Оглавление

Друзьям, которые вдохновляли, поддерживали и оставались рядом

Пролог

1938
Парад был безупречным, впору залюбоваться даже избалованному глазу. Гордо вились на мартовском ветру черно-алые знамена, высоко неся хищно вцепившихся в древки могучих бронзовых орлов, чеканный шаг ни на мгновение не нарушался ни одной помаркой, и как один были молоды и веселы солдаты. И неудивительно, что хоть они и старались сделать лица подобающе суровыми и бесстрастными, глаза их блестели пуще начищенных шлемов, а поджатые губы еле скрывали улыбки. Это был час торжества, и более того — победа не стоила им ни капли крови
Другое дело, что за то, чтобы эти веселые молодые парни сейчас шагали по улицам одного из прекраснейших городов Европы под разудалые марши своей родины, неизменные со времен ландскнехтов, заплатили другие и немало. Собственно, Эрнст сам был среди тех, кто здорово потрудился ради этой победы. Но сейчас, слушая грохот звонкого солдатского шага и любуясь плывущими знаменами, он об этом нисколько не сожалел
Его собеседник был явно иного мнения. То и дело вытирая вышитым платком потеющий лоб, он смотрел на бесконечную ленту марширующих солдат с бессильным унынием, будто перед ним описывали его имущество или уводили в рабство дочь за долги. Впрочем, это-то было недалеко от истины
Разухабистая песня о прекрасной девушке Лоре, гремевшая в ту минуту на все окрестные улицы, совершенно заглушила звук шагов у них за спиной. Эрнст, правда, успел, так как привычка не позволила ему отмахнуться от прошедшего по спине холодка, а вот маркграф, не отрывавший печальных, как у бездомной собаки, глаз от марширующего строя, не шевельнулся и тогда, когда Эрнст уже низко склонился перед истинным хозяином торжества — Прекрасный день, господа. Эрнст, друг мой, право…
Поразительно, как голос его господина, низкий мягкий, всё же был четко слышен — будто оркестр специально примолк, а солдаты стали ступать тише кошек. Но нет, конечно, стоило подпрыгнувшему маркграфу начать бормотать извинения, сразу же стало ясно, что этой магией владел только Магистр
Извинения он прервал, едва шевельнув рукой — Начнем с дела, — только и сказал он, бесстрастно и вроде бы чуть суховато — Конечно-конечно…
Засуетившийся маркграф рванулся назад в полумрак комнаты, обернулся, будто ожидая, что они последуют, но Магистр уже не смотрел на него, одаряя безраздельным вниманием гордый строй внизу — Вот и начинается, Эрнст, — проговорил он, опершись о кованую решетку балкона, и опять Эрнсту не пришлось напрягать слух, чтобы расслышать его даже сквозь яростный бой барабанов и гром звенящих шагов. — Благодарю вас. Вы прекрасно поработали
Эрнст решил, что неплохо было бы ещё чуть поклониться в ответ на похвалу — Мой повелитель, что теперь?
Его господин обратил на него ласковый взгляд угольных глаз — Жаждёте новых задач, старина?
Эрнст счел за лучшее промолчать. Благо вниманием господина он владел недолго. Внизу на площади солдаты выстроились в каре и уже громовыми криками приветствовали невысокого человека, занявшего трибуну. Взгляд Магистра, на мгновение остановившийся на ораторе, стал ироничным — Хоть сейчас помолчат, — пробурчали хрипло из-за спины
Эрнст покосился в сторону. Да, так и есть, у входа на балкон, прислонившись худым плечом к косяку и будто сторонясь солнечного света, стоял неизменный спутник всех дорог Магистра — спокойный и безразличный, как всегда. В эту же минуту вернулся маркграф и при виде этого добавления к их компании вздрогнул, отшатнулся и застыл, растерянно переводя взгляд с одного на другого и бессильно опустив руку, сжимавшую в слабых пальцах шар из потемневшего от времени серебра, инкрустированного грубо отделанными камнями
Снизу с площади самозабвенно орал давешний невысокий человек, яростно жестикулируя. Почему-то Эрнсту подумалось, что эту деталь этого утра он запомнит особо — Ну что же вы, — негромко подсказал Магистр
Дурной знак — чем более не в духе был он, тем тише становился его голос. Смертные приговоры он и вовсе озвучивал свистящим шепотом, змея позавидует
Маркграф вздрогнул всем телом и не опустился — рухнул на колени, протягивая шар на вытянутых руках — Мой повелитель, прими этот дар как знак покорности и верной службы…
С неба дохнуло, будто могучим порывом ветра, тягостным предвестником бури и молний. Но воздух остался недвижим, только по доселе голубой тихой реке прошла рябь, будто дрожь, и глухим гулом, будто ворчанием невиданного зверя, отозвалась внезапной буре земля. Внизу — Эрнст глянул — солдаты остались неподвижны, оратор и подавно не сбавил темпа своей пламенной речи. Они не чувствовали ничего, а он еле сдержал желание вжать голову в плечи
Маркграф съежился, зажмурился даже, но не запнулся, не умолк — … моей, потомков моих и моего народа, пока жива наша земля и пока на то твоя воля…
Тишина вокруг стала нестерпимой, давящей. Казалось, ещё немного и не вздохнуть — И прими в знак клятвы артефакт, хранящий землю Восточной марки — державу Рудольфа!
С отчаянием обречённого маркграф поднял шар над головой — и тонкие затянутые в чёрную кожу пальцы Магистра схватили его, сжали, и Эрнсту, хорошо знакомому с их нервной силой, подумалось: не раздавил бы. — Я принимаю твою клятву, службу твоего народа и твою землю в свое вечное владение, — гулко, как колокол, отозвался низкий голос
И тут же, будто от этого шара, сжатого властной рукой, разошелся невидимый глазу прилив — волна незримой, но неодолимой мощи окатила их всех, и воздух вновь покорно стал свежим, легким и весенним, успокоилась окованная камнем река, прояснилось небо. Стоявшие внизу люди и вовсе не дрогнули. Хотя и действительно, что им, глухим и слепым без Дара, до истинной силы и власти?
Маркграф осел на пол, не в силах или не желая подниматься, только уронил голову на грудь — Вы свободны, — произнес Магистр
Тут же (откуда только взялись и силы, и желание!) грузный человек на полу вскочил, нижайше поклонился и умчался прочь. Их господин проводил его взглядом и беззвучно рассмеялся, подбросив тяжёлый серебряный шар вверх и лихо прокрутив его на пальце как дворовый мальчишка. А потом бросил его в сторону не глядя, и так же не глядя, не отклеиваясь от косяка, сутулый седой человек поймал его — Неплохая штука, — оценил он, постукав по ней пальцем. Эрнсту подумалось, что и на зуб попробует, так, на всякий случай. — Теперь что?
Магистр широко улыбнулся, и у Эрнста вовсе от сердца отлегло — похоже, всё-таки доволен. Значит, можно подать голос — Моравия? Или вы хотите уже на запад?
Магистр стремительно повернулся к нему, будто только вспомнил, что он здесь, и пока ещё не определился, не угроза ли он. Мерзкая привычка; Эрнсту понадобилось семьдесят лет, чтобы научиться не отшатываться, когда он так делал. Магистра это, похоже, забавляло — когда не раздражало. Впрочем, сегодня его реакции можно было не бояться
«Черт тебя подери, — подумал Эрнст. — Я кавалеристов Мюрата встречал не дрогнув, я и перед смертью не хныкал — а тебя…» — Можно и на запад, — покладисто ответил Магистр. — Почему бы нет. Академия Трамонтана, пророчество… Не пора ли нам собирать камни, Менги?
Седой хмыкнул, блеснув синими глазами — Ваша воля, мессир — Какое пророчество? — рискнул поинтересоваться Эрнст — Хотя, — не слушая, хотя наверняка слыша, продолжил их господин, — лучше бы сначала разобраться с артефактом Иберии
Эрнст не выдержал — выпучил глаза — Но Иберия покорна вам, повелитель! Я сегодня утром получил весть — они снова умоляют вас прибыть лично…
Глаза Магистра чёрные, бездонные резко сузились. Мягко-мягко, как крадущийся тигр, он шагнул к Эрнсту, вглядываясь в него, сквозь него, в самую душу — или в даль за Пиренеями, кому знать… — Ну что ж, — сказал он, — пожалуй, этой чести они дождутся. А пока почему бы не насладиться днем нашей победы, друзья мои?
Будто дожидаясь этого момента намеренно, вилланские солдаты внизу, как один, вскинули руки в едином порыве, и, заглушая память о громе барабанов и яростном гневе небес, снизу полетело, весело и грозно — Хайль! Хайль! Хайль!

