С. Ю. Глазьев, А. В. Щипков

Экономика и общество

Монография

---

ebooks@prospekt.org

Информация о книге

УДК 338

ББК 65.5

Г52

Авторы:

Глазьев С. Ю., Щипков А. В.

Книга доктора экономических наук, академика Сергея Глазьева и доктора политических наук Александра Щипкова представляет собой анализ новой исторической реальности, которая наступила после пандемиального скачка мирового кризиса в 2020 году. В ней идет речь о времени больших перемен, когда за изменением мирохозяйственного и технологического укладов следует трансформация идеологических и политико-экономических ориентиров. Главы, принадлежащие двум авторам, экономисту и политическому философу, связаны общим ценностным подходом и видением будущего. Сергей Глазьев и Александр Щипков объединились, чтобы показать взаимосвязь ценностно-смысловых и экономико-технологических сторон жизни в условиях переходного периода, когда общество ищет пути выхода из тупика «развитого либерализма». Сюжет движется от макроэкономики и экономической истории к проблемам культурно-языковой картины мира и социальных страт. Этот вектор противостоит дегуманизирующей атмосфере позднего модерна и направлен от цифрового утилитаризма обратно к человеку и его ценностям.

Книга рекомендуется специалистам в области социальных наук и широкому слою критически мыслящих интеллектуалов.

УДК 338

ББК 65.5

© Глазьев С. Ю., Щипков А. В., 2021

© ООО «Проспект», 2021

ПРЕДИСЛОВИЕ

Выражение «устойчивое развитие» еще встречается в официальных документах, но уже звучит как анахронизм. Наше время – это конец стабильности, и не только в российском, но прежде всего в мировом масштабе. Слишком очевидно нарастание кризисных процессов, социальных, межнациональных и межконфессиональных конфликтов.

Необходимо откровенно признать: мы живем в условиях перманентной дестабилизации. Ее причины связаны с износом существующей социально-экономической и культурной модели развития. В недалеком будущем общество ожидает то, что в масс-медиа принято называть «временем больших перемен». В России люди среднего и старшего возраста имеют уникальный опыт существования в подобных исторических условиях, приобретенный ими в период демонтажа СССР. Сегодня похожие условия складываются в планетарном масштабе, только перемены обещают быть гораздо более растянутыми во времени.

Об этих переменах, о причинах и последствиях мировой перестройки идет речь в книге, которую уважаемый читатель держит в руках. Мы предлагаем свой взгляд на состояние общества в условиях нового переходного периода, отмечая накопление непреодолимых внутренних противоречий в социально-экономической модели, порожденной прежними технологическим и мирохозяйственным укладами, и делаем вывод о неизбежности смены этой модели в ближайшем будущем.

Причины перемен связаны с переходом от прежнего, имперского, к новому интегральному мирохозяйственному укладу. Этот переход приведет к появлению новых политических элит и экономических лидеров, к смене социально-экономической политики, к кардинальной трансформации идеологического и культурного пространства.

Хотя перемены неизбежны, на официальной риторике правящего класса переходные процессы сказываются в последнюю очередь. В нынешнее время мы наблюдаем даже радикализацию этой риторики, слышим утверждения о непогрешимости неолиберального миропорядка, любое несогласие с которым делает человека социальным изгоем, живущим на «неправильной стороне истории». Критика неолиберализма объявляется умножением рисков, отрицание идеи «глобального лидерства» – отрицанием прогресса, идея социальной справедливости – мракобесием или экстремизмом. В то же время, чтобы сохранить устойчивость системы, ее диспетчерам приходится использовать все более жесткие формы военного принуждения, кризисы, конфликты и линии напряжения по всему миру, включая пандемии.

Эта радикализация вызвана отмиранием прежних закономерностей технологического развития и желанием части элит сохранить status quo, что и ведет к диктаторским методам управления.

Сохранение прежнего вектора развития приведет лишь к глобальному мировому конфликту и жесткой смене парадигмы, тогда как прагматичная линия даст возможность провести эту смену с минимальными издержками.

Готов ли мировой правящий класс к переменам, к «новому мышлению», к переформатированию глобального мира в полицентричный мир больших регионов, к культурно-историческому многообразию и экономическому партнерству? Сегодня это один из важнейших вопросов. Можно лишь констатировать, что данный переход – дело времени, а не принципа; выбор будет сделан между его возможными сценариями.

Ключевая задача настоящей книги – показать, как сегодня связаны производственно-экономические и социально-идеологические аспекты жизни, каким образом технологический и мирохозяйственный уклады коррелируют со сферой общественных смыслов и идеологии в условиях кризиса и нового переходного периода.

Главы, принадлежащие двум авторам, написаны в разной стилистике, оперируют неодинаковыми категориями и посвящены разным, но взаимосвязанным проблемам. С одной стороны, имеют место экономическая история и макроэкономика, с другой – социология, политология и анализ идеологического пространства. Но главное – авторов объединяет общий ценностный подход и общее видение будущего.

