Глава 2. Фургоны

Тьма была непроглядная, звезды и луну затянули тяжелые серые тучи. Точнее, серыми они выглядели бы при свете дня, вечером же казались густо-черными. Мэлоун не питал склонности к наблюдениям над природой, по большей части он вообще не замечал происходящих в ней перемен. Мэлоун мог прошагать много миль прелестным апрельским днем и даже не увидать извечных забав земли и небес – как солнечный луч целует зеленые холмы, и они светлеют, улыбаясь, или как над ними проливает слезы дождь, укрывая вершины растрепанными локонами облаков. Он не замечал разницы между сегодняшним небом – расплывчатым протекающим сводом, черным везде, кроме полоски на востоке, где плавильные печи металлургических заводов Стилбро отбрасывают на горизонт дрожащие огненные всполохи, – и тем же небом в безоблачную морозную ночь. Он не задавался вопросом, куда исчезли созвездия и планеты, и не сожалел об иссиня-черной безмятежности воздушного океана, который прежде пронзали эти белые островки, теперь поглощенные другим океаном, гораздо более буйным и густым. Он упорно несся своим путем, чуть склонившись вперед и сдвинув шляпу на затылок в типично ирландской манере.

«Топ-топ», – прогремел Мэлоун по мощеному участку, где дорога могла похвастать подобными усовершенствованиями. «Плюх-плюх», – пронесся он по заполненной водой колее, где щебень сменила мягкая грязь. Он обращал внимание лишь на надежные ориентиры: шпиль церкви в Брайрфилде, огни «Редхауса». Это был трактир, и, проходя мимо, Мэлоун так засмотрелся на свет, лившийся из окон с короткими занавесками, стаканы на круглом столе и гуляк на длинной дубовой скамье, что едва не свернул с пути. Он с тоской подумал о виски с содовой. В другом месте курат непременно осуществил бы заветную мечту, однако за столом собрались прихожане мистера Хелстоуна, прекрасно его знавшие. Мэлоун вздохнул и отправился дальше.

С большой дороги пришлось свернуть, поскольку расстояние до фабрики можно было изрядно сократить, пройдя полями, сейчас пустыми и унылыми. Мэлоун зашагал напрямик, перепрыгивая через живые изгороди и каменные ограды. Он миновал всего одно строение – похожее на помещичий дом, хотя и неправильной формы. Высокий фронтон, длинный фасад, затем фронтон пониже и густой ряд дымовых труб. Позади дома росли несколько деревьев. В темном здании не горело ни одно окошко. Царила полная тишина, которую нарушал только звук льющейся с крыш воды и завывание ветра среди дымоходов и ветвей.

Мэлоун миновал особняк, ровные прежде поля резко пошли под уклон. Внизу лежала лощина, из которой доносился шум воды. Во тьме мерцал огонек. На свет этого маяка он и устремился.

В густой темноте проступили очертания маленького белого домика. Мэлоун приблизился и постучал. Открыла молоденькая служанка. Свеча в ее руках осветила узкий коридорчик и лестницу. Двойные двери, обитые алым сукном, и ковер того же цвета удачно контрастировали со светлыми стенами и белым полом, придавая убранству ощущение чистоты и свежести.

– Полагаю, мистер Мур дома?

– Да сэр, но он вышел.

– Куда?

– В контору.

И тут открылась одна из алых дверей.

– Сара, фургоны приехали? – раздался женский голос, и выглянула его обладательница.

Не богиня, о чем недвусмысленно свидетельствовали папильотки в волосах, но и не горгона, хотя Мэлоун склонялся ко второму варианту. Несмотря на свой внушительный рост, он съежился, сконфуженно попятился обратно под дождь, бормоча: «Схожу-ка я к нему», – и поспешно ринулся по дорожке через темный двор к огромной черной фабрике.

Рабочий день закончился, люди разошлись по домам. Станки бездействовали, все было заперто. Мэлоун обогнул здание. Сбоку в чернильной темноте светился еще один огонек. Курат оглушительно забарабанил в другую дверь, воспользовавшись толстым концом дубинки. В замке повернулся ключ, и дверь открылась.

– Джо Скотт, это ты? Что там с фургонами?

– Нет, это я. Меня послал мистер Хелстоун.

– А, мистер Мэлоун… – В голосе прозвучало едва уловимое разочарование. Немного помолчав, Мур подчеркнуто вежливо продолжил: – Прошу вас, входите. Я чрезвычайно сожалею, что мистер Хелстоун решил вас озадачить в столь поздний час. Я ведь говорил ему: в такой ненастный вечер в том нет ни малейшей необходимости… Прошу, входите.

Мэлоун последовал за ним через темное помещение, в котором ничего было не разглядеть, в освещенную комнату, показавшуюся ему особенно яркой и светлой после часа скитаний во тьме и тумане. Несмотря на пылающий камин и изящную лампу на столе, обстановка была самая простая: дощатый пол, три-четыре выкрашенных зеленой краской стула с жесткими спинками, вероятно, позаимствованных с кухни фермерского дома, крепкий добротный стол, на серых стенах – планы зданий и озеленения территории, чертежи станков.

Впрочем, Мэлоуна обстановка вполне устроила. Он снял промокшие сюртук и шляпу, повесил сушиться, пододвинул колченогий стул к камину и сел, едва не касаясь коленями раскаленной решетки.

– Удобно же вы устроились, мистер Мур. Тут весьма уютно.

– Моя сестра будет рада принять вас в доме, если пожелаете.

– Ох, нет! Лучше оставим дам в покое. Я никогда не искал их общества. Мистер Мур, вы же не путаете меня с моим другом Свитингом?

– А кто из них Свитинг? Джентльмен в коричневом пальто или мелкорослый джентльмен?

– Тот, что помельче, из Наннели: кавалер мисс Сайкс, влюбленный во всех шестерых сестер! Ха-ха!

– Думаю, в данном случае лучше влюбиться в шестерых сразу, чем в одну.

– Одна мисс Сайкс нравится ему особенно. Когда мы с Донном принудили его наконец определиться с избранницей, что за пташку в этой прелестной стайке он назвал – как вы думаете?

– Разумеется, Дору или Гарриет, – со странной улыбкой ответил Мур.

– Ха-ха! Угадали. Но почему именно эти две?

– Они самые статные и красивые, а Дора обладает пышными формами. Поскольку ваш друг Свитинг мелкий и тощий, я заключил, что он выберет свою противоположность, следуя общеизвестной истине.

– Вы правы, это Дора. Только шансов у него никаких, не так ли, Мур?

– Что есть у Свитинга, кроме сана?

Вопрос невероятно развеселил Мэлоуна. Он хохотал минуты три, прежде чем ответить.

– Что есть у Свитинга? Ну, у Дэвида есть арфа…точнее, флейта, что почти одно и то же. Еще часы дутого золота, кольцо и монокль – вот и все его богатство.

– Как же он собирается наскрести хотя бы на наряды для мисс Сайкс?

– Ха-ха! Отлично сказано! Обязательно спрошу у него при встрече. Я вдоволь над ним покуражусь! Свитинг наверняка рассчитывает, что старик Сайкс расщедрится. Ведь он же богат? Они живут в большом доме.

– Кристофер Сайкс – крупный делец.

– Значит, богат.

– Ему есть куда вложить средства. В наши тревожные времена Сайксу тратить капитал на приданое дочерям все равно что мне снести свой домик и построить на его руинах особняк размером с Филдхед.

– Знаете, что я недавно слышал, Мур?

– Нет. Вероятно, что я собираюсь предпринять нечто подобное. Ваши брайрфилдские сплетники способны и не на такие домыслы.

– Что вы собираетесь взять в аренду Филдхед (проходя сегодня мимо, я подумал: что за мрачное местечко!) и привести туда мисс Сайкс в качестве хозяйки. Короче говоря, жениться на ней! Ха-ха! И на ком же – разумеется, на Доре! Вы ведь сами сказали, что она красивее своих сестер.

– Хотел бы я знать, сколько раз молва едва меня не женила с тех пор, как я перебрался в Брайрфилд. Мне по очереди прочили буквально каждую девицу на выданье в округе. Сначала двух мисс Уинн – сначала брюнетку, потом блондинку, затем рыжеволосую мисс Армитедж и перезрелую Анну Пирсон. И вот вы взваливаете мне на плечи все племя девиц Сайкс! Бог знает, на чем основываются эти сплетни. В гости я не хожу, женского общества избегаю не менее усердно, чем вы, Мэлоун. Если я и бываю в Уиннбери, то лишь затем, чтобы наведаться в контору к Сайксу или к Пирсону, и разговариваем мы вовсе не о брачных союзах; мысли наши заняты отнюдь не матримониальными планами и приданым. Сердца наши полны забот о тканях, каких нам никак не продать, о рабочих, кого мы не можем нанять, о фабриках, которые простаивают, и прочих превратностях жизни. Посему в них не остается места глупостям вроде ухаживаний.

– Я с вами совершенно согласен, Мур. Мне ненавистна сама идея брака – я имею в виду обычный, заурядный брак из сентиментальных побуждений – двое нищих дуралеев решают создать союз, скрепив его узами бредовых чувств. Что за чушь! Однако выгодная партия, которая основывается на взаимном уважении и стабильном доходе, вовсе не так уж плоха, верно?

– Да, – рассеянно кивнул Мур, словно предмет беседы его нисколько не интересовал. Он сидел у камина, глядя на огонь с озабоченным видом, и вдруг насторожился: – Что это? Вы слышите стук колес?

Поднявшись, Мур распахнул окно, прислушался и снова прикрыл створки.

– Ветер усиливается, – заметил он, – да и воды в ручье прибавилось, вот он и шумит, струясь по лощине. Я ждал фургоны к шести часам, а сейчас почти девять.

– Неужели вы всерьез считаете, что установка новых машин поставит вас под удар? – спросил Мэлоун. – Похоже, Хелстоун в этом уверен.

– Лишь бы только станки прибыли благополучно и оказались в стенах фабрики! Тогда разрушители машин будут мне не страшны. Пусть попробуют сунуться! Моя фабрика – моя крепость!

– Незачем бояться этих жалких проходимцев, – глубокомысленно заметил Мэлоун. – Вот если бы они заявились сегодня, я бы им показал! Увы, по дороге я вообще никого не встретил. Просто тишь да гладь.

– Вы шли мимо «Редхауса»?

– Да.

– Оттуда нам ничто не грозит. Опасность может прийти со стороны Стилбро.

– Думаете, угроза есть?

– Если эти парни нападали на других, то и ко мне могут заявиться. Разница вот в чем: во время нападений большинство мануфактурщиков буквально цепенеют от страха. Взять, к примеру, Сайкса: когда подожгли и спалили дотла его цех, а ткани посрывали с сушилок, разорвали в клочья и расшвыряли по округе, злоумышленников он даже искать не стал. Опустил лапки, будто кролик в пасти у хорька! Уж я-то им спуску не дам – буду защищать свое дело, фабрику и станки!

