глава первая
конец сентября 1854 года. кабинет управляющего III Отделением Дубельта
— Поздно уже, голубчик, — проворчал генерал-лейтенант, — Ужели срочно так?
— Да, Ваше превосходительство, — согнулся в три погибели адъютант, — Чрезвычайные обстоятельства. Курьера нашего, с секретным грузом, нашли убитым на Рогожском кладбище.
— Когда?! — приподнял голову генерал.
— Второго дня, утром.
— А груз?
— Исчез.
Леонтий Васильевич протер глаза и протяжно зевнул. Почтенный возраст давал о себе знать. Раньше от такого известия сон как рукой сняло. Теперь же без чашечки кофия не обойтись.
— Поставь-ка, брат, чайничек, — тихо проговорил Дубельт.
Поднявшись с кушетки, Его превосходительство перешел к рабочему столу и тяжело опустился в роскошное кресло с орлами. Стрелки часов, стоявших перед ним, показывали четверть первого.
— И долго я спал, Владимир Андреевич?
— Часа два. Как от патриарха Филарета вернулись, так и сморило вас, — отвечал подполковник.
— Да черт меня дернул церковного винца пригубить. Да и Его Святейшество — тоже хорош, — наклюкался в зюзю.
— Ну и как? Вопросик уладили?
— Да, слава Богу.
— А вот и чайничек.
Владиславлев поставил на краешек стола серебряный поднос с приборами.
— Позволите?
Налив начальнику штаба кофию, адъютант присел на стул рядышком. Леонтий Васильевич взял двумя пальцами горячую чашку, подул в нее, и сделал первый осторожный глоток.
— Сагтынский знает? Он у нас агентами командует.
— Да.
— А кто еще, кроме московской полиции, в курсе?
— Никто, пожалуй. Агент без документов был.
— Х-м, откуда, вообще, известие? Операция секретная.
— Трактирщик с Московской дороги донес. Подозрительные личности расплачивались золотыми дукатами.
Дубельт поморщился:
— Значит, сами разбойники не знали, кого грабили. Наугад действовали. Это хорошо.
— Возможно, Ваше превосходительство.
Адъютант Владиславлев старался не иметь своего мнения, и за долгие года службы научился угадывать настроение хозяина.
Леонтий Васильевич сделал еще глоток.
— Мы трех курьеров отправляли. Как другие двое, от них есть известия?
— Да. Секретные наблюдатели докладывали о прохождении ими контрольных пунктов.
— Отлично, отлично, — промурлыкал Дубельт, — Значит все в порядке, скоро сами отрапортуются.
— Да, до границы путь не близкий.
Генерал поставил чашку на стол.
— Эх! А все Мейендорф виноват! Вот не заартачился бы, дипломатической почтой дукаты отправили… И не стали бы такую грандиозную операцию городить: из Петербурга в Москву, к старообрядцам; из Москвы в Австро-Венгрию.
— Да… уж, — вставил адъютант, — маршруты весьма громоздкие.
— И не говори, голубчик. Такие неприятности. Наш-то Государь в Восточном вопросе непреклонен, что поделаешь.
Генерал покрутил пальцем у виска.
— Но, ничего. Сдается мне, поменяет Государь посланника. Назначит кого посговорчивей.
— Кого же?
Его превосходительство фыркнул:
— Горчакова, разумеется. Он давно в Германском супчике варится. Сейчас в Вене посольством командует, обеими руками за сердечную дружбу с Австрийской империей. Отличная ширма.
— Согласится ли?
— А куда он денется! — усмехнулся Леонтий Васильевич.
Старый жандарм окинул довольным взором бесчисленные полки с толстенными фолиантами. В его обширном архиве были дела на каждого.
— Да, — спохватился Дубельт, — И передайте Сагтынскому: пусть отправит кого в первопрестольную. Пусть узнает подробности.
Октябрь 1854 года. Вятка
— Наконец-то я дома! — выкрикнул Салтыков, ступая в гостиную, — Платон, ну где мои вещи?!
Согнувшись под тяжестью чемоданов, в комнате появился слуга: еще крепкий старик с кудрявой и седой шевелюрой, аккуратно подстриженными бакенбардами.
