автордың кітабынан сөз тіркестері  Территория памяти

Денис Безносов

я так себе представляю ад, ­что-то в этом роде, у тебя спрашивают документы, и ты их бесконечно показываешь,

дочь рассказывала, он скучал по фронту, говорил, там он был ­кому-то нужен, что нельзя было останавливаться, мне кажется, такие люди повсюду, они ощущают свою никчемность, сидят по квартирам, ждут, когда произойдет ­что-то такое, когда их навыкам найдется применение, до тех пор они тоскливо бродят по улицам, у них нет никакой большой идеи, никаких особых ценностей, у них нет ничего, кроме ­какой-­нибудь работы, иногда семьи, детей, друзей в гараже, автомобиля или велосипеда, церкви, иногда больных родителей, они обретают смысл через уничтожение, неважно, на каком основании, они испытывают удовлетворение не от самого убийства, это ошибочно связывают с сугубо психическим расстройством, фанатизмом, им необходимо единение, а единение чаще и проще всего обретается через насилие, он испытывает смысл и причастность, глядя на горящий дом, он целится, стреляет не в людей, они становятся метафорами, обязательным этапом инициации, без которого он не сможет почувствовать себя частью великого целого, мне это стало понятно потом,

Любое познание, даже самое ничтожное, требует усилий, приходится следовать по циклопическому пространству, где нагромождение зачастую до того сгущено, что каждый вдох дается с трудом, однако человек встает с утра, идет в ванную, приводит себя в порядок, одевается, выходит из дома, ходит, возвращается, чтобы уснуть и, проснувшись, продолжить движение, повторение ради повторения, ритуальное хождение, ритуальное бездействие, ритуальный сон, ритуальное истребление инаких, ритуальную смерть

учителя, особенно школьные учителя, передоверяют производство своих мыслей, вверяя мозг телевидению и прочим источникам достоверной информации

им необходимо единение, а единение чаще и проще всего обретается через насилие

Позднее окажется, что Андерш действовал единственным верным способом, он всегда был против, он сопротивлялся, он жил, страдал и переобувался во имя великой немецкой литературы

Говорят, записывает Ханна, во всем виноваты евреи и велосипедисты, а почему велосипедисты, а почему евреи.

насколько отсутствие мысли пачкает мысль,

Такой же обыкновенный день, как этот, проживают четверо, каждый в своем времени и пространстве, внутри своего сюжета, похожего на повторяющуюся короткометражку.

Ясперс в Гейдельберге, он стоит на трамвайной остановке, перебирая пальцами пожелтевшую бумагу приблизительно вполовину альбомного листа, тревожно всматривается сначала в заголовок на листовке, затем в фасады на противоположной стороне улицы, магазин обуви, плакат с рекламой шампуня на стене слева, кафе с потушенным светом и здание кинотеатра с кособокими буквами над входом, у него не получается додумать название фильма, разве что он почти уверен, что оно начинается с буквы м, нам еще предстоит разобраться, насколько отсутствие мысли пачкает мысль, произносит ­чей-то мужской голос поблизости, пахнет табачным дымом.

Ханна в Иерусалиме, она блуждает по городу весенним утром, кажется, времени вокруг и внутри ее больше нет, она движется целую вечность, пытаясь отыскать здание театра, временно переоборудованного под судебные нужды, способного вместить необходимое количество слушателей, она не может сойти с кольцевой траектории, она видит скопированных друг с друга людей, мужчина в бежевом пиджаке, женщина в синем платье, парень с сигаретой, двое мужчин возле газетного киоска, один говорит, другой слушает, кажется, она знает лицо человека с заостренным носом на газетной фотографии, палец мужчины вдавлен в изображение посередине, отчего по знакомому ей лицу проходит волнообразная складка.

Эйхман в камере тюрьмы Аялон, его руки скрещены на груди, длинные тонкие пальцы правой впиваются в предплечье, указательный, средний, безымянный прижаты вплотную к мизинцу, он прохаживается взад-вперед, глядя на свои ступни, облаченные в некое подобие клетчатых тапок, мысленно проигрывая имена, Моше Ландау, Беньямин Халеви, Ицхак Равех, интересно, произносится ли последняя буква, молодой журналист сидит на стуле, терпеливо ждет начала интервью, его глаза наподобие объектива следят за движением заключенного.

Бернхард на венской улице, на широком тротуаре неподалеку от трамвайных путей, возле прямоугольной площади, ­где-то поблизости от нас, но на несколько десятков лет раньше, он сначала стоит, глядя в пустоту, раскачиваясь от каблука к мыску, затем полусонно бредет в с

никто же не против, пусть живут, как им нравится, никто же никогда их не трогал, наша страна всегда славилась миролюбием, но нельзя же садиться на шею, нам, конечно, давно было пора, давно было надо ­что-то сделать, вот в этом мы, конечно, допустили ошибку, надо было не идти на уступки.