– Хелстоун говорит, что они – ваши божества, королевские указы[9] вы считаете семью смертными грехами, политик Каслри для вас – антихрист, а партия войны – его легионы.

– Да, я их ненавижу, потому что они несут мне разорение. Они стоят у меня на пути. Из-за них я не могу претворить свои планы в жизнь. Они мешают мне на каждом шагу!

– Мур, вы же вроде богаты и успешны?

– Я весьма богат сукном, которое мне не продать. Загляните на склад, и увидите, что он под крышу забит рулонами. Роукс и Пирсон находятся в тех же обстоятельствах. Раньше они отправляли ткань в Америку, но королевские указы лишили их рынка сбыта.

Мэлоун не был готов поддерживать подобный разговор, поэтому он начал постукивать каблуком о каблук и зевать.

– А тем временем, – продолжил Мур, увлекшись течением собственных мыслей и не замечая признаков скуки, которые стал проявлять его гость, – в Уиннбери и Брайрфилде обо мне распускают нелепые сплетни и за глаза сватают одну девицу за другой! Будто в жизни человеку и заняться нечем, кроме как поухаживать за какой-нибудь юной леди, потом отправиться с ней в церковь и в свадебное путешествие, по возвращении нанести визиты всей родне и, наконец, «зажить семейной жизнью». Oh, que le diable emporte![10] – Он оборвал свою страстную речь и уже спокойно добавил: – Похоже, ни о чем, кроме брака, женщины не говорят, да и думают только об этом; неудивительно, что того же они ждут от мужчин.

– Конечно-конечно, – закивал Мэлоун, – только нужно ли из-за этого переживать?

И он засвистел, нетерпеливо оглядываясь, словно чего-то ждал. На сей раз Мур намек понял.

– Мистер Мэлоун, после прогулки под дождем вам наверняка требуется подкрепиться. Я совершенно забыл про гостеприимство!

– Ничего страшного, – заверил священник, однако вид у него стал такой, будто хозяин угодил в самую точку.

Мур поднялся, открыл шкаф и произнес:

– Я люблю, когда под рукой есть все необходимое и мне не приходится полагаться на милость женщин и обращаться в коттедж за каждым куском или глотком. Я часто провожу здесь вечера, ужинаю и ночую на фабрике с Джо Скоттом. Иногда даже заменяю сторожа. Сна мне требуется немного, вдобавок люблю побродить ясной ночью часок-другой по округе с мушкетом. Мистер Мэлоун, вы сумеете пожарить баранью котлету?

– Давайте попробуем. В колледже я жарил их сотнями.

– Тогда вот вам котлеты, вот рашпер. Переворачивайте их пошустрее. Вы же знаете секрет приготовления сочных котлет?

– Доверьтесь мне, и увидите! Давайте нож и вилку, Мур.

Курат засучил рукава и энергично принялся за стряпню. Фабрикант поставил на стол тарелки, хлеб, бутылку темного стекла и два стакана. Затем извлек из своих тайных запасов медный чайничек, наполнил его водой из большого глиняного кувшина в углу, повесил над огнем возле шипящего рашпера, достал лимоны, сахар и небольшую фарфоровую чашу для пунша. Мур принялся смешивать пунш, и вдруг его отвлек стук в дверь.

– Это ты, Сара?

– Да, сэр. Вы придете ужинать?

– Нет, сегодня останусь ночевать на фабрике. Запри двери и передай хозяйке, чтобы ложилась спать. – Мур вернулся к пуншу.

– У вас в хозяйстве полный порядок, – одобрительно заметил раскрасневшийся Мэлоун, переворачивая котлеты над огнем. – Вы-то не подкаблучник в отличие от бедняги Свитинга, который… Ух! Как сильно брызжет жир! Руку обжег… Удел которого – находиться под властью женщин. Уж мы-то с вами, Мур – эта поджаристая и сочная котлетка для вас, – мы-то точно будем хозяевами в своем доме!

– Не знаю, никогда об этом не задумывался. Если хозяйка будет красивая и кроткая, то почему бы и нет?

– Котлеты готовы. Как там пунш?

– Уже налил. Попробуйте. Когда вернется Джон Скотт со своими подручными, налью им тоже, если только станки прибудут в целости.

За ужином Мэлоун совсем разошелся: громко хохотал над пустяками, плоско шутил и сам себе аплодировал. Мур неизменно сохранял спокойствие. Настало время, читатель, познакомиться с ним поближе. Пока Мур сидит за столом, я нарисую его портрет.

Поначалу Мур производит довольно странное впечатление. Худощавый, смуглый, лицо землистого цвета, темные волосы свободно падают на лоб – все в нем выдает иностранца. Похоже, на туалет он тратит совсем мало времени, иначе одевался бы с бо́льшим вкусом. Видимо, он не догадывается, что красив: черты у него изящные, с присущей южанину симметричностью, четкостью и правильностью линий. Наблюдатель этого не заметит, пока не вглядится пристальнее, поскольку выражение тревоги на осунувшемся лице скрадывает его красоту. Глаза у Мура большие и серьезные, взгляд сосредоточенный и задумчивый, скорее пытливый, чем приветливый. Когда он складывает губы в улыбку, лицо его преображается – не то чтобы оно становится открытым или веселым, однако на нем проступает сдержанное обаяние, свидетельствующее о чуткой, возможно даже – доброй, душе и о чувствах, которые он проявляет к своим близким: терпении, снисходительности и преданности. Мур еще молодой, лет тридцати, высокий и стройный. Говорит с несуразным акцентом, и хотя пытается сгладить его нарочитой небрежностью произношения, это режет слух британца, особенно йоркширца.

И в самом деле Мур британец лишь наполовину. Он родился и вырос на чужой земле. Смешанная кровь отражается и на его симпатиях (взять, к примеру, патриотизм) Мур не способен примкнуть ни к партии, ни к религиозному течению, ни даже приспособиться к климату или к обычаям страны, поэтому стремится отмежеваться от любой компании, в которой оказывается, и неизменно руководствуется собственными интересами Роберта Жерара Мура, не считаясь с филантропическими соображениями общественного блага, с коим упомянутый не желает иметь ничего общего.

Наследственное призвание Мура – торговля: антверпенские Жерары занимались коммерцией на протяжении двух столетий. Некогда они были богаты, потом пустились в сомнительные сделки и запутанные махинации, катастрофические последствия которых и подорвали их кредит. С дюжину лет торговый дом балансировал на шатком фундаменте, и в конце концов окончательно рухнул, не пережив потрясений Французской революции. За собой он потянул английскую и йоркширскую фирмы Муров, напрямую зависевших от антверпенского торгового дома. Один из партнеров, проживавший в Антверпене Роберт Мур, женился на Гортензии Жерар в надежде, что невеста унаследует долю акций своего отца, Константина Жерара. Как видим, она унаследовала лишь долговые обязательства фирмы, и эти же обязательства, хотя и надлежащим образом оговоренные с кредиторами, в свою очередь получил по наследству ее сын Роберт, который, по слухам, мечтал когда-нибудь все выплатить и возродить рухнувший торговый дом Жерара и Мура в прежнем величии. Видимо, он принял прошлые неудачи фирмы слишком близко к сердцу, и детство, проведенное под боком унылой матери в предчувствии грядущего краха, а затем юность, смятая безжалостной бурей, отпечатались в его памяти отнюдь не золотыми буквами.

Однако если Мур и намеревался возродить былое величие торгового дома, то вложить в дело значительные средства оказался не в силах. Пришлось довольствоваться малым. Прибыв в Йоркшир, он – чьи предки владели многочисленными складами в порту и фабриками в городе, особняком и поместьем – смог лишь арендовать фабрику по производству сукна в самой глуши, поселиться в домике по соседству и добавить к своим владениям несколько акров прилегающей земли на обрывистом склоне лощины, где журчал фабричный ручей. Там Мур выпасал лошадь и установил сушильни. За это он вносил немалую арендную плату (во время войны все обходится недешево) опекунам наследницы поместья Филдхед.

К моменту начала нашей истории Мур прожил в округе всего пару лет, однако успел показать себя арендатором деятельным. Обшарпанный домик превратился в опрятное, со вкусом обставленное жилище. На прилегающем участке Мур разбил огородик, который возделывал с истинно фламандским усердием и аккуратностью. Что касается фабрики, то здание было обветшалое, станки давно устарели, поэтому Мур с самого начала испытывал величайшее презрение к организации производства и способу ведения дел. Он нацелился на радикальные преобразования, однако этому препятствовало отсутствие достаточных средств, что чрезвычайно угнетало его. Мур всегда рвался вперед – таков был его девиз, – но нищета неизменно обуздывала эти порывы. Образно выражаясь, с удил Мура даже пена летела, когда они натягивались слишком сильно.

От человека в подобном состоянии не следует ожидать размышлений о том, не причинит ли он своими действиями вреда другим. Не будучи уроженцем или хотя бы старожилом здешних мест, Мур не особо заботился, что его нововведения оставят многих местных без работы. Не задавался вопросом, где станут находить хлеб насущный те, кому он перестал платить зарплату, и в своем небрежении мало чем отличался от тысяч других фабрикантов, которым нужды голодающей бедноты Йоркшира были ничуть не ближе.

Описываемый мной период британской истории выдался мрачным, особенно для жителей северных провинций. Война была в разгаре, и в ней участвовала вся Европа. Длительное сопротивление если и не изнурило, то порядком вымотало Англию и половину ее жителей, и они жаждали мира на любых условиях. Гордость нации превратилась в пустой звук и обесценилась в глазах многих, чьи взоры затуманил голод, за кусочек мяса они готовы были продать свое право первородства.

Королевские указы, спровоцированные миланским и берлинским декретами Наполеона, запрещали нейтральным государствам торговать с Францией и тем самым оскорбили Америку, отрезав от рынка сбыта йоркширских производителей сукна, что поставило их на грань разорения. Более мелкие зарубежные рынки быстро переполнились, на пару лет вперед оказались забиты даже рынки Бразилии, Португалии и Сицилии. В это непростое время на мануфактурах севера страны стали внедряться усовершенствования, которые помогли значительно сократить количество рабочих рук, необходимых для управления станками, в результате чего тысячи людей потеряли работу и остались без средств к существованию. Вдобавок год выдался неурожайный, и бедствия достигли апогея. Терпение народа переполнилось, стали вспыхивать мятежи. Гористые северные графства содрогались от гула недовольства, предвещавшего грядущие катастрофы.