Глава 1. Исабель

1939

Ещё до того, как на двери бесследно истлели сияющие милориевые росчерки символа Академии Трамонтана, шагнувшая в проем Исабель решила, что это самое неожиданное место из всех, что ей когда-либо доводилось видеть. Можно было бы сказать, что она не знала, чего ждать, но это было бы неправдой. Те в её семье, кто был готов рассказывать об академии, не вдавались в подробные описания архитектурных тонкостей, но она так часто представляла себе это место, стараясь вообразить во всех деталях, что порой ей казалось, что она тут уже бывала.

И потом, в её воображении всё было логично. Раз академия скрывалась в горном ущелье в Пиренеях, это должен был быть замок — да, огромный замок, грозный и могучий часовой, с толстыми стенами и узкими бойницами. Такими были самые древние из замков её рода, построенные в годы давних войн, и она, начитавшаяся рыцарских романов (других романов в её доме не водилось), невольно воображала Трамонтану их сверстницей.

Поэтому атриум, куда вела распахнувшаяся перед ними дверь, её разочаровал. Это был просторный зал под каменными сводами, но этим сходство с её предвкушениями заканчивалось. Своды были высокими, окна стрельчатыми и огромными, и через стекла светлых витражей было видно буйство красок ранней осени, багряные и золотые деревья казались тоже нарисованной частью этих витражей. И всё это было причудливо изукрашено со всем прихотливым искусством готики: из каменных лилий выглядывали озорные саламандры, в капителях колонн резвились сильфы, а на кресте, оказавшемся прямо перед носом Исабель, сидела, свесив хвост, ундина. Лилии и кресты повторялись в узорах всюду, и всюду были самые разные твари, и все они, казалось, смеялись над Исабель и её надеждами. Она невольно поджала губы.

На этом отличия зала от её ожиданий не заканчивались. Окажись она здесь одна, не зная, что к чему, она бы решила, что зал этот от какого-нибудь давно брошенного дворца: часть стен оплетал плющ, а посередине зал пересекал крохотный ручей, извиваясь между плитками, больше напоминавшими мостовую, чем нормальный пол. Исабель едва не споткнулась о древесный корень и окончательно перестала что-то одобрять и понимать. Между окнами в каменных проемах (тут плющ всё-таки догадались расчистить) то и дело вспыхивали ей пока неизвестные символы и гербы, распахивались двери, на мгновение приоткрывая то беспечально согретые теплом и солнцем дворцы юга, то уже готовившиеся к долгому снежному игу города севера. Через эти порталы в атриум входили всё новые и новые люди, и только это и доказывало Исабель, что они не заблудились, а оказались именно там, где и должны быть.

Нет, конечно, её дед не заблудился бы (одна эта мысль была абсурдной), но и то, что приемный покой академии, где только лучшие из лучших, рожденных с даром её народа, могли надеяться учиться, будет выглядеть вот так… фривольно, было тоже на грани абсурда, а то, пожалуй, и за ней. Новоприбывшие же оглядывались, одни — словно зачарованные волшебством, которое видели впервые, другие — улыбаясь атриуму, как старому другу. Затем оглядывались более прицельно: искали родных и знакомых, обнимались, кланялись, расцеловывались — то по-дружески, то склоняясь формально или с фамильярным кокетством над дамскими запястьями. Всюду царил негромкий гул разговоров, обмена новостями и сплетнями, и в этот гул вплеталось, будто нежные голоса флейт в сумбурный оркестр, пение невидимых птиц.

Даже на редких приемах в доме деда Исабель не видела столько людей сразу и никогда — такого количества своих сверстников. Учитывая, что они прибыли не первыми, но далеко не последними, а люди всё продолжали прибывать, соискателей, стремящихся пройти Испытание и стать учениками Академии Трамонтана, в этом году будет много. Взрослые не спешили одергивать удивлённых и завороженных подростков, прибывших в это место впервые, и лишь следили, чтобы дети оставались рядом и не проявляли дурных манер.

Исабель держалась ровно на полшага позади деда — крохотная разница, подобающая случаю. Глава семьи был крайне требователен в подобных вещах, и она постоянно сверялась с внутренним списком того, как должно: дистанция, интонации, выражение лица. Дон Фернандо остановился, и девушка украдкой скользнула взглядом по его лицу. Здесь, среди множества людей, большинства из которых не коснулась ещё седина, дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба, казался глубоким стариком. Его смуглое остроскулое лицо, будто вырезанное из темного дерева, иссекали морщины, у сурово поджатых губ, между сведенными бровями они были особенно резки. Аккуратная эспаньолка и короткостриженые волосы уже наполовину обратились в старческое серебро, но порывистость хищной птицы, в мгновение переходящей от покоя к броску, и зоркость чёрных глаз, полускрытых под пергаментно-тонкими веками, как и неизменная военная выправка, сделали бы честь и юноше.

Она должна быть такой же безупречной, чтобы каждый глядя на них видел, что никто из рода не уронит достоинства и чести, и уж точно не будет пялить глаза по сторонам и позволять лицу выдавать все чувства. Но она… Исабель глянула на свои руки — так и есть, напряжение дало себя знать: пальцы нервно сжаты до белизны в костяшках. Стараясь расслабиться, она сделала тихий глубокий вдох, но тут же раздраженно нахмурилась, осознав свою ошибку, ведь Ксандер, безмолвно стоявший у неё за спиной, конечно, наверняка заметил. Эти глаза цвета темного моря отмечали всё, и особенно всё то, что касалось её — так следят за бешеной собакой или за ядовитой змеей. Она было вспыхнула злостью, но тут же поймала эту злость за хвост, успокоила, прежде чем к ладоням прилила первая волна гибельного жара.

Другие её ровесники, отметила она с некоторым удовлетворением, были ошеломлены и взволнованы не меньше, а держали себя в руках, пожалуй, и похуже: хоть послушно держались своих взрослых сопровождающих, отвешивая поклоны всем, кого те приветствовали, и то хорошо. Исабель снова посмотрела на полного достоинства деда, но успокоиться это не помогло. Как бы она ни следила за осанкой, плечи то и дело поднимались в неуютном защитном жесте, опускался подбородок, а распущенные волосы вместо того, чтобы как в рыцарских романах шёлковой волной растекаться по спине, угрожали зацепиться за пышную отделку плаща какого-нибудь прохожего. Дон Фернандо вопреки её опасениям не сделал ей ни одного замечания, так что она тешила себя надеждой, что хоть и на ватных ногах, но шла она ровно и даже почти величаво. Следовавший за ней Ксандер непроницаемо молчал, а ей, решила она, не подобало при всех одаривать его вниманием, которое можно было бы счесть благосклонным. Девушка не бросила ни взгляда в его сторону — только иногда краем глаза видела его золотисто-русую голову.

— Дон Фернандо, какая неожиданная радость! А это ваша очаровательная внучка?

Дед ответил и на поклон, и на приветствие грузного, лысеющего человека, но сделал это сухо и даже холодно. В реверансе Исабель, конечно, ничего подобного быть не могло — этого человека она знала, он когда-то бывал у них в доме, хотя сейчас и делал вид, что не видел её много лет и еле узнал.

С маркграфом Одоакром Бабенбергом, властителем Восточной марки, она могла быть только сугубо почтительна, как бы ни противно было ей прикосновение его влажной вялой ладони к её щеке.

— Милое дитя! А вот мой Клаус.

Исабель ожидала увидеть копию маркграфа, но обманулась: может быть, когда-нибудь сын и станет похож на отца, но сейчас наследник Восточной марки был хрупким и тихим, и, хотя по росту не уступал Ксандеру, казался рядом с ним несколько бесплотным. Глаза у него, когда он их поднял на Исабель, были огромные и испуганные.

— Вы, конечно, уже слышали новость, дон Фернандо, — доверительно наклонился толстый маркграф к её деду, старательно не замечая стоявшего рядом Ксандера. — Говорят, фон Ауэрштедт уже в Праге…

— Не сейчас, — отрезал дед, а когда Одоакр торопливо покивал, добавил уже мягче: — Мы поговорим после, если вы не возражаете.

