небо медным звуком. Антуан испытывал большое волнение.

Г-жа Даланзьер выходила из себя. В одной рубашке, не боясь быть узнанной, забыв прикрыться, наполовину свесившись с балкона, она показывала свою пышную грудь. Она так громко и весело кричала «Да здравствует король!», что король поднял глаза к балкону, откуда неслись эти крики и улыбнулся этой красивой женщине, сдобной и свежей, в небрежности ночного туалета. Он пальцем указал на нее двум сидевшим с ним вельможам.

Карета продолжала свой путь. Королевский профиль исчез за поворотом. Г-жа Даланзьер разглядела еще плечо в лентах, на которое струились локоны парика. Большой колокол Сен-Ламбера заглушал крики. Сотня дворян с крючковатыми носами замыкала шествие. На площади дверца королевской кареты открылась перед городскими чинами, ставшими на колени. Они представляли смешное зрелище: платья надеты наспех, парики нахлобучены кое-как. Г-н Ландражо, старшина, совсем забыл надеть свой парик, голый и гладкий череп его лоснился при свете факелов.

Карета выехала на мост между двух рядов факелов. Золотой купол ее колыхался, и огромный кучер, до половины освещенный, казался безголовым великаном. Лошади прибавили шагу. Длинные парики крючконосых господ запрыгали по их пестро расшитым спинам.

В эту минуту подошли мушкетеры. Они снова наполнили улицу лошадиным стуком. Черные и серые прошли одни за другими. Мост застонал. Серебряные кресты пересекали синее сукно безрукавок. Блистали мощные крупы. Из одного упал золотистый помет, как медаль с изображением какого-нибудь властителя. Затем все смешалось во мраке вместе с факелоносцами, потрясавшими своими дымящимися головнями. Звук смолк вдали.

Улицы понемногу опустели. Окна закрылись, огни погасли. Слышно было, как захлопываются двери.

Только колокола упорствовали. У Сент-Этьена и маленький колокол Сент-Николь умолкли первыми, Остальные вслед за ними. Трезвон большого колокола Сен-Ламбера замедлился, сделался более редким и вдруг прекратился. Виркур снова погрузился в сон, темный, спокойный, молчаливый, меж тем как королевская карета на широких колесах с золочеными ободьями мчалась через ночные поля к границам, битвам и славе.

VIII

В течение почти целого месяца Антуан не получал никаких известий от г-на маршала де Маниссара. Он мог подумать, что о нем позабыли, и очень мучился этим. Лицезрение короля возбудило в нем благородный пыл и непреодолимое желание отличиться. Пожертвовать частью своего тела не казалось ему чрезмерной ценой за такую милость. Он охотно дал бы что-нибудь большее, столь она казалась ему драгоценной. Королевское солнце обогрело его своим лучом, и он должен был вследствие этого всю свою жизнь чувствовать внутреннее пламя.

Старый Анаксидомен узнал от Корвизо о проезде короля через Виркур и о появлении на балконе Антуана с г-жою Даланзьер в полуголом виде. Игумен Валь-Нотр-Дама поздравил по этому поводу Антуана, который по-прежнему расспрашивал его о военной и придворной жизни. Игумен отвечал между двумя затяжками своей маленькой трубки. Понравиться королю – единственное средство иметь успех. Король – единственный источник всех почестей и милостей. Все зависит от его благоусмотрения. Вот все, что мог вывести и чему мог научиться Антуан из игуменских речей. Они запали ему глубоко в душу. Он как сейчас видел старшину Ландражо и все городские чины на коленях среди мостовой, перед дверцами раззолоченной кареты, при свете факелов, под звуки восклицаний и трезвон колоколов, – и это положение показалось ему самым естественным. Он сам готов был стать в такое же и только искал случая к этому.

Случай медлил. Никаких известий о г-не де Маниссаре не поступало. Антуан предпочитал приписывать эту задержку военным заботам. Конечно, маршал ждал, когда пули сделают в рядах бреши, которые могли бы заполнить г-да де Поканси. Среди различных слухов, походивших до Виркура, главные были до сих пор насчет разных передвижений взад и вперед, так как очевидно присутствие его величества налагало обязанность воздерживаться от решительных действий, которые могли бы поставить его величество в неловкое положение. Славу и неприкосновенность его личности нужно было оберегать в равной степени.