— А где второй бездельник? Гришка где?
— Не знаю. Три дня уж нет его.
— Запил, подлая натура? — чиновник расстегнул пальто.
Старик неопределенно хмыкнул:
— Может и запил. Караулить мне его, что ли…
— Ну-ну, давай скорее, — скомандовал барин и плюхнулся на маленький диван у стены, — Совсем обессилел, старый хрыч! Али спал весь день, каналья? Не ждал хозяина-то?
— Ждал — ждал, — с готовностью отвечал Платон.
— То я не вижу, — усмехнулся Салтыков, разматывая кашне, — Лучше печь затопи, холодно здесь! И вина дай, замерз я в дороге… Живо!
Старик поставил чемоданы посередь комнаты и зашаркал в кухню. Через минуту возвернулся с графинчиком и рюмочкой на подносе.
— Пожалуйте, Михал Евграфыч.
Барин замахнул первую рюмку и налил вторую.
— Ну, как тут без меня? Приходил кто, почта была ли?
— И пошта была и письмо, — затараторил Платон, принявшись стаскивать с хозяина сапоги, — Второго дня Тиховидов приходил. Спрашивал, не оставляли ли вы для него денег за проигранную партию.
— А ты что? — изумился Салтыков.
— Так я и сказывал, как велено было, что вас еще нету, не приехали.
— Правильно сказывал, молодец, — кивал Михаил, — А еще?
— Ну, …барышня была. Тоже вас спрашивала.
— Какая барышня?
— Почем я знаю.
— Фамилию сказывала? Да по какому делу?
— Сказывала, но разве ж я запомню. Помню только, что вся из себя, фифа.
— Дурак ты старый. Хоть бы записал.
Платон закончил разувать хозяина, и тот с удовольствием взгромоздил ноги на подставленную банкетку.
— Ладно, хватит. Дай мне письмо и в кухню ступай, приготовь чего-нибудь.
Михаил держал перед собою конверт, медля, однако, с прочтением. Так он устал от командировки, что сил нет…
И эта проклятая поездка через Разбойный бор по пути из Глазова, жуткого и промозглого городишки! До того жуткого, что не описать. А еще кучер, будь он не ладен. Мало того, что замешкал с лошадьми, отчего пришлось ехать ночью, так весь перегон потчевал байками о разбойниках, коими наполнены были здешние места издревле. И что самое страшное, — утверждал пройдоха, — большинство лихоимцев этих из местных, значится, из крестьян! И что ты говоришь? — отзывался Салтыков, стараясь не выдавать страха. Да, вашвысбродь! — настаивал кучер, — И днем можно запросто любого из них в какой-нибудь деревне встретить. Да он еще и поздоровается с тобою, ежели навеселе: Здрасьте, мол, Емельян Макарыч, наше вам с кисточкой! Ну а ежели в лесу встретишь, да еще ночью: и глазом не моргнет, — ножом по горлу, аль дубиной по башке. Вот как! Интересно! — восклицал Салтыков, — И почему же их не арестовывают, ежели каждого в лицо знают? Ямщик усмехался и отвечал с издевкою: Так жить-то, всем хочется! Ну да, ну да, — вслух размышлял Салтыков, — Коль по-твоему рассуждать, то дорога, — она всегда прокормит. Денежку наскреб, глядишь, и до следующей весны дотянул. Верно! — кивал ямщик, — Взять, хочь, меня. Не от хорошей жизни на вольных поштах промышляю.
Мужик замолчал, то ли выглядывая в полутьмах дорогу, то ли размышляя, не сболтнул ли чего лишнего. Мимо пролетали прямые, как корабельные мачты, сосны; разлапистые ели раскачивали на ветру пушистые ветви.
— А вы обратили внимание, вашвысбродь, как в наших краях дорога ухожена? — снова говорил мужик. Обратил, — отвечал Салтыков, смущаясь. То-то и оно! Наши двадцать верст завсегда в порядке. Мы всей деревней ходим, повинность отрабатываем. Что мужики, что бабы, что дети малые: колышки вбиваем, отводы для воды окапываем, настил, где надо, подновлям — все честь по чести. Не хочешь ли ты сказать, — усмехался под шубой чиновник, — что по своей воле ходите, …и никто вас палкою не гонит? Нет, — на чистом глазу отвечал ямщик, — не в жизнь такого не было! Ну-ну, — думал тогда Салтыков, — те же самые разбойники, наверное, и гонят, чтобы проезжих заманивать.