— Конечно-конечно… Мое почтение ещё раз, дон Фернандо… сеньорита… Клаус!

Юный Бабенберг торопливо поклонился ещё раз и умчался следом за отцом. Исабель задумчиво проводила его взглядом. Маркграф был суетлив и глуп, раз дед его презирал, но на его шляпе пышное щегольское перо было скреплено аграфом с гербом академии. Значит, он тоже был выпускником. А вот её, Исабель, отец, хлипкий чужак из галльской земли, которого она никогда не знала — не был. Как и мать, донья Анхелика, которая не смогла пройти Лабиринт…

Она попробовала посчитать, сколько её сверстников сейчас в этом зале, и сбилась довольно быстро, но решила, что никак не меньше сотни. Скольким полагалась удача и успешное прохождение Лабиринта, она не знала, но помнила, что очень-очень немногим. У её деда было, помимо дочери, трое сыновей и один уже взрослый внук, все четверо имели честь тут учиться — и Исабель знала, что это было редкостным отличием для любой, даже самой знаменитой и древней семьи.

Как будет с ней? Будет ли она когда-нибудь так же, как некоторые здесь, с небрежной гордостью носить знак выпускника? Или уже этим вечером она вернется в родовое гнездо без права когда-либо ещё испытать свои силы?

Дон Фернандо не путешествовал по залу, как другие. Выбрав себе удобную позицию, он стоял прямой и строгий, как аскетичные святые на церковных порталах, зорко наблюдая за окружающими из-под чуть опущенных, будто в высокомерном утомлении, век. Исабель попробовала последовать его примеру, но, должно быть, это требовало тренировки, потому что обзор её стал невыносимо узким, так что девушка просто подняла подбородок и старалась не крутить головой. Она внучка первого из грандов Иберии, и суетиться и выпучивать глаза ей не пристало. Не вертеться было сложно, тем более что прибывавшие были очень разные и любопытные.

Из одной двери (заснеженные горы сверкнули, словно засахаренными белоснежными навершиями) шагнула полноватая статная женщина и такой же высокий под стать ей парень с полной головой светлых кудрей, похожих на баранью шерсть, и добродушным улыбчивым лицом. Гельвеция? Авзония? Это ведь были не Пиренеи…

Нет, не авзоны, этих ни с кем не перепутаешь, их группа была самой большой. Люди в ней, упоенно жестикулируя, обменивалась певучими рассказами о том, кто кому в какой степени родич. Дети голосили наравне с взрослыми, кроме разве что одной, беспокойно рывшейся в каких-то записях и поминутно оглаживавшей широкую юбку. Неподалёку от неё стоял широкоплечий серьёзный парень, зорко вглядываясь в каждого с легким прищуром, и казался по контрасту с девицей образцом спокойствия.

Галлов роднили не говор и не суета, а лёгкая небрежность манер и стиля. Исабель даже залюбовалась на шарфик одной дамы, пока не одёрнула себя, уж очень он изящно был подвязан. А вот на другую засмотрелся весь зал, во всяком случае, все мужчины. Тонкая, одетая по последнему слову безрассудной галльской моды, окутанная туманом таинственных духов и сама будто вся мерцающая, она лишь на мгновение приподняла тончайший шелк вуали с лица, чтобы поцеловать дочь, такую же точеную и золотоволосую, и в неё впились сразу все взгляды. Томно обозрев зал зелёными, как болотная вода, глазами, она улыбнулась и опустила вуаль. Слишком яркие были эти глаза, и Исабель хмыкнула, наблюдая, как повсюду в зале перешептывающиеся женщины раздраженно одергивают мужчин. Надо совсем разум потерять, чтобы заглядеться на ундину. Другое дело, что разум есть не у всех.

К её деду, заметила она не без удовольствия, подходили те, кто всё-таки умел или старался вести себя прилично и разумно. Некоторых — главным образом иберийцев, таких же строгих, гордых и полных сознания своего величия, как и её дед, и всё же почтительно ему кланявшихся, — она знала, и детей, и фламандских вассалов этих детей, конечно тоже. Вот Алехандра де Мендоса в шокирующе короткой юбке — едва на ладонь ниже колена, подумать только! — воспользовавшись невниманием своего отца, сделала быстрый намёк на книксен и подмигнула Исабель, тряхнув отливающими рыжиной локонами. её фламандка, вечно тихая Катлина, еле заметно качнула головой в легком упреке, и Алехандра с покровительственной фамильярностью взяла её под руку; хотя и правда, в этом доме всегда слишком распускали своих вассалов, да и детей, похоже, тоже. Исабель почувствовала, как губы вновь норовят поджаться, и заставила себя вернуться в бесстрастие, надеясь, что получилось.

А ещё все фламандцы украдкой пожирали глазами Ксандера, безмолвно стоявшего у неё за плечом, но с этим ничего нельзя было поделать. Но что действительно раздражало, так это то, что в этом они были не одни. Она улавливала имя своего вассала в легком шепоте вокруг, — на каком бы языке кто ни шептал, искажалось оно не сильно, — и это было бы даже лестно, если бы слишком многие смотрели на него с непонятным ей сочувствием. Знали бы они фламандца лучше, сочувствие адресовалось бы ей, подумала она и даже вздрогнула от неприятной мысли. Нет уж, лучше так. И правильно. Что ещё, кроме жалости и презрения, можно испытывать к одному из вассалов? Разве заслуживают другого те, кто веками терпит рабство и приносит клятву верности давним врагам?

— Здравствуйте, друг мой.

Высокий широкоплечий человек, чья шея была закована в высокий расшитый воротник, а бледное лицо от виска до подбородка рассекал старый шрам, не просто раскланялся с её дедом — они крепко пожали друг другу руки. Исабель опустилась в низком поклоне, узнав его сразу, как и любой в их народе бы узнал.

— Ваша внучка? — водянистые глаза Гийома де Шалэ, первого министра Галлии, прищурились, изучая Исабель, и она снова присела в поклоне. — Вы прелестны, сеньорита, желаю вам удачи. — И уже её деду добавил: — Я с младшим, но мальчики уже куда-то исчезли, должно быть, посвящают Франсуа в неведомые мне тайны.

Дед ответил слабой улыбкой, а его собеседник посмотрел за плечо Исабель — и удивлённо вскинул изломанную шрамом бровь. Впрочем, он не промедлил и мгновения, одаряя её вассала таким же спокойным, вежливым кивком, как и саму Исабель.

— Принц Ксандер.

Тот ответил почтительным молчаливым поклоном, а дон Фернандо лишь чуть скривил уголок рта, но не стал комментировать этот обмен.

— Можно порадоваться тому, сколько сегодня здесь людей, — сказал он так, будто ничего и не произошло. — Молодая кровь не подводит.

— Да уж, — отозвался галльский министр, — некоторых я давно не видел, а иных и не ожидал здесь увидеть.

— Например?

— Например, Нордгау. Я даже не знал, что у него есть дети. Вы когда-нибудь видели его жену? — Когда дон Фернандо чуть качнул головой, де Шалэ хохотнул. — Впрочем, не удивлюсь, если в его роду отпрыски вылупляются из яиц, как полагается змеям. Воля ваша, а я порадовался, что захватил с собой свою фляжку и, поверьте, не выпущу её из рук.

Дон Фернандо усмехнулся.

— Помилуйте, Гийом. Я понимаю, что академия будит во всех воспоминания отрочества, но вам не кажется, что это уже злопамятность? И потом, если я правильно помню, Луису досталось больше, чем вам, а сейчас они прекрасно общаются. В конце концов, герцог Рейнский — умный человек.

Исабель при упоминании старшего из своих дядей, наследника рода, постаралась вся обратиться в слух, тем более что её память не хранила никаких рассказов, которые бы объяснили слова высокопоставленных собеседников. Человека же, о котором так нелестно упоминал министр, она в глаза не видела: где бы дядя Луис с ним ни общался, в родовом гнезде тот не появлялся.

— Все мы тут люди умные, — буркнул де Шалэ, — и поверьте, если бы речь шла только о детских шалостях, я бы не стал остерегаться. Общаться и мы общаемся, раскланиваемся и всё такое, но сегодня нам предстоит сесть за один стол. Вы же будете в Пье-де-Пор?

Дон Фернандо помрачнел.

— Конечно. И до того, если у вас есть время, хотел бы заранее кое-что с вами обсудить.

— Да?