Антуан запасся терпением. Он осматривал свое вооружение и лошадей, на которых от нечего делать ездил его отец. Старый Анаксидомен рассказывал ему историйки. Большое место занимала в них любовь, и у Антуана появилось сомнение, не лучше ли было бы посвятить остальную часть своей молодости женщинам и наслаждению вместо того, чтобы подвергать ее опасностям войны. Слова Корвизо звучали у него в ушах.

Корвизо часто бывал в Аспревале. Антуан расспрашивал его, что говорят в Виркуре относительно войны и короля. Нигде в другом месте с Корвизо не говорилось так охотно, как в маленьком погребе, ключ от которого был у него. Антуан входил туда вслед за ним. Корвизо, поставив свечу, снимал с гвоздя висевшую там кружку. По краям она была украшена выпуклыми гроздьями. От вина Корвизо делался болтлив. Его сухой и высокий голос гулко раздавался в подвале. Антуан слушал, как тот изрекал нравоучения и сальности. Он говорил их вперемежку, присоединяя к ним обычные свои рассуждения о бедственности нашей природы.

– Что за жалкое и скаредное положение, сударь, быть человеком, – говорил он, поднимаясь по ступенькам обратно. – Все в нем преходяще, даже тот маленький жар, что возбуждает в нем бургундское. Хмель от него почти тотчас же проходит, едва мы перестаем ощущать вкус. Нечего пытаться превысить меру: нет более отвратительной картины, чем пьяница с шатающимися ногами и винной отрыжкой. Сама природа враждебна нашим наслаждениям, и если мы хотим ее насиловать, жестоким образом мстит нам, предлагая нам зрелище наших немощей. Самой необходимостью наших органов она унижает нас в наших собственных глазах и делает постыдными в глазах других, и какое бы прекрасное вино мы ни пили, нужно сознаться, что в результате проявляется наименее лестная для нас сторона нашей природы, рабство по отношению к самим себе.

После этих слов он выпивал мускатное вино из кружки, которую он поворачивал между пальцев, рассматривал на серебре выпуклые листья и гроздья, потом вешал ее на гвоздик и прислушивался, в свежей и гулкой тени подвала, к тихому звяканью, чистому и металлическому. Поднявшись к старому Анаксидомену, он щупал у него пульс, рассказывал какую-нибудь вольную историйку или изрекал смешную нелепость и отправлялся на своем муле обратно в Виркур.

Подъезжал и отъезжал он от Аспреваля всегда с некоторым страхом: Жером и, Жюстен буйствовали около замка. С той минуты, как было решено, что они идут на войну, оба беспрерывно упражнялись в стрельбе из мушкета. Удивительно, как еще они никого не убили. Корвизо всякий раз казалось, что у него мимо ушей свистят пули, и он еще больше возненавидел двух братьев за тот страх, который перед ними испытывал.

Курьер от маршала прибыл только к концу апреля. Вот уже несколько дней как Антуан был на себя непохож: окрестности облетела весть о победе. Г-н де Маниссар подтверждал событие. Король имел удовольствие обратить неприятелей в бегство, и его величество был так доволен оборотом, какой принимали дела, что постановил всю тяжесть кампании переложить на маршала и вернуться в Версаль.

Антуан был в отчаянии, но маршал убеждал его, что в случаях отличиться не будет недостатка и чтобы он ехал к нему в Дортмюде, к осаде которого он собирался приступить. Он прибавлял, что так как г-н Даланзьер приезжает на несколько дней в Виркур и затем возвращается обратно в войска, то они могли бы совершить путь вместе.

Возвращение толстого комиссара имело следствием то, что прощание Антуана с г-жою Даланзьер происходило на лоне природы. Она отправилась посетить хутор Бюрон, и Антуан встретился там с нею как бы случайно. Луговая трава мягка была для них в последний раз. Они долго просидели друг подле друга. Воздух был теплый и легкий. Каждый думал о своем, в чем уже есть начало забвения. Любовь, основанная только на взаимном наслаждении, не переживает его, и отсутствие Антуана полагало ей естественный и насильственный конец.

