Линор Горалик

ТАЙНЫЕ ХОДЫ
ВЕНИСАНЫ

Открытая серия
Третья книга цикла

Москва
2021

Cцена 1

посвященная памяти святопреставившегося новомученика и героя Норманна, майстера колледжии. Его собственное имя было «Ир», он принял судьбу своего святого, был Твердостью своей команды, хорошим майстером и честным человеком. Мы помним, как он любил чистить свой ночной фонарь до серебристого блеска.

Мама отпирает тяжеленную шкатулку с лекарствами, в которую Агате строго-настрого запрещено лазить (можно только выдвигать ящичек сбоку, в котором лежат длинные ленты алого пластыря, коричневые кубики сандолории и маленькие розовые — сансвельярсии, которые надо втирать папе в верхнюю десну, если он начинает закусывать губу и неподвижно смотреть в стену, — но такое на памяти Агаты случалось всего один раз, и ее быстренько отослали в другую комнату). Агате видны лишь мамины смуглые пальцы, да волосяной обручальный браслет на запястье, да край старинной шкатулки из переплетенных резных костей габо — а еще сквозь щелочку в двери детской ей виден черный силуэт на фоне кухонного окна, хотя она знает, что на самом деле этот силуэт должен быть темно-зеленым: на женщине по имени Ласка, молча стоящей сейчас перед мамой и держащей одну руку другой, огромный темно-зеленый траурный плащ, окутывающий ее с головы до ног.Даже ее лицо Агате не удается разглядеть — так низко надвинут капюшон; зато Агата видит черные капли, падающие с руки на пол, и понимает, что все дело в плохом свете: на самом деле эти капли — красные.

— Давайте руку, — говорит мама каким-то незнакомым голосом, и женщина по имени Ласка протягивает ей руку с глубокой царапиной.

— Удивительно, что мальчишки не кидают камнями в вас, Азурра, — с усмешкой говорит Ласка, и Агате становится очень не по себе. — А ведь вы лица не прячете.

— Боятся, — равнодушно говорит мама.

— Страшной королевы дезертиров Азурры? — спрашивает Ласка, словно специально старается раздразнить маму.

— Не называйте меня больше Азуррой, — раздраженно говорит мама, — хватит. Привыкните, что я Арина. И нет, — добавляет она, помолчав, — они боятся не меня. Они боятся ундов.

Больше они ничего не говорят, мама и Ласка, мама бинтует Ласкину руку, а Агата вдруг представляет себе, что кто-нибудь из ее команды — например, Джойсон или Харманн (а Торсон? — о, раньше она непременно подумала бы про Торсона, но сейчас… сейчас Агате трудно представить себе, что Торсон способен на шалость, и от этой мысли настроение ее портится окончательно) — подстерегает ненавистную «королеву дезертиров» Азурру у порога их дома и швыряет в нее камень, а унды об этом узнают. Внезапно в памяти всплывает страшный запах, и он кажется тем страшнее, что когда-то, до войны, этот запах даже нравился Агате: так — одновременно сладко, солоно и гнилостно — пах рыбный соус, который можно было попробовать только в самом дальнем крыле Агатиного этажа, в маленькой закусочной мистресс и мистресс Чой, которую очень любил Агатин папа. Сначала Агата этот запах ненавидела, но потом папа научил ее окунать в соус маленькие комочки риса с завернутым в них моченым имбирем, и от странности, которая происходила во рту, Агата не могла остановиться, все ела и ела, пока папа со смехом не утащил ее домой. Тогда папа еще смеялся по-настоящему, а не натужно и лишь в присутствии Агаты, как сейчас. Тогда мама и папа смеялись и разговаривали целыми днями, а не только когда Агата оказывалась рядом. А потом этот запах — вернее, очень похожий запах — неделями стоял на площадью са’Марко и над сорока шестью маленькими кругами из прибрежных камней, принесенных жителями Венисаны, — в центре этих кругов лежали сорок шесть разбухших тел, казненных, утопленных тел, и среди них — тела ка'мистресс Ирены и доктресс Эджении, и унды десять дней запрещали забрать их на третий этаж и похоронить. Когда ты победил в войне, можно разрешать и запрещать что угодно, думает Агата. Если бы в войне победила она, она бы запретила и разрешила столько всего, что два списка, разрешенного и запрещенного, которые она в уме составляет по ночам, становится трудно помнить. Агата бы запретила женщине по имени Ласка приходить к ним в дом, это уж точно, потому что после ее визитов у мамы слезы выступают на глазах, и Агата бы тем более запретила Ласке называть маму Азуррой, потому что маме это явно не нравится, и Агата бы навсегда запретила мерзких предателей — габо, хотя они с той самой ночи, когда затопило первый этаж («Аквальта Нэра», назвал ее в одной из своих песен, которые все по секрету передают друг другу, слепой Лорио, и теперь так и принято говорить — «Аквальта Нэра»), габо снова исчезли и больше не появляются, и… И еще Агата приказала бы всем забыть войну раз и навсегда. Забыть совсем, вообще, как не было. Всем до единого, каждому человеку в Венисане — и забыть по-настоящему, а не притворяться. Всем — и особенно маме с папой.