Мы сознательно манифестируем соединение идейных континуумов, берем его в качестве ключевого сюжетно-композиционного принципа. Таким образом, мы хотим привлечь внимание к глубинной взаимосвязи ценностно-смысловых и экономико-технологических сторон жизни общества, заявить необходимость выхода из методологического тупика, в котором оказались социальные науки (в частности, экономическая наука) в эпоху «развитого либерализма».

Включение экономики в социальный контекст, а социологии – в контекст экономический, приведение социально-экономических решений в соответствие с национальными ценностями и интересами – вот идея, которую мы стремимся реализовать. Марксисты, вероятно, сказали бы, что это вопрос о базисе и надстройке. Но сегодня принято использовать другую терминологию, а понимание как «базиса», так и «надстройки» гораздо шире и сложнее, чем в классическом марксизме. Вместе с тем эти вещи порой искусственно и целенаправленно разделяются. Например, используется патриотическая риторика, озвучивается множество привлекательных тезисов, но социально-экономическая модель при этом остается неолиберальной, экономика стагнирует, а идеология как бы повисает в пустоте. Это явление, которое мы определяем как «либерал-консерватизм», представляет серьезную опасность, поскольку гасит развитие.

Авторами достаточно много сказано о преодолении стереотипов не оправдавшего себя мейнстрима экономической науки (экономикс) и о том, к каким диспропорциям и деструктивным явлениям в сфере идеологии, культуры, повседневной социальности приводят эти стереотипы экономического мейнстрима. И наоборот: о том, как изменение идеологических ориентиров могло бы повлиять на изменение социально-экономических подходов, поскольку данная связь – двусторонняя.

В связи с этим сюжет книги движется от вопросов макроэкономики и экономической истории к проблемам культурно-языковой картины мира и социальных страт. Эта логика обратна дегуманизирующим тенденциям позднего модерна – она направлена от утилитаризма и экономикоцентризма обратно к человеку и его ценностям.

Сергей Глазьев,
Александр Щипков

Глава 1. ПОСЛЕДСТВИЯ МИРОВОГО КРИЗИСА И ПЕРСПЕКТИВЫ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА

Модернистская модель либерального капитализма достигла потолка своего развития. Начинается ее постепенный, пока еще явно не декларируемый демонтаж. Следование неолиберальному курсу в этих условиях продолжается вопреки объективной исторической тенденции и потому сопряжено с ужесточением социального контроля.

Весна истории неизбежна, но прологом к ней могут стать продолжительные заморозки. Эти заморозки сегодня дают о себе знать в виде информационного и идеологического давления либерального истеблишмента, категоричных тезисов о нерушимости и гуманности либерального миропорядка, несогласие с которым автоматически превращает человека в маргинала, перемещая его на «неправильную сторону истории» (выражение Барака Обамы). Признаком нарастания тоталитарности является возможность во имя свободы одного субъекта отрицать свободу другого – обычно это делается по «праву» лидерства или на основании мнимого цивилизационного превосходства и сопровождается назначением тех или иных национальных субъектов на роль «тоталитарных» изгоев, разжиганием «оранжевых революций», гражданских, межэтнических и межконфессиональных конфликтов (Сирия, Ливия, Украина).

Желание сохранить status quo любыми средствами ведет к обратному результату, к деинституционализации либерального режима. Так, например, борьба финансовых элит с президентом Дональдом Трампом подрывает сам институт американского президентства, после Косово международное право утрачивает эффективность, гуманизм разрушается постмодерном и идеей цифрового общества, принципы «свободной экономики» опрокидываются санкционной политикой, секулярность подрывается воинствующим секуляризмом, мидл-класс стремительно сокращается и все менее охотно выполняет роль капиталистического гегемона и гаранта социальной стабильности.

Все эти процессы предопределены нисходящим вектором развития либерально-капиталистической мир-системы.

Нынешний мировой кризис свидетельствует о том, что обещанный в 1990-е годы «конец истории» так и не состоялся1. После известных событий 11 сентября 2001 года в мире набрал силу процесс углубления старых и появления новых разделительных линий. Это разделение заменило классическую дихотомию «Восток – Запад» новой, еще более глубокой дихотомией «глобальный Север – глобальный Юг», которая соответствует геоэкономической концепции «центра» и «периферии» в изложении школы мир-системного анализа. По всем признакам мировые элиты готовы к окончательному и ускоренному перераспределению остатков мировых ресурсов. Но для решения этой задачи Северу уже не хватает символической власти. Для удержания господства он навязывает Югу идеологию универсальной современности, но Юг уже не верит в нее. В этой идеологии быстро накапливаются противоречия, она все чаще утверждает себя в негативных практиках и определениях – например, в перманентной войне с «популизмом» левым и правым, с фундаментализмом (порицается только религиозный фундаментализм, но не секулярный), с пережитками «тоталитарного» мышления. В число экстремистов часто попадают просто люди с неудобными для либеральной системы взглядами: Слободан Милошевич, Муаммар Каддафи, Уго Чавес, Башар Асад. Другой вид дискурса с негативной модальностью – отрицание культурно-исторической уникальности обществ и народов ради «общечеловеческих ценностей», воинствующий антитрадиционализм. Например, отрицается факт проживания на Украине нескольких миллионов русских, обладающих ментальностью, резко отличающейся от украинской.