Если прощание с г-жою Даланзьер было легко, то расставание г-на Поканси с сыновьями было коротко. Жером и Жюстен удостоились с его стороны только довольно сухого кивка головой. Старый Анаксидомен удержал Антуана за руку и закрыл дверь на лестницу, по которой, толкаясь, спускались младшие братья.

– Настала минута, сударь, – сказал он, – расстаться, причем неизвестно, увидимся ли мы еще раз.

Антуан сделал движение. Г-н де Поканси засмеялся.

– Успокойтесь, сударь, я боюсь за себя.

Г-н де Поканси ходил по комнате. Длинная хламида в цветочках хлопала по его тонким икрам. Со своими широкими рукавами, пестрыми и раздувающимися, он имел вид старой бабочки, блестящей и вылинявшей.

Он снова начал:

– Я должен извиниться перед вами за то, что так долго продержал вас в этом старом замке, где единственным занятием вашим было слушать мои россказни о прошлых временах. Они не должны были внушить вам высокого мнения обо мне. Вы не будете там об этом вспоминать! Мне бы хотелось, чтобы вы нашли в них заслуги, которые я, как и всякий другой, мог бы оказать государству, и чтоб это послужило вам подспорьем, но там нет ничего подобного, и вы должны рассчитывать на себя одного. Вам достаточно будет вашей наружности и ваших достоинств. Если я имею некоторое отношение к первому, то ко второму не причастен. Я сделал вас одним из Поканси, ваше дело – сделать Поканси кое-чем. В моем лице он был только старым Анаксидоменом. Выпейте за его здоровье и за ваше и возвращайтесь к нам рано или поздно.

Он поставил бокал, окрашивавший его руку красноватыми бликами и подставил молодому человеку свою Щеку. Тот почтительно поцеловал розовую, гладкую и свежую скулу, влажную от слезинки.

Отъезд произошел без всяких помех. Антуан предложил г-ну Даланзьеру место у себя в карете, которое тот без церемоний принял, чего бы он не сделал, будь ему известно приключение на балконе с его женой. Антуан быстро успокоился. Даланзьер ничего не знал. Проведение времени с утра до вечера, с глазу на глаз и коленка в коленку сближает. Вскоре Антуан узнал от Даланзьера состояние его доходов и разные особенности его вкусов. Даланзьер любил звонкую монету, хороший стол и полных женщин. Собственная жена его представляла минимальный объем, которым он мог довольствоваться, но он предпочитал большие и среди других женщин, уроженок Голландии и Фландрии. Там в изобилии встречаются тела молочные, приятной мягкости. Прекрасные рыжие пряди волос рассыпаются по полным плечам. Он расхваливал изобильные прелести и широкие формы, делающие эту страну весьма удобной для ведения войны: там можно найти роскошную и основательную поживу. И толстяк воодушевлялся при воспоминании о голландских, фламандских и брабансонских девицах, которыми он удовлетворял свой голод в предшествовавшем походе. Покончив с воспоминаниями, он снова перешел на г-жу Даланзьер. Он выставлял на вид ее физические и умственные достоинства. Антуан молчал. Толстый комиссар, казалось, был удивлен.

– Вы думаете, без сомнения, сударь, слушая менял что не совсем безопасно хвалить то, что нам принадлежит. Ха, ха! Но с вами я охотно рискую. Мы, горожане, знаем наш долг перед дворянином и смотрим благосклонно, если наши жены придутся ему по вкусу. Если бы моя понравилась вам, я бы ничего дурного в этом не видел; но я бы не потерпел, если бы она вздумала влюбиться в какого-нибудь Корвизо. Буквоед этот страшно к ней лезет. Он проникает в дом и под предлогом лекарств вмешивается в то, что его совсем не касается. Но я скоро наведу порядок, я много кое-что знаю про этого молодчика. В Льеже он занимался странным лечением, а когда он служил на голландских судах, что отправляются за море…

И Даланзьер продолжал говорить, мешая Корвизо, жену, девиц из Фландрии в болтовню, прерываемую сообщениями цен на муку и припасы. Антуан едва его слушал, глядя в дверцы экипажа.