Увы, как и всегда в подобных случаях, мало кто обратил внимание на тревожные знаки: голодный бунт в фабричном городе, сожженный дотла цех, нападение на дом фабриканта с выбрасыванием мебели из окон и отчаянным бегством членов семьи. Местные власти реагировали вяло – порой зачинщика находили (хотя часто ему удавалось ускользнуть), газеты писали о происшествии, и на этом все завершалось. Страданиям несчастных, чьим единственным наследием был труд, которого они лишились и не могли получить ни работы, ни денег, ни хлеба, не виделось конца. Технический прогресс и победоносное шествие науки продолжались, война была в разгаре, и облегчение не наступало. Помощи ждать было неоткуда, поэтому безработным пришлось покориться судьбе и сесть на голодный паек.

Нужда порождает ненависть. Несчастные возненавидели станки, которые якобы забрали у них хлеб, здания, где они стоят, и фабрикантов, владеющих этими зданиями. В приходе Брайрфилд, где мы сейчас находимся, самым ненавистным местом стала фабрика Мура, самым ненавистным человеком – Жерар Мур, одновременно иностранец и ярый сторонник прогресса. Всеобщая ненависть вполне согласовывалась с его характером, особенно учитывая, что он верил в свою правоту, надеялся на выгоду и был настроен весьма воинственно, сидя вечером в конторе в ожидании груженных станками фургонов. Похоже, приход Мэлоуна и его общество изрядно тяготили Мура. Он предпочел бы остаться в одиночестве, поскольку ему нравилось ощущение мрачного, безмолвного предвкушения опасности. Муру вполне хватило бы компании мушкета, и журчание ручья по дну лощины было ему приятнее пустой болтовни.

Минут десять фабрикант косо поглядывал на ирландского курата, налегавшего на пунш, потом выражение серых глаз внезапно изменилось, будто между ним и Мэлоуном возникло виде́ние. Мур поднял руку.

– Тише, вы! – прицыкнул он на французский манер, стоило ирландцу звякнуть стаканом. Мур прислушался, встал, надел шляпу и вышел из конторы.

Вечер выдался тихий, темный и унылый, лишь вдалеке шумел ручей, в полной тишине наводивший на мысли о паводке. Однако чуткий слух Мура уловил еще один звук, прерывистый и резкий – стук тяжелых колес по каменистой дороге. Он вернулся в контору, зажег фонарь и направился открывать ворота. Показались большие фургоны, огромные копыта ломовых лошадей расплескивали грязь и воду.

– Эй, Джо Скотт! Все в порядке? – окликнул Мур.

На приветствие никто не ответил. Вероятно, из-за расстояния Джо Скотт не расслышал.

– Я спрашиваю, все в порядке? – снова крикнул Мур, когда массивный нос головной лошади едва не коснулся его носа.

Из передней повозки на дорогу кто-то выпрыгнул и воскликнул:

– Еще как, дьявол проклятущий! Мы их все расколошматили!

Послышался топот. Фургоны стояли недвижно.

– Джо Скотт! Мергатройд! Пигхиллз! Сайкс!

Мур поднял фонарь и заглянул в фургоны. Ни людей, ни станков – внутри пусто. Понятно, что Мур души не чаял в этих станках. Он рискнул остатками капитала, вложившись в новое оборудование. С его помощью Мур рассчитывал существенно поправить свои дела. Так куда же делись машины?

В его ушах звенело слово «расколошматили». Как сказалась на нашем герое эта беда? Он не дрогнул. Фонарь осветил улыбку на лице Мура – улыбку твердого духом человека на распутье, которому требуется собрать все силы и мужество, чтобы выдержать удар судьбы. Он молча стоял, не зная, что сказать и сделать. Поставив фонарь на землю, Мур скрестил руки на груди и вперил взгляд в землю.

Одна из лошадей нетерпеливо топнула копытом, и Мур поднял голову. Он заметил, что к упряжи прикреплено что-то белое. При свете фонаря увидел сложенную бумагу – записку. Не было ни адреса, ни адресата, зато внутри имелась надпись: «Диаволу с фабрики в лощине».

Мы не станем воспроизводить весьма своеобразную манеру письма автора, приведем лишь суть послания. Оно гласило:

«Твои адские машины разбиты вдребезги и валяются на вересковой пустоши под Стилбро, твои люди связаны по рукам и ногам и лежат в придорожной канаве. Это тебе предупреждение от мужчин, которые голодают! Сделав свое дело, они вернутся домой, где их ждут голодные жены и дети. Если купишь новые машины или будешь продолжать в том же духе, мы снова дадим о себе знать. Берегись!»

– Снова дадите о себе знать? Ну погодите, я тоже дам о себе знать! Причем лично. Прямо сейчас и отправлюсь на пустошь под Стилбро!

Заведя фургоны во двор, Мур поспешил к домику. Открыв дверь, переговорил с двумя женщинами, встретившими его у порога. Успокоив сестру смягченной версией произошедшего, он велел второй: «Сара, вот тебе ключ, беги на фабрику и звони в колокол изо всех сил. После возьми фонарь и помоги мне зажечь везде свет».

Вернувшись к лошадям, Мур быстро и аккуратно распряг их, задал им корму и отвел в конюшню, прислушиваясь к ударам колокола. Тот гудел сбивчиво, зато громко и тревожно. Торопливый взволнованный перезвон звучал более настойчиво, чем размеренные удары опытного звонаря. В поздний час той тихой ночью его было слышно издалека. Посетители трактира всполошились и решили: на фабрике в лощине творится что-то не то, – схватили фонари и поспешили туда. Едва они высыпали на освещенный двор, как раздался цокот копыт и вперед проворно выехал низкорослый человек в шляпе с загнутыми полями, сидевший очень прямо на коренастой лохматой лошадке, вслед за ним – его помощник на лошади покрупнее.

Тем временем Мур оседлал свою лошадь и с помощью Сары зажег фонари на всей фабрике, чей длинный фасад теперь светился вовсю, давая достаточно света, чтобы покончить с неразберихой во дворе. Послышался гул голосов. Мэлоун наконец покинул контору, предварительно обдав голову и лицо водой из глиняного кувшина, и эта мера предосторожности, вместе с внезапным переполохом, отчасти помогла ему стряхнуть истому, навеянную пуншем. Он стоял, сдвинув шляпу на затылок, с дубинкой в правой руке, и кое-как отвечал на вопросы прибывшего из трактира отряда. Подошел Мур, и к нему сразу устремился человек в круглой шляпе, восседавший на лохматой лошадке.

– Ну, Мур, к чему вы нас созвали? Я так и думал, что сегодня мы вам понадобимся – я и мой командир, – он похлопал лошадку по шее, – и Том со своим конем. Услышав колокол, я не смог усидеть на месте и оставил Боултби завершать ужин в одиночестве. Где же враг? Не вижу ни масок, ни вымазанных углем лиц, да и окна не побиты. На вас уже напали или вы только ожидаете этого?

– Нет, об этом и речь не идет, – невозмутимо ответил Мур. – Я приказал бить в колокол, потому что хотел оставить пару-тройку соседей здесь, в лощине, пока я с парой добровольцев съезжу на пустошь под Стилбро.

– На пустошь под Стилбро? Зачем? Встретить фургоны?

– Фургоны прибыли час назад.

– Тогда все в порядке. Чего же вам еще нужно?

– Фургоны пустые, а Джо Скотт с парнями валяются связанные на пустоши, станки там же. Прочитайте послание, что эти мерзавцы накорябали!

Хелстоун внимательно изучил текст, содержание которого мы привели выше.

– Они обошлись с вами так же, как с остальными. Впрочем, бедолаги в канаве наверняка с нетерпением ожидают помощи. Ночь сегодня промозглая. Мы с Томом отправимся с вами. Мэлоун останется и присмотрит за фабрикой. Кстати, что это с ним? Глаза того и гляди вылезут из орбит.

– Съел баранью котлету.

– Оно и видно. Питер Огаст, будь начеку! Хватит с тебя котлет на сегодня. Будешь тут за старшего. Заметь, должность почетная!

– Со мной кто-нибудь останется?

– Сейчас решим. Ребята, кто побудет здесь, а кто желает немного прогуляться со мной и Муром до дороги на Стилбро, чтобы выручить бедолаг, на которых напали разрушители станков?

Идти на выручку изъявили желание всего трое, прочие предпочли остаться. Пока Мур взнуздывал лошадь, приходской священник тихо осведомился, надежно ли он спрятал котлеты, чтобы Питер Огаст не смог до них добраться. Фабрикант утвердительно кивнул, и отряд спасателей пустился в путь.

Глава 3. Мистер Йорк

Похоже, настроение зависит целиком и полностью от состояния дел как внутри, так и снаружи нас. Я делаю это банальное замечание, потому что знаю: преподобный Хелстоун и Мур пустились рысью от ворот фабрики во главе своего маленького отряда в самом приподнятом расположении духа. У каждого из трех всадников было по фонарю. Когда свет падал на смуглое лицо Мура, в глазах его вспыхивали задорные искорки, внезапное оживление преображало облик. Когда же освещалось лицо Хелстоуна, суровые черты священника сияли от восторга. По идее ни ненастная ночь, ни довольно рискованная вылазка не должны были радовать тех, кто сейчас ехал под дождем навстречу опасностям. Попадись отряд на глаза шайке, орудовавшей на пустоши под Стилбро, по нему наверняка начали бы стрелять, однако у обоих мужчин были стальные нервы и храбрые сердца, и опасность их лишь пьянила.

Поверь, читатель, я знаю, что воинственность священнослужителю совсем не к лицу, и понимаю, что он должен быть человеком миролюбивым. Я отчасти представляю, какова миссия священника, и помню, чьим слугой он является, чье слово несет нам, чьему примеру должен следовать, однако если ты ярый ненавистник духовенства, то не жди, что я вступлю вслед за тобой на путь скользкий и христианину неподобающий. Не жди, что я подхвачу твои проклятия, примитивные и огульные, разделю отвратительную злобу, лютую и нелепую, что ты питаешь к духовенству. Не надейся, что я воздену руки к небу подобно Сапплхью или взреву во всю мощь легких вместе с Барраклау, срывая личину с этого дьявольского отродья, священника прихода Брайрфилд.

Ничего дьявольского в нем нет. Увы, в свое время преподобный Хелстоун ошибся с призванием – так уж сложились обстоятельства. Ему следовало стать воином, а не священником. Он добросовестно относится к своему делу, суров, храбр, непреклонен и надежен, практически лишен сострадания, предвзят и косен. При этом верен принципам, мыслит здраво, прямодушен и искренен. Порой бывает сложно подогнать человека под профессию, и не стоит клясть его за то, что профессия ему не очень-то подходит. Поэтому я не стану клеймить Хелстоуна за то, что он был воинствующим священником. Проклинали его многие, в том числе собственные прихожане, однако и любили тоже многие, что свойственно людям, которые к друзьям снисходительны, а к врагам нетерпимы, и которые в равной степени держатся как за свои убеждения, так и за предрассудки.

