Оглавление

Предисловие

Существуют манускрипты, которые десятилетиями хранят безмолвие, словно ожидая того единственного взгляда, который сумеет распознать сокрытое между строк послание. Эта история берет начало с одного такого манускрипта и человека, чья тень до сих пор скользит по страницам эзотерической летописи времен…

Морозным вечером 1951 года, когда Нью-Йорк зябко кутался в россыпь городских огней, магазин «Esoteric» на 161-й Ист 56-й стрит задержался с закрытием. Последний посетитель — седовласый господин с тростью из черного дерева — неторопливо изучал старинный бронзовый ключ замысловатой работы. Хозяин заведения, граф Стефан Колонна Валевский, молча следил за каждым его движением.

Когда дверь наконец затворилась, отсекая уличную какофонию, Валевский извлек из-под прилавка обшарпанную кожаную папку. В ней покоились пожелтевшие листы пергамента с английским текстом, выведенным рукой самого графа золотыми печатными буквами.

Эта папка хранила то, что мир впоследствии узнает как «Кавказскую йогу» или «Систему Кавказской йоги», — манускрипт, обещавший ключи к долголетию, сокровенным способностям и глубинному духовному прозрению. За этими письменами таилась не только древняя мудрость, но и судьба человека, дерзнувшего принести их в современный мир.

«Аристократическая кровь хранит память дольше обычной»… Эти материнские слова Валевский впитал с детских лет, засыпая под рассказы о легендарном деде, графе Александре Флориане Жозефе Колонна-Валевском, плоде тайной любви польской графини и самого Наполеона Бонапарта. Это родство стало для него не только источником гордости, но и бременем особой ответственности.

Сдержанность взгляда и безупречность манер выдавали в Стефане человека, взращённого в традициях высшего света. Его глаза светились неугасимой жаждой познания.

В нью-йоркских салонах, когда сторонние любопытствующие касались его горных странствий, Валевский отделывался краткими, ничего не значащими историями. Статус торговца антиквариатом служил безукоризненным прикрытием. Древние артефакты и ветхие свитки, проходившие через его руки, нередко таили куда больше, чем замечали поверхностные покупатели. Однако в кругу посвящённых — тех, кто владел языком символов, — имя графа произносили с особым почтением.

О том, как «Кавказская йога» оказалась в его руках, Валевский говорил скупо, с явной неохотой. Лишь в редкие мгновения откровенности он едва приподнимал завесу над этой тайной, оставляя главное сокрытым в тени.

Он рассказывал о горном селении, затерянном среди кавказских вершин, — месте, сокрытом от мира не только неприступными перевалами, но и незримой стеной древней магии, позволявшей оставаться невидимым. Жилища из дикого камня словно прорастали из скал. Обитатели — молчаливые горцы с пронзительным орлиным взглядом — были хранителями знания, передаваемого из столетия в столетие. Там, в этом сокровенном мире, дни сплетались в годы духовных практик, чуждых европейскому разумению: особых техник дыхания, долгих часов медитаций и упражнений, преисполненных сокрытого смысла.

На прямой вопрос, были ли они йогами, Валевский отвечал решительным отрицанием. То, чему он внимал в горах, было, по его глубокому убеждению, древнее и глубже любой известной восточной традиции. Хранители именовали себя просто Братством, а их учение граф нарёк Мастер-Системой — путём к пробуждению истинной человеческой сущности.

Рукописи, привезённые в Америку, остались единственным материальным свидетельством его пребывания среди адептов Братства. Изначальный текст был запечатлён на персидском и русском языках. Каждая строка этих записей, каждый выведенный символ нёсли в себе крупицу мудрости, веками оберегаемой в неприступных твердынях Кавказа.

Воссоздание «Системы Кавказской Йоги» на бумаге потребовало от Валевского величайшей сдержанности и терпения. Далеко не всё, что хранила изначальная рукопись, могло быть явлено миру. Ночами в безмолвии своего кабинета он подбирал английские слова для понятий, существовавших, казалось, лишь в древних наречиях горцев. И страницы этого манускрипта запечатлели не только суть древней системы, но и отголоски личного пути человека, прошедшего через её горнило.

Сама история появления манускрипта графа Валевского окутана такой тайной, что способна поспорить с самыми загадочными страницами эзотерической литературы. В начале пятидесятых годов минувшего столетия в Соединённых Штатах Америки увидела свет необычная книга — «Система Кавказской Йоги». Автором её значился граф Стефан Колонна Валевский, в прошлом польский дипломат, обретший пристанище в Нью-Йорке.

Предыстория этого манускрипта уводила читателя в заоблачные выси Кавказа, где, как утверждалось, во время одного из своих странствий граф повстречал таинственное нео-зороастрийское братство. Именно там, по его свидетельствам, ему были доверены учения и методы особых дыхательных и психофизических практик, отворяющих врата к необычайным состояниям сознания и теургическим силам. Сокровенные знания Валевский изложил на английском языке, создав ту самую рукопись, которая позднее стала известна как «Манускрипт Кавказской Йоги».

Дальнейшая судьба книги оказалась не менее туманной, чем ее истоки. В 1955 году, незадолго до кончины графа, издательство Falcon’s Wing Press в Индиан-Хиллс, штат Колорадо, выпустило в свет тысячу экземпляров манускрипта. Издание сопровождалось следующим описанием:

«Система Кавказской Йоги, как она была устно передана графу Стефану Колонна Валевскому; факсимиле рукописи, содержащей более 150 диаграмм и иллюстраций автора». Индиан-Хиллс, Колорадо: издательство Falcon’s Wing Press, 1955. Валевский неизменно приписывал упражнения, изложенные в этой книге, своим наставникам-зороастрийцам из кавказских гор. Сопроводительный рекламный текст возвещал: «Полное учение доселе неведомого Общества: как обрести Мастер-Ритм; достичь Сопричастности с Гармоничными Силами; Йогический контроль дыхания; все Мастер-Секреты. Пошаговая система, подробно изложенная в подлинной рукописи графа и проиллюстрированная его собственными диаграммами, указующими точное положение для каждого упражнения».