Местность, по которой они теперь проезжали, была сильно опустошена. Поля голы, на постоялых дворах нельзя было найти ни одной курицы – ни в печке, ни в курятнике. А петухов можно было видеть только на остриях колоколен.

Колокольни виднелись или в глубине долин, или за лесами на горах, так как почва в Замёзье очень неровная.

В деревнях крыши из серого шифера блестели над стенами из желтой глины. Дорога шла или вдоль возделанной земли, или вилась между лесными участками. Она была так выбита колеями и так испорчена, что карета раз десять чуть не опрокидывалась. Дня через два такой езды достигли завоеванных земель. Это заметно было по сожженным домам с провалившимися крышами, по тому, что навстречу попадались или оборванные крестьяне, или подозрительные личности. Они пускали вслед карете косые взгляды или улюлюкали. Нужно было иметь, по крайней мере, семь или восемь конных и хорошо вооруженных слуг, чтобы держать этих негодяев на приличном расстоянии. До лошадей даже долетали камни.

Один раз пришлось пустить в ход оружие, дело принимало дурной оборот. Человек двадцать занимали дорогу и, по-видимому, хотели помешать проезду. Слуги обнажили оружие, и г-н Даланзьер разрядил пистолет. Толпа от выстрела разбежалась. Один из бродяг продолжал приближаться. Это был бедняк с завязанными глазами и опоясанный какими-то лохмотьями. Он протягивал к карете шляпу. В ту минуту, как Антуан бросал туда монету, человек раскинул руки и упал навзничь. Жером у дверец другой кареты, в которой он вместе с Жюстеном следовали за Антуаном, держал еще дымящийся пистолет, из которого он только что прицелился в оборванца. Вышли из экипажей, он был мертв. Жером и Жюстен с любопытством рассматривали лужу крови на земле.

Все снова сели в экипажи. Только сделали несколько шагов, как раздался страшный шум. Бродяги опять собрались вокруг своего товарища и с бешеными криками спорили, кому достанутся серебряные монеты, которые убитый продолжал держать зажатыми в заскорузлой руке. Они образовывали неистовую группу, беснующуюся посреди пыли.

Выехав из Веруанского леса, очутились на Могенской равнине. Она простиралась на довольно большое пространство, но ее всю можно было окинуть взглядом. Почва необыкновенно исковеркана. Местами земля была вытоптана и затвердела. Там и сям большие кучи недавно выкопанной земли образовывали горбы. Две деревни, Моген-новый и Моген-старый, представляли собой или груду развалин, или скелеты обуглившихся стен. Колокольня в Могене-старом еще стояла как с распоротым животом. Около кареты ближайшее поле было усыпано всевозможными обломками. Обрывки материи валялись вперемешку со сломанным оружием. Тощая собака, выставив хребет, лизала кость.

Ветер доносил приторный, смрадный и тошнотворный запах. Он слышался не все время, но минутами бросался в нос. Подошел старик, только что подобравший что-то. В руках у него был металлический нагрудник, от которого он отдирал зеленоватые клочья разложившегося мяса.

Антуан с восторгом взирал на поле битвы, где король одержал победу. Может быть, как раз с этого места тот наблюдал, как бежали неприятельские эскадроны, нарушив стройную линию. Антуан представлял себе платье из золотой парчи, высокий парик, красноватый и мощный профиль. Был превосходный закат, наполнявший воздух золотым величием. Лошади зафыркали. Большие мухи, жужжа, перелетали с места на место. Деревцо, сломанное пулей, оканчивалось обломком ветки, где как раз качался маленький, сморщенный, нежный листочек, только что распустившийся.

На следующее утро, двадцать седьмого апреля, прибыли в Домден. Армия стояла в двух верстах отсюда и, следовательно, самое большее в семи-восьми от Дортмюде, который собирались брать.