Хелстоун и Мур, пребывая в превосходном расположении духа и объединившись ради общего дела, вроде бы должны в пути беседовать по-дружески. Вот уж нет! Нрав у обоих суровый и желчный, поэтому при редких встречах они неизменно портят друг другу настроение. В настоящее время камень их преткновения – война. Хелстоун придерживается консервативных взглядов, Мур – убежденный либерал, во всяком случае, в том, что касается войны, поскольку тут страдают его личные интересы; остальные аспекты британской политики ему совершенно безразличны. Муру нравится раздражать Хелстоуна, заявляя о непобедимости Бонапарта, насмехаться над Англией и Европой, которые не в силах ему противостоять, и спокойно утверждать, что рано или поздно им придется покориться, ведь Наполеон сокрушит всех своих противников и станет властвовать безраздельно.

Вынести подобное кощунство Хелстоун не может. Единственное, что смиряет его желание отлупить наглеца тростью и заставляет выслушивать такие сентенции, это осознание, что тот изгой и чужак, в жилах которого британская кровь отравлена примесью иностранной. Кроме того, раздражение священника несколько смягчают сочувствие и уважение к тому, кто так упорно идет к своей цели, несмотря на все невзгоды.

Когда отряд свернул на дорогу в Стилбро, подул ветер и захлестал дождь. Прежде Мур лишь слегка подкалывал своего собеседника, но под действием ударивших в лицо порывов ветра и острых капель совсем разошелся и начал уже откровенно издеваться над ним.

– Вас все еще радуют новости с Пиренеев? – осведомился Мур.

– В каком смысле? – хмуро уточнил священник.

– Вы до сих пор веруете в своего Ваала – в лорда Веллингтона[11]?

– Я вас не вполне понимаю.

– Вы все еще верите, что этот кумир Англии с деревянным лицом и каменным сердцем в силах призвать огонь с небес и сжечь французов дотла?

– Я верю, что Веллингтон загонит маршалов Бонапарта в море, стоит ему шевельнуть пальцем.

– Вряд ли вы серьезно, глубокоуважаемый сэр! Маршалы Бонапарта – великие мужи, действующие под руководством всемогущего гения войны. Ваш Веллингтон – заурядный солдафон, а наше невежественное правительство сковывает его неспешные механические передвижения.

– Веллингтон – душа Англии! Веллингтон – лучший выбор в борьбе за правое дело, он достоин представлять могучий, решительный, разумный и добродетельный народ.

– Правое дело, насколько я понимаю, заключается в том, чтобы восстановить поганого слабака Фердинанда[12] на троне, который он опозорил. Ваш достойный представитель добродетельного народа – тупоголовый погонщик скота на службе у такого же тупоголового фермера, а противостоит им победоносный гений, не знающий поражения!

– На законную власть посягает узурпатор; скромный, прямодушный, добродетельный и отважный народ борется за правое дело, сражаясь с лживым, двуличным, корыстным и коварным захватчиком. Бог да поможет победить правому!

– Чаще он помогает сильному.

– Что? Значит, кучка иудеев, перешедших Красное море, не замочив ног, была сильнее войска египтян, выстроившегося на африканском берегу? Или их было больше? Или они были лучше вооружены? Они были более могущественными? Не отвечайте, Мур, иначе солжете. Они были жалкими перепуганными рабами, тираны угнетали их четыре сотни лет, их хилые ряды составляли в основном несчастные женщины и дети. Холеные военачальники-эфиопы, сильные и яростные, словно ливийские львы, гнали солдат вслед за ними в разверзшиеся морские воды. Египтяне прекрасно вооружились, ехали верхом и на колесницах, а бедные еврейские скитальцы брели пешком. Вряд ли кто-либо из них владел оружием, не считая пастушеских посохов или орудий каменотесов. Смиренный и великий предводитель евреев и сам держал в руках лишь посох. Однако дело их было правое – задумайтесь об этом, Роберт Мур! – и бог войны встал на их сторону. Войсками фараона правили окаянство и падший ангел, и кто же одержал победу? Мы это прекрасно знаем! «И избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян, и увидели Израилевы Египтян мертвыми на берегу моря» да, сын мой, и «Пучины покрыли их: они пошли в глубину, как камень»[13]. Десница Господня прославилась силою, десница Господня сокрушила врагов!

– Вы совершенно правы, но на самом деле параллель иная: Франция – иудей, Наполеон – Моисей. Европа с ее зажравшимися империями и прогнившими династиями – развращенный Египет, доблестная Франция – двенадцать колен Израилевых, а ее воинственный завоеватель – пастырь с горы Синай!

– Я даже отвечать вам не стану!

Мур ответил себе сам, по крайней мере, приобщил к уже сказанному еще одно наблюдение.

– В Италии Наполеон проявил себя не хуже Моисея, – произнес он. – Там-то он сделал то, что нужно: встал во главе войск и принял меры для возрождения народов! Меня изумляет, как победитель сражения при Лоди дошел до того, чтобы сделаться императором – как он мог унизиться до такого гнусного вздора? Еще больше меня удивляет, как быстро народ, некогда провозгласивший республику, снова вверг себя чуть ли не в рабство. За это я Францию презираю! Если бы Англия смогла настолько продвинуться в развитии, как Франция, вряд ли бы она отступилась от своих прав столь же бесстыдно.

– Неужели вы хотите сказать, что в случае Франции опьяненная победами империя хуже кровавой республики? – воскликнул Хелстоун.

– Говорить ничего такого я не собираюсь, однако думать могу все, что мне заблагорассудится, мистер Хелстоун, и о Франции, и об Англии, а также о революциях, убийствах суверенов и реставрации монархий, как, впрочем, и о правах помазанников Божиих, которые вы так часто отстаиваете в своих проповедях, о непротивлении злу, о разумности войны…

Мура прервала на полуслове громыхающая двуколка, внезапно остановившаяся посреди дороги. Они слишком увлеклись дискуссией, чтобы заметить ее приближение.

– Ну что, хозяин, фургоны уже дома? – раздался голос из двуколки.

– Неужто ты, Джо Скотт?

– Еще бы! – откликнулся второй голос. При свете лампы выяснилось, что в двуколке сидят двое, вдалеке виднелись люди с фонарями. Они немного отстали, точнее, ездоки опередили тех, кто шел пешком. – Да, мистер Мур, это Джо Скотт. Правда, он в весьма плачевном состоянии. Нашел его на пустоши вместе с тремя остальными. Чего мне полагается за возвращение вашей пропажи?

– Скажу вам спасибо, ведь разве я смогу обойтись без такого работника? Судя по голосу, это вы, мистер Йорк?

– Да, я. Возвращался себе с ветерком с рынка в Стилбро (времена нынче неспокойные, будь неладно наше правительство!), и в аккурат на середине пустоши услыхал стоны. Подъехал. Может, кто другой бросился бы оттуда во всю прыть, но я-то никого не боюсь! Вряд ли в наших краях кто сунется ко мне – во всяком случае, постоять за себя сумею. Спрашиваю: «Случилось что?» – а мне отвечают: «Еще как случилось» – и голос будто из земли доносится. «Что там у вас? Не тяни, говори скорее», – прошу я. «Да так, лежим себе в канаве. Нас четверо», – тихо-тихо отвечает Джо. Я велел им не позориться и вылезать поскорее, не то задам кнута – думал, пьяные. «Мы бы, – говорит, – уже час как выбрались, да веревка не дает». Спустился к ним и перерезал путы ножом. Потом Скотт поехал со мной, чтобы рассказать все по дороге, остальные побрели следом.

– Что ж, я вам чрезвычайно обязан, мистер Йорк.

– Неужели? Не стоит благодарностей. А вот и остальные подходят. Теперь, именем Господа, у нас есть отряд, спрятавший факелы в кувшины, как маленькая армия Гидеона, и поскольку священник с нами – добрый вечер, мистер Хелстоун, – все будет в порядке.

Хелстоун ответил на приветствие весьма сухо. Человек в двуколке продолжил:

– Тут теперь одиннадцать крепких мужчин, у нас есть и лошади, и колесницы. И попадись нам те голодные оборванцы, так называемые разрушители станков, мы одержали бы великую победу! Каждый стал бы Веллингтоном – думаю, вам бы это понравилось, мистер Хелстоун, – и только представьте, что бы о нас написали в газетах! Брайрфилд бы прославился. Пожалуй, мы и так уже заслужили в «Курьере Стилбро» столбца полтора, не менее!

– Ручаюсь вам, мистер Йорк, полтора столбца вы точно получите, поскольку статью напишу я сам, – заверил священник.

– Ну еще бы! И не забудьте написать, что они разломали станки на мелкие части и связали Джо Скотта, и их повесить надо без отпущения грехов! За подобное преступление нужно непременно вешать!

– Если бы их судил я, то не стал бы медлить с приговором! – вскричал Мур. – Однако на сей раз ничего предпринимать не стану: дам им уйти, пусть лучше сами свернут себе шею.

– Вы позволите им уйти, Мур? Вы обещаете?

– Вот еще! Я имел в виду, что не стану утруждаться их поимкой, разве что они сами попадутся мне на пути.

– Разумеется, тогда вы на них накинетесь. Вы ждете, пока они натворят чего-нибудь похуже, и наконец сведете с ними счеты. Ладно, хватит об этом. Мы у дверей моего дома, джентльмены, и я надеюсь, что вы ко мне заглянете. Немного подкрепиться никому не помешает.

Мур и Хелстоун принялись возражать, однако хозяин настаивал весьма любезно, вдобавок ночь выдалась столь ненастная, а свет из окон, завешенных муслиновыми занавесками, лился так приветливо, что все согласились. Йорк выбрался из двуколки, отдал поводья слуге и повел гостей в дом.

Следует отметить, что слог мистера Йорка отличается разнообразием. То он разговаривает на йоркширском диалекте, то выражается на чистом английском. Так же разнятся и его манеры. Он может держаться любезно и учтиво, а может быть грубым и бесцеремонным. Поэтому определить его статус по речи и манере поведения сложно. Посмотрим, не поспособствует ли нам в этом убранство дома мистера Йорка.

Работников он отправил в кухню и сказал, что «распорядится насчет перекусить». Джентльменов провел через главный вход в устланный коврами холл, где картины висели чуть ли не до самого потолка, в просторную гостиную с ярко пылающим камином. На первый взгляд комната производит весьма приятное впечатление, при ближайшем рассмотрении оно лишь усиливается. Ее нельзя назвать роскошной, зато везде чувствуется вкус, причем довольно необычный – вкус путешественника, ученого и джентльмена. Стены украшают пасторальные итальянские пейзажи – все истинные произведения искусства, подлинники, и весьма ценные. Выбрать их мог лишь настоящий знаток. Даже в полумраке комнаты глаз радуют безоблачные голубые небеса, мягкие линии горизонта, туманные очертания гор в синей дымке, сочная зелень, игра теней и солнечных бликов. На диване лежат гитара и ноты, повсюду камеи и прекрасные миниатюры, на каминной полке стоят несколько греческих ваз, в двух изящных книжных шкафах аккуратно расставлены книги.

