А ведь это была его семья, эти люди, сидевшие вокруг стола, были его семьей, но ему они казались совсем чужими. С сестрами он провел здесь все детство, вот в этой столовой, и вот теперь они ужинают в трех отдельных комнатах, причем не только из-за вируса. Семья — она ведь как любовь: сперва увлечение, потом оказывается, что уже нечего больше друг другу сказать, и это означает, что нужно все менять, причем кардинально. Александру очень хотелось что-то им всем сказать, найти слова, после которых все наконец-то согласятся сесть за один общий стол — ну хотя бы на это. Ему очень хотелось сообщить что-нибудь непринужденное, снять это взаимонепонимание, но он знал, что рискует только усугубить ситуацию. Обрести мир в душе — он и для себя-то этого не может, а уж для других…
Кстати, с момента своего приезда сестры уже раз десять упрекнули его в том, насколько он одичал. И все потому, что он остался жить здесь. Никогда не стремился путешествовать, уезжать, странствовать по миру…
Они поужинали вдвоем за большим общим столом. Шенки без устали носившиеся всю вторую половину дня, теперь лежали вялые и грустные, с видом едва ли не отчаявшимся, и время от времени испускали судорожные вздохи. Александр уже понял суть этих крошечных существ: им постоянно требовалось человеческое тепло. Собачки оказались беспокойные, эдакие грустные клоуны, которых едва ли не все время одолевает глубинное предчувствие, что все обязательно кончится плохо. В тот вечер они, похоже, переживали, что рядом нет Анжель и Жана: верный знак, что они успели привязаться к новым хозяевам.
По дороге вниз, в город, Александр обдумывал слова ветеринара, думал про свою семью как про «родственников», которых положено оберегать, ведь об этом-то и идет речь, о том, чтобы обезопасить стадо, не только здесь, но и по всему свету. Все эти человеческие существа, приговоренные к изоляции, миллиарды людей, запертых каждый в своей норе, — все они так или иначе подчинялись древнейшему инстинкту спасения собственной шкуры, потому что ведь для того и существует эпидемия, чтобы проредить стадо, отрегулировать численность — разумеется, за счет истребления самых слабых.
— Ты такой же, как и я. Всю жизнь бьемся над тем, чтобы в организм к млекопитающим не попадали патогены, так вот, не худо бы и дома тем же самым заняться. Отношения-то у вас, насколько я понимаю, все еще прохладные, да?
— Ну да, а ты это к чему?
— К тому, что оно и славно: никто не полезет целоваться, не надышите там друг на друга. С респираторными вирусами всегда так: те, кто в ссоре, легче отделываются, то же самое касается одиночек и мизантропов — короче, всех, кто не лезет в толпу.
Вот уже тридцать лет Каролина считала брата этаким пережитком прошлого, однако в конечном итоге именно он оказался несущей стеной, новым фундаментом всей семьи — до такой степени, что именно к нему ей пришлось обратиться в поисках убежища. Однако после всех этих лет непонимания, а потом еще и взаимных обид, общаться стало совершенно невозможно. У них не осталось ничего общего, им нечем было друг с другом поделиться — слишком давно они жили в двух разных мирах.
Следя за его движениями, она задавалась вопросом, откуда у нее к нему столько претензий. Когда-то она упрекала его за то, что у него нет никаких устремлений, кроме как остаться жить здесь, прилепиться к местности. В отсутствии у подростка мечты о будущем она не видела ничего хорошего.
Вместо облегчения Каролина почувствовала досаду: вот, началось, она вернулась в семью, в свою семью, в это тесное замкнутое сообщество, где новости распространяются мгновенно, где каждый знает, что один говорит у другого за спиной. Здесь, в деревне, все и всегда все друг про друга знают, до последнего факта и жеста. А она уже двадцать лет не испытывала таких ощущений.
В его словах Агата услышала легкий упрек. Уход за Анжель и Жаном лег на его плечи. Он оказался тем ребенком, который сохранил преданность родителям, остался с ними, не разорвал родственных связей.
Он, не отвечая, протянул ей коробку простого печенья — так они всегда делали в детстве. Между ними вдруг вновь пролегла привычная пропасть, оба ощутили груз долгих лет равнодушия.