Однако большая часть этого тиража была уничтожена при обстоятельствах весьма примечательных: представители некоего эзотерического общества, имевшего влияние в США (очевидцы упоминали их под именем «Масдаснин»), сочли обнародование тайных практик опасным и через судебные инстанции добились изъятия книги из продажи.

От всего первоначального тиража чудом уцелело лишь около трехсот экземпляров. Долгих тридцать лет манускрипт пребывал в тени, пока в 1987 году Borderlands Sciences Research Foundation — организация, посвятившая себя изучению феноменов «на границах» официальной науки, — не решилась на его переиздание.

Так открывалась новая страница в летописи учения, чьи корни терялись в глубинах, превосходящих память большинства известных цивилизаций. И хотя сама личность графа Валевского по-прежнему будоражит умы исследователей, окутанная флёром тайны, подлинная ценность его наследия заключена не в хитросплетениях его биографии, а в тех крупицах древнего знания и действенных практиках, которые он сумел сберечь и донести до современного мира.

Его образ в анналах истории эзотерики остаётся туманным, подобно силуэту далёкой горной вершины, проступающему сквозь предрассветную дымку. Потомок наполеоновской крови, ставший по воле судьбы хранителем древней мудрости; торговец антикварными редкостями, под маской которого скрывался посвящённый с глубоким эзотерическим знанием, он оставил за собой больше вопросов, нежели ответов. Но, быть может, именно в этой недосказанности, в этом молчаливом приглашении к поиску и заключено его последнее, невысказанное послание тем, кто ищет.

Город медленно погружался в сумерки, когда я впервые увидел это имя — граф Стефан Колонна Валевский. Книга, неприметная, в потёртом переплёте, обнаружилась почти случайно в полумраке книжной лавки, среди рядов старинных томов. Тогда я ещё не мог предположить, что эта находка изменит течение моей жизни.

Страницы «Кавказской йоги» хранили свои тайны так же бережно, как древний монастырь — свои священные реликвии. В неярком свете настольной лампы строки репринта рукописного текста словно оживали, сплетаясь в изложение учения, рождённого где-то на стыке миров — между величественными пиками Кавказа и загадочными тропами Тибета.

Я узнал, что в запутанной истории эзотерической мысли XX века граф Валевский занимал особое место как фигура столь же таинственная, сколь и противоречивая. Скептически настроенные умы видели в нём лишь искусного мистификатора, умело игравшего на человеческом любопытстве. Последователи же почитали его как носителя подлинной древней мудрости. Но даже самые ярые критики не могли отрицать: созданная им «Мастер-Система Кавказской йоги» была чем-то неизмеримо большим, нежели просто очередной свод экзотических физических упражнений.

В воображении я рисовал его облик: высокий аристократ с проницательным, внимательным взглядом и безупречными манерами человека старой Европы. Он, подобно древним пилигримам истины, оставил блеск цивилизации и углубился в дикие первозданные ущелья Кавказа, откуда принёс с собой не просто рецепты долголетия, но целостный метод глубинного качественного преображения человеческой природы.

Книга покоилась передо мной — живое связующее звено между ускользающим прошлым и тревожным настоящим. В её страницах причудливо переплетались нити различных, порой кажущихся далёкими друг от друга традиций: утончённой суфийской мистики, древней зороастрийской мудрости, отголосков древнеегипетской мифологии и сокровенных тибетских учений. Валевскому удалось собрать эти разрозненные фрагменты в единое гармоничное целое, создав нечто превосходящее простую сумму составляющих.

Уже при первом поверхностном знакомстве с книгой я ощутил: учение Валевского не имело ничего общего с поверхностными скоротечными течениями западного оккультизма. В его системе физическое тело представало не просто храмом души, но сложнейшей алхимической лабораторией, в тиглях которой обычный человек, приложив должное усердие, мог осуществить глубочайшую внутреннюю трансформацию.

Предложенная им система поражала своей логической стройностью и глубиной: семь «Больших» Мастер-Арканов служили ключами, отворяющими врата к сокрытому дремлющему потенциалу человека, а шестнадцать «Малых Арканов» служили ступенями восхождения к высотам сознания. Изучая их детальные описания, я почти видел древних подвижников, адептов этого знания, в тишине горных пещер при неровном свете костра совершающих эти таинственные действия.

«Мастер-Дыхание» с его чётким ритмом «семь-один-семь-один» воздействовало на сознание подобно мощной очищающей волне, смывающей всё наносное, случайное и суетное. На вдохе, как учил Валевский, тело наполнялось не просто атмосферным воздухом, но тончайшей жизненной энергией Гайя Лхама — всепроникающей титанической силой, пронизывающей все планы и уровни мироздания. На выдохе же привычная граница между внутренним «я» и внешним миром истончалась до призрачности.

Сами позы, описанные в системе Валевского, разительно отличались от пластичных и хорошо знакомых асан индийской йоги. В них ощущалась особая магическая прагматика, унаследованная от древних горских традиций, где каждое движение было выверено столетиями и несло глубокий смысл. Он описывал их отнюдь не как набор гимнастических упражнений, но как точные инструменты, ключи для активации эндокринной системы, «внутренних лабораторий» человеческого организма, этих тайных регуляторов нашего состояния, энергетических центров и сокрытых невостребованных ресурсов тела.