Когда в 2016 году в Турции потерпела поражение попытка либерального военного переворота, эта тема за несколько дней была полностью приглушена и устранена из медийной повестки, осталась за рамками серьезного обсуждения гибель 200 человек, расстрелянных с вертолетов мятежниками. Зато тема моральных и физических страданий противников режима по-прежнему подвергается усиленной информационной накачке.

Долгое время казалось, что тема европейских ценностей исчерпала себя, что она закрыта еще в 1990-е годы. И хотя «конец истории» не состоялся, в вопросе о том, куда теперь история направит течение свое, не было особых расхождений: права, свободы, технологии, финансовые потоки, информация, мультикультурность… ничего не забыто? Тем более интересно наблюдать сегодняшнее брожение умов евроинтеллектуалов и смену тона их высказываний с триумфально-назидательного на алармистский.

В 2019 году французская Libération опубликовала манифест евролиберальных «властителей дум» под названием «Не погибнуть под волнами популизма». Документ написан в паническом тоне: его авторы не могут скрыть опасений за свое будущее. «Европейский дом в огне», «от Европы отрекаются», «Европа в опасности»… Они опасались того, что «выборы в Европейский парламент в мае 2019 года будут катастрофическими. Это победа разрушителей». Но за чисто предвыборными опасениями угадывался какой-то другой, более глубокий и иррациональный страх. Ум, честь и совесть Старого Света пребывают в растерянности. Его спикеры поспешили объявить о пришествии каких-то новых варваров, явившихся изнутри, буквально из недр того самого «свободного общества», за судьбу которого сегодня так опасаются. В сущности, если верить подобным опасениям, это внутренний варвар Запада, продукт какого-то системного сбоя в программе неолиберальной матрицы. Виновными в дестабилизации и забвении «сакральных ценностей мира сего» объявлены национализм и популизм. Но если относительно первого все более или менее понятно, то словечко «популизм» работает универсальным стикером: это не что-то конкретное, а все, что не нравится конструкторам дискурса «прогрессивной современности».

С другого идеологического полюса Европы либеральным ортодоксам отвечают адепты консервативной демократии – например, с трибуны XXV конференции Международного фонда единства православных народов (МОФЕПН) в Будапеште. Или, еще более программно, в заявлении евроинтеллектуалов консервативного толка, опубликованном 7 октября 2017 года, которое называлось «Европа, в которую мы можем верить». Хотя этот документ появился за полтора года до вышеупомянутого «Не погибнуть под волнами…», именно он выглядит как ответ на первый, а не наоборот. В консервативном манифесте говорилось о «поддельной Европе». Ее либерализм, писали авторы, склонен к тоталитарности, к вере в неизбежный прогресс и в то, что история на нашей стороне.

Что означает этот разноязыкий «диалог»? По всей видимости, он свидетельствуют о том, что в западном мире понемногу начинается ревизия евроидеологии. Разные европейцы живут в двух разных Европах и на разных исторических орбитах. Эту ситуацию можно назвать Евроэкзитом (Euroexit): одна Европа решила покинуть другую. В основе таких процессов лежит раскол элит. Многих европейцев беспокоит ощущение тупика евроинтеграции и глобализации, они вступили на путь сомнений и подозрений, как уже было в 1960-е годы, в рамках другого комплекса идей. Теперь сомнения не имеют однозначно левой идеологической окраски, но ощущение износа и грядущего слома системы присутствует.

Возникает вопрос о том, какая стратегия этих условиях оптимальна для нас, русских. Стоит ли приветствовать евроконсервативный поворот и пытаться искать свое место в гипотетическом «консервативном ЕС»? Есть серьезные сомнения в целесообразности такого пути. Причин для столь осторожной позиции несколько. Во-первых, несмотря на кризис европроекта, у новых консерваторов нет своего образа будущего и альтернативной идеологии, нет и необходимого запаса пассионарности для осуществления необратимых перемен. С идеями, состоящими из общих мест вроде «с водой выплеснули ребенка, давайте вернем его назад», не приходят к власти и не спасают режимы (на этом в свое время споткнулось русское белое движение).

Консервативная идеология будущего неизбежно окажется авангардной. В известном смысле это будет авангардный традиционализм. Контуры такой идеологии уже формируются, но этот процесс замедлен. Общество по-прежнему живет в состоянии идеологического вакуума, в ситуации, когда старая идеология не работает, а новая еще не появилась.

Спустя некоторое время окно возможностей для смены господствующей идеологии Запада закроется, исторический момент будет упущен, возможность сформировать такую идеологию для остального мира появится у Востока. Такой сценарий многим европейцам и американцам не кажется оптимистическим, что, тем не менее, не влияет на их пассивную позицию. Это при том, что вопрос об идеологии будущего является главным или одним из главных вопросов.

Осознанный и рациональный отказ от либерально-модернистских догм неизбежен при грядущем крахе нынешней мировой финансовой системы. Но чтобы играть активную роль в конструировании будущего, евроконсерваторы должны будут предать анафеме либеральную идеологию точно так же, как когда-то предали анафеме коммунизм. Или наоборот: как коммунизм предал анафеме мир капитализма. В данном случае различие не принципиально: важен не идеологический вектор отрицания, но антисистемный потенциал явления.