— Я бы хотел узнать ваше мнение… о Праге, — понизив голос, сказал дон Фернандо.

Де Шалэ перевел взгляд на него, явно окончательно забыв и об Исабель, и о Ксандере, и вообще об остальных вокруг.

— Простите, но вы знаете мое мнение. Это зверь, причём сорвавшийся с цепи, и ничего хорошего нам ждать уже не приходится.

Голос он понижать не стал — скорее даже заговорил громче, словно бросая вызов кому-то невидимому, но вездесущему. Дед Исабель не вздрогнул, но чуть побледнел — точнее, посерел лицом — и сдержанно ответил:

— С ним можно договориться.

Де Шалэ дёрнул плечом.

— Я знаю вашу позицию, зная вас — её уважаю, и вы в своих действиях вольны, но и мы тоже, и вашему примеру следовать я не намерен.

— Есть те, кто скажет, что худой мир лучше доброй войны, — заметил дон Фернандо настолько бесстрастно, что даже Исабель, втайне гордившаяся тем, что могла угадать его чувства, не смогла понять, думает ли он так же.

Смысл разговора от неё ускользнул давно, но показывать этого было нельзя. Она постаралась изобразить на лице понимание и даже глянула на Ксандера, как посмотрела бы в зеркало, но тот всем своим видом ничего не выражал — ни одобрения, ни издевательства, ничего. Может быть, он что-то понимал?

— Речь не идёт о мире вообще, мой почтенный друг, — немного резковато отозвался де Шалэ. — Опять же при всём уважении к вам лично я не вижу выгод в вашем положении или, если на то пошло, Восточной марки. Теперь очередь Богемии и Моравии, и я уверен, что они тоже… Впрочем, — он вдруг улыбнулся неожиданно обаятельной, несмотря на изувеченную шрамом губу, улыбкой, — сегодня день совсем иных забот.

— Действительно, — кивнул дед, вновь успокаиваясь, — об остальном поговорим позже.

Вновь рукопожатие, благожелательные кивки, и де Шалэ удалился.

Издалека — слишком далеко, чтобы вдруг пробираться к ним, и слишком близко, чтобы не увидеть и не отметить, — им с безупречным изяществом и некоторой дружеской непринуждённостью поклонился высокий стройный мужчина, черноволосый как южанин, и бледный как истинный сын севера. Стоявшая рядом с незнакомцем худенькая девочка, чья голова чудом не клонилась под тяжёлым венцом светлых кос, присела в отточенном реверансе. Дед ответил на поклон как равному, и милостиво кивнул в ответ на реверанс.

Исабель почти уже решилась спросить, кто этот незнакомец, но не успела: к ним подошла дама, на плече которой красовался герб со львами Арагона и башнями Кастилии. Советник кортесов — это Исабель знала, и притом высокопоставленный, во всяком случае, поприветствовали они с дедом друг друга сердечно, улыбнувшись при обмене поклонами.

— Как летит время, дон Фернандо, — заметила она после обязательных вопросов о здоровье и благополучии. — Подумать только, теперь уже донья Исабель…

— Дети растут быстро, донья Инес, — с легчайшим из вздохов согласился дед. — Кто это с вами?

Гостья чуть шагнула в сторону, открывая их взору доселе скрытую её мантией фигурку. Новоявленная девочка — бесспорно иберийка — закусила бледные губы и мятежно сверкнула глазами из-под отросшей тёмной челки. Реверанс у неё получился несколько неуклюжий, несмотря на явное старание, и чиновница страдальчески свела тёмные брови.

Дед, впрочем, отреагировал на явление с явным для Исабель любопытством.

— Это та девочка, о которой вы мне писали? Вилланка?

Исабель не выдержала и уставилась на девчонку, жадно разглядывая каждую деталь — и одежду, в ткани которой было не угадать руки мастера, и странную обувь на явно не деревянной и не кожаной подошве, и алую пентаграмму на груди, которую девочка нервно поглаживала — амулет, должно быть. Девочка ответила ей взглядом исподлобья и снова опустила бедовые чёрные глаза. Вилланка! Исабель, конечно же, знала, что подобное случается время от времени, но слышать — это одно, а увидеть урожденную вилланку воочию — совсем другое. Даже молчаливый Ксандер, выверенно склонивший голову при появлении доньи Инес, с любопытством впился в вилланку взглядом.

— У неё и правда Дар, — заметил дед, разглядывая явленное ему существо с некоторым недоумением. — И должно быть немалый, раз отправили с ней вас и сюда.

Донья Инес чуть пожала плечами.

— Так и в кортесах рассудили, но, по-моему, тут определённо не скажешь. Вы же понимаете, в минуту смертельной опасности любой, даже виллан, может вдруг проявить… способность. Это ничего не значит, если это просто спонтанность, случайность.

— Вы не проверяли? — в голосе дона Фернандо скользнуло легкое неодобрение.

— Это сложно проверить, и потом, первый случай был впечатляющим, согласитесь!

— Соглашусь, — кивнул дед.

Исабель глянула снова в сторону вилланки, которая ковыряла носком своего необычного ботинка камень в полу и делала это упорно: камень немного шатался, поэтому ей удалось выковырять немного земли. Вилланы есть вилланы — им и тут надо развести грязь.

— И потом, у девочки как раз подходящий возраст, — услышала она голос доньи Инес, снова прислушавшись к разговору.

— И вы решили перенести ответственность и выбор на Лабиринт и Академию? Мысль не худшая, не подумайте, что я смеюсь, это может даже оказаться эффективным.

— Признаться, я не уверена, что она пройдет Испытание в любом случае, — сказала донья Инес доверительно. — Дети лучших родов не всегда проходят Лабиринт, что уж говорить о вилланах. Дар Даром, но планка Трамонтаны — высшая из всех, и…

— Это непредсказуемо, — осадил дед, впрочем, чуть улыбнувшись тут же, чтобы показать, что разделяет её мнение, хоть и должен остеречь от поспешности. Донья Инес вспыхнула и поклонилась, признавая промах. — Впрочем, будем надеяться.

— Будем, — вздохнула советница. — Поговаривают, что чем меньше знаешь о Лабиринте, тем больше шансов его пройти. Впрочем, я в этом вовсе не уверена…

И тут ясно и звонко запели трубы, а в витражные окна ударили лучи солнца. Единственный простенок, через который пока никто не проходил (Исабель даже подумала, что там так и нет ничего, кроме камня и плюща, даже окон в этой части стены не было), вдруг треснул, подался, разошелся створом огромных ворот, украшенных тонкой резьбой. А из возникшего прохода навстречу притихшей толпе вышел человек.

— Добро пожаловать, дамы и господа. Я, Сидро д'Эстаон, волей судьбы ректор Академии Трамонтана, приветствую вас на её пороге.

Ректор, как и атриум, выглядел вовсе не так, как ожидала Исабель. Главу академии она представляла себе почему-то глубоким старцем, одетым во что-то неопределённое вроде рясы, почему-то — высоким, но обязательно полусогнутым немыслимым возрастом, и, конечно, с длинной седой бородой. Эдакий волшебник Мерлин, каким он был на гравюре в томе артуровских легенд, которым она, бывало, зачитывалась. Даже на гравюре можно было разобрать таинственную улыбку на его губах, и она легко воображала, как сидит у ног такого учителя, почтительно внимая его урокам.

Д«Эстаон был прямой противоположностью её детским мечтам. Он был невысок, худощав, гладко выбрит, с безупречно прямой спиной, и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил её перед собой и сложил на ней руки — на правой полыхнул недобрым зелёным огнём крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его — бесцветные и прозрачные, как талая вода, — окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых, — включая самых знатных и титулованных, — подобрались, встав едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, только откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчёлиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

— Я счастлив видеть здесь всех вас, — продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. — Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром — правом, силой и долгом творить, менять мир, повёлевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии — честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин Её.

Он чуть повёл плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта лишенная окон стена была не просто так — ей атриум врастал прямо в гору. А ещё факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом — вырезанную из камня грозную мантикору. Барельеф был искусен — казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, и в этом вздохе было удивление. Он был в этом не один: хотя каменный зверь был огромен, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он был задернут завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.

— Вы войдете в эти двери и будете испытаны, — продолжил д’Эстаон. — Ваша задача проста. Каждому из вас будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис — камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтаны. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из таких камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Академия будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. — Он чуть улыбнулся. — Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.

Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.

— Испытание каждому положено свое, — наконец снова заговорил он. — Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдете, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет — возможно, больше мы не увидимся.

Он перехватил трость поудобнее, снова сверкнул перстень, усилилось жужжание, повернулся в сторону ворот и замер, будто вспомнив об упущении.

— Вы можете входить когда угодно, — добавил он через плечо. — Как только вы соберетесь с духом. Но помните об условиях. У каждого из вас есть цель, и на пути к ней вы одни. Конечно, — он усмехнулся, — вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.

И шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман, и исчез.

Правое запястье Исабель вдруг будто охватило холодными пальцами — она увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что по всему залу все, кому на вид можно было дать её четырнадцать лет, столь же изумлённо изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.

Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В её семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает всё, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдет. Станет ещё одним из тех, кем гордится её род.

Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но её удержала мать, приглаживая её непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней — торжественно перекрестила его затылок.

Исабель вдруг подумала, что сделала бы её мать. Плакала бы от волнения, советовала бы, прихорашивала бы, утешала, ободряла?

— Исабель, тебе пора.

Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ на лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлил отпустить её, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.

— Иди, дитя мое.

Она привычно послушалась бесстрастного приказа, пошла к проему под лапами мантикоры с прямой до боли спиной, ступая, как могла твёрдо и уверенно. Впереди неё в этот проем уже входили — кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то — быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то — наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.

Все боятся, заметила она с некоторым облегчением.

Рядом с её плечом еле слышно вздохнул Ксандер, и она не выдержала — бросила на него взгляд. Фламандец был спокоен — или нет, он как будто ожидал чего-то предсказуемого, невольно касаясь хрупкого браслета, охватывающего его руку. Конечно же, внезапно ясно поняла она, чувствуя резкий прилив жаркой ярости, он знает, что не пройдет! Нет, ещё хуже — он решил, что не пройдет. Он разобьет амулет, едва шагнув за порог Лабиринта, и благополучно вернется домой к отцу и матери, выбрав свободу от неё, а не обучение в академии. Ему-то что — его никто никогда не упрекнет, что он не прошёл, ему не нужно поддерживать славу семьи, ему вообще ничего не нужно, кроме тех клочков свободы, которые только и может урвать прирожденный раб!

Пальцами, едва не искрившимися от бившегося в ней гневного огня, она вцепилась ему в руку, куда там той мантикоре на скале.

— Даже не надейся, — прошипела она фламандцу в ухо. — Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, пройти Лабиринт и стать учеником академии!

Удар сердца, другой. Он молчал, стиснув зубы, а под её пальцами уже начала дымиться его рубашка. Ещё удар. Что будет, если он сейчас упадет на глазах у всех, отказавшись?

— Слушаюсь, сеньора, — выдохнул он, и в глазах его плескалась тёмная ненависть.

А потом, стряхнув её руку со своей, Ксандер первым шагнул во мрак Лабиринта.

Глава 2. Лабиринт

Deze spaanse teef. Это было первой его мыслью, когда он переступил порог из чёрного гранита в беспросветную тьму и осторожно огляделся, сделав шаг в сторону — ещё не хватало, чтобы кто-нибудь, а пуще того, она влетела от усердия прямо ему в спину. Оттого что он огляделся и поморгал, тьма не поредела. А ещё было не видно и даже не слышно тех, кто их опередил, и это было вовсе странно: в каменный проем прошло немало, и шли они постоянным потоком. К слову, и Беллы рядом тоже не было, хотя он мог бы поклясться, что после того, что он сделал, она прыгнет следом, как ошпаренная кошка.

Godverdomme. И как прикажете пробираться по Лабиринту, которого даже и не видно?

Мысль о приказе, а точнее, Приказе, его моментально отрезвила. Каким бы ни было это странное место, какие бы препятствия его ни ждали, он должен пройти. Проклятая иберийка не оставила ему выбора. Вздохнув, он пошёл вперед, решив, что дверь за спиной послужит хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, Лабиринт явно не намеревался следовать элементарным законам природы, но иллюзорная точка отправления всё же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он — потомок тысяч мореходов, и чутье, которое вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?

Тьма оставалась прозрачной и непроглядной. В ней не ощущалось ничего — ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвездную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаенное дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь была равнодушна — для неё человек был всего лишь ещё одним из её призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Здесь тьма вся была единым организмом, а не мозаикой, и зоркость её была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.

Ему стало зябко. Ещё очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять её своим смятением он не будет.

Но Приказ, чертов Приказ!

Пусть мчаться очертя голову и не стоило, он всё же пошёл быстрее вперед — надеясь, что это было именно вперед — в податливую тьму. Пещерный пол — должно быть, пещерный, какому же тут быть ещё — тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь так, как можно было только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли он идет, — и есть ли здесь вообще верное направление, — зашагал дальше.

Минуты текли как густейший мед.

Анна, кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела — значит, всё не так плохо, значит, шанс всё-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что было трудно, но ничего — а она бы предупредила, если бы что-то было серьёзно не так. Торопиться стоило всё равно, но…

На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. причём не просто воду, не лужу и даже не некое подземное озеро — нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая лёгкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор её товарок.

Море, здесь? Откуда?

Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но раз прохладная соленая волна нежно коснулась босых ног, как он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.

Тем более что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звёзды, а вскоре — и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно — за его спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонек маяка, но перед ним была только вода.

И эта вода ласкалась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете, — казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой спиной, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.

Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было всё равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всём ему покорная рука. И пело море неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.

Их Ксандер знал с детства.

…Когда из воды вдруг змеями метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги стоявшего на сходнях Морица, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… он не знал, что делать, но знал одно — zeemeermin захотели его брата.

Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о Морском народе и их ненависти к строителям дамб. Испуганные слуги в доме говорили о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и Морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет оберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но всё равно очень сильный и ловкий, и никогда не давал его в обиду.

И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже — брата надо было спасать, и спасать сейчас.

А ещё — море тоже никогда не давало его в обиду…

Сейчас они тоже оказались рядом — прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал — стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.

В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся лёгкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду.

Пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!

Стихия жаждала прикосновения его Дара — знака, выражения его воли, согласия стать её неотъемлемой частью и забыть навсегда… Но что?

Он глянул вверх, сквозь толщу воды, и увидел — за прихотливым муаром неутомимых волн в неверном свете луны — ясный как звезда свет маяка. Где-то там, среди спящих садов, ветряных мельниц, сложивших паруса кораблей, его ждали, за него молились, на него надеялись.

Нежные руки морских красавиц стали настойчивей, песня громче. Он почувствовал, как неодолимая сила моря медленно, но верно понесла волны прочь, назад от берега. Час выбора настал. Он мог уйти с отливом, мог повёлевать отливом, стать отливом — и спящая в нём мощь поглотит его навсегда, а свет маяка и молитвы больше не будут иметь над ним власти…

Он рванулся наверх, вырываясь из тесных объятий, а когда когтистые руки впились в его тело — властно позвал вновь. Стихия бесновалась, не желая подчиняться, но он собрал всего себя, всю свою волю в кулак, не давая морю ускользнуть из узды. Наконец хватка воды ослабла, будто разжались невидимые пальцы, и могучая ладонь покорно и печально вынесла его на песчаный берег, где он упал, задыхаясь и хватая ртом благословенный воздух.

Тут вдали победно и гордо ударил колокол, пробуждая землю — его отвоеванную у моря землю и её упрямых трудолюбивых людей. И сердце его билось в такт этому звону радостью и торжеством.

…Он сидел на камне, и рядом валялись совершенно сухие ботинки. И кроме них и аккуратно заткнутых в них носков он больше не видел ничего. Моря не было тоже. Но он кожей чувствовал его присутствие, правда, не снаружи, а изнутри, будто его и стихию связало единой цепью. Только её грозная мощь больше не грозила захлестнуть его, но отзывалась, пожалуй, послушнее.

Что делать с этим послушанием, он, впрочем, не знал.

Ничего, время разобраться будет…

Время! В памяти снова всплыли слова ректора д’Эстаона, а ведь он понятия не имел, сколько прошло того времени, и успевает ли он ещё выполнить приказ. Он торопливо натянул носки и обувь, огляделся и пошёл наугад.