Практика направленных визуализаций в системе графа разворачивалась перед внутренним взором подобно краскам горного заката, где каждый цвет был заряжен особым значением и специфической силой.

Красный — несокрушимый фундамент всей духовной работы, пламя первозданной энергии, пульсирующее в основании позвоночного столба.

Жёлтый — лучезарное сияние пробуждённого ясного интеллекта, способного проникать сквозь плотные завесы иллюзий и созерцать обнажённую суть вещей.

Синий — безмолвное дыхание высшего «Я», той бессмертной части сознания, что не ведает границ физического мира и его ограничений.

И, наконец, ослепительный белый — свет изначального непроявленного Источника, предвечная матрица всех форм и энергий, куда всё сущее в конечном итоге возвращается и откуда всё вновь и вновь появляется.

Каждый цвет в системе Валевского строго соответствовал определённому состоянию сознания и особой группе практик, нацеленных на его достижение и закрепление. Адепт должен был не просто механически представлять эти цвета, но научиться буквально жить в них, дышать ими, позволяя их тонким вибрациям постепенно преображать самую ткань своего существа.

Казалось, на страницах книги оживали древние мантры, пробуждаясь от многовекового сна под взглядом ищущего. Могущественная YAT-HA-AH-HU-VAI-RIO — священная формула зороастрийских магов, хранителей негасимого огня, — причудливо переплеталась здесь с глубокой вибрирующей силой извечного «ОМ», создавая уникальный мощный резонанс между великими духовными традициями Запада и Востока. В этом сокровенном слиянии священных звуков Валевский прозревал прямой путь к пробуждению древнейших архетипических пластов человеческого сознания.

Описанные в манускрипте практики сублимации и трансформации сексуальной энергии предлагали действенный метод преобразования этой самой мощной и зачастую неверно понимаемой человеческой силы в энергию высшего порядка — не через подавление или отрицание, но через искусное направление её по тайным внутренним каналам тела к высшим духовным центрам.

«Мастер-Мысль» венчала всю эту стройную систему подобно сияющей заснеженной вершине, безраздельно царящей над горной грядой. Это было не обыденное мышление, вечно подверженное внешним влияниям и стеснённое узкими рамками повседневности, но совершенно особое, качественно иное состояние сознания, рождающееся из самых глубин преображённой человеческой природы. Валевский описывал коренное различие между обыденным автоматическим мышлением и «мастерским» как непреодолимую пропасть между суетливым ползанием насекомого в пыли и свободным, царственным полётом орла в поднебесных высях — настолько различными оказывались их природа, масштаб и возможности.

В этом удивительном многогранном синтезе традиций проявлялась не поверхностная эклектика модного в те времена мистицизма, а глубокое интуитивное постижение изначального единства всех истинных духовных путей человечества. «Кавказская йога» графа Валевского соединяла практическую мудрость различных культур в единое, стройное и, что важнее всего, действенное целое. Это не было сухим, отвлечённым теоретизированием: каждый элемент, каждая практика в системе служили одной великой цели — подлинному, ощутимому практическому преображению человека, его сознательному возвышению над обыденным, механистическим уровнем существования.

Я сижу в полумраке своей комнаты. Свет настольной лампы выхватывает из мрака лишь фрагмент пространства, отбрасывая причудливые удлинённые тени на стены, оклеенные старыми выцветшими обоями. Передо мной на поверхности стола покоятся пожелтевшие от времени страницы манускрипта графа Стефана Колонна Валевского — его «Кавказская йога». Каждая строка, каждый символ на этих листах словно дышат тайной, и я не могу избавиться от настойчивого ощущения, что эти слова — не просто застывший текст, а живой голос.

Начало двадцатого столетия… Это время видится мне эпохой великих разломов, когда мир, подобно хрупкому древнему сосуду, треснул под напором перемен, и из этих зияющих трещин хлынул поток мудрости, тысячелетиями сокрытой от непосвящённых. Словно невидимые стражи, веками хранившие древние печати, разом ослабили свою хватку, и немногие избранные души, чуткие к этим вибрациям, стали проводниками пробуждающейся силы.

Мысли мои невольно обращаются к Кавказу, к его суровым, величественным горным тропам, по которым, как гласят предания, некогда прошёл Георгий Иванович Гурджиев — человек с пронзительными, почти пылающими глазами. Он, подобно Валевскому, искал крупицы древнего знания сокровенных братств, укрытых среди неприступных скал. Его «Четвёртый Путь», система исполненных глубокого смысла движений и священных танцев, на первый взгляд мало напоминает аскетичные практики графа. И всё же, прислушиваясь, я улавливаю единый глубинный ритм.

Я нахожу в рукописи Валевского упоминание о простом, казалось бы, обыденном акте — зевании, который он, однако, описывает как особый способ «накачки энергии». И тотчас в памяти всплывают слова Петра Демьяновича Успенского, одного из самых преданных учеников Гурджиева: «Зевание — это накачка энергии…» Случайное совпадение? Или оба они черпали из единого сокровенного источника, сокрытого где-то в каменных недрах Кавказа, доступного лишь тем, кто дерзнул искать?