Йорк предложил гостям садиться и позвонил в колокольчик. Слуга принес вино, и хозяин распорядился позаботиться о работниках. Священник остался стоять и к вину не притронулся – видимо, жилище Йорка ему не понравилось.

– Как вам угодно, – пожал плечами тот. – Похоже, мистер Хелстоун, вы вспомнили восточные обычаи и поэтому отказываетесь есть или пить в моем доме, чтобы не пришлось водить со мной дружбу. Не волнуйтесь, я выше подобных предрассудков. Можете потягивать содержимое моего графинчика, можете прислать мне лучшего вина из своих запасов, и все равно я не перестану противостоять вам при первом удобном случае – будь то в церкви или в суде.

– Иного я от вас и не жду, мистер Йорк.

– Неужели вам по душе, мистер Хелстоун, гоняться за мятежниками верхом, да еще в такую промозглую ночь?

– Мне по душе все, что велит долг, и в данном случае исполнять долг – сплошное удовольствие. Поимка вредителей – занятие благородное, достойное самого архиепископа.

– Вас-то оно точно достойно. А где же ваш курат? Наверняка отправился к какому-нибудь бедняге, прикованному к постели, или же отлавливает вредителей в другом месте.

– Он несет гарнизонную службу на фабрике.

– Надеюсь, Боб, ты оставил ему глоток вина для храбрости? – Йорк не стал дожидаться ответа Мура, который тем временем сел в старомодное кресло у камина. – А ну-ка вставай, сынок! Это мое место. Садись на диван или на любое из трех кресел, только не на это. Оно мое, и только мое!

– Почему вы так привередливы, Йорк? – поинтересовался Мур, нехотя освобождая хозяйское кресло.

– Прежде его любил мой отец, и этим все сказано. Довод ничуть не хуже причин, которые мистер Хелстоун приводит в оправдание своих взглядов.

– Мур, вы уже готовы идти? – спросил священник.

– Нет, Роберт не готов, точнее, это я не готов с ним расстаться. Он парень дурной, и без моих наставлений не обойдется.

– Почему я дурной, сэр? Что я такого сделал?

– Нажил себе врагов.

– Мне-то что с того? Какая разница, любят меня йоркширские деревенщины или ненавидят?

– В том-то и беда. Этот парень – чужак среди нас. Его отец ни в жизнь бы такого не сказал! Вот и езжай себе в Антверпен, где ты родился и вырос, mauvaise tête![14]

– Mauvaise tête vous-même; je ne fais que mon devoir; quant à vos lourdauds de paysans, je m’en moque![15]

– En ravanche, mon garçon, nos lourdauds de paysans se moqueront de toi; sois en certain[16], – ответил Йорк почти с таким же чистым французским прононсом, как у Жерара Мура.

– Comme tu voudras[17].

– Твои друзья? Да где они, твои друзья?

– Вот и я говорю, где те друзья? Мне даже приятно, что вместо них откликается только эхо. К черту друзей! Я еще помню времена, когда мой отец и дядья Жерары звали своих друзей на помощь, и один Бог знает, поспешили они им на помощь или нет! Послушайте, мистер Йорк, слово «друг», меня раздражает, слышать его не хочу!

– Как тебе угодно.

Пока Йорк сидит, откинувшись на треугольную спинку любимого резного дубового кресла, я воспользуюсь возможностью набросать портрет этого джентльмена, прекрасно говорящего по-фран-цузски.

Глава 4. Мистер Йорк
^{(продолжение)}

Мистер Йорк – джентльмен с головы до пят. Лет ему около пятидесяти пяти, выглядит свежим и бодрым, из-за седых волос кажется старше. Лоб широкий и невысокий, в чертах проглядывает северная суровость, слышная также и в голосе; по всем признакам он типичный англосакс, без малейшей примеси норманнской крови; лицо его нельзя назвать ни изящным, ни классическим, ни аристократичным. Люди благородных кровей сочли бы его физиономию плебейской, разумные нарекли бы ее типической, практичные восхитились бы внутренней силой и остротой ума, его грубой, но яркой индивидуальностью, проглядывающей в каждом контуре, прячущейся в каждой морщинке. Однако вместе с тем это лицо человека непокорного, презрительного и насмешливого, которым трудно командовать и которого невозможно принуждать. Он высокий, крепкий и жилистый, осанка горделивая – одним словом, в нем нет ни единого намека на чудинку.

Описывать облик мистера Йорка непросто, еще сложнее показать склад его ума. Читатель, если ты ожидаешь увидеть верх совершенства или хотя бы эдакого добродушного пожилого филантропа, то напрасно. В разговоре с Муром он выказал немало здравого смысла и симпатии, однако из этого вовсе не следует, что со своими собеседниками он всегда объективен и доброжелателен.

Начнем с того, что мистер Йорк начисто лишен способности испытывать почтение к кому-либо, – ужасный недостаток, из-за которого он частенько попадает в неприятные ситуации. Мистер Йорк лишен способности сравнивать и проводить аналогии и не испытывает ни к кому ни малейшего сочувствия. Ему почти не свойственна терпимость и склонность видеть в людях лучшее, благодаря чему деликатность характера и великодушие также обошли его стороной; впрочем, и сам он вовсе не склонен ценить эти качества в других.

Неспособность испытывать почтение сделала мистера Йорка нетерпимым по отношению к властям предержащим – королям, знати и священникам, династиям, парламентам и прочим учреждениям, со всеми их деяниями, с большей частью их законов, формальностей, требований, – все это вызывает у него лишь отвращение. Он не находит в них ни необходимости, ни удовольствия и считает, что человечество выиграет, если троны рухнут, а сильные мира сего падут. Эта неспособность также лишила душу Йорка волнительного наслаждения, которое дарует восхищение всем, что достойно восхищения, – она лишила его тысячи источников истинной радости; убила всякую прелесть тысячи упоительных развлечений. Религии он не чуждается, хотя не принадлежит ни к одной из концессий, и все же вера у него своеобразная: он верит в Бога и в Царствие Небесное, однако при этом остается человеком без священного трепета, воображения и экзальтации.

Неспособность сравнивать и проводить аналогии сделала Йорка личностью противоречивой: исповедуя возвышенные принципы взаимопонимания и взаимотерпимости, к определенным классам он относится заведомо предвзято и неприязненно. О служителях церкви и знати отзывается резко, порой даже пренебрежительно, и неприятно наблюдать, насколько несправедливо! Йорк не может поставить себя на место тех, кого честит, соотнести их ошибки со стремлениями, пороки со слабостями, понять влияния сходных обстоятельств на него самого, и часто высказывает самые беспощадные и деспотичные пожелания в адрес тех, кто, по его мнению, действует беспощадно и деспотично. Сам же мистер Йорк готов применять суровые, даже жестокие меры, продвигая идеи свободы и равенства. Равенство! Да, мистер Йорк говорит о нем, однако в душе он гордец: относится с большой добротой к своим рабочим, очень хорошо обращается со всеми, кто ниже его, и покорно мирится с этим; с теми же, кто стоит выше его, держится надменно, как Вельзевул, поскольку ничьего превосходства не признает. Бунтарство у Йорка в крови – он не желает подчиняться никому и ничему; такими же в свое время были его отец и дед, такими же выросли и дети.

Отсутствие терпимости делает Йорка непримиримым по отношению к скудоумию и всем недостаткам, которые неимоверно раздражают его сильную, проницательную натуру; от едкого сарказма спасения нет никому. Поскольку милосердия Йорк не знает, порой он наносит собеседнику раны снова и снова, даже не замечая, насколько сильно или глубоко тот уязвлен.

Что до скудости воображения, то вряд ли это можно считать серьезным недостатком: тонкий музыкальный слух, острый глаз, способный улавливать особенности цвета и формы, наделили Йорка хорошим вкусом. Кому нужно воображение – свойство опасное и несуразное, сродни слабости и даже легкому безумию, скорее болезнь, чем талант?

Наверное, так думают все, кроме тех, кто обладает воображением или считает, что обладает. Послушать их, так поневоле поверишь, что без этого живительного эликсира их сердца бы заиндевели, без этого очистительного пламени их взоры бы затуманились, и жилось бы им очень одиноко, если бы этот странный спутник их покинул. Надо полагать, что воображение придает радостные надежды весне, теплое очарование лету, безмятежную отраду осени и некое утешение зиме, однако всем прочим людям подобные чувства недоступны. Разумеется, это лишь иллюзия, однако фанатики отчаянно цепляются за свою грезу и не променяют ее даже на золото.

Мистер Йорк не обладает ни поэтическим даром, ни силой воображения и считает их самыми никчемными из людских качеств. Художников и музыкантов еще терпит, даже одобряет, поскольку в результатах их творчества находит удовольствие и может оценить хорошую картину или порадоваться приятной музыке, однако тихий поэт – какие бы чувства и страсти ни кипели в его груди, – неспособный стать клерком или торговцем шерстью, мог бы всю жизнь прозябать и даже помереть с голоду прямо на глазах у Хайрама Йорка.

А поскольку Хайрамов Йорков на свете немало, то хорошо, что истинный поэт часто скрывает свой мятежный дух и проницательность под внешней смиренностью и спокойствием, ведь он способен оценить по достоинству тех, кто смотрит на него сверху вниз, верно определить бремя и цену отвергаемых им честолюбивых стремлений, чем вызывает презрение таких вот Йорков. К счастью, поэту доступно иное блаженство – круг близких друзей и лоно природы; он далек от тех, кто не любит его и кого не любит он сам. Хотя мир и обстоятельства часто поворачиваются к поэту темной, холодной стороной (собственно, он первый демонстрирует им свою темную, холодную сторону), в сердце поэта – свет и огонь, которые согревают и освещают его путь, в то время как остальным его существование представляется полюсом холода, где никогда не проглядывает солнце. Истинного поэта вовсе не следует жалеть – он еще и посмеется тайком над теми бестолковыми утешителями, кто будет иметь глупость пустить слезу над его невзгодами. Даже когда приверженцы утилитаризма провозглашают поэзию и его самого бесполезными для блага общества, он выслушивает приговор несчастных фарисеев с таким явным, глубоким, всеобъемлющим и безжалостным презрением, что заслуживает скорее упрека, чем сочувствия. Впрочем, мистер Йорк об этом даже не задумывается, а мы сейчас говорим именно о нем.