Между тем способность европейских неоконсерваторов перестать плестись в хвосте событий и начать со своей стороны «делать историю» пока довольно сомнительна. Европа в вопросах политики и идеологии зависит от атлантистских элит, при этом, а правильнее будет сказать – и по этой причине, она все еще больна русофобией. Русский для европейского сознания – либо «варвар», либо «красный», просто потому что он русский. По-другому в нынешних условиях не будет, даже если бы мы вдруг в очередном припадке вестернизации заменили свой Верховный Суд их Гаагским трибуналом. Данное положение неизменно, по этому поводу не следует строить иллюзий, подобные иллюзии и так слишком дорого нам обошлись и в 1990-е, и в 2000-е, и в 2010-е.

Нам в первое время (позже ситуация изменится) придется рассчитывать на собственные силы и ситуативных попутчиков. Причем решать придется две проблемы: собственно проблему Запада и проблему Европы. Запад как монолитный исторический феномен начал процесс постепенной фрагментации и распада. Наш исторический долг состоит в том, чтобы помочь или хотя бы не мешать этому процессу. Проблема Европы решается иначе. Мы верим в традиционную, христианскую Европу, в христианский мир. При этом у нас есть собственный исторический проект христианской Европы, в котором Русь-Византия является центром, а не окраиной, не периферией, не колонией. Входить в какой-либо чужой проект на правах исполнителей и подрядчиков нет ни нравственного, ни практического смысла. Вполне очевидно, что Западная Европа со своей задачей построения христианского мира не справилась, поэтому выступить в роли подлинной (христианской) Европы есть шанс у нас – «мяч» на нашей «стороне поля». Мы можем присутствовать на конференциях вроде будапештской, демонстрировать свой флаг, высказывать авторитетное мнение, но нет смысла связывать себя серьезными обязательствами с участниками исторического проекта, потерпевшего фиаско. России необходимо выполнить собственную историческую миссию, что, ра­зумеется, не отменяет координации усилий. В то же время вопросы ценностного и стратегического характера обсуждению уже давно не подлежат.

Вопрос о механизмах мирового кризиса в конечном счете восходит к проблеме разрывов традиции. Эта проблема фундаментальна для западной культуры. Френсис Фукуяма в известной работе «Великий разрыв» писал: «Культура радикального индивидуализма способствует прогрессу и инновациям, но, в сущности, привела к разрушению всех форм власти и ослаблению связей, скрепляющих семьи, соседей и нации. Технологические изменения, которые на рынке способствуют тому, что экономист Йозеф Шумпетер назвал «творческим разрушением», повлекли за собой подобный же разрыв в мире социальных отношений. В этом есть и своя положительная сторона: социальный порядок, однажды подорванный, стремится переустроиться заново, и имеется немало признаков того, что сегодня именно так и происходит»2.

«Творческий» характер разрушения далеко не очевиден. Сегодняшняя архаизация культуры модерна свидетельствуют о новом разрыве, который связан уже не с отношением к традиции, но возникает внутри культурной парадигмы, в «теле» модерна – как пропасть между классическим модерном и постмодерном («вторым модерном»).

Этот разрыв закономерен. Вслед за постепенным разрывом с христианской традицией был неизбежен и отказ от классического рационализма, отторгнутого во время оного от общехристианского дискурса. Сегодня этот отказ означает утрату обществом (за исключением узкой прослойки профессионалов от науки) приоритетов научно-критического мышления, замена их квазинаучными принципами «цифрового» иррационализма. Под покровом эрзац-научности в так называемой цифровой форме воссоздается жреческий практикум неоязычества, порождающий в обществе рецидив магического сознания, «повторную суеверность», вытесняющую библейско-теологические, материалистические и научно-агностические принципы мышления.

В связи с процессом утраты рациональности, идущим вслед за вытеснением высоких форм религиозности, заново проблематизируются эпистемологические предпосылки модернистского проекта, основанные на дихотомиях «современность – традиция», «религиозность – секулярность» и т. п. Вызывает все большие сомнения самоопределение секулярной модернистской культуры как культуры «нерелигиозной», не способной порождать устойчивую семантику сакрального и трансцендентного. Например, стилистика статьи Френсиса Фукуямы, такие выражения, как «великий разрыв», «творческое разрушение», – все это явно отсылает к космогоническим мифам. Таким образом, культура модерна оказалась не способна выполнить собственную программу тотальной рационализации и сциентизации жизни.

В философской критике ХХ века «состояние постмодерна»3 воспринималось как определяющее для культуры и повседневности. К сегодняшнему дню это определение успело устареть. В наше время постмодерн – не философско-эстетический проект и не естественный результат культурной эволюции, но навязанная обществу социально-политическая программа, система норм и идеалов. Обществу предлагается отказ от традиционной семьи, от национального государства, всей культурно-исторической специфики, признать эти понятия архаичными, а историческую память – воплощением ретроградства и архаики.