Мои размышления переносятся в туманный Лондон начала ХХ столетия, где Алистер Кроули — фигура столь же притягательная, сколь и демонизированная, — окутанный клубами ритуального фимиама, дерзновенно провозглашал наступление новой эры, Эона Гора. Его незримое присутствие, его влияние, кажется, неуловимо скользит и по строкам Валевского, особенно в том, как граф неизменно пишет слово «magick» — с той самой характерной буквой «k» на конце, которую Кроули ввёл, дабы отделить подлинное высокое магическое искусство от ярмарочных фокусов и салонных забав. Я задаюсь вопросом: знал ли Валевский Кроули лично? Пересекались ли их пути в богемных салонах Нью-Йорка или Парижа? Или это был неуловимый дух времени, Zeitgeist, и родственные идеи, словно споры невидимых растений, носились в воздухе, оседая на плодородную почву тех умов, что были готовы их воспринять и взрастить?

Однако ближе всех по духу и методу к Валевскому стоит Франц Бардон, загадочный богемский маг, чья стройная система духовного восхождения была подобна лестнице, высеченной в твёрдой скале реальности. Его герметическое учение, изложенное с поразительной ясностью и неумолимой строгостью, находит множественные отзвуки в принципах «Кавказской йоги». Бардон говорил о работе с четырьмя фундаментальными элементами — Огнём, Воздухом, Водой и Землёй, учил превращать собственное тело и сознание в совершенную алхимическую лабораторию. Валевский тоже описывал эти изначальные силы как «электрические» и «магнетические» флюиды. Суть же практик оставалась неизменной: овладение тонкими энергиями, пронизывающими человека и Вселенную. И оба — аристократичный граф и пражский герметист — ставили во главу угла несокрушимую силу воли. «Мастер-Мысль», как именовал её Валевский, или строжайшая дисциплина ума, которой учил Бардон, — это были альфа и омега, ключ к подлинной власти над собой и, следовательно, к гармоничному взаимодействию с окружающим миром.

Елена Петровна Блаватская… Её «Тайная Доктрина» распахнула перед западным читателем врата в мир восточной метафизики, став проводником к сокровищницам древней мудрости. Говоря о Махатмах — незримых Учителях человечества, она не просто излагала эзотерические концепции, но формировала новый духовный горизонт, пробуждая в сознании современников жажду подлинного знания и внутреннего преображения. Её тексты, исполненные страстного поиска истины, подготовили благодатную почву, на которой уже вскоре должны были прорасти новые формы мистического опыта и духовного делания.

К моменту, когда манускрипт графа Валевского впервые увидел свет, в сердцах и умах многих уже вызревало острое ощущение ограниченности научного мировоззрения. Всё больше людей стремились к духовному совершенствованию, жаждали прикосновения к невидимым измерениям бытия, внутреннего преображения. В этом контексте «Кавказская йога» с её обещаниями физического здоровья, долголетия и раскрытия сокрытого человеческого потенциала органично вплелась в многоцветный и противоречивый узор духовных исканий эпохи — как недостающий, но жизненно важный фрагмент древней мозаики, обретающий новые очертания в изменившемся культурном контексте.

Всматриваясь в эти имена — Гурджиев, Кроули, Бардон, Валевский, я вижу в них не разрозненные исторические фигуры, а скорее посвященных одной невидимой тайной академии, где наставниками выступали звезды, безмолвные горы и мудрость минувших веков. Каждый из этих людей, ведомый своей путеводной звездой, извлек уникальную крупицу из единого источника древнего знания и сплёл из неё собственную, неповторимую нить учения.

Гурджиев называл современного человека «спящей машиной» и учил пробуждению через неослабное, бескомпромиссное самонаблюдение. Кроули бросал дерзкий вызов социальным ограничениям, призывая каждого к неустанному поиску и воплощению «Истинной Воли». Бардон предлагал методичный, выверенный путь через достижение равновесия стихий к соединению с божественным. Валевский же говорил о беспредельном расширении сознания, о пробуждении внутренней силы, позволяющей не только созерцать многомерную реальность, но и сознательно взаимодействовать с ее земным планом, определяя собственную судьбу.

И все они, несмотря на кажущиеся подчас кардинальными различия в методах и терминологии, указывали на одно и то же: человек — не просто бренная плоть или разум, скованный логическими рамками, а сложнейший микрокосм, живое, пульсирующее отражение безграничной Вселенной. Они прозревали в каждом из нас колоссальный, но дремлющий потенциал, который, будучи пробуждённым, способен не только преобразить самого человека, но и оказывать благотворное воздействие на весь окружающий мир.

Перелистывая страницы манускрипта, я ощутил себя стоящим на пороге совершенно иного мира — мира, где привычные границы возможного определяются не устоявшимися догмами и общепринятыми представлениями, а лишь глубиной постижения собственной истинной природы. Первые, ещё робкие лучи рассвета, начавшие пробиваться сквозь тяжёлые портьеры моей комнаты, окрашивая полумрак в нежные перламутровые тона, представились мне уже не просто предвестниками нового дня. В их тихом свете я различал обещание иного уровня осознанности, где каждое дыхание может стать осмысленным шагом к преображению, а каждая мысль — драгоценным ключом, отмыкающим потаённые врата сознания.

Пройдут, возможно, долгие годы, прежде чем я сумею по-настоящему, во всей полноте постичь и усвоить всю глубину того знания, что приоткрыл передо мной манускрипт графа Валевского. Но уже сейчас, в этот безмолвный предрассветный час, я отчётливо ощущал: предо мной, подобно древней, но не утратившей силы карте, развернулся путь, проложенный мудрецами прошлого, где каждая веха отмечена не пройденными милями, а ступенями пробуждения и расцвета человеческого духа.

Я бережно закрываю манускрипт, и в воцарившейся тишине комнаты мне чудится, будто негромкий, но настойчивый голос графа Валевского всё ещё звучит где-то рядом, растворённый в самом воздухе, молчаливо призывая меня сделать шаг за грань обыденного, туда, где начинается подлинное, наполненное смыслом бытие.