Естественно, его высокоблагородие не верил ни единому слову извозчика.
Когда в комнатах стало тепло, Салтыков наконец-то разделся. Конечно, пурпурного цвета халат с заплатами на локтях и синие брюки с лампасами выглядели не comme il faut, однако в них Михаил чувствовал себя комфортно и по-домашнему.
Теперь он ласково произнес, обращаясь к нерасторопному камердинеру:
— Ладно, старый хрыч. Поди-ка сюда. Что я тебе привез.
— Что? — выглянул из кухни слуга (Михаил Евграфович не часто баловал его подарками).
Барин достал из чемодана маленькую коробочку и протянул мажордому:
— На-ка вот, глянь!
Платон осторожно принял из рук хозяина жестяную коробку и принялся открывать ее дрожащими пальцами. Кое-как управившись с крышкою, слуга обнаружил внутри швейную иглу, и в его слезящихся стариковских глазах застыл немой вопрос: мол, что это? и зачем?
— Аглицкая, — пояснил Салтыков.
Платон фыркнул, раздосадованный.
— Глянь, какое у нее ушко широкое, — продолжал расписывать Михаил, — Это для того, чтобы ты своими незрячими глазищами мог без труда вдеть в нее нитку. Да и сама игла, обрати внимание, не прямая, а специально так изогнута. И сей изгиб назначен для того, чтобы твои дырявые пальцы ее держать могли, а не роняли бы на пол, чтобы по два часа искать… Понял?
— И на что она? — выдавил Платон.
— Будешь мне исподнее штопать, вот что! На новое белье сейчас денег нет. Я вон, давеча, так перед одною мамзелькою опозорился, что вспоминать совестно!
— Как это? — хмыкнул старик, — Где?
— Да, — махнул рукою чиновник, — в одной гостинице. Там, в Глазове еще. Брюки, представляешь, снял, гляжу, а на коленке-то — дырка! Благо, темно было, одна свеча над кроватью и горела.
— Так может и не заметила барышня? — хихикнул Платон.
— Может, — согласился чиновник, — Неудобно ей было мое исподнее разглядывать. Не по той, собственно, надобности, зашедши.
Хозяин и слуга посмеялись недолго, после чего Салтыков погнал старика обратно в кухню, напоминая об ужине:
— Тебе лишь бы языком чесать!
Интересно, — размышлял чиновник, пока камердинер убирал со стола остатки курицы, — что за барышня приходила? Ежели фифа, как говорил Платон, то он только одну такую знает, Катеньку. Хотя, то могла быть вовсе и не Катя, а Маша, к примеру.
Тот час мысли чиновника побежали в известном направлении. Все молодые и неженатые люди, тем паче вынужденные вести одинокий образ жизни, частенько забредают в те недалекие дебри, а бывает, и по нескольку раз на дню, стоит лишь узреть в фарваторе особу женскага полу. И настолько это направление заманчиво и привлекательно, что ежели вовремя не пресечь его, то и опомниться не успеешь, как через минуту другую заплутал, запутался, отдался на волю сладостным фантазиям…
Салтыков, подвязал распустившийся халат, прихватил графин вина, и с ногами плюхнулся на застеленную одеялом скрипучую кровать, — читать письмо.
Письмо было от маменьки. Писала она, что летом непременно будет ждать Михаила, в отпуск; жаловалась, что давно не получала известий от его брата Ильи; опять просила повлиять на остальных детей в разделении наследства; и так далее. В общем — скука.
***
На следующее утро, прибыв в правление что-то около 10-ти, Салтыков сел писать рапорт о проделанной ревизии в Глазове. Прочие рапорты он отправлял почтою, только лишь последним был вынужден задержаться. Поэтому писал нынче.