— Люди думают, что унды покровительствуют вам, Азурра, — говорит Ласка, прищурившись, и мама морщится. — Вопрос — правда ли это.

— Люди думают, что унды покровительствуют всем бывшим дезертирам, — отвечает мама очень спокойно, но Агата неожиданно понимает, что это спокойствие — ровно такое же, как когда Торсон случайно разбил стеклянного олененка ее бабушки Алины: цена этому спокойствию — грош. — Если так, унды — идиоты: не знаю, как другие дезертиры, но я воевала не за ундов — я воевала против войны.

— Говорили бы вы потише, Арина, — Ласка понижает голос и смотрит в пол, а потом вскидывает глаза.

— Я в своем доме. — Мама смотрит на Ласку в упор и улыбается: — Всем, кому не нравится, чтó я говорю в своем доме, следует его покинуть.

Агата с тоской прислоняет лоб к двери, и дверь тихонько скрипит. Испуганная Агата отпрыгивает вглубь детской, но ни мама, ни Ласка, занятые разговором, не поворачивают головы. Они молчат и смотрят друг на друга.

— Мне действительно пора, — говорит Ласка и резко разворачивается к двери, но тут мама хватает ее за руку и говорит тепло, так тепло, как даже с Агатой она не говорила уже давным-давно.

— Ласка, — спрашивает мама, — почему вы пришли? Вы давно перестали приходить, я не видела вас месяц — почему вы пришли сегодня?

— Попрощаться, — говорит Ласка. — Полагаю, мы больше не увидимся. Я зашла попрощаться.

В дверную щель Агате по-прежнему видны мамины пальцы — они все еще держат Ласку за руку, но держат не просто так, а как-то очень крепко, словно что-то нащупывают сквозь плотную ткань траурного плаща. Агата чуть расширяет щелочку — Ласке явно неприятно, она пытается незаметно высвободить руку, потом дергает чуть сильнее, потом с силой вырывается — и на пол, вспыхивая в свете лампы, падает крошечная золотая бусина на золотой нитке.

— Нет, — стонет мама. — Нет, Ласка, нет. Скажите мне, что вы не уходите к ним. Только не к ним. Вы хорошая женщина, Ласка. Что же вы делаете?

— А что мне осталось делать? — сухо спрашивает Ласка. — Что мне делать со своей жизнью?

Ласка молчит. Агата совершенно не понимает, о чем идет речь, ей сейчас просто страшно хочется не забыть, куда покатилась золотая бусинка, — Агата бы ее надела прямо на этой золотой нитке кое-кому на ухо. А Ласка говорит так же мягко, как мама:

— Мой сын утонул в Аквальта Нэра, Арина. Моя дочь утонула в Аквальта Нэра. Мой муж утонул в Аквальта Нэра. Я буду есть, танцевать и пить черный мед до полной потери памяти и надеюсь умереть быстро.

— Они чудовища, Ласка, — говорит мама. — Ради всех святых, только не это. Не становитесь одной из них. Вы очень богатая женщина, а теперь, после войны, стольким нужна помощь. Вы еще можете вернуть свое богатство в прежний вид, превратить его обратно в деньги…

Этой фразы Агата не понимает совсем, и разговор становится ей неинтересен. Агата уже собирается залезть на подоконник и посмотреть, не едет ли мимо тележка с желато, но Ласка очень тихо произносит:

— Может быть, унды и идиоты, да ведь и мы с вами, кажется, не намного умнее: они помиловали всех дезертиров, верно? А вернулись из Венисальта только вы да я. Это почему, а?

— Потому что любовь к своему ребенку важнее Общего Дела, — так же тихо отвечает мама.

— Любовь умирает, — говорит Ласка глухим, чужим голосом.

— Моя дочь жива, Ласка, — очень мягко, очень терпеливо говорит мама.