Культура постмодерна отрицает как христианскую личность с ее нравственной свободой выбора, так и классическую либеральную частную личность с ее свободой от традиционной нравственности. Постмодерн навязывает запрет на прямое высказывание и на диалог с собственной совестью4. Вместо прежних концепций личности предлагается концепция трансгуманистическая – основанная на идее преодоления человеком собственной природы. В рамках трансгуманизма понятие человеческого «я» теряет онтологичность и превращается в проект. Индивидуальность в этой перспективе заменяется не новой коллективностью, но постиндивидуальностью. При этом множественность, переставая быть свойством группы (общины, нации, народа), становится свойством отдельно взятой психики, что нередко вызывает ассоциации с диссоциативным расстройством личности.

Ряд базовых идей модерна де факто уже отменен реальным историческим развитием. Претензии либерально-модернистской модели общества на универсальность обернулись утопией. Сегодня вопрос стоит не об аварийном «апгрейде» системы, а о способах выхода из нее с наименьшими потерями. Цена этого выбора для всего мира чрезвычайно высока, поскольку неолиберальный вектор развития в перспективе неизбежно приведет к глобальному конфликту. В этом случае саморазрушение прежней социальной модели повлечет за собой много человеческих жертв, тогда как прагматичная линия даст возможность изменить модель консервативными административными методами.

В данный момент еще нет достоверного ответа на вопрос, готов ли мировой правящий класс к планетарной «перестройке» и новому мышлению, к переформатированию моноцентричного миропорядка в полицентричный мир больших регионов. Очевидно лишь, что этот переход – дело времени, а не принципа, и выбор стоит между его мягким и жестким сценариями.

Связанная с этим переходом трансформация миросистемного порядка (включая мирохозяйственный уклад) обещает быть радикальной. Но слом господствующей социально-экономической модели либерального капитализма – минимально возможная и приемлемая цена для Запада за то, чтобы благополучно выйти из ситуации цивилизационного кризиса. Об этом детально и подробно пишет американский социальный философ И. Валлерстайн в своей книге «Конец знакомого мира»5. По его оценке, сложившийся 500 лет назад в Западной Европе так называемый рыночный капитализм представляет собой общественную «болезнь», которая «уничтожит организм общества»6, если человечество не сумеет ее преодолеть.

Как считает А.И. Субетто, идеология XXI века – это идеология миропорядка, который «отрицает так называемое мироустройство по лекалам мировой финансовой капиталократии – мироустройство экологически гибельное»7. «Капиталистическая общественно-экономическая формация, которая формируется сейчас в России, не соответствует требованиям развития современного мира. Поэтому необходимо как можно скорее отказаться от нее и приступить к созданию в нашей стране новой высокотехнологической, духовно-нравственной, социально и экономически ориентированной формации»8.

Как справедливо говорит А.И. Субетто, «именно в силу присущих русскому народу таких ценностных устремлений и принципов жизни, как всечеловечность (Ф.М. Достоевский), примат духовного начала над материальным, принцип жизни «За други своя!», принцип Правды бытия (Александр Невский: «Не в силе Бог, а в Правде»), он стал собирателем всех народов и племен на обширной территории в единую семью – в великий союз (в великую кооперацию) народов и национальностей <…> – в самую большую по масштабу охваченного пространства «Востоко-Запада» цивилизацию на Земле»9.

Предлагаемая президентом России концепция Большого евразийского партнерства может стать исходным пунктом для формирования широкой коалиции государств Евразии за мирное становление нового мирохозяйственного уклада.

В среднесрочной перспективе можно прогнозировать демонтаж «глобального» проекта, распад глобального пространства на несколько валютных и технологических зон с отличающимися правилами взаимодействия субъектов. На расположение границ этих зон, вне всякого сомнения, окажут решающее влияние культурно-исторические особенности народов, наций и цивилизаций со свойственными им спецификой потребления и производства, социальных институтов и ценностными ориентирами. В связи с этим стоит вопрос о том, удастся ли России стать центром новой экономической зоны, включив туда исторические территории Русского мира, или придется примкнуть на правах младшего партнера к лидерам других экономических зон. Первый сценарий стремятся заблокировать геополитические конкуренты России, стремящиеся оторвать от нее пространства юго-восточной и центральной Украины и большей части Белоруссии.

Несмотря на глубокое разрушение научно-производственного потенциала, российская культурная матрица содержит благоприятные предпосылки для совершения технологического скачка на новую длинную волну экономического роста. Свойственные ей ценности хорошо сочетаются с управленческой парадигмой XXI века. Об этом свидетельствует научное и духовное наследие русской философской мысли. В противовес западному рационализму в конце XIX – начале XX века в трудах российских ученых (В. Вернадского, Н. Федорова, Л. Чижевского и др.) была заложена идея о развитии мира, которую сегодня эксперты расценивают как ключ к разработке стратегии будущего социально-экономического развития человечества. Согласно выводам А.С. Панарина, «человечеству необходима, наряду с системой инструментального знания, корректирующая и направляющая система нормообразующего знания, назначение которой – удерживать от деструктивных видов активности или предотвращать превращение продуктивного активизма в разрушительный»10. Этот вывод подтверждается другими исследователями: «Будущая цивилизация мира – гуманитарно-техническая с вектором развития в сторону духовности и гуманизма. На наших глазах в муках рождается новая парадигма общественного развития, где цель человеческого существования – творческое развитие каждой личности, полная самореализация ее сущностных сил. Именно на этом пути лежат новые источники общественного прогресса, развития как мирового сообщества в целом, так и каждого государства, избравшего для своего развития не концепцию потребления, а концепцию духовности, знаний…»11.