А ведь если он ослушается здесь, он даже не успеет позвать на помощь. Он слышал рассказы об этом месте. Далеко не все получали доступ в Академию, но и не все выходили живыми по ту или эту сторону. Может быть, Трамонтана не хотела лишних жертв, но вовремя найти удавалось не каждого…

— Нет!.. Только не Ксандер!

Он вздрогнул, как от удара, от этого захлебывающегося крика из темноты, и рванулся опять вперед, даже не сразу поняв, что бежит. Где-то рядом плакала и кричала мама, звала его, оплакивала его, а он…

…А что он мог, когда ему не исполнилось и десяти? Он беспомощно смотрел, как мама, его бесстрашная грозная мама глотала слёзы и пила успокоительное зелье, заботливо сваренное старой Лоттой. Он мог только стоять рядом и слушать, обмирая от горя и ужаса, покорно прижимаясь к ней, когда она стискивала его до боли в объятиях.

— Пожалуйста… Пусть они оставят нас в покое! Скажи ему, этому чёрному иберийскому псу, пусть убирается! Я не отдам ему моего мальчика…

Мама снова всхлипывала, клацая зубами о край бокала, а папа молчал, растерянно поглаживая её вздрагивающие плечи. Но и папа, его спокойный благоразумный папа не мог тут ничего и, когда он попытался улыбнуться сыну, улыбка вышла горькой гримасой.

— Теперь ты старший, Ксандер. Тебе придется.

Старший. Нет. Единственный. Уже два дня, как единственный. С того самого часа, когда чёрный человек с сухим и жестоким лицом вошел в их дом и сказал им, что Мориц никогда не вернется. По его словам, брат неосторожно обращался с артефактом, но Мориц никогда не был неосторожен, и Ксандер понял внезапно и остро, что брата погубили проклятые иберийцы и теперь хотят забрать его.

С того дня весь оставшийся месяц до его отъезда мать плакала, когда думала, что её никто не видит. Отец хмурился и сыпал наставлениями, а домашняя прислуга смотрела на молодого господина с жалостью и перешептывалась вслед. Старая Лотта качала головой и совала Ксандеру в карманы сладкое, быстро осеняя мальчика крестом и шепча молитвы. Но это ничего не меняло. Они не могли ничего, и он не мог ничего, только одно — подчиниться и ждать того дня, когда чёрных псов Альба пожрет огонь ада.

А когда, наконец, чёрный человек — дон Фернандо Альварес де Толедо, герцог Альба и первый из грандов Иберии — шагнул в дверь, ведущую его домой, на юг, с ним ушел и Ксандер, и рука герцога лежала на плече фламандца.

Они вышли в напоенный солнцем зал, и герцог повёл Ксандера, которого ни разу не назвал по имени, только «юноша» и «принц», в просторный сад, где под одним из апельсинов сидела, прислонившись спиной к стволу, худенькая девочка лет десяти. Увидев герцога, она отложила в сторону свиток и встала, с любопытством разглядывая гостя, и стало видно, что по росту она Ксандера пока обгоняла: вровень с ним она стала только тогда, когда присела в легком реверансе.

Ксандер представлял себе эту встречу несколько не так. Его воображение рисовало будущую госпожу тощей девицей с чёрными углями в глазницах, отвратительно одетую в безвкусное платье, напоминающее кремовый торт. Тощей она была, но на этом схожесть заканчивалась: пожалуй, она была даже симпатичной, хотя Альба, как все жуткие монстры, не могут быть симпатичными — это мнение он составил ещё в раннем детстве, внимая объяснениям отца о навязанном вассалитете. Однако девочка на одержимое иберийским дьяволом чудовище никак не походила. Он смутился и не сразу заметил, что брови сами собой озадаченно нахмурились.

— Здравствуйте… сеньора.

Клятву он выучил наизусть ещё вместе с братом.

Отвечай, как положено, делай, что положено, и жди, шепнуло изнутри голосом Морица.

— Принц Ксандер ван Страатен, — изрёк герцог голосом, наполненным эмоциями не больше, чем треск костра. — Исабель, моя внучка.

— Очень приятно.

Она протянула руку. Спохватившись, Ксандер склонился в коротком поклоне, коснувшись губами этой бледной руки. Как бы то ни было, с этой девчонкой ему предстоит провести много времени, потакая её капризам. Вдох-выдох. Всё решено заранее. Это просто. Делать только то, что нужно. И никогда не волноваться.

— Я также счастлив знакомству, сеньора.

Отвечай, как положено…

— Буду рад служить вам.

— Исабель покажет вам дворец, принц, — герцог убрал тяжёлую, горячую ладонь с плеча юноши и сделал шаг назад, — а я вернусь к делам. Если вам что-то понадобится, Исабель позаботится об этом.

Иберийка на этом заглянула деду в глаза, и что бы она там ни увидела, успокоилась. Успокоилась? Она что, волновалась? Ей-то с чего?

Когда герцог ушел, она одарила Ксандера новым взглядом — более пристальным, даже критическим.

— Вы можете называть меня Исабель. Ваш брат звал меня «Альба», и против этого я также не возражаю. Предлагаю начать осмотр дворца с библиотеки — мне как раз нужно вернуть трактат, — она кивнула на лежащий на скамье свиток. — Вам интересна артефактология?

Ксандер вздрогнул. Издевается она, что ли? Или этот монстр в юбке собирается проделать с новой игрушкой то же самое, что случилось с его старшим братом?

— Мне нравятся библиотеки, сеньора.

Вот так! Правда, чистая правда, и не придерешься. Он посмотрел на иберийку с самым невозмутимым выражением на лице, на какое был способен, тем, с каким он всегда уверял Лотту, что пропажа конфеты накануне обеда не имела к нему никакого отношения. А такой вот опасной твари нельзя ещё и дать почуять, что ты её боишься. Так его учил отец, когда в деревню зачастили зимой волки — если зверь почувствует слабину, то бросится на тебя. Ксандеру припомнились бурые ожоги на руках брата. Не злить монстра. Иначе бросится, полыхнет, как все проклятые Альба, пламенем из ада. И мама будет плакать по ночам ещё и по нему, Ксандеру.

— Я люблю читать, сеньора, — Ксандер поднял со скамьи свиток и, стряхнув с него лепестки цветущего апельсина, подал девочке.

Так-то вот. Рука не дрожит, видишь?

Иберийка приняла трактат и кивнула с самым невинным видом, будто так оно и надо, и пошла прочь. Болтала она без умолку, стараясь притом делать это свысока, но это тоже не очень выходило. Болтала она о вещах понятных — драконах, мантикорах, Морском народе и прочем в том же духе. Удивительного в этом потоке слов не было ничего. «Все иберийцы много болтают», — говорила старая Лотта. А ещё иберийцы глупые, жадные и хвастливые. Хвастливые — это точно. Вот и эта Альба уже вовсю хвастается своими дядьями и драконами.

…Стоп.

Ксандер сморгнул. Цветущие деревья никуда не делись, хотя их ветки были гораздо ближе к его лицу, чем помнилось. Издалека раздалось юным голосом Исабель:

— Принц!

Иберийка возникла из-за осыпанного лепестками, будто снегом, куста, глядя на него внимательно и требовательно. Ей было десять лет, только десять лет, но их глаза были на одном уровне, и ветки вновь качались высоко над его головой.

— А я видел мантикору, — пробормотал он.

— О, мантикору? — глаза Исабель загорелись любопытством. — Дядя говорит, что они у нас не водятся, и я ни одной не видела, только на гравюре. Где ты её видел? А у неё правда скорпионий хвост?

Грозный зверь впился когтями в камень над входом в абсурдную, невозможную тьму…

…разнежившийся зверь мирно развалился на солнце, и только ядовитый хвост чуть подергивается во сне…

…делай, что положено…

Он потряс головой. В глазах прояснилось. О чём они говорили? Да… мантикора.

— Она красная, огромная, с острыми зубами и да, с хвостом скорпиона. Мы ездили в Амстердам в прошлом месяце, и там папа взял меня в зверинец своего друга, — Ксандер серьёзно взглянул на девочку, как будто бы сомневался, что она способна его понять. Затем подумал и осторожно добавил: — Сеньора.

Иберийка вызывающе подняла подбородок.

— Драконы всё равно лучше. Они сильные, быстрые, и легко могут убить вас, если зазеваетесь. Один-два плевка огнём — и вы уже не вы, а кусок поджаренного мяса. Родная матушка не узнает. — Она оценивающе прищурилась. — Я хочу завтра отправиться в драконарий, но вы, если боитесь, можете остаться здесь.