— А ваш муж, Азурра? — ядовито интересуется Ласка. — А ваша любовь к мужу? Вы не забыли, что он тоже жив?.. — И быстро выходит за дверь.

Сердце Агаты едва не разрывается от боли. Она прижимается спиной к стене и медленно сползает на ковер. «Не плачь, — говорит она себе, — не плачь, не плачь, не смей плакать. Это просто боль, она сейчас пройдет. Так бывает, когда кто-нибудь говорит вслух то, в чем ты боялся себе признаться». На секунду перед Агатой встают Худые ворота, и снег набивается ей под отвороты перьевой шапки, и растерянные глаза капо альто смотрят на маму пугающим Агату взглядом, а потом мамин коротко остриженный затылок заслоняет все, все, и их поцелуй… Разве можно целовать одного человека, если все еще любишь другого? Невозможно, невозможно, конечно. А что она, Агата? «Любовь к своему ребенку важнее Общего Дела» — но мама-Арина любила Агату, так любила Агату, мама-Азурра была непонятной и новой, но и она, наверное… А теперь — кто вернулся из Венисальта? Эта мысль такая страшная и сложная, что Агата вдруг не выдерживает, и слезы разъедают ей глаза, катятся по щекам, попадают в рот. И тут очень спокойный мамин голос произносит за дверью:

— Хватит шебуршать. Поди погуляй, Агата.

Cцена 2

посвященная памяти святопреставившейся новомученицы и героини, доктресс Эджении. Ее собственное имя было «Эя», она приняла судьбу своей святой, была Разумом своей команды, хорошей доктресс и мужественным человеком. Мы помним, как она раскладывала свои скальпели по новой, ею самой изобретенной системе.

Лора! Агата предпочла бы исчезнуть, лишь бы не столкнуться в этом проулке с Лорой — Агата вообще надеялась не увидеть никого из своей команды до самого конца Собачьих Дней, до того часа, когда придется волей-неволей вернуться в колледжию, и вот теперь Агата стоит в узеньком проулке, одном из всего трех, по которым ей дозволено гулять, нос к носу с Лорой, которая смотрит так, словно перед ней призрак Злоумученного Аурелия-Младенца с тремя глазами и одной ногой. Вдруг при виде испуганного Лориного личика под темными мохнатыми бровями Агате кажется, что не было никакой дурацкой войны и что просто они с Лорой валяются вечером вот такого Собачьего Дня у Лоры дома и слушают ужасные рассказы Мелиссы про Безвестных Великомучеников — и про Аурелия-Младенца, и про Обескровленную Тиссу, и про зубы Береники, и Агата про все ворчит, что это враки, а Лора в начале каждой истории шепотом умоляет: «Ой, Мелисса, не надо!…» — а в конце шепчет: «Еще! Еще одну!..» Это воспоминание кажется таким реальным, а перепуганная Лора — такой родной, что Агате вдруг нестерпимо хочется броситься Лоре на шею и рассказать все, все — про маму и капо альто, про папину улыбку, похожую на улыбки статуй в Соборе Чулочников на узкой площади cа’Марчьялло, про ужасного кота слепого Лорио и про запах рыбного соуса, и про… В следующую секунду Лора вжимается в холодную стену дома по левой стороне проулка и медленно-медленно протискивается мимо Агаты, не задев ее даже краешком куртки. Мимо «девочки, начавшей войну». «Габетиссы». «Азурритты, дочки самой главной предательницы». У Агаты в горле встает огромный костистый ком. Какую-то секунду Агата чувствует, что можно обернуться, можно крикнуть: «Лора, Лора, это же я!..» — и вдруг ей кажется, что от Лориной куртки немножко пахнет сырой рыбой. Рыбой! Семья Лоры не богата, вовсе нет, а вся рыба теперь принадлежит ундам, и позволить себе рыбу могут только богачи. Агата зажмуривается. Нет, нет, этого не может быть. Только не Лора. Кто угодно — но только не дети из ее команды, и уж Лора точно не… При мысли, что Лора могла участвовать во вчерашней выходке, Агата чувствует, что вот-вот заплачет. Папа вчера обнял ее и сказал: «Это ничего не говорит о нас, но очень многое говорит о тех, кто это сделал. Я все уберу, а ты просто забудь». Но как забудешь, что на порог твоего дома подкинули кучу рыбьих голов, а на двери синей краской написали «ундерри» — «ундерри», «пособники ундов»? Папа полночи отмывал от запаха крыльцо, а от краски — дверь,

...