Ситуация складывалась не из легких: получалось так, что в уездном городе Глазове воровали все, кроме, пожалуй, городничего Виктора Фелициановича. Все, от исправника Ергина до начальника инвалидной команды Диденко или винного пристава Щетенева. И все свои изыскания чиновник теперь истово выкладывал на бумагу, никого не жалея, не задумываясь о последствиях.
Где-то посередине его прервали. В кабинет ворвался коллежский Лапников и со сбившимся придыханием сообщил некую новость, ибо знал, что она покажется Михаилу интересной. Чиновники, можно сказать, дружили, а иногда засиживались за картами, поэтому о причинах многих терзаний советника губернатора коллежский асессор был прекрасно осведомлен.
— Ты знаешь, — сходу выпалил он, — некий господин Пащенко назначен к нам управляющим палатой имуществ! Сам он здесь еще не появлялся, но достоверно известно, что карьеру начинал в Петербурге. Как и ты. И вообще, наши поговаривают, что сей господин имеет отношение к…
Лапников осекся.
— Нужели? — оторвался от рапорта Салтыков, — И как звать этого Пащенко?
— Константин Львович.
Салтыков покачал головой:
— Н-н-нет, не знаком… Но, ты-то откуда знаешь?
— Так все говорят… — развел руками проныра.
— Ах, да! — кивнул Михаил, продолжая работу, — Ладно. Сейчас некогда мне. Рапорт, вот, закончу, и сам к тебе зайду. Тогда и поговорим.
— Точно зайдешь?
— Точно-точно. А сейчас поди, …поди прочь. Не мешай.
Лапников вышел, а Салтыков на секунду задумался: Чиновник из Петербурга — значит есть общие знакомые. Ежели есть знакомые, значит могут дать рекомендации. Но что означает это двусмысленное «имеет отношение к»? Уж не масон ли? В любом случае, надобно самому расспросить Драверта и срочно писать в Петербург брату Дмитрию, — может он знает? Да, и сегодня же вечером — в клуб.
***
Вечером Салтыков отдыхал в благородном собрании на улице Спасской. Отдыхали, по обыкновению, за картами. Компания для игры подобралась подходящая: все тот же учитель гимназии Тиховидов, вожделевший партии накануне, сослуживцы Драверт и Федосеев…
Допивали последнюю мадейру из старых запасов клуба, а Тиховидов беспрестанно повторял, сокрушаясь прекращением поставок оной продукции:
— Вот, ведь, господа, какая напасть приключилась с этими заграничными виноградниками!
— Да что за напасть? — спрашивали его.
— А мучнистая роса! И ведь ничем ее, заразу, не выведешь.
— Так надобно купоросом ее, купоросом! — советовал кто-то.
— Нет уж, дудки! — не соглашался учитель, — Только серой, господа, исключительно серой!
— Тиховидов, — говорили ему, — Ну вам-то, голубчик, что с того. Ну, закончится мадера, — перейдем к хересу!
— Подумаешь, — кричал Тиховидов, — я и сейчас могу… перейти!
Игра, вопреки ожиданиям, не пошла. Поэтому Салтыков воспользовался первой же возможностью и увлек Драверта в угол, учиняя допрос.
— Я слышал, вам нового начальника назначили?
Станислав Иванович Драверт, правитель канцелярии, утвердительно кивнул:
— Да, ждем со дня на день.
Салтыков ухватил Драветра за верхнюю пуговицу:
— Ты мне про этого Пащенко расскажи. Что за человек, не знаешь ли?
— Да практически ничего. Знаем только, что лет десять назад значился управляющим палатой в Пензе. Но что-то там плохо кончилось и его перевели в Министерство без содержания.
— Н-да, маловато, — отступил Михаил.
— А тебе что? — Драверт поправил пуговицу, — У тебя, кажется, и без того, полно связей в Петербурге.
— Шутишь?! Моим связям теперь грош цена. Да и кому я нужен, кроме собственной матушки.
Станислав Иванович виновато потупился.
— Извини… Не хотел…
— Все прошлое, — фыркнул Салтыков, — Новые связи налаживать надо. А что, ежели Пащенко этот, приличным человеком окажется? Еще одно знакомство не