Хорошо бы всех Альба съели драконы!

— Мне нечего бояться драконов, — сказал он с вызовом.

Исабель на несколько секунд задумалась.

— Моего отца съел дракон, — сообщила наконец она. — Он был чернокнижником и очень глупым, и скрыл свои занятия от деда, чтобы жениться на моей матери и получить её приданое. Глупый жадный чернокнижник. Но от дракона-то не скроешь. Он чует.

Монстр одобряет монстра. Всё правильно. Все они тут такие. Сначала изучат и позабавятся, как с той мантикорой в зверинце, а потом…

…и жди.

— Ты ей соврал, что не боишься, — раздался из-за спины печальный строгий голос.

Он развернулся, не веря ушам, но так оно и было — Мориц!

Настоящий, живой, брат стоял прямо перед ним, чуть покачиваясь на каблуках, как всегда любил делать, укоризненно глядя из-под неровно отросшей челки. С минуту Ксандер пялился на него, пытаясь определить (хотя как?) не призрак ли он, но тут под каблуком хрустнул гравий, и он рванулся вперед, споткнулся и буквально повис у брата на — настоящей! крепкой! — шее. Мориц тоже строгости не выдержал — улыбка тронула сначала уголки губ, а потом он уже ухмылялся во весь рот и стиснул его так, что чуть ребра не затрещали, а уж Ксандер сам вцепился в него не хуже устрицы.

— Ты — живой? — выдохнул он в светлые волосы брата — светлее, чем у него самого, точно такие же, какие он помнил, и так же смешно щекотавшие нос.

Мориц промолчал.

— Ты был здесь? Живой? Нам сказали, ты…

— Умер, — глухо и безнадёжно ответил брат на ухо, замерли его руки, хлопавшие по спине, и сердце Ксандера ухнуло вниз, как будто до того оно держалось именно в этих руках. — Так и есть.

— Но… — Ксандер стиснул пальцы на худом плече, до боли. — Ты же…

— Я тебя ждал.

На этот раз промолчал Ксандер. Просто не знал, что на это сказать.

— А ты вырос! — с немного натужной веселостью сообщил брат, наконец разжав объятия и отодвинув от себя Ксандера на вытянутых руках.

— Почти как ты, — выдохнул Ксандер — и запнулся: Мориц помрачнел.

— Прости меня, — сказал он уже без всякой улыбки. — Так вышло, но… прости.

— Ты не ви…

— Виноват, — прервал его брат. — Я подумал, что она просто девчонка, что она ничего мне не сделает.

Ответить на это опять же было нечего.

— Я тогда расслабился, — сказал Мориц совсем тихо и сел на камень, и Ксандер сел рядом, чтобы расслышать. — Они оказались не такие, как рассказывала мама — ну, ты знаешь…

Ксандер кивнул — и тут же, без предупреждения, мир вновь перевернулся.

…Небольшой уютный зал со столом едва на дюжину человек. Сидели за ним сам герцог и два иберийца помоложе — явно близкая родня. Оба высокие, подтянутые, но пока ещё не похожие на скелеты. Один, с тонкой сеткой старых шрамов на смуглой коже, был одет только в чёрное. На безымянном пальце блестело обручальное кольцо, которого мужчина часто касался, сам того не замечая. Лицо его было не столько мрачным, сколько угрюмым и печальным. Второй был немного моложе, и в одежде предпочитал сдержанный синий цвет, а длинные волосы носил собранными в хвост. Его лицо было спокойным, а губы, казалось, забыли, что такое улыбаться. Они о чём-то негромко беседовали, и герцог внимал их беседе, время от времени кивая в знак согласия. Он же первым заметил вошедшего Ксандера и, встретившись с ним взглядом, тоже кивнул, приветствуя. Кажется, по тонким губам скользнуло подобие улыбки — и герцог сделал рукой приглашающий жест.

Мужчины перевели взгляды на мальчика.

— Ксандер ван Страатен, — отрекомендовал негромкий голос герцога. — Мой племянник Алонсо. Мой сын Франсиско.

Сначала кивнул тот, что в чёрном, потом тот, что в синем. Ксандер поклонился, надеясь, что вышло вежливо, но не подобострастно. И тут дверь за его спиной с грохотом распахнулась, пропуская, судя по резкому громкому голосу, его синьору.

— …Канделябром? Не верю!

— Клянусь задней лапой своего кота! — ответил ей мужской голос.

— Но у тебя нет кота!

Незнакомец явно тоже был Альба — такой же высокий, как остальные, с рассыпавшимися по плечам вороными кудрями, но более светлокожим, чем герцог и его сыновья, а глаза его были не чёрными, а ясно-голубыми. В одежде он тоже отличался: никакого траурного чёрного или мрачного синего. Его красный камзол, щегольски расшитый золотом, был небрежно расстегнут, открывая белую рубашку. А ещё он сильно хромал, и на его шею под рубашкой была наложена повязка.

— Правда? — рассмеялся он на обвинение Исабель и покачал головой. — Тебя не проведешь, милая.

Девочка гордо улыбнулась, и только тогда они вдвоём очень церемонно поклонились старшим Альба.

— Добрый вечер, герцог, — почтительно проговорил мужчина, — Алонсо, Франсиско… — Взгляд голубых глаз остановился на фламандце, и вдруг ибериец улыбнулся. — Меня зовут Фелипе, и я непутёвый, но пока ещё достаточно целый внук дона Фернандо. А вы, полагаю, ван Страатен. Добро пожаловать.

Дед хмуро посмотрел на Фелипе, потом перевел взгляд на внучку, отчего она перестала улыбаться и стала очень серьёзной.

— Прошу к столу.

Сыновья сели ближе к герцогу, пропустив один стул. Фелипе, бодро обхромав стол по кругу, устроился напротив Ксандера и Исабели, усевшейся рядом с фламандцем так, будто так и надо было. После обязательной молитвы на столе появились различные кушанья.

Повисшее было молчание нарушил герцог:

— Итак, Фелипе, ты уже можешь ходить, как я вижу.

— Конечно, герцог! — молодой человек ответил деду белозубой улыбкой. — Мне попался прекрасный целитель, который в буквальном смысле пришил ногу туда, где ей надлежало быть. Проблема была только одна, но зато серьёзная: целитель — прехорошенькая сеньорита, а я перед ней, понимаете, не только без штанов, но и без ноги. Я бы предпочел…

— Фелипе! Избавь нас от своих скабрезных шуточек!

Исабель уставилась в тарелку, слегка покраснев. Алонсо спрятал понимающую ухмылку, а Франсиско, чуть откинувшись на спинку стула, спокойно заметил:

— Будет вам, отец. Пепе рад, что цел, вот и шутит… по-своему. А Хьела и так узнает подробности — не сейчас, так от подруг в школе. Или позже, когда выйдет замуж. То же касается и сеньора ван Страатена.

Исабель подняла голову и сердито посмотрела на дядю в синем.

— Меня это не интересует. Я не собираюсь замуж.

Франсиско насмешливо пожал плечами.

— Не зарекайся.

Ксандер почувствовал, как воздух вокруг Исабель стал горячее. В её глазах вспыхнули золотые искры. Тонкие пальцы скомкали льняную салфетку.

— Я. Не. Выйду. Замуж.

Салфетка в её руке задымилась. Фелипе привстал со своего места, пытаясь перехватить яростный взгляд девочки, но она смотрела на дядю. Франсиско сжал зубы.

— Успокойся! — голос герцога прозвучал хлестко, как удар бича.

Исабель вздрогнула, и салфетка в её руке вспыхнула.

Как всё это глупо!

Все они, все были слишком… непредсказуемыми. Даже старый герцог. Ксандер вдруг понял, что злится. Исабель была проклятой Альба, иберийским чудовищем, но всё же его сеньорой, а его сеньора не должна вести себя как капризная девчонка из деревни. И потом, чего она разоралась? Ксандер всегда знал, что женщины из таких семей должны выходить замуж за достойных людей их круга. Ксандер тоже собирался когда-нибудь жениться. Конечно, не на такой кошмарной девочке, как эта Альба.

Мальчик одним движением перехватил руку Исабель и опрокинул воду из бокала на горящую салфетку.

— Если будете так говорить и делать, сеньора, вас и правда никто замуж не возьмёт.