Тебе, читатель, уже известны недостатки нашего персонажа, что же касается достоинств, то он один из самых уважаемых и толковых жителей Йоркшира, его вынуждены уважать даже те, кому он не нравится. Мистера Йорка очень любит беднота, потому что к ней он всегда по-отечески добр. К своим работникам внимателен и радушен. Когда приходится кого-нибудь уволить, он старается найти ему иное занятие или помогает перебраться с семьей туда, где работу найти легче. Йорк, как и многие из тех, кто ненавидит подчиняться, вполне способен подчинить другого, и если порой кто-нибудь из его работников выказывает неповиновение, то он душит начинающийся мятеж в зародыше, выпалывая как сорняк, поэтому в его владениях беспорядки никогда широко не распространяются. Дела Йорка обстоят наилучшим образом, и он считает себя вправе отчитывать своих менее удачливых соседей со всей строгостью, приписывая неудачи им самим, становясь на сторону работников, а не провинившихся хозяев.

Род Йорков – один из старейших в приходе, и хотя мистер Йорк не самый богатый в округе, зато пользуется всеобщим уважением. Образование он получил хорошее. В юности, до Французской революции, много путешествовал по континенту, в совершенстве овладел французским и итальянским языками. Во время двухлетнего пребывания в Италии Йорк приобрел множество прекрасных картин и антикварных вещиц, которыми украсил свой дом. При желании держится как настоящий джентльмен старой закалки, ведет интересные и оригинальные беседы. Если же вместо изысканного светского языка он выражается на родном йоркширском диалекте, то лишь потому, что ему так хочется. «Картавость йоркширца, – говаривает он, – намного приятнее шепелявости лондонца из низов, как рев быка приятнее крысиного писка».

Мистер Йорк знает всех и вся и известен всем на мили вокруг, однако близких друзей у него не много. Будучи оригиналом, он не терпит посредственности: характер колоритный, пусть и грубый, независимо от происхождения, им всегда приветствуется, а пресная серость, пусть и со светскими манерами и высоким статусом, вызывает отвращение. Йорк может проговорить битый час с собственным ушлым работником или с чудаковатой, но мудрой старушкой из своих арендаторов, и в то же время поскупиться на беседу с ничем не примечательным джентльменом или с элегантной и легкомысленной леди. Свои предпочтения в подобных вопросах доводит до крайности, забывая, что среди тех, кому не предназначено быть оригиналом, вполне могут обнаружиться натуры приятные и даже достойные восхищения.

Впрочем, иногда Йорк делает исключения. Странно, но особенно ему нравятся люди простые, бесхитростные, не отличающиеся тонкостью вкуса, не обремененные интеллектом и не умеющие отдать должного его блестящему уму; в то же время им никогда не претит его грубость, их не ранит сарказм, они не разбирают по косточкам его слова, поступки или взгляды. Среди подобных личностей он чувствует себя легко и непринужденно. Подчиняясь влиянию мистера Йорка безоговорочно, они ни за что не признали бы его превосходства, потому что не отдают себе в нем отчета; таким образом, их податливость ничуть не грозит обернуться угодливостью, а бездумная, безыскусная индифферентность вполне устраивает Йорка, как и кресло, в каком он любит сидеть, или земля, по которой ходит.

Читатель, наверное, уже заметил, что к Муру мистер Йорк проявляет определенное участие. И тому есть две или три причины. Первая из них – иностранный акцент Мура, с которым он говорит по-английски, в то время как по-французски изъясняется очень чисто; к тому же смуглое худощавое лицо Мура с тонкими изящными чертами выглядит совершенно не по-британски и тем более не по-йоркширски. Вроде бы незначительные детали, которые едва ли могут повлиять на человека, подобного Йорку, однако они будят в нем давние, наверняка приятные, воспоминания – о путешествиях, о юности. В итальянских городах ему случалось видеть лица как у Мура, в парижских кафе и театрах он слышал голоса как у Мура. Тогда мистер Йорк был молод, теперь же, глядя на иностранца и слыша его речь, он вновь чувствует себя юным.

Йорк знавал отца Мура и вел с ним торговые дела. Эти узы более крепкие, хотя и не такие приятные, поскольку его предприятие в определенной степени пострадало от банкротства Муров.

Сам Роберт – ловкий делец. Йорк понимает, что в конце концов Роберт разбогатеет, уважает в нем твердость намерений и остроту ума, а также, вероятно, стойкость.

Мистер Йорк является одним из опекунов поместья, к которому принадлежит фабрика в лощине, соответственно Муру приходится часто обсуждать с ним свои многочисленные перестройки и усовершенствования.

Что же касается второго гостя, мистера Хелстоуна, то между ним и хозяином существует взаимная неприязнь, причем вызванная не только разницей их характеров, но и жизненными обстоятельствами. Вольнодумец ненавидит догматика, приверженец свободы презирает сторонника авторитарной власти; вдобавок, по слухам, некогда оба они добивались руки и сердца одной юной леди.

В юности мистер Йорк, следуя общему правилу, предпочитал женщин веселых и задорных: эффектных, остроумных, бойких на язык. Впрочем, никому из этих блистательных красоток он так и не сделал предложения – напротив, внезапно всерьез увлекся и начал усердно ухаживать за той, которая представляла собой полную им противоположность: девушкой с лицом Мадонны, прекрасной, как мраморная статуя, и такой же безмятежной. Йорка не смущало, что на все его фразы она отвечала односложно, не замечала тяжких вздохов, не возвращала ему пылких взглядов, не разделяла убеждений, редко улыбалась шуткам, не уважала его и не обращала на него никакого внимания. Не имело ни малейшего значения, что ей не было присуще ни одно из тех качеств, которые прежде так восхищали его в женщинах. Для мистера Йорка Мэри Кейв казалась верхом совершенства, и он ее полюбил.

Мистер Хелстоун, в те времена еще только курат прихода Брайрфилд, тоже любил Мэри или, по крайней мере, ухаживал за ней. Ею восхищались многие, потому что она была прекрасна, словно изваяние ангела на кладбище, однако девушка предпочла именно Хелстоуна благодаря тем перспективам, какие открывались перед молодым священником. Видимо, прельстившись саном будущего мужа, мисс Кейв отвергла прочих кавалеров – юных перекупщиков шерсти. Хелстоун никогда не питал к Мэри ни всепоглощающей страсти, которую испытывал Йорк, ни благоговейного трепета, отличавшего большинство ее поклонников. Хелстоун видел ее истинную суть, что другим было не дано, вследствие чего с легкостью добился благосклонности. Она с радостью приняла его предложение, и они поженились.

По своей природе мистер Хелстоун никогда бы не стал хорошим мужем, особенно для женщины кроткой и бессловесной. Он считал, что если жена молчит, то ее все устраивает. Если она не жалуется на одиночество, каким бы продолжительным оно ни было, значит, ей оно не в тягость. Если жена не лезет в разговор и не мозолит глаза, не выказывает склонности или отвращения к чему-либо, значит, не имеет вообще никаких склонностей, и ее мнение можно не принимать в расчет. Понять женщин Хелстоун даже не пытался и не сравнивал их с мужчинами. Женщины виделись ему иными существами, вероятно, низшего порядка. Жена не может быть мужу ни другом, ни советчиком, ни тем более опорой. После года-двух супружеской жизни Мэри не значила для него практически ничего, и когда совершенно неожиданно – по крайней мере, он едва ли заметил ее постепенное угасание в отличие от всех остальных, – она покинула и его, и земную жизнь, Хелстоун изумленно взирал на лежавшую на супружеском ложе неподвижную, но еще прекрасную бренную оболочку, белую и холодную как статуя. Кто знает, насколько глубоко он переживал свою утрату. Со стороны судить трудно, ведь Хелстоун был не тем мужчиной, который способен рыдать от горя.

Его сдержанная скорбь возмутила старуху экономку и сиделку, ухаживавшую за миссис Хелстоун. Наверняка за это время она имела возможность узнать о характере покойной, ее способности чувствовать и любить куда больше, чем муж за два года совместной жизни. Сидя у гроба, старухи перемыли все косточки обоим супругам, обменялись наблюдениями, дополнили подробностями ее затяжной недуг и его вероятную причину. Короче говоря, они дружно ополчились на сурового маленького человечка, который сидел за бумагами в соседней комнате, не подозревая, какому поруганию подвергается.

Не успела миссис Хелстоун упокоиться в могиле, как поползли слухи, будто она умерла от разбитого сердца. Стали поговаривать о грубом обращении со стороны мужа, потом и до рукоприкладства додумались, и эта явная клевета вскоре захватила многих. Мистер Йорк слышал все, чему-то даже верил. Хотя он и сам успел жениться, выбрав полную противоположность Мэри Кейв во всех отношениях, однако позабыть величайшего разочарования своей жизни был не в силах. Он и прежде не питал добрых чувств к счастливому сопернику, а когда прознал, что тот не проявлял к его ненаглядной должного внимания и заботы и, возможно, даже поднимал на нее руку, то в нем вспыхнула глубокая ожесточенная вражда.

Сам мистер Хелстоун не вполне сознавал природу и силу этой неприязни. Он понятия не имел, как сильно Йорк любил Мэри Кейв, что испытал, утратив ее, да и клевета о жестоком обращении молодого священника с женой была на слуху у всех, кроме него самого. Хелстоун считал, что их с Йорком разделяют исключительно политические и религиозные разногласия. Если бы он сообразил, в чем истинная причина, едва ли поддался бы на уговоры и переступил порог дома своего бывшего соперника.

С наставлениями Роберту Муру было покончено, и разговор перешел на общие темы, хотя сварливый тон остался. Неспокойная обстановка в стране, всевозможные бесчинства, которым подвергаются владельцы мануфактур, служили предметом яростных споров, тем более что взгляды троих присутствующих джентльменов на текущие события сильно разнились. Хелстоун считал, что хозяева страдают незаслуженно, а работники ведут себя безрассудно. Он осуждал недовольство властями и растущее день ото дня нежелание мириться с неизбежным, на его взгляд, злом. В качестве лекарства прописывал решительные правительственные меры, суровые судебные приговоры, незамедлительное вмешательство армии.

Мистер Йорк поинтересовался, смогут ли эти крутые меры накормить тех, кто голодает, и обеспечить работой тех, кто остался без нее и кого никто не хочет нанимать. Идею неизбежности зла он с презрением отверг. Считал, что народное терпение – верблюд, на чью спину уже возложена последняя соломинка, и нет теперь иного выхода, кроме сопротивления. Повсеместное недовольство действиями властей Йорк полагал самой прогрессивной приметой времени. Он допускал, что владельцы мануфактур и действительно терпят убытки, однако основной вред им наносит прогнившее, подлое и кровожадное правительство (именно так он и выразился). Государственные деятели вроде Питта, Каслри и Персиваля – проклятие для страны, губители ее торговли. Их сумасбродное упорство в неправомерной, безнадежной и разорительной войне довело нацию до нынешнего критического положения. Чудовищные налоги, позорные королевские указы повесили Англии мельничный жернов на шею, и они заслуживают суда и виселицы больше, чем кто бы то ни было из британских общественных чиновников!