К сожалению, реформирование российской экономики и общества в 1990-е происходило вразрез с российской культурной и духовной традицией на принципах рыночного фундаментализма, провоцировавших антиобщественные формы предпринимательского поведения. Традиционная русская хозяйственная культура, образцы дореволюционного предпринимательства оказались не только невостребованными, но и дискредитированными неолиберальными «реформаторами». Добросовестный труд, квалификация, производственный опыт утратили свою ценность. Подавляющее большинство российских граждан отказались от билета в «рыночный рай», продав за бесценок приватизационные ваучеры и не соблазнившись на посулы «народного» капитализма. Они это сделали не по недомыслию, а по неприятию предложенных либеральными реформаторами способов обогащения за счет присвоения государственного имущества.

Согласно классической классификации Платона, возникший в России стиль управления следует определить как тимократию (правление худших и корыстных). Перейти от этого строя к демократии, понимаемой в русской политологической традиции как «народоначалие», теперь сложнее, чем раньше, так как для этого предстоит преодолеть сопротивление криминализированной элиты.

Для построения эффективной системы управления экономикой, соответствующей духовной традиции и нравственным ценностям, принятым в российской культуре, должны быть пересмотрены базовые принципы государственной социально-экономической политики. В том числе в экономической политике необходимо отказаться от рыночного фундаментализма, в кадровой политике – от круговой поруки и кумовства, а в практике управления – от культа вседозволенности и самообогащения. Должны быть восстановлены ключевые для русской культуры нормы социальной справедливости в распределении национального дохода и богатства. Если исходить из тенденции возрождения православной самоидентификации все большей части населения России, для моделирования соответствующего ей экономического поведения следует обратиться к анализу влияния православного мировоззрения на мотивы и ограничения этого поведения.

Глава 2. КРИЗИС МЕЙНСТРИМА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ

Последний кризис, в воронку которого мировая экономика начала втягиваться в 2008–2009 годах, отличается от регулярно наблюдаемых экономических кризисов. Этот системный кризис затрагивает не только финансово-экономическую сферу, но и сферу социальных институтов, идеологию и культуру, а частично и научные дисциплины – прежде всего связанные с экономикой и социологией. Столь глобальные изменения объясняются тем, что нынешний кризис вызван изменениями технологического и мирохозяйственного укладов, которые неизбежно ведут к перестройке не только мировой экономики, но также и социальных институтов и систем власти.

Тем не менее, когда говорят о мировом кризисе, в первую очередь обращают внимание на проблемы экономического «мотора глобализации». Применительно к обществу монетаристского типа этот взгляд абсолютно справедлив. Либерально-капиталистическая модель объективно стремилась привести к общему экономическому знаменателю все сферы жизни, включая человеческую личность, мировоззрение, свободу совести. Эта тенденция отражается в таких понятиях и терминах, как «товарный фетишизм», «общество потребления», «рыночное общество», «тотальная монетизация», «экономикоцентризм».

Еще Карл Маркс и его последователи были уверены в том, что экономический базис общества, понимаемый как отношение к собственности и процессу производства, определяет политику и идеологию. Эта особенность капитализма эпохи модерна была экстраполирована задним числом на общества любого типа, и по мере расширения процесса глобализации данная гипотеза как будто оправдывалась. Марксистская политэкономия ставила целью выход общества за рамки экономического принуждения («гнета капитала») и, как следствие, за рамки экономикоцентризма. Правда, революционная по содержанию концепция была изложена в категориях и на языке либерально-капиталистической науки. Протестантский утилитаризм и секуляризм левой мысли XIX–XX веков сделали невозможным создание эпистемологии общества будущего, которая могла бы быть выстроена лишь на основе библейско-авраамических ценностей, а не позитивистских и сциентистских принципов.

Проблемы сегодняшнего общества по-прежнему упираются в экономику, хотя ситуация усложняется под влиянием информационно-цифрового фактора. Уже очевидна невозможность бесконечно поддерживать сохранение активов финансовой олигархии с помощью неограниченной кредитной эмиссии. Периодически происходящие надувания и схлопывания финансовых пузырей сохраняют ее доминирование за счет ликвидации сбережений мидл-класса – именно поэтому при развитии кризиса 2008 года миллионы американцев потеряли свои пенсионные сбережения и дома. Данная ситуация характеризуется независимыми экономистами как кризис эффективности капитала, означающий, что существующая финансовая система в своем прежнем виде не в состоянии поддерживать мировой экономический рост, что можно охарактеризовать и как остановку экономического «мотора» глобализации.