Посмотрев ей в глаза, он потянул мокрую обгоревшую салфетку из её руки. Пусть не думает, что он боится её огня. Или её родственников. В наступившем неожиданно громком молчании Ксандер наблюдал, как гаснут золотые искры в широко распахнутых глазах Исабель. Она совсем по-девчоночьи хлопнула ресницами, отпустила салфетку и удивлённо посмотрела на свои мокрые и уже остывшие руки, потом перевернула их: на покрасневших ладонях вздувались волдыри. Она сделала короткий, судорожный вдох, торопливо опустила руки, спрятав обожженные ладони, и поднялась из-за стола, глядя в пол.

— Прошу прощения, — это вышло у неё как-то сдавленно. — К сожалению, я должна вас оставить.

Ее никто не останавливал, никто не шел за ней, вообще казалось, что взрослые все оцепенели. Даже бесшабашный Фелипе только опустился обратно на свой стул, но глаза его напряжённо следили за кузиной, пока она не вышла, а потом он перевел глаза на Ксандера, и фламандец вдруг понял, что все остальные тоже уставились на него.

В полной тишине Ксандер положил промокшую салфетку на пустую тарелку и потянулся за чистой — вытереть руки. Поднимать глаза на взрослых Альба ему было боязно. Совершенно неизвестно, как отреагируют иберийцы на то, что фламандский вассал облил их отпрыска водой сразу же после приезда. Мальчик представил, как жутко вспыхивают глаза старшего герцога, как он швыряет в него, Ксандера, огнём из рук. Или… Сейчас кто-то из них, да любой, отдаст Приказ. Ксандер попробовал представить себе, как это — когда древняя магия начнёт душить его, выдавливая жизнь… Зачем он вообще вмешался? Пускай бы девчонка и дальше жгла салфетки и свои руки. А теперь надо что-то говорить.

— Мне жаль, — Ксандер наконец оставил чистую салфетку в покое и заставил себя поднять глаза.

В голубых глазах Фелипе плескались тревога и вопрос. Алонсо в своих чёрных одеждах сгорбился и будто постарел, его пальцы, посеченные шрамами, касались обручального кольца, а в жгучих глазах стояли тоска и горечь. Франсиско был то ли зол, то ли раздосадован, то ли и то, и другое — сидел он неподвижно, но глаза его были холодны, а крылья тонкого носа раздувались. Дон Фернандо смотрел на фламандца спокойно, с птичьим любопытством, чуть наклонив голову набок, а потом вдруг улыбнулся и одобрительно кивнул.

Фелипе тут же подался вперед, словно по сигналу.

— Как рука? Ожога нет?

— Нет, — на всякий случай Ксандер ещё раз осмотрел свою ладонь и обгоревший край манжеты рубашки, потом снова поднял глаза на иберийца. — Я не касался там, где горело. Сеньор.

Вроде бить не будут. По крайней мере, сейчас.

Ксандер всмотрелся в Фелипе, оценивая, волнуется ли он за своего вассала или ему просто любопытно. Внук дона Фернандо выглядел вполне искренне, и фламандец решил, что он заслужил некоторых объяснений.

— Я не знал, как ещё потушить свою сеньору. Поэтому облил водой.

Вряд ли им бы понравилось, если бы он стал сбивать с неё пламя скатертью.

— У нас такого ни с кем не случалось никогда, — уточнил он на всякий случай.

Фелипе вдруг рассмеялся легко, как смеялся до этого с кузиной.

— Отлично придумано! И, главное, сработало! Только, пожалуйста, не пытайтесь кинуть Беллиту в бочку с водой или запихнуть в фонтан. От этого она может разозлиться ещё больше… Вам что, не рассказывали о нашей маленькой особенности?

Фелипе выделил интонацией последние два слова и бросил на деда вопросительный взгляд, но дон Фернандо, похоже, вообще решил, что ситуация исчерпана, и безмятежно вернулся к своему ужину, лишь иногда вставляя негромкое слово в беседу, которую вполголоса продолжили его сын и племянник. Фелипе еле заметно пожал плечами, отрезал кусочек мяса — неловко, правая рука у него явно плохо слушалась, и повернулся снова к Ксандеру.

— Так получилось, сеньор, что во время сильных душевных волнений наш внутренний огонь становится внешним. А мы, как вы успели убедиться, личности порывистые и, кх-м, вспыльчивые, — он ухмыльнулся, но как-то невесело.

— Обычно наш Огонь просыпается у нас, когда нам исполняется одиннадцать-двенадцать лет. У Белиты не было и этого времени — её Огонь пробудился, когда ей было восемь. Она не была готова. А Огонь… он коварен, — голос иберийца стал тише, печальнее. — Он причиняет боль, прежде всего тому, кто несет его в себе. И эта боль ещё больше разжигает те эмоции, которые питают Пламя. Получается замкнутый круг, выйти из которого невозможно. Особенно, если в этот круг загнан ребенок, плохо контролирующий свои чувства.

Ксандер молчал. Ибериец явно рассчитывал на сочувствие, но кто сочувствует проклятым, тем более, если прокляты они справедливо? А в том, что потомки Альба, палача Нидерландов, прокляты по заслугам, во Фландрии не сомневался никто.

Интересно только, кто сказал: «Горите в аду!» так, что слова его были услышаны и стали для Альба явью. Кто-то из умиравшего от голода Лейдена? Из захлебнувшихся в крови Мехельна и Хаарлема? Или неправедно осужденный на Кровавом судилище? Теперь не узнать. Но одно точно — проклятье было заслужено трижды, сотню, тысячу раз.

— Вы прокляты, — вдруг сказал он вслух. — И вы знаете, за что.

Фелипе усмехнулся, и на этот раз в его усмешке не было ни унции веселья. Он наклонился к Ксандеру ближе, не отводя взгляда.

— За гордость. За жесткость. За принципиальность. За то, что мы ставим себя выше других. За то, что не позволили тем, кто бросил нам вызов, распоряжаться на земле, принадлежащей нам по праву. За то, что мы смеем решать за других. А ещё за то, что мы сильны, — голубые глаза вспыхнули, но жара, как от Исабель, от Фелипе не шло. — На самом деле не «за что», а «почему». Потому что не смогли с нами справиться, но, проиграв, огрызнулись.

За столом снова стало тихо. Фелипе снова глотнул вина, сделал глубокий вдох, и золото в его глазах отступило, уснуло, затаилось.

— Они не учли только одного — мы стали гордиться этим их «подарком». Несмотря на него, наш род не вымер, и каждый живущий Альба есть доказательство тому, что какому-то огню нас не победить. Хотя нельзя сказать, что он не пытался, — он отсалютовал бокалом своим родичам. — Огонь в нас.

— Ибо мы крещённые пеплом, — откликнулись Альба: Алонсо печально, Франсиско с прохладной улыбкой, дон Фернандо с мрачной решимостью, Фелипе с дерзким вызовом. Но в каждом голосе звучала гордость…

— Они разные, — сказал Ксандер во внезапную темноту, где был лишь один звук — дыхание брата. — Всякие.

— Но все они проклятые, — отозвался Мориц, будто на пароль. — И все они враги.

Кому-нибудь другому Ксандер сказал бы только «да», но это был Мориц, ему можно было говорить не просто правду — всю правду.

— Не все из них могут быть только врагами, — сказал Ксандер, чуть помолчав. — Кузина Ани говорила…

— Ани! — фыркнул Мориц. — Для Ани вообще все небезнадёжные. Ей дай волю, она бы и Железного герцога попробовала понять.

Ксандер прикусил язык, но Мориц увидел это, не дал опустить голову — и так привычно это было, пальцы брата, сжавшие подбородок, что фламандец не выдержал.

— Она бы сказала, что каждый из них — человек.

Мориц не то, что не рассердился — даже усмехнулся. Не очень весело, но всё-таки одобрительно.

— Верно. Люди, не непобедимые монстры.

— Про непобедимость я не говорил, — пробормотал Ксандер.

…гордые иберийцы торжественно пьют, а мальчик среди них думает о своем — где-то там, в бескрайнем океане, его проклятый прадед капитан Хендрик ван Страатен пытается обогнуть мыс Доброй Надежды на своем «Летучем Голландце». Там кричат чайки, вспарывая морской бриз острыми белыми крыльями, плещут волны — и нет, и не может быть никакого огня.

Он, открыв глаза, смотрел прямо на единственного среди них, кто казался ему человеком.