– Что проку в разговорах? – воскликнул Йорк. – Разве голос разума будет услышан в стране, где правят король, духовенство и пэры? В стране, которую номинально возглавляет помешанный, а на деле над ней стоит беспринципный распутник[18]; где терпят такое издевательство над здравым смыслом, как наследственных законодателей и епископов-законодателей – вы только вдумайтесь в этот бред! – где терпят и даже почитают разжиревшую, душащую свободу мысли церковь; где регулярная армия и толпа лентяев клириков с их нищими домочадцами пользуются всеми благами земными!

Хелстоун вскочил, надел шляпу и заметил, что за свою жизнь пару раз встречал людей с подобными умонастроениями, которые придерживались их, пока были здоровы, сильны и богаты. Однако для всех наступит время, когда «задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и высоты будут им страшны, и на дороге ужас»[19], и оно станет испытанием для поборников анархии и бунта, врагов религии и порядка. Однажды его позвали читать молитвы, которые церковь предназначила для здравия болящих, к постели умирающего – одного из самых непримиримых врагов веры, и того терзали страшные муки совести, он жаждал покаяния и не мог отыскать этот путь, хотя слезно к нему стремился… И долг его – предостеречь мистера Йорка, что возводить хулу на Бога и короля – смертный грех, и что грядет судный день.

Мистер Йорк вовсе не отрицал, что судный день наступит. Будь оно иначе, трудно и представить, что без воздаяния остались бы негодяи, которые безнаказанно разбивают невинные сердца, злоупотребляют незаслуженными привилегиями, позорят благородное призвание, вырывают кусок хлеба у бедноты, нагоняют смертный страх на безответных, раболепствуют перед богатыми и знатными. Однако, добавил хозяин, стоит ему впасть в уныние от подобной несправедливости, царящей на этом куске навоза, что мы зовем своей планетой, как он берет в руки вон ту книгу (он указал на Библию в книжном шкафу), открывает наугад и натыкается на стих, сияющий синим серным огнем, и тогда успокаивается. Уж он-то знает, куда кое-кто попадет после смерти, будто к нему на порог явился ангел с огромными белыми крыльями и возвестил это.

– Сэр, – возразил Хелстоун со всем достоинством, на какое еще был способен, – человек должен познавать себя и учитывать пределы своих возможностей!

– Ну да, ну да. Вспомните, мистер Хелстоун, как двое ангелов связали Невежду по рукам и ногам, подняли и понесли по воздуху до двери на склоне горы, которая вела прямо в ад, и бросили его вон во тьму кромешную![20]

– А еще я помню, мистер Йорк, что Самоуверенный, не видя перед собой дороги, продвигался на ощупь, упал в глубокую яму, специально для этого вырытую владельцем тех мест для самонадеянных и самоуверенных безумцев, и разбился насмерть!

– Послушайте, – вмешался Мур, до этого момента лишь молчаливый, но благодарный слушатель их словесной баталии. Вследствие безразличия к политике своего времени и местным сплетням он сохранял полную безучастность, что делало его вполне непредвзятым арбитром. – Вы достаточно избичевали друг друга и выказали самую искреннюю неприязнь и презрение. Что касается меня, то я ненавижу тех, кто разломал мои станки, и тратить силы на споры с друзьями или на обсуждение абстрактных вопросов вроде веры или политики правительства не намерен. Джентльмены, вы оба выставили себя в весьма невыгодном свете – оказались хуже, чем я о вас думал. Вряд ли я теперь отважусь оставаться под крышей бунтаря и богохульника вроде вас, мистер Йорк, да и возвращаться домой в компании столь жестокого и деспотичного пастыря как мистер Хелстоун мне тоже представляется рискованным.

– Мур, я действительно ухожу, – сурово заявил священник. – Со мной вы или нет – воля ваша.

– Ну нет, пусть уж отправляется с вами, – заметил Йорк. – Время за полночь, и я не потерплю в своем доме никого ни минутой дольше! Вам пора. – Он позвонил в колокольчик. – Деб, – велел Йорк служанке, – выведи ребят из кухни, запри двери и ложись спать. Джентльмены, вам сюда, – обратился он к гостям и, посветив в холле, выпроводил их через парадный вход.

Тем временем с черного хода гурьбой вывалились работники, которых тоже поспешно выставили. Лошади ждали их у ворот, негодующий Хелстоун и посмеивающийся Мур сели верхом и уехали.

Глава 5. Дом у лощины

Бодрость духа не покинула Мура и на следующее утро. Вместе с Джо Скоттом он заночевал в конторе на фабрике, воспользовавшись спальными принадлежностями, извлеченными из разных укромных уголков. Хозяин всегда был ранней пташкой, но в то утро встал раньше обыкновения. Он разбудил Джо французской песенкой, которую напевал, приводя себя в порядок.

– Так вы не унываете, хозяин? – воскликнул Джо.

– Ни на грош, mon garcon, что значит «мой друг»! Поднимайся, и давай пройдемся по фабрике, пока не пришли рабочие, – хочу поделиться с тобой планами на будущее. Станки мы все равно раздобудем, Джо! Слышал когда-нибудь о Брюсе?

– Вы про ту легенду, где паук научил короля не сдаваться? Еще бы. Читал я историю Шотландии, и знаю ее не хуже вашего. Значит, мы тоже проявим упорство?

– Еще бы!

– И много таких упорных на вашей родине?

– Вот как! И что у меня за родина, по-твоему?

– Конечно же, Франция – или нет?

– Разумеется, нет! Факт, что французы захватили Антверпен, где я родился, вовсе не делает меня французом.

– Тогда Голландия?

– Я не голландец. Теперь ты путаешь Антверпен с Амстердамом.

– Фландрия?

– Джо, что за инсинуации? Я фламандец? Разве у меня лицо фламандца – несуразный нос торчком, узкий лоб с залысинами, водянистые глазки à fleur de tête?[21] Или у меня короткие ноги и длинное тело, как у фламандца? Ты даже не знаешь, как выглядят жители Нидерландов, Джо! Я уроженец Антверпена. Там родилась моя мать, а в роду у нее были французы, поэтому я и говорю по-французски.

– Отец ваш из Йоркшира, вы и сами немного йоркширец. Сразу видно, что вы нам не чужой, потому как ловко зашибаете деньгу и ломитесь напролом.

– Джо, ты наглый пес, но к хамству мне не привыкать! Так называемый classe ouvrière – то есть трудовой люд в Бельгии – настоящие дикари, и со своими работодателями они держатся – как это будет по-английски? В общем, brutalement – можно перевести как «необузданно».

– В этой стране мы всегда говорим то, что думаем, и потому юные кураты да всякие знатные господа из Лондона шарахаются от нашей, так сказать, сиволапости. А нам просто нравится их оглоушивать и глядеть, как они закатывают глаза, вскидывают руками, будто с них живьем шкуру сдирают, да еще повторяют как заведенные: «Ах, ох! Что за дикари! Что за манеры!»

– Так вы и есть дикари, Джо. Неужели ты считаешь себя цивилизованным человеком?

– Я-то? Нет, хозяин, я середнячок. Полагаю, фабричные парни на севере смышленее, нежели трудяги земледельцы на юге. Ремесло развивает ум, на механике волей-неволей поумнеешь, как я. Знаете, следя за машинами, я дошел до того, что гляжу на результат и мгновенно вижу его причину, и сразу за нее хватаюсь. Вдобавок люблю почитать, и меня занимает, что там для нас поделывает наше правительство или что оно вытворяет с нами. А ведь есть парни и поумнее меня – среди перепачканных машинной смазкой ребят или среди красильщиков с сине-черными руками попадаются головастые, которые в законах разбираются не хуже, чем вы или старый Йорк, и гораздо лучше, чем простофиля Кристофер Сайкс из Уиннбери или хамло вроде Питера-ирландца, курата Хелстоуна.

– Похоже, ты и себя считаешь парнем смышленым, Скотт.

– Ха! Я-то уж смогу отличить творог от мела и прекрасно знаю, что не зарыл свои таланты в землю, как бы ни задирали нос те, кто мнит себя повыше меня. Да только у нас в Йоркшире тысячи парней ничуть не хуже, и две трети таких, что поумнее меня будут.

– Да уж, человек ты выдающийся и достоинств в тебе хоть отбавляй, но при этом самодовольный зануда и спесивый дурень! Не думай, что, нахватавшись по верхам прикладной арифметики в конторе и отыскав пару скудных азов химии на дне красильного чана, ты стал гениальным ученым. Торговля не всегда идет гладко, и поэтому такие, как ты, порой сидят без работы и без куска хлеба, только вам не следует считать себя мучениками под игом никудышного правительства. Скажу более: даже не предполагай, будто добродетели навсегда покинули крытые черепицей особняки и поселились под соломенными крышами. Смею тебя заверить, подобного вздора я терпеть не могу, поскольку прекрасно знаю, что человеческая природа везде остается себе верна, будь то под черепицей или под соломой, и в каждом ее представителе, который еще дышит, есть и пороки, и добродетели, пусть и в разных пропорциях, ведь зависит это вовсе не от места проживания. Видел я злодеев богатых, бедных, а также тех, кто ни богат, ни беден, потому как претворяет в жизнь желание Агари и живет в скромном достатке. Часы вот-вот пробьют шесть. Хватит болтать, Джо, пора звонить в фабричный колокол!

Была середина февраля, и к шести часам забрезжил рассвет, касаясь бледным лучом бурого мрака зимней ночи и придавая густым теням прозрачности. В то утро луч был особенно блеклым: на востоке не появилось ни отсвета, краски ничуть не потеплели. День медленно поднял тяжелые веки, бросил тусклый взгляд на окрестные холмы, будто ливень прошлой ночи совсем погасил огонь солнца. Дыхание утра оказалось таким же неприветливым, как и его вид: сырой ветер развеял ночные тучи и явил миру бесцветное, отливающее серебром кольцо по всему горизонту и гряды палевых слоистых облаков вдалеке. Дождь прекратился, но земля была еще сырая, всюду стояли лужи, ручьи набухли от воды.

В окнах фабрики горел свет, колокол громко звонил, и детишки торопливо спешили к зданию. Будем надеяться, что они не слишком замерзли, и утро показалось им даже приветливым, ведь порой бедняжкам случается идти на работу в метель, в проливной дождь или в мороз.

Мистер Мур стоял на входе, наблюдал и считал проходивших мимо детей. Тех, кто припозднился, ругал за опоздание; затем на них накидывался Джо Скотт, уже на рабочем месте. Ни хозяин, ни мастер не лютовали. Они вовсе не были людьми жестокими, хотя, пожалуй, казались суровыми, потому что оштрафовали правонарушителя, явившегося позднее всех. Мур взыскал с него пенни и пригрозил, что в следующий раз опоздание обойдется ему в два пенса.