Задачи и возможности экономики понимаются по-разному в зависимости от позиции наблюдателя, который может выступать в качестве потребителя, собственника, наемного работника и других ролях, определяющих его отношение к производству. Это отношение у разных участников хозяйственной деятельности может оказаться и часто бывает диаметрально противоположным. Например, собственник производства заинтересован в максимизации прибыли, а наемный работник – в увеличении зарплаты, в то время как для потребителя имеют значение лишь цена и качество производимой ими продукции. Суждения «независимого» эксперта, как правило, зависят от того, на чьей стороне он находится.

Несмотря на наукообразие, экономическая мысль находится под сильным влиянием интересов социальных групп, занимающих доминирующее положение в распределении образующихся в результате хозяйственной деятельности доходов и богатства. Они заинтересованы в оправдании своего исключительного властно-хозяйственного положения, оказывая давление на экономическую науку в целях соответствующей интерпретации причинно-следственных связей в наблюдаемых процессах распределения материальных благ.

По причине борьбы интересов социальных групп наука об экономике является одной из наиболее идеологизированных дисциплин. Миф о ее «объективности» и «точности» не более чем дань этой самой идеологичности: ведь господствующая идеология, отражающая интересы властвующей элиты, должна выглядеть в современном секуляризированном обществе наукообразно, с претензией на неведомое для непосвященных «тайное знание». Таким образом происходит манипуляция общественным сознанием. Обывателями, впрочем, как и многими политическими руководителями, навязываемая им идеология воспринимается на веру. Она не позволяет захваченному ею субъекту занять по отношению к себе интеллектуальную дистанцию.

По этой причине в экономике, как в большинстве гуманитарных наук, и в отличие от наук естественных, методология исследований не включает в себя надежные процедуры верификации – экспериментальной проверки теоретических утверждений – и не в состоянии полноценно использовать практику как критерий истины12.

Попытки практического применения рекомендаций экономической науки часто заканчиваются конфузом. Это хорошо видно на примере нашей страны по результатам исполнения рекомендаций неоклассической парадигмы в области макроэкономики. Практически ни одна из целей, которая ставилась на уровне государства в области экономической политики, начиная с 1980-х годов прошлого века, не была реализована.

Так, например, в России формальное разгосударствление и передача контроля над собственностью в частные руки не привели к достижению целей, которые были определены в Государственной программе приватизации – формированию «эффективного собственника» и созданию социально ориентированной рыночной экономики. Наоборот, способ проведения приватизации создал благоприятные возможности для коррупции и ренто-ориентированного поведения, заблокировав формирование нормальных для рыночной экономики производственных отношений. В общественном сознании приватизация четко получила эпитет «криминальная». Это повлекло долгосрочные негативные последствия в стереотипах предпринимательского поведения. Вопреки ожиданиям реформаторов, спустя несколько лет после начала приватизационной кампании можно было констатировать разорение подавляющего большинства (87%) приватизированных предприятий.

Приватизационная кампания предопределила формирование стереотипов предпринимательского поведения на многие годы. Создав возможности для легкого обогащения путем присвоения государственного имущества и последующих спекуляций с акциями приватизированных предприятий, реализованная правительством технология массовой приватизации сориентировала наиболее активных и энергичных предпринимателей не на создание новых благ и удовлетворение общественных потребностей, а на раздел незаработанного богатства и присвоение ранее созданных обществом источников дохода. В итоге вместо экономического роста в результате приватизации государственных предприятий был получен колоссальный спад и взрыв криминальной активности, спровоцированный легализацией разграбления государственной собственности.

Почти весь постсоветский период макроэкономическая политика в Российской Федерации проводилась, исходя из догматики Вашингтонского консенсуса. Суть этой доктрины сводится к демонтажу системы государственного регулирования экономики с целью ее полного раскрытия для свободного движения иностранного капитала и подчинения его интересам. В результате структурные реформы, обосновывавшиеся данной теорией, обернулись для общества гигантским ущербом.

Передача лесов в частную эксплуатацию Лесным кодексом – массовыми лесными пожарами вследствие нарушения арендаторами норм лесопользования. Приватизация сельскохозяйственных земель Земельным кодексом – обезземеливанием крестьян, запустением земель и реинкарнацией латифундистов. Реформа технического регулирования путем приватизации функций сертификации продукции – резким падением качества товаров и ростом контрафакта. Монетизация социальных льгот повлекла не сокращение, а рост расходов госбюджета и массовое недовольство обиженных слоев населения. Либерализация валютного регулирования вместо притока прямых иностранных инвестиций повлекла колоссальный вывоз капитала, офшоризацию экономики и манипулирование финансовым рынком со стороны иностранных и связанных с ними отечественных спекулянтов.

Радикальные реформы 1990-х годов обернулись для России демографической катастрофой. Потери населения по отношению к долгосрочному тренду составили более 12 млн человек. Всего в итоге перечисленных кризисов за последние сто лет Россия потеряла половину демографического потенциала. До сих пор российское общество не вернулось в состояние устойчивого расширенного воспроизводства. Продолжает действовать главный фактор потрясения психики людей – переход от общества социальной справедливости и равных возможностей с высокими социальными гарантиями к обществу высокой социальной дифференциации и массовой бедности.