ЧАСТЬ I. ТЕНЬ

Глава 1

Не могу привыкнуть спать с закрытым окном. Но в этом городе открыть окно — всё равно что впустить в комнату пустоту, холодный вакуум, который не приносит ни свежести, ни жизни. Ночью улица не дышит — она цепенеет, словно замерев в ожидании чего-то необратимого. Нет ни пьяных выкриков, ни визга тормозов, ни собачьего лая, который мог бы всё-таки стать знаком живого. Лишь изредка, примерно один раз в час, по рельсам внизу скользит трамвай. Он не гремит, не скрежещет, а издает предупредительное шипение, будто змея, крадущаяся по стеклянной глади. Этот звук не вторгается в комнату — он лишь подчеркивает безмолвие, подобно тому, как тонкая линия карандаша обводит контуром пустоту. Трамвай проходит — и тишина возвращается, тяжелая, как театральный занавес, опускающийся в конце финальной сцены.

Но есть в этой тишине нечто страшнее ее самой — звуки, едва уловимые, но неизбежные. Тихое потрескивание мебели в пустой комнате. Щелчок термостата, резкий, как выстрел в ночи. И самое пугающее — пульсация крови в моих ушах, упрямый, глухой ритм, отсчитывающий секунды до чего-то, чему я не могу дать название. Я лежу, вслушиваясь в этот внутренний метроном, и мне кажется, что жизнь утекает из меня — не каплями, как кровь, а сухим шуршащим песком.

Мне кажется, я учусь умирать. Не знаю, почему это чувство пришло именно теперь, но всё вокруг стало проникать в меня глубже, не оседая на поверхности души, как прежде, а проваливаясь в какую-то бездонную пропасть, о существовании которой я раньше не знал. Она открылась во мне, эта бездна, и всё, что я вижу, слышу, чувствую, уходит туда, растворяясь в непроглядной тьме. Что там происходит? Не знаю. Но эта пустота, эта неизвестность, словно магнит, притягивает всё, что раньше было моим: мысли, воспоминания, надежды.

Сегодня я пытался написать письмо. Единственному человеку, который, быть может, еще ждет от меня вестей. Я вывел на листе его имя — и замер. Что я мог ему сказать? Что я меняюсь? Но если я меняюсь, я уже не тот, кого он знал. А если я не тот, значит, мы друг другу чужие. Чужим людям, тем, кто не знает меня, я писать не могу, их лица расплываются в моем воображении, как отражения в мутной воде. Лист, скомканный в кулаке, издал хруст, который в этой выхолощенной тишине прозвучал как отчаянный крик, протест против всепоглощающей пустоты. Я бросил его в угол — и комната снова замолчала, будто осуждая мою слабость.

Говорил ли я? Я учусь умирать. Да, начинаю, робко, неумело. Пока выходит плохо, но я стараюсь. Это не громкие слова, не театральный жест, — это тихое осознание, которое растет во мне, как тень в сумерках. Я учусь замечать смерть в мелочах, в тех деталях, которые раньше ускользали от моего внимания. В моей родной стране вещи умирали с достоинством, громко, почти торжественно. Старый дедов самовар, покрытый патиной, словно благородным загаром, служил годами. Его чинили, паяли, он кряхтел, как старик, но продолжал кипеть, храня в своих медных боках память о тысячах семейных вечеров, о смехе, спорах, о тепле рук, касавшихся его ручек. Он умирал медленно, на покое, как верный слуга, заслуживший отдых. Здесь же вещи не умирают — они просто перестают работать. Вчерашний тостер, сияющий хромом, сегодня молчит. Его не чинят, не вдыхают в него новую жизнь, — его выбрасывают в специальный контейнер, словно ненужный мусор. Смерть приходит в картонной коробке, безупречно выполненная, но чужая. Это смерть модели BX-700 с двухлетней гарантией: без морщин, без шрамов, без лица.

Желание умереть своей смертью бывает всё реже, словно редкий гость, которого уже не ждешь. Еще немного, и оно исчезнет совсем, станет такой же диковинкой, как собственная жизнь. Всё уже приготовлено, всё решено за тебя. Ты приходишь в мир, и для тебя уже готов номер в отеле жизни: остается лишь вселиться, занять свое место, следовать инструкциям. Тебя принуждают уйти — и снова никаких усилий. Ты умираешь той смертью, которая положена твоей поломке, твоей неисправности. И больному, как говорится, нечего в этом менять. Всё отлажено, всё предусмотрено, всё стерильно.

Когда я думаю о доме, где никого не осталось, я вспоминаю, что прежде всё было иначе. Там знали, что смерть — это не внешнее событие, а часть тебя, как косточка внутри плода. Дети несли в себе маленькую смерть, взрослые — большую, и это знание придавало им вес, тихую, упрямую гордость. Смерть была твоей, личной, как отпечаток пальца, как тень, по пятам следующая за тобой. Мой дед, Авдей, носил свою смерть, как носят драгоценный груз. Я помню, как она поселилась в его маленьком деревенском доме, и дом стал тесен для ее размаха. Казалось, стены трещали под ее напором, под ее хриплым дыханием, под ее тяжелым духом. Тело деда, всегда сухое и жилистое, стало рыхлым, чужим, словно принадлежащим кому-то другому. Оно лежало на высоких подушках, а он требовал, чтобы окна были открыты настежь, даже в мороз, потому что его смерть задыхалась в четырех стенах. Она была огромной, как буря, и он принял ее с достоинством, как принимают старого друга.