В подобных случаях правила, несомненно, необходимы, а грубые и жестокие хозяева принимают грубые и жестокие меры, которые во времена, о коих мы тут рассказываем, применялись весьма деспотично. Однако, хоть я и описываю персонажей неидеальных (каждый персонаж в этой книге несовершенен в той или иной степени, поскольку мое перо отказывается выводить образцовые линии), я не стану иметь дело с личностями, вконец опустившимися или совсем скверными. Мучителей детей, рабовладельцев и погонщиков рабов я отдаю в руки правосудия. Романисту вполне можно простить нежелание пачкать свои страницы их гнусными выходками.

Вместо того чтобы терзать душу читателя и поражать его сердце эффектными описаниями порки и прочих телесных наказаний, я с радостью сообщаю, что ни мистер Мур, ни его мастер не ударили ни единого ребенка на своей фабрике. Конечно, однажды Джо высек родного сына за вранье и запирательство, однако, как и его работодатель, будучи человеком невозмутимым и спокойным, а вдобавок и разумным, прибегал к телесным наказаниям лишь в исключительных случаях.

Мур метался по своей фабрике, по двору, по красильне и складу, пока рассвет наконец не перешел в день. Даже солнце изволило встать – в небе возник абсолютно бесцветный диск, похожий на кусок льда. Он заглянул за вершину темного холма, посеребрил краешек свинцового облака над ней и мрачно обозрел ущелье, точнее, узкую долину, в которой мы сейчас находимся. Пробило восемь, огни на фабрике потушили. Начали звонить к завтраку, и дети, на полчаса освобожденные от тяжкого труда, потянулись к жестянкам с кофе и корзиночкам с хлебом. Давайте надеяться, что еды у них вдоволь, иначе нам будет их очень жаль.

Наконец Мур покинул фабричный двор и направился к своему жилищу. От фабрики оно находится совсем недалеко, зато живая изгородь и насыпи по обе стороны ведущей к нему дороги создают ощущение уединенности. Это небольшой беленый домик с зеленым крыльцом и навесом над дверью, возле нее и под окнами из земли торчат редкие коричневые стебли, сейчас – голые и безжизненные, летом же они наверняка покроются бутонами и цветами. Перед коттеджем – лужайка, окаймленная клумбами. Пока на них нет ничего, кроме голой земли, лишь кое-где проглядывают изумрудно-зеленые всходы подснежников и крокусов. Весна запаздывает, зима выдалась долгая и суровая. Последний снег растаял незадолго до вчерашнего дождя, остатки до сих пор белеют в оврагах и на вершинах холмов. Лужайка еще не зазеленела, трава на берегу ручья и под изгородью тоже пожухлая. Позади коттеджа – три стройных деревца. Не особо раскидистые, но поскольку растут на просторе, то смотрятся неплохо и даже внушительно. Таково жилище Мура – уютное гнездышко для отдыха и размышлений, в котором человек деятельный и целеустремленный не может долго сидеть сложа руки.

Похоже, дух скромного уюта ничуть не привлек владельца домика. Вместо того чтобы войти внутрь, он взял из сарайчика лопату и принялся работать в саду. С четверть часа он непрерывно копал, потом открылось окно и Мура окликнул женский голос:

– Eh, bien! Tu ne déjeûnes pas ce matin?[22]

Вся последующая беседа велась на французском, но поскольку это английская книга, я переведу ее для тебя, читатель.

– Завтрак готов, Гортензия?

– Конечно, уже полчаса как.

– Тогда я тоже готов. Я голоден как волк!

Мур отбросил лопату и вошел в дом. Узкий коридорчик привел его в небольшую гостиную, где стол уже был накрыт к завтраку: кофе, хлеб, масло и вдобавок нетипичные для английской кухни тушеные груши. Над этими яствами возвышалась леди, которая разговаривала с Муром через окно. Прежде чем продолжить повествование, непременно должна описать ее.

Она кажется немного старше, чем Мур, – вероятно, ей лет тридцать пять. Высокая и крепкая с хорошей фигурой, волосы темные, в данный момент накрученные на папильотки, щеки румяные, носик маленький, глазки черные. Нижняя часть лица несколько великовата по сравнению с верхней, лобик узкий, в морщинках. Физиономия капризная, но не злобная, и впечатление Гортензия производит своеобразное: глядя на нее, не знаешь, то ли сердиться, то ли смеяться. Самое курьезное в ее облике – наряд из шерстяной нижней юбки и полосатой кофточки. Юбка короткая, обнажающая не особо стройные лодыжки.

Не думай, читатель, будто я описываю чудовищную неряху. Вовсе нет! Гортензия Мур, сестра мистера Мура, – особа весьма опрятная и хозяйственная. Нижняя юбка, полосатая кофточка и папильотки – утренний наряд, в котором она с утра и до полудня привыкла хлопотать по дому у себя на родине. Гортензия не переняла местных обычаев лишь потому, что живет в Англии; напротив, она с удовольствием придерживается старых бельгийских привычек и даже видит в этом особую заслугу.

Мадемуазель о себе прекрасного мнения, и это отчасти заслуженно, поскольку она действительно обладает некоторыми достоинствами, кои, впрочем, изрядно переоценивает в количестве и качестве и при этом совершенно упускает из виду всевозможные мелкие изъяны, их сопровождающие. Гортензию не убедить в том, что она пристрастна и подвержена многим предрассудкам, слишком носится с собственным достоинством и важностью, склонна обижаться из-за мелочей. Однако это так. Впрочем, когда ее претензии на исключительность не подвергаются сомнению, а предрассудки не оспариваются, она умеет быть доброй и дружелюбной. Гортензия весьма привязана к своим двум братьям (кроме Роберта есть и еще один Жерар Мур). В качестве последних представителей семейства Мур оба для нее окружены чуть ли не священным ореолом.

Между тем Луи она знает меньше, чем Роберта. Его отослали в Англию еще в детстве, и выучился он в английской школе. К торговле Луи не годился, потому как не имел ни соответствующего образования, ни склонности, и после окончательного упадка семейного дела ему пришлось заняться собственной карьерой, избрав весьма тягостную и при этом весьма скромную ниву учительства. Сначала он устроился младшим учителем в школу, потом стал гувернером в одном семействе. Гортензия, упоминая Луи, отзывается о нем как о человеке способном, но при этом медлительном и мягком.

Ее похвалы Роберту выражаются в ином ключе и менее сдержанны: Гортензия им очень гордится, считая его величайшим деятелем Европы; все, что он говорит и делает, представляется ей значительным, и того же отношения к нему она ожидает от других. Для нее ничего нет безрассуднее, чудовищнее и постыднее, чем ставить палки в колеса Роберту, разве что мешать ей самой.

Соответственно, едва Роберт сел завтракать, сестра вручила ему порцию тушеных груш, сделала внушительных размеров бутерброд по-бельгийски и сразу разразилась потоками негодования, недобрым словом поминая события прошлой ночи.

– Quelle idée! Уничтожать станки… Quelle action honteuse! On voyait bien que les ouvriers de ce pays étaient à la fois betes et méchants. C’était absolument comme les domestiques anglais, les servantes surtout: rien d’insupportable comme cette Sara, par exemple![23]

– Она кажется мне опрятной и трудолюбивой, – заметил Мур.

– Не знаю, кем она кажется, и не стану утверждать, будто она грязнуля или лентяйка, mais elle est d’une insolence![24] Вчера спорила со мной четверть часа о том, как готовить говядину, и заявила, что я развариваю ее в лоскуты; что англичане не стали бы есть наш bouilli, и что бульон – лишь жирная теплая вода, а что до choucroute[25], то она к ней даже не прикоснулась бы! Тот бочонок, что стоит у нас в подвале – я весьма удачно заквасила его, – она обозвала помоями, то есть кормом для свиней! Эта девчонка меня изводит, и все же расстаться с ней я не могу, потому что другая будет еще хуже. Представляю, как ты мучишься со своими рабочими, pauvre cher frère![26]

– По-моему, ты не очень-то счастлива в Англии, Гортензия.

– Мой долг – быть там, где находишься ты, брат. Однако я действительно имею тысячу причин тосковать по нашему родному городу. Здесь буквально весь свет кажется мне дурно воспитанным. Мои привычки тут считаются несуразными. Если девушка с фабрики заглянет к нам в кухню и увидит, как я готовлю обед в этих юбочке и кофточке (ты ведь знаешь, что я не могу доверить Саре ни одного блюда), то она станет надо мной насмехаться. Если я принимаю приглашение на чай, что случалось раз или два, то ощущаю, как меня задвигают на задний план; я вовсе не получаю того внимания, которого достойна. Подумать только, из каких славных родов мы с тобой происходим, – взять хоть Жераров, хоть Муров! Мы имеем право требовать определенного уважения и чувствовать себя уязвленными, когда нам в нем отказывают. В Антверпене со мной всегда обращались с почетом, а здесь, стоит мне открыть рот, как все полагают, будто я разговариваю по-английски с нелепым акцентом, в чем я лично сомневаюсь – ведь я произношу звуки идеально!

– Гортензия, в Антверпене мы были богачами, в Англии нас считают за бедняков.

– Да! Люди здесь корыстные. Опять же, дорогой брат, в прошлое воскресенье, как ты помнишь, было очень сыро, поэтому я отправилась в церковь в своих опрятных черных сабо – в большом городе такие, конечно, не наденешь, но ходить по деревенской грязи обуви лучше нет. И вот, пока я шла по проходу между скамьями, вся такая сдержанная и умиротворенная, как обычно, четыре леди и столько же джентльменов засмеялись и закрыли лица молитвенниками!

– Ну надо же! Не носи больше свои сабо. Я ведь говорил, что они не вполне годятся для этой страны.

– Роберт, это же не обычные сабо, какие носят крестьянки! Говорю тебе, брат, это sabots noirs, très propres, très convenables![27] В Монсе и Лёзе – городах, расположенных не так уж далеко от элегантного Брюсселя – люди почтенные редко носят зимой иную обувь. Пусть бы кто попробовал пробираться по грязи фламандских chausses[28] в парижских ботиночках, on m’en dirait des nouvelles![29]

– Забудь про Монс с Лёзом и фламандские chausses! Знаешь, как говорят: когда ты в Риме, поступай как римляне. Кстати, насчет нижней юбки и полосатой кофточки я тоже не уверен. Прежде мне не доводилось видеть английскую леди в подобном наряде. Спроси у Каролины Хелстоун.

– У Каролины? Мне – спрашивать у Каролины? Советоваться с ней насчет платья?! Да это ей надо со мной советоваться по каждому поводу! Она лишь дитя.

– Ей лет семнадцать-восемнадцать, так что она уже должна разбираться в платьях, юбках и обуви.

– Умоляю тебя, брат, не порти мне Каролину! Не то с твоей подачи она заважничает. Сейчас она скромна и непритязательна, такой пусть и остается.

– Всем сердцем с тобой согласен! Она придет сегодня?

– Да, в десять часов утр