Произошедшие в постсоветский период скачок социального неравенства, демонтаж социальных гарантий и деградация экономики отбросили страну далеко назад. По показателю эксплуатации труда (выход продукции на единицу зарплаты) Россия втрое опередила уровень развитых стран, так же как и по показателям социальной дифференциации. Согласно ГКС, к показателям социальной дифференциации относятся распределение общего объема денежных доходов населения и распределение населения по величине среднедушевых денежных доходов. Так, в первой половине 2018 года на долю 10% наиболее обеспеченного населения приходилось 29,6% общего объема денежных доходов (показатель вырос с аналогичного периода 2017 года на 0,1%), а на долю 10% наименее обеспеченного населения – 2,1%. Для межстранового сравнения обычно используется коэффициент Джини в % как показатель степени социально-экономического расслоения населения. Так, на начало 2016 года в России он составил 41,2%, в Беларуси – 27,6%, в Украине – 24,3%, в Китае – 42,1%, в Индии – 33,9%, в ЮАР – 63,4%, в Бразилии – 52,9%, в США – 41,1%. По данным Росстата, децильный коэффициент (отношение доходов 10% наиболее богатых к 10% наиболее бедных) в 2017–2018 годах составил примерно 15–17 (по некоторым оценкам, свыше 20), в то время как «нормальный» показатель для большинства развитых стран ЕС и Азии составляет 6–8 раз. Достигнутый в России уровень социального неравенства (по децильному коэффициенту более 15) в полтора раза превышает порог социальной устойчивости, оцениваемый социологами для бывших советских республик примерно в 8–10 раз.

Эти данные свидетельствуют о несомненном регрессе российской социально-экономической системы, сорвавшейся из «ядра» имперского мирохозяйственного уклада в архаику предшествовавшего ему колониального. При этом, оказавшись в периферийном положении как по отношению к оставшемуся его «ядру», так и к «ядру» возникающего интегрального мирохозяйственного уклада, российская экономика утратила целостность и распалась на автономно работающие на внешний рынок анклавы.

Не было никакой неизбежности в столь катастрофичном развитии событий. В нем проявились некомпетентность и расслабленность властвующей элиты. Но эта ситуация, к сожалению, имеет долгосрочный характер. Так, например, политика Банка России разительно отличается от практики передовых стран, эмитирующих деньги под рост долговых обязательств государства и предприятий с целью поддержки роста экономики, занятости и инвестиций. Используемая Банком России технология денежной эмиссии вообще игнорирует эти цели, ограничиваясь краткосрочной балансировкой ликвидности для банковского сектора и обслуживанием потребностей иностранных кредиторов и инвесторов в российском рынке.

После финансового кризиса Банк России отказался от планирования денежной массы и перешел к политике рефинансирования коммерческих банков, используя в качестве регулирующего параметра ставку процента. Идя на поводу у МВФ, он пошел на увеличение ставки рефинансирования, которая вскоре превысила рентабельность большинства отраслей реального сектора. Переименовав ставку рефинансирования в ключевую ставку, ЦБ поднял ее до уровня, исключающего кредитование производственных инвестиций. Теряя платежеспособных заемщиков, коммерческие банки стали возвращать ранее взятые у ЦБ кредиты. К концу 2017 года Банк России изъял из экономики почти все ранее предоставленные кредиты и перешел к чистому выкачиванию из нее денег посредством открытия депозитов и выпуска облигаций.

Из-за того что эмиссия денег в России была сужена приобретением валюты и ЦБ игнорировал потребности внутреннего рынка в деньгах, монетизация российской экономики остается на крайне низком уровне по сравнению как с развитыми, так и с успешно развивающимися странами. Насыщенность деньгами экономики стран ОЭСР втрое выше, чем в РФ. По сравнению с экономиками других стран БРИКС монетизация российской экономики находится на самом низком уровне.

Показательно, что лидирующий длительное время по темпам экономического роста Китай занимает первое место по монетизации экономики. Предыдущий пример мирового масштаба экономического «чуда» – послевоенный подъем японской экономики – также сопровождался ее опережающей монетизацией, по уровню которой сегодня Япония лидирует среди стран ядра имперского мирохозяйственного уклада и уступает в мире только Китаю. Китайский пример доказал, что эмиссия денег может идти сколь угодно быстро, не вызывая инфляции, если жестко контролировать целевое использованием денег. В общем случае можно считать уровень монетизации одним из показателей развития экономики и качества системы государственного управления этим процессом.

Возможности экономического роста и развития, как правило, противоречат аксиомам и выводам официальных экономических концепций. Либеральная экономическая наука потерпела фиаско в предсказании всех экономических кризисов. Нынешний глобальный финансовый кризис, стагнация мировой и российской экономики, дефолт 1998 года российской финансовой системы, как и большинство других критических для нашей и мировой экономики событий, включая резкие колебания нефтяных цен, не были предсказаны. Так же как для советской партноменклатуры, крах СССР был громом среди ясного неба, так и руководители российской правительства неожиданно для себя привели российское государство к банкротству в 1998 году и к перманентному кризису последнего десятилетия.

Идеологическая функция экономической науки заключается в том, что широкой публике нужно объяснить, что общество устроено разумно и система управления работает оптимальным образом. Для того чтобы объяснить, что все устроено правильно, нужно ответить н

...