Здесь, в этом городе, смерть не приходит — она просто случается, как сбой в программе. Она не дышит, не хрипит, не требует открытых окон. Она бесшумна, как остановившийся тостер, и так же безлична. Я лежу в темноте, слушая пульс в своих ушах, и думаю: учусь ли я умирать или просто растворяюсь в этой тишине, в этом городе, где всё уже решено? Моя бездна, та, что открылась во мне, не дает ответа. Она лишь поглощает — мои мысли, мои слова, мою жизнь. И в этом поглощении есть что-то пугающее, но и завораживающее, как взгляд в пропасть, которая смотрит на тебя в ответ.

В дом валили люди — не крадучись, не на цыпочках, не с постными лицами, как принято в городе. Они входили, принося с собой запахи зимы: колючий холод снега, терпкое тепло сена, землистый дух хлева. Садились на скрипучие лавки, громко сморкались, переговаривались о скотине, о видах на урожай, о том, как нынче рано выпал снег. Женщины развязывали узлы, доставали пироги с капустой, картошкой, яблоками, и их теплый аромат вплетался в воздух, смешиваясь с дыханием жизни. Они не боялись ее — ту смерть, что хрипела в груди деда Авдея, заполняя дом своим тяжелым, хриплым присутствием. Они жили с ней рядом, бок о бок, как с суровой соседкой, которую нельзя прогнать. Подходили к кровати, смотрели на его огромное, почти неузнаваемое лицо, гладили руку, похожую на узловатый корень старого дуба, и говорили с тихой уверенностью: «Терпи, Авдей. Бог терпел и нам велел». И она, эта смерть, слушала. Она не была одинокой. Она была окружена жизнью — запахом капустного супа, плачем младенца за бревенчатой стеной, скрипом колодезного ворота, звенящим в морозном воздухе. Она была делом всей деревни, общим трудом, общим горем. И когда дед умер, плакали все — не только о нем, но о чем-то большем, о том, что принадлежало всем. Это была тяжелая, настоящая, своя собственная смерть, выстраданная, как урожай после долгого лета.

Как взглянул бы дед Авдей на того, кто предложил бы ему умереть иначе — в стерильной палате, под холодный писк аппаратов, среди белых стен, пахнущих дезинфекцией? Он умер своей смертью, тяжкой, как бревна его дома, широкой, как поле за околицей. Его смерть была частью его жизни, ее продолжением, ее завершением.

А я… я противлюсь. Я знаю, что мое сердце уже сломалось, что оно тикает, как треснувший часовой механизм, отсчитывая последние удары. Я говорю себе: ничего, держись, но в глубине души понимаю, что замечаю всё это — тишину, звуки, холод, — потому, что во мне самом что-то начало отделяться, ускользать, растворяться. Я всегда боялся рассказов об умирающих, о тех, кто «уже никого не узнает». В моем воображении их взгляд блуждал в пустоте, цепляясь за знакомые вещи — узор на обоях, трещинку на потолке, тень от занавески, — но находил лишь белую бесплодную пустоту. Будь мой страх меньше, я мог бы утешиться мыслью, что можно видеть мир иначе, по-новому, за гранью привычного. Но страх сильнее. Он невыразимо велик, этот страх перемен, этот ужас перед тем, что ждет за порогом. Я и с этим миром, таким знакомым, таким, казалось бы, понятным, не могу освоиться. Как же мне быть в другом, где всё чужое, где нет ни одной знакомой трещины, ни одного родного узора?

Пока ещё я могу писать, говорить, цепляться за слова, как за канат над пропастью. Но я знаю: настанет день, когда моя рука отдалится от меня, станет чужой, начнет чертить слова, которые мне неподвластны, которых я не пойму. Настанет день иных постижений, когда все мои смыслы, все мои истины растают, как облака в осеннем небе, оставив лишь пустоту. Я стою на пороге чего-то великого, необъятного, и мне это чувство знакомо — так бывало перед тем, когда я намеревался писать, когда слова рождались из глубины словно сами собой. Но на этот раз не я буду писать — меня напишут. Я — лишь черновик, строка, которую вычеркнут и перепишут заново, в новой книге, на языке, которого я не знаю. Еще немного, и я, быть может, пойму. Еще один шаг — и боль станет чем-то иным, чем-то большим. Но я не могу сделать этот шаг. Я упал разбитый и не могу подняться. Мое тело — как треснувший сосуд, из которого высыпается песок, а душа — как лист, уносимый ветром.

Всю ночь я просидел в темноте, не включая света, словно боясь, что свет обнажит мою хрупкость. За окном забрезжил серый безрадостный рассвет, похожий на дно пустой бутылки, мутное и холодное. Внизу, во дворе, раздался звук — сухой, царапающий, будто кто-то скребет по моим костям. Я подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Там, внизу, дворник в оранжевом жилете сгребал в кучу несколько палых листьев — жалких, смерзшихся, чудом переживших зиму. Он работал медленно, методично, с тупым, почти ритуальным усердием. Листья складывались в идеальную кучку, затем он достал черный пластиковый мешок, раскрыл его, тщательно собрал их и завязал узел. Двор стал безупречно чистым — ни одного лишнего листа, ни одной лишней детали. Мир был вычищен, стерилен, как операционная.

И вдруг я понял: это я. Я — последний сморщенный лист, цепляющийся за асфальт, за остатки жизни. Скоро придет за мной человек в оранжевом жилете, сгребет меня своим скребком, упакует в черный мешок и выбросит. И никто не заметит. Мир станет только чище, глаже, совершеннее. Я — лишняя деталь в этом безупречном порядке.

«Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков…», — строка из древней книги всплывает в памяти как обломок кораблекрушения. Я отхожу от окна и ложусь на кровать. Простыни холодны, как дыхание небытия, их ледяной холод проникает в кожу, в кости, в самую суть. Я закрываю глаза. В темноте, за сомкнутыми веками, всплывает смутное воспоминание — книга, виденная когда-то на пыльной полке у букиниста. Странное название, что-то про Кавказ, про йогу… Чушь какая-то. Бессмыслица. Я отгоняю эту мысль, как отгоняю муху, но она возвращается, настойчивая, как пульс в ушах.

Я больше ничего не жду. Я готов. Или, быть может, я лишь притворяюсь готовым, цепляясь за последние нити, связывающие меня с этим миром. Но в глубине, в той бездне, что открылась во мне, я слышу шепот — не то зов, не то предупреждение. Он говорит, что всё еще не кончено, что даже в этом падении, в этой боли есть смысл, которого я пока не могу разглядеть. Я лежу, слушая тишину, и жду, когда она заговорит.

Глава 2

Но за мной не пришли. Утро перетекло в день, серый и бесформенный, как несвежая больничная простыня, пропитанная запахом стерильности. Человек в оранжевом жилете давно исчез, оставив после себя лишь вычищенный двор — голую безжизненную пустоту, где даже ветер казался лишним. Я лежал и ждал. Ждал, что лопнет сосуд в мозгу, что сердце, споткнувшись, сделает последний отчаянный кувырок, как циркач, сорвавшийся с каната. Но оно продолжало стучать — упрямо, бессмысленно, словно метроном в пустом классе, где давно нет ни учеников, ни учителя. Ничего не происходило. И в этом бездействии, в этой мучительной неподвижности было нечто более унизительное, чем сама смерть. Тебя приговорили, но палач, кажется, забыл о казни, оставив тебя висеть в пустоте, где время застыло как смола.

Комната стала невыносимой. Ее стены, серые и холодные, сжимались, словно крышка гроба, сданного в аренду на неопределенный срок. Я оделся. Руки двигались сами по себе, как чужие, механические, застегивая пуговицы, завязывая шнурки с той бездумной точностью, с какой машина выполняет программу. Я вышел на улицу. Холодный воздух ударил в лицо как пощечина, но даже он не мог пробудить меня от оцепенения.

Я говорил уже? Я учусь видеть. Да, начинаю, и это зрение лишено милосердия. Оно режет, как скальпель, обнажая то, что я предпочел бы не замечать. Прежде я не видел, как много на свете лиц. Людей — бездна, а лиц — еще больше, но настоящих среди них почти не осталось. Вместо них — маски. Не карнавальные, не театральные, а хуже — маски из собственной кожи, натянутые так туго, что под ними не осталось ничего, кроме голого черепа. Они надеваются с утра, с первым глотком кофе, с первым взглядом в зеркало, и носятся весь день как броня. Маска делового успеха, маска материнской заботы, маска дружелюбного безразличия. Иногда, в толпе, на долю секунды маска сползает. В глазах мелькает такая смертная тоска, такой первобытный ужас перед бессмысленностью застегивания пуговиц, жевания бутербродов, ожидания трамвая, что я отшатываюсь, будто меня хлестнули по лицу. Но тут же мышцы лица дергаются, кожа натягивается обратно, и передо мной снова безупречная, функционирующая поверхность, гладкая, как экран выключенного телевизора.

Я сел в трамвай. Он был почти пуст, и его холодный металлический запах смешивался с сыростью осеннего воздуха. Напротив сидела женщина с ребенком. Малыш лет двух стоял у нее на коленях, прижавшись носом к запотевшему стеклу. Я посмотрел на него — и холод, острый, как игла, пробежал по спине. У него еще не было лица. Лишь заготовка — гладкая, розовая масса, на которой природа лишь наметила контуры глаз, носа, рта. Но в этих глазах, еще не научившихся лгать, еще не прикрытых маской, я увидел то, что видел в себе. Чистый, неразбавленный ужас. Не страх перед громким звуком или чужим человеком, нет. Это был ужас самого бытия, крик души, выдернутой из небытия и брошенной в мир, где нужно дышать, чувствовать, смотреть на серые дома, мелькающие за окном как кадры немого фильма. Ребенок вдруг повернул ко мне свою безликую голову, и его рот открылся в беззвучном вопле. Он не плакал — он кричал голосом бездны, той самой, что смотрела из меня. Женщина не заметила. Она с механической улыбкой поправила ему шапочку. «Смотри, какая машинка поехала», — сказала она, указывая на пустоту за окном, где не было ничего кроме серого асфальта и ржавых рельсов.

Я выскочил на следующей остановке, не доехав до центра. Воздух в трамвае стал густым, как вода, я задыхался. Ноги сами привели меня в маленький сквер, где на скамейках сидели старики, похожие на коряги, выброшенные на берег рекой времени. Они кормили голубей, и те, хлопая крыльями, кружили над крошками, как души, не нашедшие покоя. Но одна фигура здесь явно выделялась. Женщина сидела поодаль, на отдельной скамейке, неподвижная, словно статуя, забытая скульптором. Она не кормила птиц, не смотрела на них. Ее руки лежали на коленях, тяжелые, как камни. Улица была почти пуста, тишина глотала редкие шаги, не оставляя эха. Что-то заставило меня замедлить шаг, остановиться. Женщина вдруг подняла руки — медленно, мучительно медленно — и закрыла ими лицо, будто пытаясь укрыться от холода или от взгляда мира. Она сидела так минуту, может, две, и в этой неподвижности было что-то невыносимо хрупкое. Затем руки опустились, и я увидел ее лицо. Оно было пустым. Не в переносном смысле — абсолютно пустым. Ни морщин, ни черт, ни тени выражения. Гладкая сероватая поверхность, как лист бумаги, с которого стерли набросок. Я замер, боясь вдохнуть, боясь закричать. Еще страшнее было подумать, что осталось в ее ладонях — пустых, как створки раковины, лишенной жемчужины. Я отвернулся, но этот образ врезался в меня как клеймо, как ожог.

Я побежал. Не разбирая дороги, не оглядываясь, я бежал, пока легкие не начали гореть, пока город не превратился в размытое пятно. Ужас — я узнал его. Он входил в меня без спроса, растекался по венам, как яд, и чувствовал себя во мне как дома, как старый жилец, знающий каждый угол. Я вернулся в свою комнату, запер дверь, словно это могло удержать его снаружи. Я ходил от стены к стене, как зверь в клетке, загнанный, но не сломленный. На столе лежал тот скомканный лист бумаги, так и не ставший письмом. Рядом — книга, одна из немногих, что я привез из дома. Я не читал ее, просто носил с собой как талисман, как осколок прошлого, которого уже не существовало. Машинально я разгладил лист. Пустота. Мой взгляд упал на книгу.

Какая нелепость. Какая дикая, неуместная чушь. Йога. Горы. Кавказ. Здоровые, сильные люди, вдыхающие чистый воздух, верящие в какую-то ерунду про энергии, магнетизм, гармонию. Что общего у этого с моей жизнью? С тем, кто видел женщину, стершую свое лицо? С тем, кто заглянул в глаза младенцу и увидел там первобытный ужас бытия? Это было так абсурдно, что я рассмеялся сухим, хриплым смехом, похожим на шорох сухих листьев под ногами. Я взял книгу в руки. Потертая обложка, дешевая бумага, запах старой типографии. Я открыл ее наугад. Схемы, рисунки, непонятные слова: сушумна, кундалини, третий глаз. Бессмыслица. Я захлопнул ее с отвращением, как закрывают дверь перед незваным гостем. Этот язык принадлежал другому миру — миру наивных мечтателей, которые верят, что жизнь можно починить, как сломанный тостер, с помощью правильного дыхания и гимнастики.

Я швырнул книгу в угол. Она ударилась о стену с глухим жалобным стуком, раскрылась на полу, как подбитая птица, и замерла. Но ее название — Кавказская йога — застряло в моей голове, как заноза, как камешек в ботинке. Оно не несло ни смысла, ни надежды. Оно было чужеродным, как болезнь, но упрямым, как пульс, который всё еще бился в моих висках. В мире, где всё распадалось, утекало сквозь пальцы, как песок, эти два слова были единственной твердой вещью. Они раздражали, царапали, болели, но не исчезали. Я лег на кровать и уставился в потолок, где трещины складывались в карту неведомого мира. Я ждал. Но теперь я не знал, чего именно — смерти или чего-то страшнее. Может, того, что скрывалось за этими словами, за этой книгой, за этим нелепым обещанием, которого я не мог ни принять, ни отвергнуть. Тишина комнаты обволакивала меня как саван, но в ней, в этой тишине, я начинал слышать что-то новое — едва уловимый шепот, не то зов, не то предупреждение. Он говорил, что всё еще не кончено, что даже в этой пустоте, в этом страхе есть что-то, чего я еще не увидел.

Глава 3

Сон не приходил. Или, быть может, я спал, но сон был неотличим от бодрствования — серый, вязкий, пропитанный безмолвным ужасом, словно сырой туман, стелющийся над рекой в предрассветный час. Я лежал на спине и потолок давил на меня, как могильная плита. Пыль, скопившаяся за десятилетия в щелях этого дома, оседала на мне, проникала в легкие, становилась частью меня, как песок, заполняющий пустую раковину. Комната начала меня переваривать — медленно и безжалостно, как хищник, который не торопится глотать добычу. Я должен был выйти. Не потому, что искал спасения или надеялся найти ответы. Просто стены сжимались, растворяя меня в своей удушающей тишине.

Я побрел бесцельно, как призрак, забытый в ритуале изгнания. Центральные улицы остались позади. Их витрины сверкали холодным светом, озаряющим манекены, чьи пластиковые лица казались живее, чем лица прохожих. Я свернул в незнакомый квартал, где дома были старше, темнее, теснее, будто сгрудились в тайном сговоре, шепчась о чем-то, чего я не мог разобрать. Воздух был тяжелый, пропитанный сыростью, угольной гарью и чем-то еще — сладковатым, тошнотворным запахом увядания, как от цветов, забытых в вазе до полного тлена. Улица дышала медленно, устало, словно старуха, которой надоело жить, но она не знает, как остановиться.

И тут я увидел их. Не дома — больничные палаты, выстроенные в ряд вдоль узкой улицы. Вы скажете, это были обычные доходные дома начала века, с облупившейся лепниной и мутными эркерами. Нет. Это была больница. Я знал это с пугающей, необъяснимой уверенностью. Окна были безупречно чисты, занавески накрахмалены и задернуты так ровно, как будто выверены по линейке. Из форточек тянуло нежилым теплом и слабым, почти неуловимым запахом карболки, смешанным с металлическим привкусом отчаяния. Это был лепрозорий для тех, чья душа умерла, но тело, по инерции, продолжает дышать, двигаться, существовать.

Я понял, кто живет за этими окнами. Там обитают мастера не-жизни, люди, доведшие искусство пустоты до совершенства. Они встают по звонку невидимого будильника, пьют кофе без сахара и без удовольствия, читают г